355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Кожевников » Том 2. Брат океана. Живая вода » Текст книги (страница 37)
Том 2. Брат океана. Живая вода
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:30

Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"


Автор книги: Алексей Кожевников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 60 страниц)

Часть вторая
Поворот руля
1

Рабочий кабинет Лутонина был полон народу: сам, жена, Домна Борисовна, Иван Титыч, Орешков, Тохпан, Миша Коков.

Степан Прокофьевич разговаривал по телефону с Опытной станцией, просил Дробина, чтобы он разрешил Мише Кокову задержаться на заводе и сделать инструментальную съемку для оросительных сооружений. Затем телефонная трубка перешла к Ивану Титычу.

– Да-да. Есть-есть. Пашни гектаров пятьсот. И луга. Луга! Лев. Ульяна. Григорий. Анна. Поняли? Луга. Им нужно много сена. Сергей. Егор… Сена!.. – зычно кричал он, стараясь перебороть недостатки телефонной сети. – Замечательный рельеф. Можно нынче. И построить и посеять нынче, нынче весной. Надо помочь. Рельеф завидный. Руки чешутся. Сегодня выеду. Ладно. Передам. – И сунул трубку Лутонину: – Говорите спасибо!

Дробин разрешил Кокову задержаться и обещал послать еще нивелировщика.

– Вдвоем быстро провернут. Но вы не дожидайтесь конца. Как только будут основные данные, тут же в «Водстрой», – советовал Иван Титыч. – Теперь у них самая горячка. Поманил и приехали. – Не выйдет. Придется раскачивать.

Еще раз обсудили особенности речных долин, нужды завода в хлебе, в сене и решили приспособить речку Биже для орошения полей и огородов, а Камышовку пустить на луга.

Приехал Аспат Конгаров.

– Должен огорчить, – сказал он, – деды обошли вас наследством. Я осмотрел все крупные источники. Никаких следов древнего орошения.

– Зато мы обрадуем. – Лутонин кивнул на Ивана Титыча и Мишу Кокова. – Знакомьтесь! Обошли деды, сделают внуки.

Иртэн принесла сводку о посевной.

– Я некстати? Может быть, лучше зайти потом? – спросила она, останавливаясь у порога.

– Наоборот, в самую стать. – Степан Прокофьевич глянул, куда бы посадить девушку и Конгарова, но свободных мест уже не было, и пригласил всех в столовую. Там он продолжал: – Именно вас особенно недоставало. Вы нам поможете. Знаете, что мы делаем? Мечтаем. Да-да, мечтаем всей артелью. И, знаете ли, здорово получается. Вы со всеми знакомы? Хорошо. У вас ко мне есть что-нибудь срочное? Нет. Тогда садитесь и помогайте мечтать!

Он коротенько пересказал, что уже намечтали: на Биже и Камышовке соорудить по плотине, один пруд будет орошать пятьсот гектаров пашни, сад, огород, другой – три тысячи гектаров покоса. Можно снимать по шестьдесят – семьдесят пудов сена с каждого гектара. Хватит на все поголовье.

– Мы остановились на этом. Продолжайте! Что может расти в саду, на огороде?

«Шутят, не шутят?» – подумала Иртэн: она не знала еще последних новостей, обвела всех тем взглядом, каким говорят: напрасно строите серьезные лица, ваша шутка не пройдет, я уже раскусила ее, и сказала:

– Все, что посадите. Как в Крыму.

– А без шуток? – спросил Лутонин. – Давайте условимся: мечтать, но от земли и от воды не отрываться.

Иртэн сказала, что особо не отрывается: тепла и солнца в Хакассии не меньше, чем в Крыму; отлично растут арбузы и дыни. Для фруктовых деревьев опасна только зима, но яблони уже научились сберегать: им придают стелющуюся форму и на зиму прикапывают. Если позаняться как следует, можно вырастить абрикосы и виноград.

Иван Титыч посоветовал в первую очередь посадить что-нибудь около прудов. Берега у них будут крутые; если не укрепить, вешние и дождевые воды быстро размоют их, и пруды затянет песком, глиной. Посадить можно любой кустарник.

– Берез, берез! – ратовал Орешков. Он стоял посреди комнаты и покачивал руками, изображая кудрявую тонкопрутую березу, хотя больше напоминал неуклюжий обломок дуба с двумя корявыми суками.

