Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 60 страниц)

4

Ночной табунщик Боргояков передавал косяк своему дневному сменщику Николаю Смелякову. Тут же была и Аннычах. Этот косяк пользовался ее особой заботливостью, потому что вожаком в нем ходил молодой, неопытный жеребец Абакан.

Все трое не спеша ехали вокруг косяка, приглядываясь к кобылицам. Боргояков рассказывал, что ночь прошла спокойно. Абакан ведет себя правильно: кобылиц и не распускает и не держит слишком кучно, нет у него и особо милых, нет и нелюбимых. Интересно и непонятно одно: сначала он ходил больше около холостых, как и полагается, за жеребыми присматривал издалека, а вот недавно почему-то перешел к самой тяжелой из жеребых, к Вьюге. Он не перестал наблюдать и за всеми прочими, но за Вьюгу у него появилась какая-то особая тревога.

– И ты лучше гляди за Вьюгой, – наказывал Смелякову Боргояков. – Она скоро будет жеребиться.

– Я думаю, Комета раньше, – заметил Смеляков.

Решили еще раз поближе посмотреть этих кобылиц и заехали в середину косяка. Первой повстречалась рыжая Комета. Вымя у нее сильно раздулось, соски, еще вечером отвислые, вялые, теперь туго налились и торчали, как рожки молодого баранчика, на концах висели капельки молозива, – у нее была, говоря языком коневодов, третья стадия набухания, за которой вскорости следует выжеребка.

Потом нашли гнедую Вьюгу. Рядом с нею ходил Абакан. Завидев табунщиков, он повернулся к ним прямо грудью, поднял голову и остановился выжидающе; было похоже, что решил показаться, каков он красавец. Спору нет, был хорош: весь корпус и голова желто-песчаной масти с золотистым отливом; хвост, грива и ноги до колен ярко-черные.

– Ты чего здесь? – наставительно крикнул жеребцу Боргояков.

Тот продолжал стоять, закрывая своим огромным корпусом всю Вьюгу. Табунщики беспечно ехали прямо на жеребца. Если упрямец не посторонится, они либо огреют его кнутом, либо отведут за челку.

Это был табунный жеребец, но в последнюю зиму, заранее готовя в косячники, его держали на конюшне, чтобы набрался сил – косячнику нужно очень много сил – и попривык бы к людям. В характеристике, с которой выпустили Абакана в косяк, значилось: «Добронравен, к людям доверчив».

Пока неизвестно, что нужно ему: может быть, вспомнил конюшню, как там чистили его, чесали, иногда баловали сахаром, и теперь ждет того же. Когда табунщикам осталось до него шагов десять, жеребец пошел им навстречу. Вид у него, правда, был не такой, с каким подходят поласкаться – уши подозрительно двигались, – но и не злобный.

– Ну, иди, иди, – Боргояков протянул к нему руку, чтобы ухватить и потрепать за челку, почесать за ушами.

А жеребец, подойдя, ухватил Боргоякова за рукав куртки, мотнул головой и, как воробышка, выбросил из седла. Другим рывком он сбросил с лошади Аннычах и отбежал к Вьюге. Но едва табунщики вскочили в седла, он снова кинулся к ним.

Засвистели кнуты, застучали по зубам Абакана кнутовища. Все было бесполезно, он лез напролом, дорвавшись до табунщика, сбрасывал его и перебегал к другому, одновременно отгоняя и табунщицких коней. С табунщиками он обходился мягко: не бил копытами, не хватал зубами за живое, а только за штаны, за куртки, выбросив человека из седла, тотчас оставлял в покое. Пеший для него становился вроде лежачего, которого не бьют. Зато у табунщицких лошадей от его ударов гудели бока, летели клочья шерсти. Табунщики наконец усвоили правила, каких держался Абакан, и не полезли больше в седла, а стали лупцевать его пешими. Жеребец тотчас же показал хвост; убегая, он угнал и Вьюгу.

– Вот дьявол! – выругался Боргояков, оглядывая свою одежду, излохмаченную жеребцом. – Видали такого?

– Видали… – Смеляков тряхнул своими лохмотьями. – Наши не хуже ваших. – И засмеялся.

