Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 60 страниц)
Ради предосторожности кобылицу загнали в баз, а Феникса подогнали туда с наружной стороны и оставили их так, разделенными перегородкой. Между ними началась горячая перекличка. Уловив в ней обоюдную нежность, Орешков приказал выпустить Заметную. Феникс погнал ее в свой косяк. Она бежала, и страшась его и зовя, но уже без сопротивления.
2При конях осталась одна смена табунщиков, отдежурившая уехала спать. Но какой может быть сон, когда столько встреч, новостей, разговоров! Многие из табунщиков не видели друг друга с прошлой осени. Одни за это время стали из подростков взрослыми, не скоро узнаешь, другие – из холостых женатыми и приехали на Белое с женами.
В бараке только пожитки, народ весь на воле. Попыхивая трубками, сидят у костра, над которым в одном котле булькает кипящий суп, в другом вздыхает доспевающая каша, толпятся у ларька сельпо, осматривают и критикуют друг у друга лошадей, пробуют, крепок ли столб, у которого приучают к седлу неуков. Ему надо стоять твердо.
Горластая орава молодых табунщиков обступила Олько Чудогашева:
– Как… ты все еще ездишь на этом одре?
– Давно надо на конюшню, вывозить навоз.
– На конюшню… Ха! Прямо волкам в зубы!
– И волки откажутся. – И хохочут, дергают Вороного за хвост, за гриву, за челку, суют под бока. – В овраг его, в овраг!
После разноса, какой устроили Вороному молодые критиканы, этот испытанный, даже редкостный укрючный[14]14
Укрючный – конь, на котором ездит табунщик.
[Закрыть] конь потерял в глазах Олько все свои достоинства. «В самом деле – одер. Что из того, что выбирал, обучал, ездил на нем сам Кучендаев? Изъездил, а потом мне. Не хочу. Бери назад».
Олько нетерпеливо озирается: где Кучендаев?
И мчится к костру. У него такое расстроенное лицо, что у костра все притихают, а Кучендаев спрашивает:
– Что случилось?
– Я хочу другого коня. Вороной не годится.
– А что случилось?
– Ничего. Износился. Стал никуда.
– Вчера был хорош, сегодня никуда не годится – вот какая беда! – Старик с притворным огорчением качает головой. – Износился в одну ночь – вот ловко!..
– Да, износился, – твердит упрямо табунщик.
Старая, давно знакомая Урсанаху история: как только табуны соберутся на «дачу», молодые табунщики начинают менять своих коней. Такова уж молодая кровь. И это хорошо: обучая коней, табунщики учатся сами, вырастают умелыми, храбрыми наездниками. Но зачем охаивать прежних лошадей? Зачем Олько говорит напраслину про Вороного? Урсанах сердито крякает, встает и командует:
– Кру-у-гом марш! До озера и назад.
Олько скачет к озеру, а когда возвращается к костру, все начинают хвалить Вороного. Но Урсанах резко обрывает похвалы:
– Никуда не годится. Выбирай другого! Вороной пойдет в табун.
– Отдай мне! – просит табунщик-старик, который в конях ценит не дикий, звериный нрав, как молодые, а спокойный ум.
– В табун. В табун. Не проси! – отмахивается Урсанах. Когда Вороной погуляет в табуне, можно показать очень интересный урок: не человек будет обучать коня, а наоборот, конь обучать человека.
Олько повернул Вороного к табунам. Он хотел немедленно оседлать нового коня. Как раз в это время на луговину, где горел костер, выскочил из-за барака игрений жеребец. Освещенный ярким полуденным солнцем, он был как вихрь пламени. Вот конь! Олько невольно схватился за аркан. Но поздно: за Игренем уже гнались Аннычах и Эпчелей. Она отрезала коню дорогу в озеро, Эпчелей – в степь. Игрень, вылетев на костер, на людей, растерялся и вздыбился. Тут его и схватил аркан, брошенный Аннычах.
– Есть! – осаживая своего черта, крикнул Эпчелей, уверенный, что дальше все пойдет как надо.
А Игрень сделал такой рывок, что Рыжий, который был под Аннычах, сунулся на коленки и клюнул головой в землю. Он пытался вскочить, но другой рывок снова подсек его.
– Аннычах, отдай аркан! – приказал Урсанах.
У нее не было другого выхода: Рыжий явно не годился для состязания с Игренькой.