Нина Григорьевна отстаивала своих любимцев – тополя: они стройней, душистей, быстрей растут.

– И все равно не чета березе. Береза – наше, особливо наше русское, неразлучное с нами дерево. Вспомните праздники! Кто первый гость! Береза. А дороги, большаки наши вспомните! Идешь, в руках березовый посошок, и по сторонам березы. Исстари вместе, неразлучно! – Орешков сильно запрокинул голову, как глядят в недосягаемую даль. – Эвон куда ушел русачок со своей березкой!

– Надо и тополей, – упорствовала Нина Григорьевна. – И обязательно ракток. Отдельным густым уголком, специально для соловьев. – Она повернулась к Иртэн: – Вы слыхали, как поют соловьи? Нет. – «Как, должно быть, обидно – молодость, любовь проходят без соловьев, – мысленно убрала из своей юности тополя, соловьев, ракитки по околицам родного села Черноводья и заявила решительней прежнего: – Березы березами, а я за свое!»

Потом на ее лице – в плотно сжатых губах, в нахмуре бровей, в воинственном взгляде – долго лежало выражение: за свое, и не отступлю.

Домна Борисовна хлопотала за местечко под вишневый сад. Эти сады так же крепко вросли в ее память, как у Нины Григорьевны тополя.

– Будет. Будет. Сделаем, – всем одинаково щедро обещал Лутонин. Он медленно, кругами похаживал по столовой, распахнув китель, и был похож на большую птицу в парении.

Мечтали долго, горячо, перебивая друг друга, временами споря.

Этот безудержный поток остановил Застреха. Он мог уезжать – завод был сдан – и пришел договариваться с Лутониным о машине.

– Сейчас едет Иван Титыч. Не возражаете заодно с ним?

– Не имею оснований. Тогда… – Застреха оглядел всех. – Ну, товарищи, как говорится, я отдаю концы.

Все поднялись, окружили его. Он продолжал, кивая то одному, то другому:

– Прошу не поминать лихом.

– За что же лихом-то? К чему такие мрачные мысли? – раздались голоса. – Чего не бывает. Нельзя же вечно…

В минуты расставанья людям свойственно чувство примиренности, всепрощения.

– Ошибки. Ненужные обиды. Стычки. Все бывало. Признаю. Но злого умысла – никогда. – Застреха сделал паузу, взвесил правду своих слов и повторил: – Никогда. Такое обвинение будет несправедливо.

– Никто и не собирается обвинять, – сказал Орешков, строго озираясь: кто, мол, тут задумал такое грязное дело?

– Наоборот, – поддержал Орешкова Лутонин, – я со своей стороны говорю вам спасибо.

– За что же? – удивился Застреха. – Наследствишко оставляю вам неважнецкое.

– Не за то. Чужим наследством жить не люблю. За откровенность. За то, что вы не уехали молчком – разбирайся тут Лутонин сам, – а указали: гляди туда, остерегайся здесь. Большое спасибо!

– И вам спасибо, что обрадовали. А я совсем по-другому представлял ваше отношение. Неутешительно представлял.

Дальше началось: «Счастливо оставаться! Всяческого успеха в вашем новом деле! Счастливого пути! Пишите, навещайте!»

Подошла машина. Иван Титыч и Застреха уехали.

– Продолжаем, товарищи? – сказал Лутонин вопросительно.

Но все уже вернулись из мира грез к действительности.

– Помечтали, и довольно, – заметила Домна Борисовна. – Теперь давайте поговорим о деле!

– Я, наверно, не нужен? – спросил Конгаров.

– Посылать хотела за вами, вот как нужны. Извините, товарищи, если вывалю свои мыслишки комом. Не утряслись еще. – И начала высказывать их: – Перед заводом открылись новые горизонты: возможно орошение, лес, сады, клевер… Легенда о неизбывности засух, недородов разрушена. Надо, чтобы все знали об этом. Надо воспитывать у людей новое отношение к природе, любовь к новым делам, будить, поднимать вдохновение. Надо подготовить хорошую, зажигательную беседу о воде, о лесах. Чтобы всколыхнулись все, – закончила Домна Борисовна, затем кивнула Конгарову и Кокову: – Я рассчитываю на вас, товарищи.

– В каком смысле? – спросил Конгаров.