Но Боргоякова и Аннычах не развеселила эта шутка. Трое не могли управиться с одним жеребцом. Чего тут веселого? До смеха ли, когда Вьюга и Комета вот-вот начнут жеребиться! Что сделает в таком случае Абакан – неизвестно. А вдруг он убьет жеребят? Среди косячников бывали детоубийцы.

Жеребца решили выгнать из косяка, пока он не успел натворить бед, но, уже зная его особенную неприязнь к конным, пошли на него пешими. Жеребец перебегал с места на место, перегоняя с собой и Вьюгу. Пробившись, бесплодно с час, встревожив весь косяк, табунщики убедились, что раньше, чем удастся отогнать жеребца, они замучают тяжелую кобылицу. Они прекратили погоню и начали советоваться.

– Заарканить, – сказал Смеляков, бойко встряхнув плечами: чего, мол, тут раздумывать.

– Вот спасибо. А мы и не знали. – Аннычах искоса глянула на табунщика, прикинула на глазок, много ли в нем жизни, подумала: «Эх ты, аршин с шапкой», – и досказала сердито: – Аркань, если надоело жить. Это тебе не стригунки.

– Не запугаешь, – разошелся Смеляков. При косяке он работал впервые, до того все время табунил годовичков, двухлеток и не знал, что легче переарканить целый табун таких, чем одного косячника.

– Ладно, потом заарканишь, а теперь поезжай в Главный стан, к Урсанаху, – распорядилась Аннычах.

Абакан продолжал ходить около Вьюги и был очень заботлив: чесал ей зубами холку, загривок, отгонял подходивших кобылиц, упрямо добиваясь, чтобы вокруг нее было пусто. Когда Боргояков попробовал заехать в эту запретную зону, жеребец со всех ног кинулся на него, а повернул табунщик обратно – и жеребец тотчас прекратил погоню.

Вьюга зашла во впадину меж двух курганов, немного покопытила и легла. Абакан начал больше расширять запретный круг, который почему-то показался ему узок. Ощерив зубы, откинув почти горизонтально хвост, как у птицы, он мчался по внутреннему краю косяка, отпугивая кобылиц. Теперь он был страшен и беспощаден; одну мешкотную кобылицу так цапнул за холку, что она сунулась на коленки. Раздвинув круг поперечником шагов в сотню, он вернулся к Вьюге и начал похаживать вокруг нее, чего-то выжидая и грозно поглядывая на других кобылиц.

Что делала Вьюга, табунщикам не было видно, иногда только вздымалась и затем быстро падала ее сильно вытянутая голова. Но пока жеребец находился на виду, они особенно не волновались. Если Вьюга рожает, с этим она справится одна. Только бы не впутывался Абакан.

Но вот жеребец спустился во впадинку. Табунщики поскакали к нему. Вьюга лежала на боку, как устроилась для родов, рядом с нею лежал мокрый жеребенок, и Абакан старательно его облизывал. Увидев непрошеных свидетелей, он весь дрогнул и сильно ляскнул зубами. Табунщики круто повернули назад и едва успели скрыться в гуще косяка, как жеребец огромным прыжком выскочил из впадины прямо через курган и пошел давать в бешеном галопе круг за кругом. Несдобровать бы тому, кто попался ему навстречу.

Он сделал кругов пять и, заслышав, что новорожденный подал голос, вернулся к нему.

Вместо того чтобы, ожеребившись, приласкать, накормить жеребенка, Вьюга – молодая первородящая кобылица – едва взглянула на него и, даже не отдохнув, торопливо встала и ушла. Табунщики называют таких «ушлыми». Первородящие нередко поступают так, вероятно потому, что материнские обязанности начинаются тяжелыми страданиями, а того, что после страданий будут радость и счастье, они еще не знают.

Косячник Абакан не ожидал, что Вьюга учинит такое коварство. Если встала и немного отошла – это в порядке вещей. Но кобылица уходила дальше и дальше. Абакан тревожно заржал. Она не отозвалась, не оглянулась. Он заржал требовательно, грозно. Все равно уходила. Тогда он оставил жеребенка и кинулся за матерью.