Получив свободу, Игрень умчался в табун. Аннычах выскочила из седла, зло ударила Рыжего плеткой: убирайся, кляча! – затем попросила у отца другого коня. После того, что случилось, ей захотелось сильней прежнего завладеть Игренькой. Урсанах задумался, какого же коня дать ей. Его окружили табунщики, каждый предлагал своего.
– А!.. – старик встрепенулся. – Возьми Вороного.
Эпчелей поехал к озеру и отогнал свой табун от других. Тогда Аннычах врезалась в табун, разделила его на две группы, потом, не давая им соединиться, начала делить ту, в которой был Игренька, и так до тех пор, пока Игрень не остался один. Он ринулся удирать в степь, к холмам, но Эпчелей и Аннычах загнали его опять на луговину к смирительному столбу.
Просвистел аркан. В тот же миг Вороной, широко раздвинув ноги, остановился, будто врос в землю. Игрень диким прыжком рванул аркан, Вороной сильно пошатнулся, по всему телу пробежала судорога неимоверного напряжения. Но в следующий миг он был уже каменно спокоен, а Игрень отброшен арканом на несколько шагов назад.
Все табунщики – пешие и конные – с веселым говором, который сливался в однообразное «ла-ла-ла», встали широким хороводом. Внутри хоровода были Игрень и Вороной с Аннычах в седле. Игрень бешено дергал аркан, извивался на дыбы, падал на коленки, вскакивал опять на дыбы, бил по аркану передними ногами, крутил головой. Седло на Вороном трещало, подпруги глубоко впивались в тело коня. Но Вороной был точно столбом, самые неожиданные и сильные рывки не могли сдвинуть его ни на вершок. А стоило Игреньке ослабить аркан хоть чуть-чуть, как Вороной мгновенно делал шаг, шажок, подводя неука к смирительному столбу.
Вороного тоже обучали у этого несокрушимого столба, а потом он много раз обучал других – и знал это дело в совершенстве. Шаг за шагом он подтянул Игреньку к столбу и обошел кругом, чтобы аркан обнял столб. Тут Аннычах выскочила из седла и начала погонять Игреньку кнутом. А Вороной тянул аркан. Как ни бесился неук, но его подтянули к столбу вплотную: уже не поднимешься на дыбы, не мотнешь головой. Осталось ему одно – бить задними ногами, да и на это уже не было сил. Упираясь изо всей мочи и тем самым еще больше затягивая аркан, конь дышал с хрипом и свистом частыми, маленькими глотками. Бока у него сводило судорогой, шея сильно вытянулась, глаза были выпучены, мутны, зубы оскалены и крепко стиснуты.
Осторожно, не подходя к коню ближе, чем на вытянутую руку, Аннычах стала надевать на Игреньку узду, сперва за одно ухо, потом за другое. Бывает, что полузадушенный, будто ни на что уже не способный конь вдруг изловчится и схватит укротителя зубами, ударит копытом.
Узда надета. Остается всунуть удила, но конь не хочет разжимать зубов. Тогда Эпчелей хватает его за верхнюю губу и начинает крутить ее. От адской боли Игренька открывает рот, Аннычах всовывает удила, затем с большей еще осторожностью кладет седло, затягивает подпругу. И все время ласково наговаривает:
– Игреня, Игренюшка, потерпи. Я скоро. Глупый ты. Чего боишься? Игреня, Игренчик, не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Будем ездить – и все.
Седло положено. Можно ехать. И Аннычах занесла было ногу в стремя, но отец отстранил ее, сунул под подпругу сперва один палец, затем другой и сказал:
– Видишь? Не годится. Конь убьет тебя.
Эпчелей опять подбежал помочь девушке.
– Брысь! – крикнул на него Урсанах. – Аннычах решила обучить коня, не желает ездить на готовом, она считает себя настоящим наездником, тогда и делает пусть все сама. А если не может затянуть подпругу, какой же она укротитель!
Старик готов был отменить всю затею, но дочь понатужилась и подтянула подпругу еще на две дырки.
Аннычах – в седле, вся напружинилась, насторожилась: что сделает конь, когда с него снимут аркан, угадать невозможно, надо быть готовой ко всему. А кони знают много способов сбросить седока.
– Пускай! – Урсанах резко взмахнул рукой. – Расступись, дай дорогу!