– Вы расскажете о древнем орошении. Без машин, без приборов, с одной мотыгой, на глазок люди провели сотни верст каналов. Миша расскажет, как орошают теперь. Иртэн – о влиянии полива на урожай. Я привезла с Опытной хороший материал о лесах.

Решили, что каждый напишет сначала свою часть беседы отдельно, потом их сведут в одно.

Начали расходиться. Прощаясь, Домна Борисовна наказывала:

– Больше души. Без души, как без воды, мертво будет.

Инструментальная съемка подтвердила те предположения, которые Иван Титыч и Миша Коков сделали на глазок. Лутонин выехал в город, в контору оросительных сооружений, хлопотать о строительстве. Угодил он на редкость удачно: строители собрались на совещание и, ожидая еще кого-то, сидели без дела. Приняли его без всякой проволочки, слушали очень внимательно, часто прерывали вопросами, интересовались всеми мелочами, и тем удивительней было Лутонину, что интерес и внимание к тому, что конный завод может избавиться от недостатка кормов, от гибельных перегонов скота, собирать двухсотпудовые урожаи, – какие-то тяжелые, будничные, без радости.

Он перешел к заключительному аккорду:

– Уже нынче, буквально почти завтра можно иметь пятьсот га поливной пашни и три тысячи га покосов. Нынче же…

– Стойте, стойте! – прервали его сразу несколько человек. – Нынче, завтра… Как же это?

– Немедленно приступить к строительству.

Наконец-то пронял он этих людей, все оживились, задвигали стульями, лица расплылись в улыбках, в усмешках, кто-то сказал: «Вот это здорово!» Но оживление было скорее критическое, чем доброжелательное. Начальник конторы нетерпеливо барабанил пальцами по столу, на котором был раскинут чертеж какой-то большой оросительной системы. Выждав тишину, он встал и сказал, энергично кивая в сторону Лутонина:

– Все ясно. Все очень соблазнительно. Куда уж лучше: нынче построить и нынче же снять урожай.

– Это возможно ведь, – обрадовался Лутонин, уже начавший сомневаться в выкладках, какие дал ему Коков.

– Если сделать, как желательно вам: расступитесь все перед моей Биже! – начальник, будто отбиваясь, двинул локтями в стороны.

Все, кроме Лутонина, рассмеялись. Он сказал:

– Вам смешно, а для меня Биже и Камышовка – клад. Фундамент.

– Не Биже смешна, а – извините! – как вы ее в первый ряд пропихиваете, – это весело.

– Обидно же, обидно видеть, что она «гонит мертвую». – Лутонину понравилось это выражение Ивана Титыча. – Топтаться на пустых берегах, а мог бы хлеб расти.

– Понимаю. У меня десятки таких, как ваша Биже, кроме того, два Июса, Абакан и сам Енисей, – и все пока что «гонят мертвую». Не сразу Москва строилась. – Начальник поманил Степана Прокофьевича к своему столу и показал на чертеж: – Теперь мы достраиваем вот этот канал. Заняты – вот… – он несколько раз ударил себя ребром ладони по горлу выше воротника и при каждом ударе повторял: – Вот, вот… Никаких неплановых сооружений не ведем, не можем.

– И это, как говорится, приговор окончательный, обжалованию не подлежит? – спросил Лутонин.

– Добивайтесь, чтобы включили в новую пятилетку. Но учтите: у вас конный завод, а в первую очередь планируют орошение зерновых хозяйств.

– А если мы будем строить сами, на что можно рассчитывать от вас?

– Пока только на консультацию. И только здесь, у нас, без выезда на объект. Видели, что делается во дворе?

– Ничего, кроме лошадей. – Двор был полон верховых и запряженных коней.

– Вот-вот. Расседлать, распрячь, домой завернуть некогда. Прямо отсюда все опять едут на трассу канала. Все заняты до предела. Стройте сами. Верней. Курочка по зернышку клюет, капля точит камень… Знаете?

– Знаю, знаю… – Лутонин помахал рукой, сразу и прощаясь и отмахиваясь от потока наставлений.

– Подождите, – остановил его начальник и стал опрашивать собравшихся, как загружены механизмы; выяснилось, что дней через десяток освободится канавокопатель. – Вот можем дать.