Бездетные кобылицы, по мере того как Абакан удалялся от жеребенка, все смелей подступали к нему. Боргояков и Аннычах подскакали выручать брошенного малютку, который делал первые неловкие попытки приподняться. Заслонив его с двух сторон, они замахали на подступающих кобылиц кнутами. Те не решались лезть под кнуты, но и не расходились. Они стояли плотным, тесным кругом, вытянув к жеребенку головы и жадно вдыхая милый их материнскому сердцу детский запах.

– Ну и влипли же мы! – сказал Боргояков.

– Не бывало, что ли… – отозвалась Аннычах.

Да, бывало, и Аннычах знала, как действовать в этом случае: любопытных кобылиц оттеснить подальше, затем пригнать ушлую; если она не захочет миром кормить своего дитенка, то принудить силой.

– А жеребец? – напомнил Боргояков.

Как действительно поступит Абакан? Убежал за ушлой и позабыл про жеребенка… Самое лучшее, если бы так. А вдруг вспомнит, вернется?

Он вспомнил. Еще издали табунщики услышали его тяжелый скок и громкий храп. Любопытные кобылицы прянули от жеребенка кто куда, будто их подхватило вихрем. Запретный круг вновь опустел. И в нем показался разъяренный жеребец. С одного взгляда табунщики поняли, что скачет он не с добром, а в бой. У него был именно тот боевой вид, с каким жеребец налетает на смертельного врага: шея выгнута колесом, зубы оскалены, уши плотно прижаты, хвост трубой, грива встопорщена, тело – сразу и железно-тяжелое и стремительно-крылатое, по нему ходят судороги. Остановить Абакана могла бы только пуля.

– Беги! – крикнула Аннычах Боргоякову.

– А ты?

– Беги, беги! – Но тут же спохватилась: – Нет, постой!

Нехорошо отступать перед конем: он всегда понимает это как свое превосходство над табунщиком, как победу, теряет к нему уважение и послушание. Но и затевать опасную драку с Абаканом незачем: жеребенку он не угрожает. Как избежать драки и в то же время сохранить к себе уважение коня? Аннычах решилась на опасный маневр – не отступать перед конем, а скакать навстречу ему, не вполне навстречу, а несколько в стороны – один вправо, другой влево.

Когда они поравнялись с жеребцом, ему и до Аннычах и до Боргоякова было скачков по десять.

Видя, что всадники едут не на него, а стороной, жеребец только глянул на них свирепо и, не останавливаясь, промчался к жеребенку. Маневр удался. Табунщики повернули коней, остановились и наблюдали за Абаканом.

Он снова облизал жеребенка, выражая ласку и радость, что нашел его живым, потом начал осторожно подталкивать носом в грудь, под бока, в задок, побуждая вставать. Подталкивая, ржал, сдерживая, как мог, свой громоподобный голос. Жеребенок скоро поднялся и тоже заржал, неуверенно, тоненько, с печалью. Абакан ответил ему на радостях в полный голос. От такого приветствия жеребенок сильно вздрогнул, заржал уже совсем слезно, потом ткнулся головой в пах жеребцу, не догадываясь, что защиты просит у того самого зверя, который кричит так страшно.

Под боком у Абакана жеребенок нашел тепло, надежную опору и задремал, стоя и во сне двигая губами, как сосут матку.

– Надо кормить, – волновалась Аннычах.

Вьюга бродила, опасливо сторонясь подруг, устало опустив голову с печальными, затуманенными глазами. Не успели у нее еще затихнуть родовые боли, как начались новые, в вымени. Сначала, когда Аннычах погнала ее, она шла смирно, но увидела Абакана, жеребенка и уперлась. Аннычах применила все: уговоры, угрозы, наконец, кнут, – кобылица бросалась из стороны в сторону, а вперед ни шагу. В ее представлении Абакан и жеребенок связались в одно с родовой болью, идти к ним – значило идти на новую муку.

– Ну и дура! – наградила ее Аннычах. – Вымя то, погляди, какое – готово лопнуть. Молоко скиснет ведь и тебе же ударит в голову. – Из вымени уже само собой сочилось молоко. – Разорвала бы такую негодницу.