С Игреньки сняли аркан. Круг табунщиков разомкнулся. Конь продолжал стоять с опущенной головой, | глубоко, жадно дыша и больше как будто ничего не собираясь делать. Табунщики переглядывались, качали головами, шептались:
– Худо, худо. Трудно будет Аннычах, трудно.
Некоторые из коней, как только почуют, что аркан снят, сейчас же, еще полузадушенные, начинают бунт. Это хорошо для укротителя, гораздо хуже, когда конь сначала отдышится, соберет силы. Игрень собирал их долго, он дышал уже вполне спокойно, а бунтовать не торопился. Но вот Аннычах шевельнулась от нетерпения, и конь, будто его саданула пуля, дико по-поросячьи завизжал и пошел… Он то подбрасывал зад, то подпрыгивал весь, немыслимо изгибался, цокал зубами совсем близко от ноги Аннычах. Коня и всадницу окутал вихрь поднятой копытами пыли.
– Поводья! – крикнул Урсанах.
Ошарашенная градом толчков, Аннычах почти забыла о поводьях. Табунщики быстро переглядывались, вздыхали, в глазах, на лицах у них вспыхивал то восторг перед конем, перед наездницей, то страх за нее. Конь крутился на одном месте, эти повадки были тревожны – он может броситься наземь, – и седок, если не успеет соскочить, наверняка изуродован.
– Дать кнута! – скомандовал Урсанах.
Эпчелей широким взмахом отпустил Игреньке страшный удар кнутом под брюхо.
Хрипнув, как задохнувшийся, конь сунулся на коленки, вскочил и полетел в степь такими быстрыми прыжками, что было трудно уловить, когда же касается он земли. За ним мчался Эпчелей, готовый в любую минуту помочь наезднице.
Начались холмы. Конь уже от ушей до копыт в поту, дышит короткими хватками, а ходу все не сбавляет.
– Валяй, валяй! – поощряет его Аннычах, направляя на самые трудные кручи.
Как ни велика была ярость Игреньки, но холмы наконец охладили и его, он пошел тише, тише, затем шагом и остановился.
– Что? Накатались? – Но, не доверяя коню, Аннычах ударила его ладонью по боку и направила на новый холм.
Конь взбежал до половины и снова остановился. Тогда Аннычах повернула назад. Конь еле-еле добрел до Белого; когда его ставили к коновязи, снимали седло, он уже не брыкался, а только вздрагивал да бешено крутил налитыми кровью глазами.
Урсанах даже упрекнул дочь:
– Однако ты перестаралась.
– Он сам старался.
– Он глуп. Знаешь, бывает: бежит-бежит, а потом хлоп – и умер. Так седла не хочет, что смерть легче.
Выбрать укрючного коня не просто. Он должен быть сильней, быстрей, умней, выносливей любого из тех, при которых ему придется работать. Какой-нибудь бунтовщик вздумает удрать из табуна– укрючный должен догнать его; догнать, когда бунтовщик совсем свободен, а на укрючном седло, узда, наездник. Бывает и хуже того – удирать начнет весь табун, и еще хуже – затеют драку косячные жеребцы. Далеко не всякий конь может быть укрючным.
Сначала Олько облюбовал рыжего жеребца – четырехлетку. Когда его выгнали из табуна, Рыжка кинулся прочь от озера к холмам. Олько помчался за ним. Состязание окончилось быстро: на первом же холме Олько догнал Рыжку, оставалось только повернуть Вороного так, чтобы преградить беглецу дорогу и затем гнать его к смирительному столбу; но табунщик огрел Рыжку кнутом, крикнул вслед: «У, корова!» – и повернул Вороного назад. Конь, сдавшийся так легко, не годится в укрючные.
Следующим был гнедой трехлетка. Этот оказался стремительней и хитрей Рыжки. Он не тратил силы на бег к далеким холмам, а, сделав небольшой круг, снова кидался в гущу своего табуна. Убедившись, что одному не подогнать Гнедого к смирительному столбу, Олько позвал на помощь товарища. Дело пошло ловчей.
Аннычах привязала Игреньку и побежала на луговину, откуда, все нарастая, слышался громкий людской гомон и быстрый конский топот.