Этого было слишком мало, чтобы помышлять о строительстве в такой срок, какой наметил Лутонин: построить за одну весну и еще посеять.

Он пошел к Рубцевичу. Но едва заикнулся об орошении, тот оборвал его:

– Это не наше дело. Это – «Водстрой».

– Уже был там.

– Напрасно. Вам – коневоду, лошаднику – даже неловко толкаться с орошением, когда зерновики не знают, как просунуться в план. Довольно об этом. Точка! – широкой, как лопата, рукой он хлопнул по столу. – Докладывайте о посевной!

И снова лишь заикнулся Степан Прокофьевич о том, что вытворяет на полях ветер, Рубцевич перебил его:

– Мы ни при чем. Климат. Стихия. Это в сторону. Мне нужен план. Выполняется?

– Перевыполняется. – Лутонин начал рассказывать, как возникло решение ускорить сев. Когда он при этом касался выдувания и орошения, которое завладело всеми его помыслами, Рубцевич предупреждающе, с ухмылкой говорил:

– Пунктик, пунктик.

Через полчаса «газик» был на Опытной. Задумавшегося Степана Прокофьевича при остановке сильно мотнуло вперед.

– Что случилось? – спросил он.

– Приехали.

– Уже? – удивленно заморгал, не сразу узнавая местность.

Из города он выехал с мыслью: «Либо жди, либо делай сам», – и всю дорогу был так поглощен ею, что не заметил ни времени, ни тряски по разбитому проселку, ни прохлады и аромата тополевой аллеи, ничего на всех пятнадцати километрах между городом и Опытной.

– Аа-а, соседушка… – радостно проговорил Иван Титыч, увидев в дверях конторы Лутонина. – Мы тут перекрестили вас в соседушку.

– Не возражаю. Хоть горшком называй, да почаще вспоминай.

Лутонин крепко пожал руки Ивану Титычу, Анатолию Семеновичу и незнакомому человеку, которого отрекомендовали: председатель колхоза «Долой засуху!»

– Вас трудно забыть, – сказал, усмехнувшись, Дробин.

– Это вы правильно: я такой-такой, настырный, въедливый, – отозвался Лутонин, не огорчаясь, не извиняясь, пожалуй, несколько даже радуясь, что он настырный, въедливый. – И уже здорово надоел вам?

– Ни-ни… – Дробин энергично тряхнул огромной ватно-белой бородой. – Речь совсем не о том. Я имел в виду, что… – и почти пропел: – что напоминаете о себе, умеете. И пожалуйста! Мы здесь так и уложили, как это говорилось в старину, что вы нам на роду написаны. Вы и они, – Дробин кивнул на председателя «Засухи».

«Ох, и дипломат же старикан! – подумал Лутонин. – Какого ежа подсунул: надоел ты нам хуже горькой редьки, навязался, как проклятье, вроде этой вечно мокрой „Засухи“, а так подсахарил, что придраться нельзя, надо глотать».

– Присаживайтесь. С товарищем председателем мы скоро закончим и тогда займемся с вами. – Дробин взял из деревянного резного стакана большой синий карандаш, каким метят бревна, – он любил все крупное, – и, постукивая им о стол, начал говорить председателю: – Шефство над вашим колхозом мы возьмем. Но учтите, что шефство – дело двустороннее. Многие из подшефных относятся к шефу, как к дойной корове: шеф, дай, шеф, сделай! А сами сидят сложа лапки. Мы – организация не хозяйственная, никаких «дай» и «сделай» не можем. Мы скажем, что делать, а делайте сами. И слушайтесь! Понятно?

– Понятно.

– Так и скажите вашим колхозникам. Пример да наука. Если устраивает, приезжайте через три дня, договоримся окончательно.

Председатель поблагодарил и ушел.

– Больше не придет, – сказал про него Дробин. – Этот ваш улов, Иван Титыч, неудачный. – И объяснил Лутонину, что Иван Титыч вроде приманки: – Где бы ни побывал, вслед за ним хвост: одни загорятся на сады – просят отводков, саженцев; другие: «Возьмите над нами шефство». Вот побывал в «Засухе», распек при всем честном народе бригадира – и еще новый хвост. Только отпадет этот скоро.

– Почему так? – спросил Титыч.