Жеребенок проснулся и, обходя Абакана кругом, все тыкался ему в бока, в грудь, в ноги; тычась, ржал слезно и настойчиво, требовал, чтобы накормили. Жеребец находился в полной растерянности, он пробовал успокаивать жеребейка ржанием, чесал ему холку, спинку – не помогало, тот продолжал льнуть к нему и плакать.

– Влипли, влипли, – повторил Боргояков с некоторым торжеством, что оказался прав.

– Ну и радуйся! – буркнула сердито Аннычах.

– Да я не радуюсь.

– Молчи, не мешай. Поедем ловить ушлую, ей надо отдоить молоко.

– Будем арканить?

– За хвост не поймаешь.

– Чего ты сердишься? – упрекнул девушку Боргояков.

– А чего ты все бормочешь, не даешь подумать?

Вьюгу отогнали за край косяка, на простор. Разбухшее вымя мешало ей убегать, и Боргояков заарканил ее первым же броском. Когда она упала, Аннычах, не давая опомниться, спутала ей арканом ноги, затем подскочил Боргояков, навалился на шею; Аннычах же принялась выдаивать молоко.

Кобылице было душно, больно, еще более того страшно, но сделать она ничего не могла и только вздрагивала да бешено вращала глазами.

– Не нравится? Сама виновата. Ну и лежи, – выговаривала ей Аннычах, быстро хватая сосок за соском своими ловкими, сильными руками табунщицы. – До чего довела – вымя не ухватишь, каменное. Погляди, сколько пропадает молока. Была бы умная – жеребенок уже играл бы. А теперь плачет. Слышишь? Твой плачет, твой!

Надоив в ладонь, девушка поднесла молоко к носу кобылицы. Та пыталась отвести нос, сильно фыркала и разбрызгивала молоко.

– И свое не узнаешь. Зачем только держат тебя?

Аннычах вылила молоко кобылице на нос, поближе к ноздрям, чтобы она принюхалась к нему, затем продолжала отдаивать, нажимая на вымя и сгоняя молоко в соски. По мере того как вымя пустело, умягчалось, кобылица делалась спокойнее, вздрагивала реже и глядела не так зло. Отдоив, Аннычах принялась оглаживать ей вокруг вымени, ноги, живот, пахи – на тот случай, если Вьюга слишком щекотлива. Когда подсунут ей жеребенка, он, неопытный, поначалу будет тыкаться куда ни попало, и надо заранее приучить к этому кобылицу.

Наконец сделано все. Вьюгу развязали, она вскочила, отбежала и заржала.

«Может, поняла, зовет жеребеночка», – подумали табунщики и погнали ее к нему. Нет, не поняла, подогнать не удалось.

Между тем у других кобылиц первый острый интерес к новорожденному прошел, они взялись за еду, – а трава была еще малая, – и быстро разбрелись. По понятиям Абакана, некоторые перешли границу дозволенного; он кинулся догонять их. Жеребенок увязался за ним, но поспеть не мог и, отставая, ржал все горестней. Жеребец остановился и, подождав маленького, побежал снова. Но малыш начал снова отставать. Сердясь, недоумевая, растерянный и грозный, жеребец кидался то вперед – за кобылицами, то назад – к жеребенку, бил в землю копытами. А дело не менялось – жеребенок не поспевал за ним, кобылицы убредали все дальше.

– Да иди ты, иди за ними! – кричала жеребцу Аннычах. – Оставь жеребенка нам. Ничего с твоим жеребенком не станет. Мы накормим его – и получишь назад.

Боргояков считал, что есть только один выход – Абакана заарканить и связать, чтобы не мешал им, потом заарканить Вьюгу и подсунуть ей жеребенка.

Аннычах отмахивалась:

– Все мальчишки одинаковы, только и знают – аркань да вяжи.

– А девчонки – хвататься за голову: ой, ой, что делать?

– Гони сюда Комету.

Увидев жеребеночка, Комета решительно, не обращая никакого внимания на Абакана, подошла к нему и начала жадно обнюхивать. Абакан насторожился, но не препятствовал знакомству. Обнюхав, Комета так же решительно пошла прочь. Но малыш уже почуял молоко и побежал за ней. Абакан, круто повернувшись, умчался собирать разбредшийся косяк.

– Вот не надо и арканить, – сказала облегченно Аннычах.