Олько подводил Гнедого к смирительному столбу. Гнедой, как всякий конь в таком положении, прыгал, рвался, выходил из себя, но во всей своей ярости и силе был беспомощен, даже смешон перед Вороным. Этот будто ничего и не делал, только, не отрывая глаз, наблюдал за противником да иногда мелконько переступал ногами, – и все-таки Гнедой очутился у столба. Те, кто понимал конскую игру, глядели не на буйного дичка, а на мудрого, спокойного старика Вороного. Настоящая красота была здесь.
– Не будь Игреньки, я взяла бы Вороного, – сказала Аннычах. – Ты Олько… – и почему-то замялась.
– Говори прямо: дурень, – подсказал отец. Он, старый человек, во многом был, как ребенок: вот тут никак не мог позабыть обиду, которую нанес Олько Вороному. Он переживал ее, как свою. – Но погоди, Олько еще увидит, что он дурень. Увидит, – погрозился старик, затем шепнул дочери: – А ты думаешь, твой Игрень лучше Вороного?
– Я не хочу лучше, я хочу Игреньку.
Конгаров, стоявший рядом с нею, кивнул на возню у столба:
– Завтра снова будет это самое?
– Будет, – Аннычах воинственно тряхнула головой.
Конгаров вздохнул и осторожно, ласково погладил ей кончики волос. Он знал, что завтра будет трудней, опасней, чем сегодня: конь учтет опыт первого дня и выкинет что-нибудь новое, но знал и то, что отговаривать девушку от рискованной затеи бесполезно. Она была как в угаре, даже и теперь – в положении наблюдателя – вся дрожала, постоянно врывалась в запрещенный круг, а если делали не по ее, сжимала кулаки, грозила, вскрикивала; лицо было в пятнах горячего румянца, в глазах – досада.
Зорко следя за Гнедым, Аннычах покрикивала на Олько:
– Береги руку! Подпруга слаба! – В то же время прислушивалась, что делается на озере, вспоминала Игреньку: «Наверно, пить хочет», приставала к отцу: – Зачем Вороного в табун? Одичает. Ты что-то задумал? – и ласково: – Ты ведь хитрый! – Тормошила Конгарова: – А ты сегодня не в духе. Не отпирайся. Я вижу, вижу. Не в духе, как индюк. Индюки всегда не в духе, – и представляла индюка: – Быр-быр-лю!
Она угадала: Конгаров был не в духе, больше того – в тревоге. У него не выходил из памяти утренний разговор с Тойзой; за уклончивым ответом старухи: «Теперь женихов много», – он почувствовал, что среди многих женихов есть уже избранный.
Но кто? Вот этот худой, узкоплечий Олько, который, как перышко, взлетает на спине Гнедого? Нет. Рассудительная Тойза не может выдать Аннычах за него. Он еще совсем мальчик. Может быть, шофер Тохпан? Но этот весь день сидит в бараке, трудится над стенной газетой и отрывается от нее только за тем, чтобы спросить у кого-нибудь заметку, цифру. Любовь капризна, но не до такой же степени, чтобы не взглянуть даже на то, как треплет невесту дикий конь! Нет, не Тохпан. И Аннычах ничем не выделяет его. Впрочем, сегодня она так увлечена конями, что может позабыть и про жениха.
Забыть жениха и помнить его, Конгарова, подметить, что он не в духе? Попробуй, разгадай ее. А надо ли гадать, есть ли о чем гадать? Тойза, возможно, и не скрывает ничего, сказала все. Когда-то, конечно, будет у Аннычах жених, но сейчас она еще ничего не ведает. Разве может невеста быть на людях в таком виде – вся чумазая, одежда смята, взъерошена, косички растрепались, некоторые расплелись совсем, – вся вроде курицы, которая только что выкупалась в пыли на дорожном ухабе. Аннычах и не сознает себя девушкой, невестой.
Но мысль, что Аннычах уже помолвлена, была сильнее всяких доводов.
Гнедой поступил по-своему, не стал собирать силы, а сразу, едва сняли аркан, помчался к холмам. Следом шумная ватага табунщиков. Аннычах тоже хотела вскочить на Вороного и пуститься вдогонку за Олько, но Урсанах остановил ее:
– Вороному довольно, он устал. И нам время обедать.
– Я не хочу.
– Ты не хочешь, другие хотят. Других кормить надо. Матери не управиться одной. Иди, накрывай стол!
3– О-о!.. – горестно простонала Тойза и едва удержала стопку тарелок, которые переносила из кухни на террасу.
– Заболела? – всполошилась Аннычах.
– От такой дочки умереть можно. Диво, как жива еще.
– Чем опять не угодила? – пробормотала озадаченная девушка. – Я все время там.
– Оно и плохо. Там, на людях – и вот такая. – Поставив тарелки, старуха подошла к дочери, сунула ей в нос растрепанные косички, ткнула пальцем в грязные руки. – Что народ про нас думает! Вот уродила… Сколько раз было говорено: большая уж, невеста. А ты… Метла чище тебя, метла.
– Воды много… – и Аннычах порхнула к ручью умываться, потом в свою комнатку переплести косы и сменить платье.
– Оденься как следует! – приказала мать, но, не доверяя вкусу дочери, пошла следом за нею.
На этот раз они договорились без спора. Аннычах надела белое полотняное платье городского фасона, вышитое по воротнику, рукавам и подолу цветами синих ирисов, которые так любил Конгаров, к височным косам привязала по серебряному полтиннику, к затылочным приплела ленты, унизанные по концам мелким серебром.
Пока она возилась с этой кропотливой срядой, явились и гости. Чтобы сделать приятное матери, Аннычах вышла к гостям нарочито степенно, наклонив задумчиво голову. Все уже были за столом. Тойза разливала вино.
– Вот-вот, умеешь ведь, – шепнула она дочери, довольная ее видом и поведением, велела сесть рядом с Эпчелеем и тоже, первый раз в жизни, налила ей вина.
Эпчелей был в том военном, что принес из армии, на груди вместо ленточек висели ордена и медали.
Сначала выпили за благополучие хозяев, потом гостей. Пошел бойкий разговор. Народу собралось слишком много, и получилось несколько кружков, каждый с отдельным разговором.
– Сам по себе конь – только одна половина, другая – табунщик, – рассуждал Урсанах, помогая словам руками. – Ленив, труслив, ни то ни се табунщик, – руки вяло шевелят пальцами, – таков и конь. Храбёр, горяч, быстёр табунщик, – руки при каждом слове сжимаются в кулаки, – храбёр, горяч и конь. Покажи мне коня – я тебе скажу, не глядя, какой у него табунщик. Вот почему Урсанах бранит вас. Ты и не виноват – он все равно шумит-шумит… – старик завертел головой, замахал руками.
В этой инсценировке гнева табунщики увидели забавные стороны гнева настоящего и засмеялись. Посмеялся и Урсанах, а затем продолжал:
– Ты думаешь: «Кони сыты, урону нет – чего ему надо? Почему Урсанах шумит?» Характер, сердце переменить тебе надо. Конь чует сердце табунщика, ой как чует!
Вокруг Степана Прокофьевича говорили об огородничестве. Для пропаганды новой пищи и витаминов он привез с коннозаводского огорода корзину огурцов, зеленого луку, редиски, укропа, салата. К столу приготовила это Домна Борисовна, а угощал Степан Прокофьевич.
– Не глядите, что с виду трава. Внутри у нее – витаминчики, секрет здоровья, жизни, молодости, – приговаривал он, настойчиво добавляя в тарелки. И больше, аппетитней всех ел сам, и по любви к зелени и еще столько же для пропаганды.
Павел Мироныч кушал-кушал, слушал-слушал, потом отодвинул тарелку и сказал:
– А все-таки наилучший, по-моему, витаминчик ЦО.
– Какой, какой? – заинтересовались все.
– ЦО.
– Не слыхивали.
– Ну и народец: пьет, ест и даже имени не спросит. Винцо, пивцо, яйцо, сальцо и мас-ли-цо-о.
– Вот к чему подговаривается он, – зашумели вокруг. – Ловко подъехал. Ай да Павел Мироныч!
Тойза снова налила рюмки, а когда подняли их, сказала, кивая на Аннычах с Эпчелеем:
– За жениха и невесту! На любовь им, на счастье! – и выпила рюмку одним глотком.
Выпили и другие, кроме Конгарова и Олько Чудогашева. Конгаров вдруг сильно закашлялся и, поставив вино, отошел к окну, но кашель не унимался, и тогда он ушел во двор, потом дальше, в курганы. Олько же был так поражен, что забыл про вино совсем и пролил его, затем в начавшейся суматохе поздравлений тоже вышел неприметно, заседлал Вороного и умчался к холмам Каменной гривы.
Оставшиеся решили, что Конгарову стало плохо от вина, а Олько устыдился своей неловкости.
После обеда все, кроме Аннычах, опять выехали к табунам. Зной уже спал, и кони просились на траву. Прием и угон такой массы табунов, какая собралась к Белому озеру, – дело сложное, вроде движения поездов на узловой железнодорожной станции, чреватое всякими неожиданностями: ведь каждый конь – живая и часто своевольная душа.
Распоряжался движением Урсанах. Ему помогал Эпчелей. Он решил, что настало время привыкать к новой должности – смотрителя табунов, которую приготовила ему в своих мечтах Тойза, и теперь во всю мочь старался блеснуть перед директором, парторгом и зоотехником: заметив где-либо сумятицу, кидался туда по-ястребиному, кричал так, что стоявшие поблизости затыкали уши. Его Харат – темный конь – волчком кружился меж табунов. Аннычах, ранее бывшая во всем первой помощницей отцу, теперь уступила эту роль Эпчелею.
Табунщикам не нравилась такая перемена: если Аннычах со всеми держалась ровней, любила советоваться, скрашивать дело шуткой, улыбкой, то Эпчелей никому не доверял и всюду совался сам, всякий приказ, даже простой совет, звучал у него, как выговор.
Между ними и табунщиками сразу же начались столкновения. Олько Чудогашев вернулся от Каменной гривы с опозданием, и его косяк ушел вновь с табунщиком, которому полагалось отдыхать. Табунщик и не думал жаловаться – с Олько он всегда сочтется сам, – но Эпчелей решил все-таки сделать Чудогашеву выговор и встретил его криком:
– Где был?
– А тебе какое дело? – отозвался Олько.
– Пойди сюда.
– Надо – придешь сам.
– Тебе говорят – иди сюда!
– Ты не хозяин мне. Надо – лови! – и Олько поехал догонять косяк.
– Я рапорт писать буду.
– Сперва приказ получи, откуда ты взялся. Без приказа шумишь. Самозван! – крикнул Олько.
– Скоро я покажу тебе приказ! Долго помнить будешь! – погрозился Эпчелей, хватил коня плетью и помчался наводить порядки в другом месте.
«…Эпчелей и Аннычах. Он говорит ей: „Моя Кыс-Тас“, – раздумывал Конгаров, вспоминая свой приезд на Белое, медвежью шкуру, похвалы, расточаемые Эпчелею Тойзой, поездку к нему, его звериный зов: „Аннычах!“ – от которого стонали горы. Как же глуп и слеп я! Вот кому решила Тойза отдать свое сокровище. Бедняжка Аннычах. Напрасно ждет она счастья. Не будет его».
Заметив, что началось передвижение табунов, Конгаров вернулся в дом.
– Ну, вылечился? – спросила его Тойза. Он утвердительно кивнул. Тогда она принесла вино, закуску и сказала: – Выпей за счастье моей дочки!
Он задумчиво поглядел на вино, покачал с неопределенным значением головой и закурил, внимательно провожая взглядом зыбкие колечки синего дыма, медленно таявшие в неподвижном воздухе.
– Да брось ты ее, – ворчала Тойза. – Что за человек: пока не пососет трубку, ничего делать не может. Ты не маленький, и она – не матка.
На разговор вышла из своей комнатки Аннычах.
– Вот, не хочет, – пожаловалась Тойза. – Угощай сама!
– Выпью, выпью. От всей души. – Конгаров поднял вино. – За твое счастье, Аннычах! Но не за то, о каком ты думаешь. За него не стану. Его не будет, – и выпил.
– Не будет? – в большом удивлении, от которого у нее сорвался голос, переспросила девушка.
– Не будет.
– Почему?
Конгаров сказал, что надо перейти с террасы в комнату, откуда не так слышно на улицу. Перешли в комнатку Аннычах, сели к маленькому столику, за которым девушка в школьные годы готовила уроки, а теперь занималась рукоделием. На столике лежали клубочки разноцветных вышивальных ниток, вязальные крючки, спицы, незаконченное вышиванье ярким шелком по темно-синему сукну.
– Эпчелей не из тех, которые дают счастье. Он любит только себя. Других не умеет.
– Зря говоришь, – прервала Конгарова Тойза. – Эпчелей постоянно твердит: Аннычах, Аннычах…
– Подожди, мамка! – с досадой сказала девушка и потом нетерпеливо Конгарову: – Ну-ну!
– Есть дорога. Она пряма и гладка. Есть целая степь. А Эпчелей скачет через поле, – говорил Конгаров медленно, с остановками, точно слова были тяжелыми камнями – поднимешь один, и уже надо отдыхать. – Эпчелей не думает, что Иртэн и Хызырка плакали над этим полем.
Аннычах слушала, неотрывно глядя на Конгарова. Ее расширенные глаза, приподнятые брови, приоткрытый рот выражали глубокую озадаченность.
Но Конгаров решил, что наговорил уже достаточно, н принялся задумчиво перебирать цветные клубочки.
– Аспат, с чего у тебя такая злоба к Эпчелею? – тихо спросила Аннычах.
– Это не злоба. Это правда.
– Тогда говори все! – Она перегнулась через стол и почти вплотную придвинулась к Конгарову. – Все-все!
– Ты сама знаешь больше моего.
– И все равно говори!
– Помнишь, ездили к нему? Стан, как волчья нора, пропах кровью. Баранчика помнишь?
Тут Аннычах сдвинула брови: довольно!
Заметив это, Тойза крикнула Конгарову:
– Замолчи! Эпчелей… Эпчелей… А сам-то хорош?..
Сидеть за одним столом, глядеть друг другу в глаза стало для всех непереносимо. Конгаров отошел к окну, достал трубку и, позабыв набить ее, тянул пустую. Аннычах, сидя у столика, сосредоточенно перематывала желтые нитки с клубочка себе на палец. Тойза тяжело шаркала по всей комнатке, перекладывая без всякой надобности разные вещи, и бормотала:
– Вот и привечай таких. Он ест, пьет, а потом… Верно сказывало мне сердце: не пускай, не будет добра от этого человека.
Заметив, что Аннычах занимается не делом, она отняла у нее клубок, проходя мимо Конгарова, забрала у него неосознанным движением трубку, потом, взглянув на нее, плюнула, вернула Конгарову и сказала:
– Чего стоишь? Давно время уходить.
Он запустил руки себе в волосы, взъерошил их и глубоко вздохнул.
– Сейчас. Одно только словцо, последнее. – Шагнул к Тойзе, взял ее за плечи. – Ты мне как мать.
– Вот не хочу такого сына, – она сбросила его руки.
– И все равно как мать. Не отдавай Аннычах Эпчелею!
Перешел к столику, сел напротив Аннычах.
– Ты мне как сестра. Не выходи за Эпчелея. Ни за кого не выходи. Ты еще маленькая. Порадуйся в девушках. Расцвети. Ты и сама не знаешь, какая может быть хорошая у тебя жизнь. Береги ее!
Тойза начала тормошить Конгарова за рукав:
– Будет, будет…
– Человек – это мир. Неповторимый мир, – торопился говорить Конгаров. – Звезда. Погубить жизнь человека – потушить звезду. И больше никогда ее не увидеть. Иду, иду, Тойза. Ты, Аннычах, поезжай учиться.
– Помешался на своем ученье. Знаем мы его… – Тойза сердито перебросила на постели тугую подушку. – Иртэн от ученья эту подушку насквозь проплакала.
Конгаров сложил свои пожитки, затем постучался в комнатку Аннычах.
– Тойза, Аннычах, я ухожу. Спасибо за все!
– Иди, иди, – отозвалась Тойза.
– Спасибо! Спасибо! От всей души!
– Ничего нам от тебя не надо.
Аннычах промолчала. Она продолжала сидеть у столика все с тем же выражением, с каким оставил ее Конгаров.
Он раскинул свою палатку за ближайшими курганами: если ему нельзя оставаться под крышей у Кучендаевых, то и уходить далеко от них тоже нельзя; пусть Тойза, быть может, и Аннычах решили порвать с ним и думают, что порвали, он-то понимает, что разрыв этот только кажущийся, на самом деле они связаны теперь еще крепче, возможно, на всю жизнь.
Степан Прокофьевич, Домна Борисовна и Орешков начали собираться в Главный стан. С переходом табунов на «дачу» директору, парторгу, зоотехнику, ветеринарным работникам придется постоянно бывать здесь, и всякий раз обременять Кучендаевых ночевками, обедами – не дело. Они решили оборудовать на Белом заезжую, а пока нет ее – возвращаться на ночь домой. На машине от Белого озера до Главного стана всего час пути.
Но Тойза рассуждала по-иному: вечером ехать домой, утром снова сюда – это, значит, гостям не понравилось у нее. О том же, что стеснят кого-то, пусть и не думают. Она распахнула перед гостями комнату, в которой жил Конгаров, где ничто уже не напоминало о нем, кроме табачного запаха, пропитавшего деревянные стены. Скоро выживут и его: все окна были распахнуты настежь.
– Эка степь, а вы домой, – сказала Тойза. – Один заснет здесь, другой на террасе, третий в сенях. Еще сарай есть. И в нем сено. А вы домой…
– Куда девался Конгаров? – спросила Домна Борисовна.
– Ушел, – и старуха рассказала, как ушел он. В ее изображении это выглядело очень нелестно для Конгарова: был принят лучше, чем родной, он же в ответ решил расстроить свадьбу Аннычах, наклеветал неведомо что на Эпчелея. – Поила его, кормила… Да это – пустяки, мы не глупые. Любила его как сына – вот что обидно. – Старуха приложила к глазам конец своего головного платка. – Когда такие люди пошли, и жить неохота. И что теперь будет с Аннычах?
Гости решили ночевать на Белом. Мужчины ушли к табунщикам посмотреть, как расположились они, есть ли у них все необходимое.
Домна Борисовна осталась поговорить еще с Тойзой. Она не верила, что Конгаров поступил именно так, как поняла это старуха: за хлеб-соль, за привет и любовь отплатил злой неблагодарностью. Тут какое-то недоразумение. Она боялась, что разобиженная, к тому же словоохотливая, Тойза начнет усиленно восстанавливать всех против Конгарова, и появятся новые обиды, размолвка перерастет во вражду. Она попросила показать ей хозяйство, а по пути внушала Тойзе:
– Не торопись обижаться на Конгарова. Он еще одумается. Ничего не говори пока Эпчелею. И другим не говори. Незачем всякому знать про ваши дела.
После ужина Домна Борисовна позвала Орешкова и Лутонина к озеру побродить и, когда вышли, сказала, кивая в сторону Кучендаевых:
– Меня беспокоит эта история.
– Вы узнали что-нибудь новое? – спросил Лутонин.
– В том и дело, что не узнала. Старуха твердит все то же. Аннычах терзать расспросами мне жалко. И вряд ли чего добьешься. Она избегает людей, уехала в степь – и нет до сих пор. Самое верное – спросить Конгарова.
Степан Прокофьевич высказал сомнение – удобно ли это: дело личное.
– Но касается наших работников. И нельзя еще, сказать, такое ли уж личное.
Пошли искать Конгарова.
Встревоженная вмешательством Конгарова, Тойза решила поскорей сыграть свадьбу и позвала Урсанаха пересмотреть, не откладывая, приданое для дочери. Накапливалось оно постепенно, уже несколько лет. Уродится красивый курчавый баранчик, его зарежут, не дожидаясь, когда он вырастет и шерсть на нем распрямится, шкурку выделают – и в сундук; попадутся на глаза при поездке в Главный стан или в город подходящая материя, интересная посуда – их купят и тоже спрячут до времени.
Стоя на коленках перед раскрытым сундуком, Тойза подавала разное добро Урсанаху, который сортировал его по кучкам, и втолковывала попутно:
– Сегодня же надо выпросить у директора отпуск для Аннычах, а еще лучше полное освобождение от работы. Довольно ей гонять в седле, пора привыкать к котлу. Я устала. Завтра надо привезти из Главного стана портниху, потом ехать в город, купить кое-что.
Перечислив все неотложные дела, она спросила:
– Понял? Не забудешь?
– Ничего не понял, – старик озадаченно и виновато покрутил головой. – Ты говорила с ним? Повтори-ка, что ему надо от Аннычах.
– Кому?
– Конгарову.
Оказалось, что Урсанах все время раздумывал о Конгарове, а Тойзу и не слушал и вещи раскладывал как придется.
– Ох, этот Конгаров! Сам привез его. Где подобрал, зачем – я не знаю. И говорить о нем не хочу! – рассердилась старуха.