– Очень уж кисло глядел председатель. Мы, шефы, часто портим своих подшефных: даем, снабжаем, а не спрашиваем, чтобы подшефные и сами развертывались как следует. Надо из помощи сделать поощрение за хороший труд, а у многих – это подачка на бедность.

Анатолий Семенович встал и направился в угол за палкой. Он всегда ходил с ней, она была подмогой для его старых, часто побаливающих ног, чертежным инструментом, когда ему приходилось водить экскурсии и для наглядности вычерчивать на садовых дорожках схемы оросительных сооружений, и барометром его настроения: когда он на работе и вполне спокоен, палка стоит в углу; если начинает волноваться, вешает палку на спинку своего кресла, если взволнован сильно, берет палку в руки и говорит, слушает, постукивая ею.

– Больше не придет. Мало ли было таких, – говорил Анатолий Семенович, пристукивая все чаще палкой. – Настрекочет, насвистит: сад, пруд. А хвать на поверку – вместо сада стоит хворост, вместо пруда – вонючая лужа. Взять на станции посадочный материал да потыкать его в землю – легче всего, можно спьяну. А вот сохранить, вырастить его, обирать тлей и гусениц каждый год, и не по разу, – это пускай другие делают.

Говоря будто совсем не о нем, метил Дробин прямо в Лутонина. Новый соседушка в первую встречу понравился ему своей горячностью, дотошностью, настойчивостью проникнуть в суть дела, но, обманутый много раз, Дробин боялся, что и этот отгорит быстро, и предупреждал его: проверьте еще раз свой «порох».

– Ну, а вы с чем? – Анатолий Семенович резко остановился перед Лутониным.

Тот быстро, по-военному встал.

– Был в «Водстрое». Получил по шапке. Могут только консультировать, и то без выезда на объект. Словом: забирай реку в карман и приезжай к нам.

– Радуйте дальше!

– Был у Рубцевича – и тоже получил по шапке.

– Радуйте до конца!

– Конец у вас. Если отскочу здесь… – Степан Прокофьевич подошел к окну, глядевшему в сад. – С вашего разрешения, – и распахнул его на обе створки: кабинет вдруг стал душен ему.

– И что же вы намерены? – спросил Анатолий Семенович.

– Не знаю. Посоветуйте!

– Трудно что-нибудь новое придумать. В «Водстрое» правильно сказали: им и теперь и потом, долго еще, будет не до вас. А способны ли вы построить сами – вам видней.

– Станция поможет мне?

– Если у вас серьезные намерения, поможет. И не надо реку в карман, приедем на место. Поливное хозяйство требует специальных знаний. Можем устроить у вас курсы, здесь – практику для ваших работников. – Анатолий Семенович окончательно поверил в глубокую заинтересованность Лутонина, а в таких случаях он готов был на все, и продолжал обещать: – Беседы, лекции, опытный участок на территории завода… – И вдруг оборвал себя с досадой: – Разболтался про журавля, когда человеку нужна синица.

Лутонину прежде всего нужны были люди, деньги, машины для строительства, а все другое: семена, саженцы, лекции – уже потом. Но станция строительством не занималась и не могла дать большой помощи.

Анатолий Семенович созвал ученый совет. Согласились сделать проект, смету и взять на себя технический надзор за постройкой, если конный завод будет строить своими силами.

Перед отъездом Степан Прокофьевич зашел в сад. За те несколько дней, в которые он не видел его, сад оделся густой листвой. Яблони с курчавыми кронами и побеленными стволами были похожи на огромный хоровод босоногих девушек в зеленых платьях. Появились новые запахи, запели новые птицы. Но Степан Прокофьевич не старался вникать в эти перемены, сейчас ему важно было одно – что на куске такой же степи, какая у него, вырос сад.

– Уж на что я жаден до воды, а этот соседушка жадней меня, – сказал Иван Титыч, кивая в ту сторону, где шумел убегающий «газик». – У него в голове уже цветет сад, стоит пруд и плавают гуси. Каждую ночь во сне он кушает жареного гуся с яблоками. Боюсь, не прошло бы все одним разговором. А мужик… жалко держать такого на холостом ходу. – Стукнул себя по колену кулаком: – И почему я не «Водстрой»?

2

После того крушения надежд, какое потерпел Лутонин, казалось, остается ему одно – поскрежетать зубами и позабыть об орошении: ведь когда еще наступит очередь Биже и Камышовки – к тому времени, пожалуй, его на заводе уже не будет. Но Степан Прокофьевич не отступал от задуманного.