– Да уж вижу, какая ты хитрющая, – с похвалой отозвался Боргояков.

Дальше они действовали привычным порядком: брошенного жеребенка перегнали от Кометы к матери, а когда та не захотела принять его миром, кобылицу заарканили и стреножили. Стоять кое-как было можно, но уже не побежишь и копытом не ударишь. Аннычах подоила ее, смочила молоком жеребенку голову, шею, спинку, затем его подвели к вымени. Он жадно сосал; мать, сильно завернув голову назад и громко фыркая, обнюхивала его. Запах был знакомый – запах ее молока, – и фырканье становилось все тише, тише, наконец смолкло совсем, а сердитые глаза кобылицы сделались нежными. Тогда ее распутали.

Сгрудив косяк, Абакан вспомнил о покинутом жеребенке. Он нашел его около матери. Жеребенок стоял, навалившись боком ей на грудь, и крепко спал. Охраняя этот первый сон, Вьюга была как мертвая. Абакан тревожно подал голос. Вьюга тихо-тихо, чтобы не пошевелить спящего, но выразительно для Абакана прижала уши и оскалилась. Жеребец покорно отошел в сторону.

Смеляков так напугал Урсанаха, что старик бросил все дела и поскакал к косяку. За свою долгую жизнь он не раз видел, как кони уродовали и даже убивали людей. Увидев Аннычах и Боргоякова в лохмотьях, он ахнул:

– Ай-ях! Ну, радуйтесь, что живы! Ты, Боргояков, второй раз обманул смерть. Кто будет рассказывать?

Рассказывали оба, наперебой.

– Так-так… – бормотал старик. – Я начинаю понимать. Где Абакан? Поехали к нему.

Боясь за отца, Аннычах посоветовала ему спешиться. Но старик отверг это:

– Жеребец не любит верховых – так надо и ехать. Пешком ничего не узнаем.

Между Абаканом, Вьюгой и ее сыном, который хорошо наелся и выспался, шла веселая игра «Хватай за холку».

На этот раз Абакан не выказал ни вражды, ни даже беспокойства, на зов Урсанаха подошел, дал поймать себя за челку. Почесывая жеребца за ушами, старик велел Боргоякову подъехать поближе к жеребенку и сделать вид, что собирается поймать его. И только Боргояков протянул руку, жеребец прянул к нему. Табунщик еле успел отскочить. Потом этот опыт повторили Аннычах и сам Урсанах – жеребец одинаково кидался на всех.

– Все ясно, – сказал Урсанах. – Наш Абакан – акушер.

И начал рассказывать о косячных жеребцах. Не раз толковал он об этом и по ходу работы, и на специальных беседах, курсах, но предмет, как все живое, был бесконечно обширен и переменчив. Каждый новый жеребец на свой лад, и старые, казалось, хорошо узнанные, порой сильно удивляли. Ладный косячник твердо знает всех своих кобылиц и жеребят, никого ни за что не отпустит в чужой косяк, никого не примет оттуда в свой, любит всех ровно, не даст в обиду, строг и добр в меру, понимает табунщика и работает с ним заодно, знает выпасы и водопои, может самостоятельно перегнать косяк, куда надо…

Но таких косячников немного, большинство же с грешками. Одни вроде петухов: им только бы гулять, а до малых жеребят, до всего прочего нет дела. Другие слишком придирчивы, им все кажется, что кобылицы и жеребята стараются улизнуть; эти держат косяк слишком трудно, провинившихся наказывают не по вине жестоко. Есть, наоборот, распустехи – растеряют половину косяка и не заметят. Есть такие, как Абакан, акушеры. Этот лучше всякого табунщика знает, кому из кобылиц пришло время рожать, новорожденных обязательно принимает сам и потом хранит их наравне с матерью. Ценные жеребцы. Но требуют, как, впрочем, н все другие, умного подхода: когда они заняты своим акушерским делом – не суйся; сунешься – могут убить.

Табунщики спросили, почему Абакан не любит верховых.

