Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 60 страниц)

Кокорев кивнул – можно.

Павел выпил залпом два стакана, – не стоит обижать себя, обидеть и другие горазды, – нахлобучил поглубже картуз и, не прощаясь ни с женой, ни с детьми, – они, окаянные, виноваты во всем, для них копил и жадничал! – вышел из дому.

– Павел! – крикнула жена. – Павел!..

Он не отозвался, она побежала вдогонку, но подкосились ноги, и села у порога, прижалась спиной к дверному косяку.

Впереди ехала телега, за ней по лошадиному следу, вороша сапогами пыль, брел Павел. Справа, по тропинке шел военный, слева, по другой тропинке – Кокорев, Секлетка правила лошадью. Когда дорога из чистого поля вступала в перелески, Кокорев и военный придвигались к Павлу, шли локоть к локтю.

– Да не убегу, не убегу, – бурчал Павел.

Начиналось, раздвигалось летнее розовое утро, охватывая сначала пшеничные, колосящиеся поля и лесные опушки, а затем и лесную глубину. На опушках звонко щебетали мелкие пичуги, в глубине леса стонала, звала кого-то кукушка.

А Павлу казалось, что вокруг него глухая, зимняя, вьюжная ночь – вернулась к нему из прошлого. Он стоит по колено в снегу на задворках своего дома, у бани. Рядом с ним Ландур. Они только что спрятали в предбанник воз Ландуровой пушнины.

Вдали, сквозь пургу, видны бледные расплывчатые огни затона, где поставлены на зиму Ландуровы пароходы. Теперь они уже не его, они конфискованы Советской властью.

– Сожгу, затоплю! – хрипел простуженным голосом Ландур. Руки, которые столько лет собирали, теперь судорожно сжатыми кулаками грозили в сторону затона, пароходов, товарных складов. – Разнесу в пыль, в дым!

– Влас Потапыч, скоро утрять начнет, – напомнил Павел.

– Зайдем в баню.

– Что еще-то надо? Кажись, все сделано.

– У кого все, а у кого только начато. – В бане Талдыкин пошарил вдоль стен, куда бы сесть. И на воле было темно, а в бане, с маленьким закопченным оконцем, как в могиле. Нашарил груду деревянных шаек, одну перевернул себе, другую Павлу. – Сядь, Павел Иваныч, сядь! Забыл, как сиживали! Полуштофик, икорка… Может, найдется полуштофик-то?

– Посидели, и будет. – Но Павел все-таки сел.

– Весна скоро, вот что… – Талдыкин щелкнул пальцами. – Пароходики побегут. Ты на порог выйдешь… зашумишь: «Полный! Малый!»

– Побегут… Бог даст, выйду.

Талдыкин протянул руку к черному пятну, каким представлялся ему Павел, нашел там плечо, крепко его стиснул.

– И мои побегут… Гу-гуу! А я бережком, бережком, как собачонка. «Тяв… тяв! Мои пароходы». Каково мне?

– Я тут ни при чем. – Павел отдернул плечо и встал. Встал и Талдыкин.

– Грохни на пороге!

– Нет, Влас Потапыч! – Павел, в свою очередь, взял Талдыкина за плечо, за мягкую собачью доху. – Уходи-ка, лучше будет. Связались разок, и довольно. Теперь другого ищи, ко мне больше не жалуй. Я, знаешь, сыт от такого гостя.

– Как не быть сытым, пятьсот рубликов чистым золотом получил за Феоктистова.

– Полюбовно, Влас Потапыч. Ну, пошли? – потянул гостя к выходу. – Вьюга-то стихает, следы останутся.

– Грохнешь – уйду, совсем от этой реки уйду… А не то…

– Что не то?

– Говорю – собачкой: «тяв… тяв…» Рано ли, поздно ли – поймают. Спросят: «Пушнину где спрятал? У кого бывал, спасался?» Феоктистова вспомнят. Подумай!

– Все обдумано. Пять годов, не отдыхая, думал. Забирай свою пушнину!

– По-ле-жит, – певуче и громко, не таясь, сказал Талдыкин.

– В реку сброшу.

– Не сбросишь… Я тут, в баньке у тебя, жить останусь, сторожем.

– А я под баньку огонек суну. Живи, грейся, – хрипнул Павел.

– Неужто? – Талдыкин хохотнул. – Как у тебя все просто: «Огонек суну». Завидки берут. – Он вышел, надел лыжи, потуже перепоясал доху, нащупал в кармане спички, громыхнул ими, огляделся. Ни зги. – Ах, ночка-то дюже удобная. Хорошо взовьется огненный петушок. Упустишь – не скоро выждешь другую, такую вьюжную. – И повернул к затону, чтобы сделать там пожар.

– Ты куда? – крикнул Павел.

– Какой-нибудь кустик переночевать пустит.

– Вернись! Ночуй!

– Спасибо!

Вьюга замела следы Талдыкина, утопила и Павла по колено в снегу, а он все стоял около бани и думал, куда же ему. Домой, трястись: вот придут, схватят, увезут в город, в суд, поставят рядом с Талдыкиным? Может, как брат Егор, в тундру, к бессловесной остячке? А может, за Талдыкиным, пока недалеко ушел?.. Покончить все разом! Спрашивать да искать, кто кокнул, не станут. Собаке – собачья смерть.

«Вот теперь рассчитывайся один и за свои и за Ландуровы грехи. О, дубина ты стоеросовая, таежная…» – Павел со стоном заскрипел зубами от досады на себя.

– Ты что, заснул, развезло?! – окликнул его Кокорев.

Павел огляделся. Кругом чистое поле, а впереди уже близко волостное село.

Приехали в волость.

– Товарищ Кокорев, стало быть, того… прощаться надо? – спросил Павел.

– Да, того.

– Ну, дочь, – Павел усмехнулся, – в другой раз потише кричи!

– Папаня, папаня!.. – Секлетка схватилась за отца.

– Ничего, не бог весть какой разбойник, отпустят. – Погладил дочери голову. – Поезжай скорей, перетопнут там малые в реке. Мать-то… – Махнул рукой, повернулся к военному. – Веди! Куда тут у вас?

Когда Секлетка вернулась, в доме было, как в нежилом, пусто, не прибрано, двери и окна настежь, печь холодная, в недопитую бутылку набились мухи, на столе, на полу – обрывки керенок. Младшие Секлеткины братья я сестры визжали и плакали у реки, должно быть, дрались. Спущенный с цепи Шарик перевернул в погребе все кринки с молоком, четыре удоя. Мать сидела на огороде, полола – выдирала подряд и лебеду, и повилику, и морковь. Секлетка тихонько обошла ее и зарылась в стожок, разворошенный Кокоревым. Там и нашел ее, уже под вечер, Митрофан. Растрепанная, с мокрым лицом, вся в сенной трухе, выползла Секлетка и такими дикими глазами поглядела на Митрофана, что он не осмелился сказать про огурец, махнул через забор и, – не оглядываясь, к дому.

VI

Дальневосточному поезду оставалось до отхода шесть минут, у сигнального колокола уже стоял дежурный кондуктор, когда Василий Рябинин явился на посадку. Он отыскал свой вагон, оставил там чемодан, шинель и пошел вдоль состава к паровозу, чтобы загодя, не ожидая поезда, начать движение – пусть на шесть минут, пусть не на деле, а иллюзорно, но все-таки приблизить встречу с женой и дочерью.

Он не знал, есть ли они теперь, помнят ли его, захотят ли признать отцом и мужем, потому что много лет был в разлуке с Маришей, а девочку вообще не видел. Он настойчиво писал им, однажды попробовал поехать, но поездка не удалась: добрался только до Екатеринбурга, дальше все дороги были заняты белогвардейцами. Письма и телеграммы оставались без ответа, возможно, погибли в хаосе войны и контрреволюционных мятежей, возможно, погибла Мариша и писал он мертвой. За все время получил о них одно известие, от Григория Борденкова: Мариша родила дочку и куда-то уехала, звали девочку не то Надеждой, не то Маланьей – Григорий не упомнил. И после того прошли годы.

Всем своим видом поезд напоминал о недавней борьбе и разрухе: вагоны были разной величины и формы, с помятыми, облупленными боками, под знаками всевозможных дорог, двери забиты досками, буфера свернуты набок, но свежие последние надписи «Москва – Чита», «Москва – Владивосток» говорили, что рабоче-крестьянская республика победила окончательно, торжествует и на самых дальних рубежах страны.

С той же радостью, как первое слово в букваре, по нескольку раз прочитывал эти надписи Василий. Для него были они не просто станциями отправления и назначения, а повестью о крушении империи, о революции, о страданиях, радостях и борьбе целого человеческого поколения. Была в них и его личная повесть, о сыне монастырского огородника, которому выпало великое счастье: рожденный для забвения, получил он бессмертную славу. Пусть без имени, как ничтожная песчинка Красной Армии, партии, – но навсегда останется в памяти людей.

Вагоны скрипнули ржавыми сцепами и тихонько двинулись. Василий повернул им навстречу, чтобы поскорей поравняться со своим и вскочить на небольшом ходу: в боях на польском фронте ему ранили правую ногу, с той поры нога стала неловкой.

Некоторое время, пока выбирался из паутины рельсов, стрелок, переездов и сигналов, которая окружала столицу, поезд шел медленно и осторожно, как инвалид, но, очутившись в деревенских просторах страны, сразу ускорил бег, трудно стало распознавать из вагона номера верстовых столбов.

Километре на шестидесятом начались родные для Василия места. Все холмы и холмы, с рощами елей, берез и осин, глубокие глинистые овраги, вертлявые омутистые речки. Василий оглядывал изломанную холмами линию горизонта, искал золотые главы древнего монастыря. Показывался он издалека, сначала в виде крестообразной звезды, потом группой золотых колокольчиков – куполов и только с вершины последнего перед городом холма открывался весь – с мозаичными колокольнями и башнями, с белыми крепостными стенами. На этот раз монастырь возник сначала красным колеблющимся пятном, в виде языка пламени, затем по-прежнему – колокольчиками, и когда стал виден весь, с холма, тут Василий распознал над золотыми главами, на самом высоком кресте, колеблемый потоком ветра красный флаг.

Поезд подходил к тому краю города, где стояла Васильева избенка. Отец с матерью давно умерли, в избенке жили новые люди. Около избы на утоптанной тропе играли ребятишки в мяч. Заслышав поезд, они приостановили игру. Василий достал кулек конфет и, поравнявшись с избенкой, кинул ребятам. Они долго махали ему руками, а один пустился вслед поезду – то ли хотел сказать спасибо, то ли еще получить конфет. Трудно понять маленьких.

На вторую ночь поезд миновал Вятку, потом в утренней серой мгле уплыл не отличимый от нее серый деревянный Глазов. Отсюда начинались места гражданских походов и сражений. И когда взошло солнце, Василий накинул шинель, вышел на открытую площадку: захотелось еще раз пережить печаль войны и счастье победы.

Сначала рядовым бойцом, потом начальником отряда и комиссаром полка, он хорошо изведал войну и без труда узнавал теперь, что построено на земле для мира, что для войны.

По полям вдоль дороги, около мостов и речек постоянно встречались окопы, блиндажи и проволочные заграждения, иногда вздымались курганы братских могил. Ненужное теперь хозяйство войны приходило в запустение: блиндажи обваливались, окопы были изрыты лунками, мужики брали там песок и глину, проволока заграждений порыжела и обвисла.

Завидев курганы, окопы, блиндажи, Василий думал с грустью: «Пройдет год-два, исчезнут, сровняются с землей».

А вокруг качалась рожь, простая и великая, как море. Она кивала миллионами колосьев и шумела все об одном, об одном: «Война кончилась, верно! Скоро блиндажи и окопы сровняются с землей. Но ты не бойся, что от этого потускнеет память о войне, позабудутся герои. Война была ради мира, ради нас. Мы – лучший памятник героям. И ты, комиссар Рябинин, привыкай к миру!»

С поезда Василий пересел на пароход. У Большою порога, не сходя на берег, он узнал от Петра Ширяева, который пришел проводить пароход через порог, что Мариша живет в Игаркином зимовье, и поехал туда. Ехал больше на палубе, будто в первый раз, по незнакомой реке: столько всего переменилось! Пароходы шли под новыми именами: «Инородец» стал «Комсомольцем», «Орел» – «Карлом Марксом», «Сокол» – «Спартаком», «Россия» – «Владимиром Лениным». Ехали на них кооператоры, радисты, врачи, учителя, геологи. По станкам строились школы и больницы. На Подкаменной Тунгуске искали уголь, в тундре, около озера Пясино, – медь и никель. Уже работало несколько лесопильных заводов. Ставились радиостанции. Но самое главное – республика решила построить в низовьях Енисея город и порт. Пароход «Тобол» уже искал для города место, осматривал по Енисею бухты и протоки.

В Игаркином зимовье было три домика: знакомый Василию Игаркин, темный, покосившийся, похожий на древний гриб, и два совсем еще беленьких. Один из них построил Вакуйта, другой – рыбак, приплывший сверху.

Дома на все зимовье была одна девочка лет восьми. Сидела она на полу в боковой пристроенной комнатке и расставляла потемневшие, хорошо оглаженные во многолетней игре кубики, те самые, что Василий сделал когда-то для Яртагина. Увидев Василия, она не испугалась, не удивилась, не обрадовалась, спросила только: «Ты, дядя, к нам?» – и опять занялась своим делом. Василий снял и повесил на гвоздь шинель, подсел тоже на пол, к девочке. Была она рыжеватая, худая, мокроносенькая, по складу лица – русская.

Василий спросил, как зовут ее.

– Натасей. – Она по-турухански сюсюкала.

– А Надеждой кого?

Девочка сощурилась, мысленно перебрала всех на зимовье – Надежды не было.

– А Маланьей?

– Не было и такой.

Василий спросил, почему она одна, где же большие.

– Я не одна, я с Яртагином.

Большие, уходя на рыбалку, оставили ее с Яртагином, а мальчишка взял лук и убежал на озеро стрелять уток; Наташе, чтобы не гналась за ним и не говорила старшим, что сидела одна, он пообещал принести живого утенка. Для него и складывала она из кубиков дом.

Василий начал помогать строить, а когда отстроились, достал из чемодана кулек конфет.

– Тебе, ешь!

– Все? – Девочка прижала кулек к груди.

– Все.

Она съела штуки три, остальные спрятала под подушку.

– Ешь, у меня много. – Он достал еще кулек с конфетами и пачку печенья – все для нее. Наташа хотела побежать на рыбалку, показать гостинцы матери. Если рассердится Яртагин и не отдаст утенка – не надо!

Но Василий отговорил ее: нельзя оставлять дом без сторожа, неплохо иметь и живого утенка.

Сели на крыльце. Наташа начала спрашивать, откуда приехал Василий, что делал там, потом рассказала, что и они жили в городе, был у них там дядя Гриша. Много раз ходили они с ним на лыжах, катались на салазках, дядя Гриша подарил ей интересную игрушку, – и притащила ваньку-встаньку.

Василий похвалил «ваньку» и спросил:

– А подружка у тебя есть?

– Нету. Я одна девочка.

«Должно быть, моя дочь», – подумал Василий и спросил еще:

– С кем играешь ты?

– С Яртагином.

– Пойдем поищем его. Он, наверно, поймал уже утенка.

Но тут Яртагин явился сам. Не подходя к Василию, строго оглядел его, бросил к крыльцу убитых утят и камнем – под гору, к реке. Наташа пустилась за ним. Василий вернулся в комнату.

Полы, стены, потолки дожелта выскоблены косарем. Две кровати, большая и маленькая. На окнах плотные темные занавески – закрываться от ночного солнца. На стене висел шкафчик-аптечка. На столе лежал открытый лечебник. Василий остановился над своим чемоданом и подумал: не поторопился ли он расположиться здесь хозяином, – потом взял его, надел шинель, фуражку и вышел на крыльцо. Закурил, затянулся раз и бросил папиросу. Не успела погаснуть брошенная, закурил вторую.

Вскоре на тропе из-под горы показалась цепочка людей. Впереди шла Мариша. Она все ускоряла шаг и наконец побежала. Добежав до Василия, крикнула:

– Ты? Наконец-то, о, боже! – и бросилась ему на грудь.

Наташу отправили к Нельме в гости. Василий и Мариша остались одни. Она закрыла в сенях дверь, он задернул занавески. В комнатку спустилась ночь.

Ради приезда Василия Большой Сень решил устроить праздник. Нашелся друг, не всякому выпадает такое счастье! Когда Василий и Мариша вышли из своей комнаты, стол Большого Сеня уже ломился от угощений. Посредине лежал жареный осетр, вокруг него на дощечках вместо тарелок – сельди, икра, черная и красная, налимья печенка, брусника, голубика, морошка. Огорчало Сеня одно – не было вина. Но вино оказалось у Василия.

У него каждому нашлось что-нибудь: Марише – светло-серое шерстяное платье, дочери – голубой сарафанчик, коричневые дырчатые сандалии и белая вязаная шапочка, Нельме и женке Сеня – по полушалку с горошками, Кояру и Вакуйте – по пачке папирос «Волховстрой», Яртагину – финский нож и красноармейский значок. О Большом Сене Василий подумал особо, привез ему две бутылки вина. Сень пожертвовал вино на общее дело.

Яртагин обежал всех живущих в зимовье, и получилось, как на свадьбе, полное застолье. Василий и Мариша сидели на первом мосте, затем по старшинству и по дружбе: Сень, его жена, Нельма и ее новый муж Вакуйта.

– Ну, друг, будь здоров! – сказал Сень, поднимая первый стаканчик. За ним все: «Будь здоров! Будь здоров!»

– Спасибо, друг, надел на Ландура рваную парку! – сказал Сень при втором стаканчике.

Но оказалось, что Василий парки не надевал и кроме, как на зимовье, с Ландуром не встречался: надел кто-то неведомый. И выпили за того неведомого.

Вина было немного, а пожеланий – несчетное число, и начали пить сразу и за хорошую женку Кояру, и за счастье Нельмы с Вакуйтой, за город, который разыскивает «Тобол», за богатый ход рыбы, за утенка, которого не удержал Яртагин. Он поймал его, утенок был уже за пазухой, но отыскал в рубахе дыру, неизвестную Яртагину, и выскочил.

– Ну, друг, рассказывай, где пропадал? – попросил Сень.

– Воевал, друг.

– Нельзя так воевать. Я хотел твою женку за Кояра сватать. Не идет, думаю, Василий – надо сватать. Остался бы один, без женки. Остался вот без города. Знаешь? Приходит «Тобол». Капитан сперва: «Продай рыбки, икорки, матросы совсем отощали», потом: «Кто тут самый дедушка?» – Я, говорю, давно дедушка. – Сень склонился к Василию. На голове у него от всех волос остался жиденький белый венчик: – Волос-то как лезет! «Скажи, дедушка, как эта протока, глыбока ли? – говорит капитан и кажет на Игара Иваныча протоку. – Пройду я с моим „Тоболом?“» – А зачем, говорю, тебе протока? На Енисее мало места? – «Нужна. Будем строить город».

Я протоку хорошо знаю. Помнишь: неводили, белковали, лодку, помнишь, искали по протоке. А молчу: ты собирался строить город. А твоя женка шепчет: «Выкладывай все!» Ну, выложил: по берегам, говорю, видно – глыбокая протока, берега крутые, каменные. И неводом и переметом на ней работал, глыбь большая, где сажени три, где и поглыбже. «Тобол», говорю, вместе с трубой утопить можно.

Переночевал «Тобол», утром вышел на протоку, и больше мы его не видели. Выстроят город – не вини меня. Приходил бы раньше.

Василий сказал, что поступил Сень вполне правильно: город нужен всему государству, и Василий не для себя думал о нем, и «Тобол» приходил не для себя, дума эта давняя, народная; пожалуй, и сама река, когда делала протоку, думала о городе.

– Работы в нем хватит многим тысячам люду… Найдется и мне что-нибудь.

– Нам что люд, мы не знаем его. Мы тебя знаем. Будешь здесь жить?

– Буду проситься к вам.

– А теперь уедешь? И женку возьмешь? Как же мы без фершала?

– Доктором вернется.

– Выпьем, друг!

– Выпьем!

Вспомнил Сень Игарку: «Зачем такие люди умирают, а Ландуры живут и живут». Нельма расплакалась и убежала в свою избенку.

Василий и Мариша ушли к реке, подальше от слез, от горя.

– Век нельзя плакать, – сказала Мариша. – Не хочу. Сегодня наш первый день. Понимаешь, первый!.. – Она побежала: – Догоняй!

Василий не мог догнать. Она вернулась, обняла его сильными жесткими руками рыбачки.

– Вот возьму и убегу. Слышишь, убегу… Совсем!

– Ясно, убежишь. Такая ходкая, где мне, безногому.

– Нет, нет. – Сразу стихла; проходя мимо камня-друга, остановилась. – Ты посиди, а я спою. Я ведь пою, не знал? Эх! Когда ж было знать, все тайком, шепотком… Слушай!

 
И вот у седого Байкала
Красавица дочь родилась.
Резва, без конца и начала,
Она Ангарой назвалась…
 

Умолкла, села рядом с Василием, уткнулась ему в грудь и, задрожав всем телом, сказала:

– Что было бы, что…

Василий обнял ее, заглянул в лицо. В глазах у Мариши стояли слезы.

– Что было бы, если бы ты не приехал… еще немножко не приехал.

Мариша стряхнула слезы и начала рассказывать, как трудно было ей, как устала она без Василия, одно время совсем было потеряла веру, что увидит его, как открыла сходство между ним и Григорием Борденковым и начала приучать себя к Борденкову. Но в Григории любила его же, Василия, только его.

– А ты хоть бы словечко. Ведь за столько лет ни одной весточки.

– Ни одной? – Он снова поглядел в лицо ей.

– Вскоре, как ушел, были два письма. А потом много лет ничего.

– Я писал, все время писал.

– Кроме тех, первых, не получила ни одного письмеца.

Долго молча глядели друг другу в глаза. Обоим было ясно, что оба говорят правду: он писал, а она почему-то не получала.

– Ты сердишься на меня? – спросила Мариша.

– За что мне сердиться? – Он вспомнил, как жил без нее, вздохнул и сказал: – Я ведь тоже уставал…

– Молчи! Не надо. – Опять стояли они на одной высоте, и она испугалась, не упал бы он ниже ее. – Молчи, не надо!

Через неделю они уехали. Сень долго кричал Василию с берега: «Приедешь? Не обманешь? Ну, смотри!» Яртагин, привязав к стреле белую сетку, которой спасался от комаров, пускал эту стрелу вверх. Когда пароход ушел за мыс и начал постепенно скрываться, Яртагин взбежал на холм и оттуда еще несколько раз послал отъезжающим свой привет.

Перед отъездом Василий наградил Яртагина новыми подарками: отдал ремень со светлой, как зеркальце, пряжкой, два карандаша, все коробки и газеты – и целые и обрывки, – какие оказались в чемодане. Помятые газеты Яртагин расправил, куски подобрал один к другому, как они были в целых газетах, – получилось невиданное богатство. Тут были и рассказы, и стихи, и портреты, и целые картины, тут, казалось, можно было узнать все обо всем мире. Яртагин спрятал это богатство в сундук к матери, где хранились такие исключительные драгоценности, как унты и парки, приготовленные на смерть. Когда у всех в доме выдавался свободный час, Яртагин брал что-нибудь из своего богатства и читал вслух.

Грамоте научила Яртагина Мариша по лоциям реки Енисей.