На взгляд со стороны, было похоже, что у него страшная головная боль, от которой он не находит места. Он то объявлял, что занят, запирался дома и начинал бродить из угла в угол, хватаясь за голову; с лица не сходило судорожное напряжение, каким перемогают боль. Когда Нина Григорьевна начинала допытываться, что с ним, он с досадой отмахивался: «Не приставай! Спугнешь. Расскажу потом». То сзывал людей и начинал придирчиво расспрашивать, что делают они, то ехал на Опытную, где торопил с проектом, то в поля, где торопил с посевом.

– Ты, как видно, решил перещеголять Застреху – укатать и все колеса, и всех колесников, и самого себя, – сказала однажды Нина Григорьевна. – Куда опять?

Степан Прокофьевич только что вернулся с Опытной станции – привез Мишу Кокова с готовым проектом оросительных сооружений – и вновь будто собирался в дорогу. Вид у него был нетерпеливый, с каким делают вынужденную, досадную остановку.

– Ошиблась. Наоборот, откатался. Больше ни-и-ку-да! – он взял из гардероба охапку одежды и немного погодя пришел к Нине Григорьевне переодетым в домашний костюм. – Теперь на диван, жену рядом с собой, – подхватил ее, как младенца, и перенес на диван. – В руки «Войну и мир»… Ты не знаешь, какой роман самый длинный?

– Наверно, будет твой: пятый десяток, а все дуришь, как жених. В голове ветер.

– Вот угадала. И ветер же!.. – обхватил жену за шею и, целуя удивленное лицо – в губы, в глаза, в лоб, говорил: – Ветер, ветер…

Затем попросил ее, чтобы всем, кто будет спрашивать, кроме Домны Борисовны, отвечала, что он занят срочным делом, и сел читать проект.

…Пришла Домна Борисовна.

– Ознакомились? – спросил Лутонин, принимая от нее второй экземпляр проекта.

Она кивнула.

– И как он показался вам?

– Хороший. – Нахмурилась, помолчала, вздохнула и добавила с досадой: – Обидно класть такой в архив.

– Зачем в архив? Будем строить. Я нашел выход: немедленно остановим посевную и займемся оросительной сетью. Тогда у нас будет верный хлеб и корм.

– Хлеб – без посева, каким же это образом? – сказала Домна Борисовна и с огорчением подумала: «Странный человек. То – делаю стоп, не пашу, не сею, то – жми, гони, то снова – стоп».

– Построим плотину, каналы, арыки, потом обарыченную землю засеем. Пятьсот га, урожай по сто пудов с каждого. Это, как говорят картежники, громом не отшибешь.

– Строим, сеем, поливаем, и все нынче? Немыслимо! Несбыточно! – Домна Борисовна невольно шагнула к выходу. – Кругом столько дел, а мы занимаемся фантазиями.

– И все-таки останьтесь, выслушайте! – Лутонин решительно загородил ей дорогу. – Если бы люди не думали о несбыточном, может быть и сейчас еще ковыряли бы землю мотыгой. И мотыгу надо было придумать, и она когда-то была фантазией. Почему невозможно?

– Плотины, каналы не строятся сами собой. Нужны люди, машины, деньги. А где мы возьмем их? И так еле-еле тянемся.

– Мы сделаем поворот руля, один только поворот, – он сделал сильное движение, каким круто поворачивают машину. – Вот так, и бедность станет богатством. Будут и люди, и деньги, и все прочее. Все сделаем сами. Один поворот – и мы с хлебом, с кормом, с прудами, садами, с тополями, березами…

– Не понимаю, какие у вас в голове фокусы, – пробормотала Домна Борисовна.

– Не фокусы, а сама простота. Мы останавливаем посевную. Считайте, сколько освободится людей, тракторов, автомашин, лошадей, телег! – Степан Прокофьевич положил на стол лист бумаги и карандаш. – Пишите! – и начал называть цифры.

Но Домна Борисовна отмахнулась.

– Считай, переписывай, останавливай – барыша от этого не будет.

– Огромный.

– Откуда? Людей, машин не прибавится ведь.