– Сами-то вы скоро начнете думать? Надо, надо. Я один за всех устал, – упрекнул их старик и потом объяснил, что Абакан три года гулял в табуне и знал только верховых табунщиков. А табунщик, даже самый добрый, делает коню кое-какие неприятности: он таврит его, арканит, не дает полной воли, иной раз приходится огреть кнутом. И совсем другое знакомство было у Абакана с пешими: он попал к ним, когда перевели его в конюшню, а там кормили, поили, чистили, чесали, угощали сахаром.

Вообще косячные жеребцы относятся подозрительней и враждебней к постороннему коню, чем к человеку. Если косячник не допускает верхового, угрожает ему, надо тут же спешиться и коня в сторону. Редки случаи, чтобы косячник тронул пешего.

Уезжая, Урсанах сказал:

– Если я не сделал промашку, Абакан скоро перейдет к другой кобылице. – И еще напомнил: – Станет акушерить – не мешайте!

И верно, побродив немного с Вьюгой, Абакан перешел к Комете.

5

Починить в степи лохмотья, в каких оставил ее Абакан, было нечем, и Аннычах поехала домой. Чтобы не тревожить понапрасну мать и не показаться Конгарову чумичкой и оборванкой – сейчас она была поистине такой, – девушка сперва заехала на Белое, выкупалась, платье немного подзашила, а верхнюю одежду, изорванную больше, взяла под мышку.

– Дома? – удивился и обрадовался Конгаров, увидев идущую с озера Аннычах, поставил ведра – он шел за водой к ручью. – Дома… Уже выкупалась! И не покажется. И Тойза молчит. Как понимать это? – И начал шутливо упрекать, потряхивая ее холодную после купанья руку. – Заговор, явный заговор! А я тут жду, скучаю. Все глаза проглядел в степь: где Аннычах, почему не едет? И давно приехала? Только что… тогда извини, беру свои слова назад.

– Вот и верь гостям, – в свою очередь упрекнула она Конгарова, отнимая руку. – Вот и верь. Ни одному слову нельзя.

Тут он спохватился, какую допустил оплошность, и начал убеждать, что назад берет не все слова, только сказалось так, а на самом деле не раз вспоминал ее и в степь поглядывал.

– Как лепешки? – вдруг спросила Аннычах. – Съели?

– О чем вспомнила!

– И после этого говорить: скучал, ждал… Кто поверит! А я приехала есть лепешки. Как теперь будем?

– Испечем новые. Мука уже готова. Мы с Тойзой так и договорились: увидим – едет Аннычах, и сразу за лепешки. Я с той поры не отвожу глаз, все тебя выглядываю, а Тойза ходит с засученными рукавами.

– И муку везде с собой носит, – добавила Аннычах.

Продолжая шутить и безобидно – для игры – придираться друг к другу, они шумно вошли в дом. Конгаров сразу же начал хлопотать перед Тойзой, нельзя ли повторить лепешки для Аннычах: она не верит, что ее ждали, что мука давно намолота и даже просеяна.

– Останется до полудня – сделаю, – согласилась Тойза и спросила дочку, зачем она приехала еще, кроме лепешек.

Аннычах развернула свой изорванный табунщицкий наряд и рассказала про потасовку с Абаканом. Потом одежду раскинули на столе и начали разглядывать.

– Легче новую сшить, – Тойза вздохнула и сердито воззрилась на дочь. – А ты бы его по зубам! – она имела в виду жеребца.

– А ты раньше бы научила. Где мне самой догадаться! – отшутилась Аннычах и пошла в свою комнатку переодеться.

Тем временем Конгаров принес воды, а Тойза – кадушку с мукой и опарницу.

Поставив тесто, Тойза опять стала рассматривать одежду дочери: все пуговицы вырваны, на рукавах и на полах висят клочья, разрывы идут вкривь и вкось. Старуха приходила в отчаянье. Единственным утешением было, что Абакан потрепал и то, не любимое старухой платье. Больше Аннычах не наденет его.

– Оставь. Я сделаю сама, – сказала девушка, видя, что у матери опускаются руки.

– А кто носить потом будет? – насмешливо спросила мать. – Корми-ка гостя, прибирай дом и не суйся ко мне.

Аннычах отступилась: мать, конечно, сделает лучше; выросшая в бедности, в обносках, которые переходили к ней от старших, она была великой мастерицей сажать латки, зашивать дыры.

Во время завтрака Аннычах продолжала рассказывать новости: в Главном стане началось большое строительство; реку Биже перегораживают бревнами, камнями, а рядом с нею копают новую реку, которая пойдет на поля, на луга; скоро для коней будет вдоволь овса и сена. Потом спросила, что нового дома.

– У меня, слава богу, ничего. – С годами Тойза все больше начинала любить спокойное, неприметное течение жизни, которое придает ей вид неизменности, прочности, ясности.

У Конгарова кое-что было – он нашел две «писаницы». Если Тойзе и Аннычах интересно посмотреть их, он может показать, они недалеко.

Старуха отказалась: она сегодня до вечера – швея. Аннычах же быстро сделала самую необходимую уборку и вышла вместе с Конгаровым, когда он отправился на работу.

При дороге, уходящей одним концом на юг, в сторону Саянских гор, за которыми раскинулась Тува и дальше Монголия, Китай, Тибет, а другим концом уходящей в просторы сибирских, уральских и волжских степей, стоит высокий плоский камень. Он, как другие, не охраняет покой мертвецов: под ним нет кургана. Нет про него ни рассказов, ни легенд, поставлен неизвестно когда, неведомо кем. Иногда только всадник, прискакавший на Белое, привяжет к нему коня, либо отдыхающий путник прислонится усталой спиной, либо табунный конь почешет бока. Одна сторона камня покрыта замысловатыми бороздками, точно прошелся червь. Эти бороздки оказались буквами древнего, забытого письма, известного теперь только немногим ученым, а вся «писаница» – напутствием, заветом проходящему мимо:

«Помни, что здесь проходил твой отец и будет проходить твой сын».

На обрывистом каменном берегу озера другая «писаница» изображала группу юрт – вид древнего поселка.

Бродили по холмам, по курганам, осматривали обрывистые каменные склоны и курганные плиты. Конгаров рассказывал о хакасских «писаницах». Их много. Это целая каменная книга, летопись, такая же обширная, как страна. Она писалась, вернее сказать, высекалась многие века, над ней работали сотни, может быть, тысячи людей. Художники врубили в ее каменные страницы всевозможные картины природы, мирной жизни и войны. На склоне горы Пичикты Таг – Писаная гора – высечено до двухсот изображений: воины с луками в руках, олени с ветвистыми рогами, скачущие горные козы, кони, верблюды, лисица с пушистым хвостом, разнообразные виды охоты и войны. Изображения сгруппированы в два полотна; можно думать, что это не случайное соседство «писаниц», а единая картина либо поэма, только не прочитанная, не понятая.

На курганной плите Пугалы Тас – камень с быками – изображена картина древнего грабительского набега, каких Хакассия испытала множество со стороны своих соседей-кочевников: крупные быки, угоняемые грабителями, испуганные кони, сбросившие своих седоков, пленник, которого тащат за волосы.

В более позднее время, когда у хакасов появилась письменность, наряду с рисунками начали вырубать поучения мудрецов, вождей, законодателей:

«…Имеющий достаточно оружия может повоевать весь мир, но может быть повоеван и сам. Только имеющий достаточно заботы о мире получит его наверняка».

Вырубали надгробные надписи:

«…На своем двадцать седьмом году превосходства (власти, управления) он, доблестный, умер… Те, на земле находящиеся, тамгами снабженные, табуны лошадей его были бесчисленны. Имущество в мешках не имело счета, как черные волосы… Количество войска, нападавшего на врага, состояло из семи тысяч мужей…»

Девушка спросила, был ли Конгаров в прошлом году на реке Июс. Был. Прошлой осенью рассказывали про одного человека, который появился на реке Июс. Сначала он долго ходил по курганам и жил среди них в палатке, осматривал, измерял, фотографировал курганные плиты, что-то срисовывал с них в тетрадку, потом несколько курганов раскопал и все, что нашел в них – кости, черепки, ржавые удила, стремена, – увез с собой. Он очень любил разговаривать с людьми, слушать сказки, песни, сам рассказывал много такого, чему трудно поверить. Должно быть, немножко помешанный, но тихий и безобидный. От живых людей не было на него ни одной жалобы. А мертвые – дело известное – немы, от них ничего не узнаешь.

И вот этот приземистый, задумчиво медлительный человек с темно-рыжими, слегка курчавыми волосами, одетый в просторный костюм из коричневой байки, идет рядом с нею. Лицо, взгляд, слова серьезны и разумны. В его мешковатой внешности, в неловких движениях, в певуче-гортанной речи, в привычке курить трубку редкими, большими затяжками и внимательно провожать глазами, как уплывает дым, есть что-то значительное и по-детски простодушное, откровенное и безгранично доброжелательное.

Увидев, что Тойза затопила печь, Конгаров и Аннычах повернули назад. Дома их ждала уже большая стопка горячих лепешек. Покушав, девушка стала собираться на работу.

– Теперь когда приедешь? – спросил ее Конгаров.

– На курганы возьмете? – и после его утвердительного кивка пообещала: – Скоро, может быть завтра.

Вечером он опять перемалывал крупу на муку и, подражая шипящему звуку, какой бывает при этом, приговаривал:

– Любишь лепешки – люби жерновцы. Любишь лепешки – люби жерновцы.

Аннычах приехала, как и обещала, на другой день, но поздно, когда Аспат уже вернулся с курганов, и снова туда не пошли. Вечер провели всем семейством на крылечке.

Аспат Конгаров вошел в жизнь Кучендаевых как сын, как брат, который долго не был дома и скоро опять надолго уедет. Его окружили общим вниманием и заботами. Он отвечал тем же. Едва начинается утро, Тойза приносит ему, еще сонному, кружку холодного молока, чтобы человек не томился, пока готовят настоящий завтрак. А Конгаров, заслышав хотя и осторожные, но все же тяжеловатые старческие шаги Тойзы, встает и, прежде чем отправиться на курганы, помогает по хозяйству: рубит дрова, носит воду, крутит жерновцы.

Завтрак, обед, ужин всегда сытны и вкусны. Вечером ждет его прибранная комнатка, заправленная лампа, взбитая постель. После ужина он опять помогает по хозяйству. А когда переделано и мужское и женское дело, все выходят на крылечко и разговаривают о чем-нибудь. Как бывает в ожидании скорой разлуки, все стараются и побольше рассказать, и побольше выспросить.

Порассказать у каждого есть о чем. Урсанах ежедневно выезжает из дому то в бригады, то в Главный стан, и к нему скачут постоянно с новостями: напали волки, подрались кони, перепутались табуны, повздорили табунщики; он ведет дела с сотнями людей, с тысячами лошадей, а ведь не только каждый человек, но и каждый конь – особый нрав, история, происшествия.

У Аннычах свои дела и новости. Что ни день в ее косяках появляются два-три жеребенка. Их надо принять и потом знать про всякого, здоров ли, хватает ли ему молока, как любит его мать, не обижают ли другие жеребята и взрослые кони. При пяти косяках новости валят, как дым от костра с сырыми дровами.

И у Тойзы, когда на руках дом, корова, гуси, кроме того в доме постоянно бывают заводские и приезжие люди, тоже немало интересного.

А про Конгарова нечего и говорить: он будто прожил десятки жизней, знает даже то, что скрыто тысячи лет назад в могилах.

Весна. Кони пасутся на холмах. До Белого оттуда час-полтора быстрой гоньбы, и раньше Аннычах приезжала домой только по выходным дням. На пастбище есть передвижной домик – бригадный стан, кроме того несколько земляных станов, – и уголок для сна, для отдыха всегда близко. Теперь Аннычах приезжает домой почти каждый день. Чтобы повидаться, поговорить с Конгаровым, для нее не в тягость два-три лишних часа в седле. И только через порог – сразу же Конгарову:

– Нашли что-нибудь? Покажите! Расскажите!

Находки довольно однообразны, чаще всего небольшие «писаницы» на курганных плитах: конь, всадник, лучистый круг солнца. И не так они сами по себе интересуют девушку, как то, что рассказывает в связи с этим Конгаров. Его рассказы подобны волне, какую создает камень, брошенный в воду: камень коснется воды только в одном месте, а волна пробежит по всей водной шири; Конгаров начнет с маленькой фигурки коня, вырезанной на курганной плите, а где остановится – никогда не угадаешь.