– Время. На поливных землях можно сеять поздней. Мы выиграем месяц. Вот вам и барыш. – Он перечислил людскую, машинную и конскую силу, занятую севом. – Все это двинем на Биже. Недели через три будет готово. Остается целая неделя на полив и посев. Коков говорит, что поливать, а следовательно, и сеять можно раньше, не дожидаясь, когда плотина будет возведена до полной проектной высоты. Ну, как оно теперь? Понятно?

– Я слушаю, слушаю, – Домна Борисовна села на диванчик.

Степан Прокофьевич то присаживался рядом с нею, то начинал ходить и говорил:

– Вы жалуетесь: мало людей, машин. А копнули только в одном месте – и сразу клад. Давайте копнем еще. Вот сенокос… Завод ежегодно скашивал пятнадцать – двадцать тысяч гектаров. Работала целая армия. Вместо косовицы были скачки. На пароконных косилках носились по всей степи, за каждой травинкой.

– Что верно то верно, – согласилась Домна Борисовна.

Не раз видала она эту унылую картину. Жара. Пыль. Над потными лошадьми висит жадный рой оводов. С диким визгом снует у косилки пила, которой нечего резать. Целый день елозит косилка, а поехали сгребать сено – все везут на одной телеге.

– А вместо пятнадцати – двадцати тысяч можно косить только три тысячи гектаров. И сена будет не меньше. И какого сена! Поливного, сочного. Протяни руку и бери, – продолжал Степан Прокофьевич.

– Не слишком ли просто? – заметила она.

– Так и будет, не сложней. Довольно. Отгоняли. Нынче всю сенокосную армию на Камышовку: строй плотину! Отгрохают – тогда польем. Недели через две-три скосим. И никаких особых людей, расходов не надо. Опять же один поворот руля – и в руках у нас новый капитал: пруд, постоянный надежный покос; жеребята и овцы спокойно зимуют на месте, к нашим выпасам прибавятся еще тысячи гектаров. Сенокос станет в пять раз легче. Мы же среди золота ходим!

– И все равно милостыню просим, – заключила Домна Борисовна, вспоминая, сколько было хлопот с покосом в прошлом году: дома косили, косили, и все мало; между тем и косить стало нечего; трава пересохла, тогда кинулись к соседям, обрыскали всю область и кое-как добились покоса за двести километров…

Она пересела к столу, взяла карандаш и сказала:

– Степан Прокофьевич, заводите вашу сказку сызнова. Надо посчитать. Не получилось бы: сорвем посевную и ничего не построим.

Считали и пересчитывали. Домна Борисовна придиралась к каждой цифре.

– У вас, должно быть, неладно с таблицей умножения? – пошутил Лутонин.

Она отшутилась:

– Могу я знать, за что мне будут снимать голову? За одну только компанию с вами – не хочу.

– Вы думаете, что будут снимать? – спросил он.

– Не снять бы самим. Не зная броду, не суйся в воду. Можно так плюхнуться, что пузыри пойдут.

– А все-таки нельзя ли поскорей? Пока мы ворочаем тут мозгами, как жерновами, на полях семена разбрасывают, и река бежит впустую.

Но вот Домна Борисовна отложила карандаш и сказала:

– Я согласна. Но дело не пустячное: отсрочка посевной, ломка плана. Надо обсудить на бюро. Надо согласовать с райкомом, с трестом.

– Все это разумеется само собой.

Тотчас же с вызовом на партбюро направили одного всадника к бригадиру Хрунову и комсоргу Тохпану, которые работали в поле, а другого – к Урсанаху и Орешкову, которые были в степи при табунах.

Бюро одобрило проект оросительных сооружений и постановило просить райком партии и уполномоченного треста, чтобы разрешили изменить график посевной.

Была глубокая ночь. В Главном стане – и по домам и на улице – темно, тихо. У одной только Домны Борисовны светился огонек. Она еще раз проверяла расчеты по строительству плотины, пруда и оросительных каналов на Биже. Завтра с этими материалами ей надо ехать в райком партии, защищать их перед Чебодаевым, может быть перед собранием всех руководителей района.

Она уже давно убедилась, что в проекте и смете все правильно, надежно, и все-таки продолжала беспокоиться, а вдруг где-нибудь приписан или не дописан нолик, вместо минуса поставлен плюс. Этот ошибочный нолик назойливо стоял перед ней зловещей картиной: пятьсот недосеянных гектаров заросли колючими сорняками, берега Биже изувечены недорытыми канавами, грязно-красным глинистым тестом расползалась прорванная плотина, кругом валяются поломанные тачки, телеги. Кладбище легкомысленной, необдуманной затеи.

Откуда-то из-за реки послышался далекий глухой шум, и вдруг загрохотало. Раскат. Другой…

«Неужели гром? Тогда… Ничего этого не надо. Проект и смету в архив. Мишу Кокова домой. Все отставить», – Домна Борисовна захлопнула папку с бумагами и выбежала на улицу. Светила полная, будто надувшаяся и красная от натуги луна; вид ее показался Домне Борисовне насмешливым: поздравляю с дождичком! Через мост перебирался в Главный стан трактор и грохотал плохо закрепленным кругляковым настилом.

– Какая же ты дрянь! – прошипела сама на себя Домна Борисовна. Она вернулась в дом, опять села к столу и сжала кулаками виски. – «Дрянь. Трус. Шумнул трактор, и обрадовалась: „Гром, дождь. Можно не строить“. Когда по две тысячи га забрасывали пшеницей впустую, и бровью не повела, подгоняла даже: так, мол, надо, так все делают – план. А показали: вот тебе верный хлеб. Бери! Тут руки за спину: лучше не возьму. Кабы чего не вышло. Это не по плану, не как у всех. Дрянь. Трус! Разве тебе парторгом быть, руководителем?»

– Мама, ты что делаешь? – спросил младший, шестилетний сын, разбуженный стуком двери, когда Домна Борисовна выходила. – Опять ждешь папу? – Он знал, что мама именно так ждет папу: садится к столу и зажимает руками голову. А ждать трудно, это он тоже знал, и маленькая головенка давно обдумывала, чем бы утешить маму.

– Спи, Ятимушка, спи, – сказала Домна Борисовна, подходя к сыну.

Мальчика звали Митей, но, обучаясь писать свое имя, однажды он вывел его наоборот – Ятим, – решил, что так оно лучше, и гордо заявил всем: «Я – Ятим», – находя в этом слово какую-то значительность.

– Спи, – мать погладила сына, ласково похлопала. – Бай-бай. Я подожду одна.

– А ты не жди, – недетски серьезно сказал мальчик, – тогда он скорей приедет. – По удивленному движению ее бровей вверх и в стороны он догадался, что мать не поняла его, и добавил: – Когда я жду – тебя нет долго-долго, а перестану – и сразу придешь. Теперь я никогда не жду.

– Ладно, не буду и я. – Она горячо поцеловала сына, отошла к столу, раскрыла книгу.

Обрадованный, что успокоил мать, Ятим отвернулся от света и заснул с блаженной уверенностью: скоро вернется папа; надо только не ждать, и тогда все будет скоро.

Не читая и даже не взглянув, что за книга, Домна Борисовна продолжала думать. Парторг! По плечу ли ей? Она не могла упрекнуть себя в лени, беспечности, равнодушии, работала изо всех сил. Недаром же шестилетний Ятим уже научился не ждать ее, уже понял, что мама принадлежит не одному ему. Но стало ли от этого на заводе лучше? Там, где нужно было только одно смелое, новое движение – поворот руля, она «клевала по зернышку». Сама старалась до бесчувствия и всех кругом задергала, а все равно ничего не добилась. Теперь ей было мучительно стыдно за свое предложение перевеять курган земли, недельным трудом нескольких человек добывать пять килограммов пшеницы и не подумать, что рядом уходит впустую целая пшеничная река – Биже. Нелепо, бездарно!

Самое правильное, может быть, уступить место парторга другому и целиком отдаться работе в конюшнях. Она мысленно представила, как это будет. Оросительная сеть на Биже готова. Но зачем-то опять приехали Иван Титыч и Миша Коков. В конторе за полночь горят огни. Там, наверно, обсуждают строительство на Камышовке. Она, приподнявшись на цыпочки, с завистью глядит в высокое конское окошечко на огни конторы. Ее туда не позвали, там она не нужна. Но вот огни потухли. Люди, продолжая не то спорить, не то мечтать – издали не разберешь этого, – расходятся по домам. Но и там – можно догадаться по теням на занавесках – они еще долго разговаривают, волнуются. Куда-то быстро убегает легковая машина.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю