Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 60 страниц)

5

К середине июня была закончена оросительная сеть на Камышовке. Строилась она по проекту Миши Кокова. Первый день полива оказался для Миши началом новой славы. На митинге в честь завершения работ Иван Титыч попросил внеочередное слово и сказал:

– Много лет считали меня лучшим поливальщиком в Хакассии. Теперь я передаю эту славу Кокову. Пусть знают все, что уже не я, а Коков – «главный хакасский водяной, безошибочный глаз – ватерпас». – Подошел к Мише и обнял его. – Носи, друг, эту славу и не стыдись. Так решила вода, а воду не обманешь.

Извечно жаждущая земля ответила на полив невиданной щедростью: через три недели трава уже выросла для покоса и была такая густая, что косилки еле-еле справлялись с нею.

Тишь ли, ветер ли – одинаково веял запах свежего сена. И только что подкошенное, и просыхающее, и совсем готовое, оно устилало берега Камышовки, в Главном стане до крыш заполняло сараи, около скотных дворов и кошар стояло большими стогами. В степи день и ночь шли обозы машин и телег с сеном, развозя его по затишливым распадкам и оврагам, где укрывались в пуржливое время кони. Не только молодняку, элитам, овцам и рогатому скоту, даже старым табунам, всегда жившим на одной пастьбе, вволю заготовили сена. Пускай трещат морозы, дуют бураны, ложится гололедица – ничего не страшно!

Дороги были усеяны упавшими во время перевозки душистыми головками, листьями, колосками, метелками трав и цветов. Пыль и воздух пропахли сеном.

Табунщики, работавшие в удаленных местах, специально приезжали на Камышовку, в Главный стан, в затишки, чтобы посмотреть, подержать в руках, понюхать сено. Такого сочного и пахучего не знавали даже старейшие на заводе люди.

Кучендаевым привезли две трехтонные машины. Когда сено свалили, Аннычах зарылась в него с головой и долго лежала. Наверно, так пахнут лесные поляны и широкие енисейские, обские, волжские, камские луга, которые каждую весну заливает водой. Запах сена манил ее вдаль, как облака, как зов перелетных птиц: что сидишь дома? Полетим с нами! Посмотрим горы, леса, реки, города. На земле много хорошего.

Тойза отделила несколько клочочков сена и развесила по всем комнатам.

– Чай, прямо чай, – нахваливала она, переходя от одного клочка к другому и принюхивалась. – Что ни дальше, то вкусней кажется. Неужели у нас выросло такое? И много?

– Море. Некуда складывать, – рассказывал Урсанах. – А все вода сделала, наука.

Он завел новый обычай: утром, до всех дел, и еще раз вечером обязательно выйти на курган, под веющий с покосов ветер, и подышать сеном.

Сену радовались, как солнцу в полярных странах, когда после долгого зимнего мрака оно впервые всплывает над горизонтом.

С болтовни о приданом неугомонная старушонка портниха перескочила на поучения:

– Невестушка, чего букой ходишь? Так, милая, не мудрено и разонравиться. Тебе, женишок, тоже довольно играть в молчанку. Весели ее, развлекай! Не похороны ждут вас, а свадебка.

Эпчелей и сам видел, что Аннычах резко переменилась – ни смеха, ни улыбки, и слова будто все на счету, – притихла, как сонная. А почему случилось это, что может развеселить ее, – не знал. На речи он был не мастер, скачки верхом девушка разлюбила, даже обучением Игреньки занималась реже, чем нужно.

На работу она не ездила, была в отпуске, но табунщики постоянно навещали ее то за советом, то рассказать новости. Однажды пришел Смеляков и похвалился, что заарканил волчицу.

– Во сне, – начал смеяться Эпчелей, – или сперва застрелил, а потом сунул в аркан.

Смеляков, круто повернувшись, убежал к табунщицкому бараку. Минут через пять он появился снова, верхом.

– Эй, кто не верит, выходи!

Все из дому высыпали на улицу. У Смелякова на аркане была мертвая волчица. Эпчелей придирчиво осмотрел ее, но пулевых ран не нашел.

– Ай да Коля! – зашумели вокруг него табунщики.

Аннычах тормошила за плечи:

– Расскажи, расскажи!

– Отпусти сперва, не то я откушу себе язык, – проворчал табунщик, хмуря брови, затем пустился рассказывать: – Ну, вижу раз и два, что у меня появилась эта помощница, – он ткнул волчицу сапогом. – И хитрая же: все от холмов, от камней подходит. Обернусь к ней лицом, значит заметил, – и шмыг в каменье. Тогда я перегнал косяк в чистую степь. Жду. Наутро пришла. «Ну, говорю, Мама-Мамочка, выручай! Не убьем – быть нашей бригаде на черной доске». И погнался за волчицей. Она удирать. Только – шалишь, до холмов теперь далеко. Летим. Ветер насквозь продувает меня. Мамочка ходкая, а волчица голодная, слабая. Догоняем. Как, думаю, брать ее? Из ружья промажу: в седле тряско. Попробую арканом, бросать я его навострился, и Мамочка на волков привыкшая. Развернулся и бросил. – Тут Смеляков широко взмахнул правой рукой, как делают это, бросая аркан. – Волчица хоп аркан в зубы и зажала. А Мамочка как даст в сторону, как рванет волчицу арканом – та и перевернулась кубарем. У нее, знать, все кишочки перепутало, выпустила она аркан и пошла заметно тише. Я подмотал его и снова бросил. На третий раз поймал, и так ловко – через самое брюхо. Летим мы обратно к косяку. Волчица свернулась в калач, грызет аркан. Да не успела перегрызть, уторкали мы ее скоро: степь там с камешником, твердая.

– Коля, Коля! – Аннычах вновь начала тормошить Смелякова: – Какой же ты у меня молодец! А волк, а волчата есть у нее?

– Ой, затрясешь, откушу язык, – смеялся табунщик. – Уже откусил.

Все склонились над волчицей. Она была молочная – значит есть волчата.

– И около наших косяков. Надо делать облаву. Коля, Коля, сегодня же пошли ко мне Боргоякова! – волнуясь, говорила Аннычах.

Глядя на нее, опять быструю, нетерпеливую, с засверкавшими глазами, Эпчелей радостно подумал: «Вот она что любит. Ладно, устроим ей потеху».

В тот же день он поговорил с Лутониным, Урсанахом и Орешковым; решили сделать большую облаву на Каменной гриве, откуда особенно донимали волки.

Сначала неприметно, по одному, вышли стрелки и затаились среди курганов, в котловине, куда предполагалось выгонять волков; потом с криками, лаем, ревом моторов хлынули на Каменную гриву с трех сторон конные загонщики, собаки, машины.

Эпчелей и Аннычах ехали краем котловины, в которой засели стрелки. На этот раз лучший охотник не взял почему-то ни ружья, ни аркана, был с одной плетью. Он внимательно оглядывал холмы, курганы. Вот из распадка в котловину выскочил волк, немного погодя другой, третий. Началась пальба.

Крепко, до окаменения всего лица, Эпчелей стиснул зубы и взял на изготовку плеть. Он стоял неподвижно, в струнку, как часовой, только глаза быстро перебегали, следя за кем-то увертливым. Вдруг меж ближайших курганов мелькнул волк. Эпчелей крикнул: «Аннычах, за мной!» и взмахнул плетью. Огромным прыжком рванулся конь. Аннычах тоже взмахнула плетью, и ее конь сделал такой же прыжок.

Впереди – волк, за ним – Эпчелей, сзади – Аннычах. Со всех сторон были люди, слышалась пальба, крики. Волк, не зная, куда бежать, засуетился, и Эпчелей быстро догнал его. Плеть в руке Эпчелея сделала широкий, свистящий круг и выхватила из шкуры волка клок шерсти. Волк прянул к горлу коня. Тот взвился на дыбы. За всем, что началось дальше, Аннычах не успевала следить: оскаленная волчья морда мелькала то у головы коня, то около Эпчелея, конь ходил на дыбах, бил передними ногами, плеть свистела и хлопала, кто-то свирепо рычал, скрипел зубами.

Волк наконец понял, что враги неуязвимы, и снова кинулся удирать. Но плеть хлопала его по хребту, по бокам, скоро у волка начал вихляться зад, отнялась нога, удрать было невозможно, и он прижался спиной к плите кургана.

– А-а, стервюга!.. – прохрипел Эпчелей, останавливаясь перед ним. – Теперь ты получишь за все. Аннычах, иди ближе! – и когда девушка подъехала: – Угости– ка его!

Она отказалась.

– Да не бойся! Не кинется. Он теперь знает эту штуку, – и крутанул плетью.

Девушка отмахнулась. Тогда Эпчелей повернулся к волку:

– Ну, выкладывай душу!

Плеть падала с глухим стуком: в конец у нее был зашит увесистый свинцовый шарик. Волк так извивался, так широко открывал пасть, в глазах у него сверкал огонь такой ненависти, а Эпчелей так оскалил зубы, его лицо исказилось в таком злорадстве, что Аннычах охватил ужас.

– Перестань! – крикнула она.

– Отпустить? – и Эпчелей захохотал. – Го-го-го… Он покажет.

– Добей сразу!

– Он не торопится подыхать.

Тогда Аннычах повернула коня и поехала к Каменной гриве, где стрелки и загонщики уже закончили охоту. Позади непередаваемо страшно сразу и взвывал, и рычал, и хрипел волк, хлопала плеть, Эпчелей при каждом ударе вскрикивал:

– Отдавай душу! Отдавай скорей, дьявол!

Вечером на терраске и во дворе Кучендаевых долго толпился народ. Говорили об охоте. Одни расспрашивали, другие рассказывали, третьи спорили, иные подшучивали над неудачниками.

– А что же ты, Эпчелей, молчишь? – спросила Тойза. – Никого не убил?

– Да, да!.. Слушаем! – раздались голоса.

Эпчелей вопросительно поглядел на Аннычах: может быть, она хочет рассказать, как разделался он с волком? Но девушка не выказала желания.

Не будучи речистым, Эпчелей изобразил охоту действием: размахивая рукой, точно бил плетью, вскидывал голову, как делали волк и конь, скрипел, цокал зубами, рычал с подвывом.

– Интересно, – сказал Смеляков, не видавший такой охоты.

– Нисколько, – возразила ему Аннычах. – И совсем не нужно. Убить сразу – понятно: миловать волков но приходится. А выбивать душу по капле – пускай он волк – все равно ни к чему. И тут же конь. Зачем ему терпеть лишний страх? Это не охота, – и она осуждающее потрясла головой.

Стояла такая жарынь, что даже по ночам, через толстые подошвы сапог, ноги чувствовали теплоту земли. Котловины, холмы, курганы заволокло неподвижным белесым маревом, в сухости которого все звуки делались глухими и бескрылыми, как в вате. Песни, ржанье, крики уже не перелетали с холма на холм, поднимая эхо, а бессильно падали и умолкали, едва родившись. Люди, кони, брички двигались по пыльным дорогам, точно по экрану немого кино. Слышалось только жужжанье оводов, напоминающее однообразную жалобу отдаленного вентилятора. Оводов расплодилось несметные тучи, неотступно, как дыханье, как запах, следовали они за табунами; единственное спасение от них было в воде.

Угнетаемые оводами, зноем, жаждой, дальними переходами в поисках съедобной травы, кони стали раздражительны, драчливы, злы.

Всякий раз, провожая косяки с водопоя на пастьбу, Урсанах наказывал табунщикам:

– Ходите отдельно, – то есть не допускайте сближения косяков.

В степи можно ходить отдельно: степь велика, а на водопое косяки поневоле сближались, и там дежурили обе смены табунщиков. Все замечали, что косячник Буян замышляет драку; вид у него был самый разбойный: голова то и дело поднималась, высматривала, зубы щерились, по телу, от ушей до копыт, пробегала дрожь. И как ни сторожили его, однажды Буян отбросил всякие хитрости, уловки и на глазах у табунщиков кинулся к жеребцу Петуху, который стоял ближе других.

Табунщики помчались наперерез драчуну. Раньше всех подоспел Олько и замахнулся на жеребца кнутом, но тут бывший под табунщиком недавно обученный укрючный конь Гнедко струсил и остановился. Буян с маху ударил его грудью в бок. Гнедко сунулся на коленки. Табунщик вылетел из седла и, шлепнувшись наземь, несколько раз перевернулся кубарем. Внутри у него екнуло, что-то подкатило к горлу: он еле встал и продохнул этот комок.

Первой, привычной мыслью было – снова в седло, но Гнедой со всех ног улепетывал в степь.

– Трус! Баран! Сегодня же спущу в котел! – крикнул вслед ему табунщик, щелкнув бичом.

Раздался свирепый звериный рев в две глотки. В вихре пыли извивались, тоже как вихрь, два сцепившихся огромных тела – Буян и Петух, – мелькали зубы, копыта, летели космы грив, клочья шерсти. Боргояков, Смеляков и еще два табунщика лупили драчунов кнутами, пытались арканить, но разъяренные жеребцы даже не замечали этого.

В руках у Олько был только кнут – аркан умчал с собой Гнедко, и, не видя ничего другого, табунщик бросился к костру, на котором варили обед, схватил горящее полено и с ним к жеребцам, прямо в свалку. И огнем-то разогнал не скоро.

Жеребцы сильно покусали друг другу шеи, холки и в таком состоянии не годились для косячной службы; их угнали в Главный стан, в конский изолятор.

Осмотрев драчунов, Павел Мироныч долго сокрушался:

– Это вот происшествие! Еще бы чуток – и вывози обоих на свалку. Обоих – целый мешок денег – в овраг.

Табунщики, кроме Олько, отделались легкими ушибами, у Олько же были обожжены руки и ранено правое плечо. Его положили в больницу.

Аннычах сказала матери, что поедет навестить Олько.

– Т-ш-ш… – сердито зашипела Тойза, косясь на терраску, где Эпчелей и Урсанах сидели за трубками. – Выбрось из головы. Эпчелей про Олько и слышать не может. Он заест меня. И тебя не похвалит. Всем плохо будет.

– А что?

– Придумает. Эпчелей у-у… строгий. Вот уедет куда-нибудь, тогда можно.

Тойза считала Олько еще маленьким, и в том, что Аннычах повидается с ним, не находила для жениха обиды. Но Эпчелей не терпел его, пожалуй, больше, чем Конгарова: Аннычах не такая дура, чтобы променять лучшего табунщика, наездника и охотника на человека, умеющего стрелять только фотоаппаратом и считающего самым дорогим оружием ржавые ножи. Это не соперник. А Чудогашев Олько стреляет уже без промаха, скоро догонит Эпчелея и во всем прочем.

– Берись-ка за иголку, – продолжала Тойза. – Про Олько пускай другие думают. У тебя есть своя забота.

Девушка села к рабочему столику, но не за шитье, а расплетать косы. Распустив, она разделила волосы пополам и заплела две косы, как носят замужние хакаски, потом, распустив эти, заплела тринадцать, как носят девушки, и снова – две, тринадцать… И так много раз.

– Вот-вот. Привыкай, привыкай, – одобряла ее и радовалась Тойза, не догадываясь, что для Аннычах переплетанье кос значит совсем другое, оно – выражение ее внутренней борьбы: выйти за Эпчелея или отказаться?

На тропинке между домиком и бараком Урсанах заметил Конгарова, подумал: «Наверно, к нам. Опять шум будет», – и вышел навстречу.

– Я прощаться, – сказал Конгаров: он закончил работу и собирался уезжать. – В дом-то к вам можно?

– Однако, лучше не входить. Там Эпчелей, моя старуха и еще одна, чужая, ну, которая… – Урсанах покрутил рукой, как вертят швейную машинку. – Хорошего не услышишь. – И уныло опустил голову.

Как и предполагала Аннычах, отец разговаривал о ней с Конгаровым и после того жил в тяжелом раздвоении: Тойза и Конгаров – он больше не сомневался в нем – одинаково желают для Аннычах добра, но понимают его так разно, что вместе никак не соединишь, надо выбирать. Старик видел хорошее и у Тойзы и у Конгарова и никак не мог решить, чье же добро лучше.

Молча раскурили по трубке. Конгаров кивнул на домик:

– Попрощайся там за меня, – и подал руку.

– Давай еще покурим, – сказал Урсанах. Ему не хотелось расставаться, и особенно вот так – на улице, когда дом рядом. Он полюбил Конгарова за его общительный характер, интересные рассказы, за участие к Аннычах, за горячее отношение ко всему.

После второй трубки разошлись.

Тойза спросила Урсанаха, о чем он так долго разговаривал с «этим». Она по-прежнему называла Конгарова местоимениями, но если раньше они шли от глубоких дружеских и материнских чувств, то сейчас – от неприязни и пренебрежения.

– Уезжает. Велел передать тебе и Аннычах последний поклон.

– Может увозить его с собой, – проворчала Тойза, – нам меньше мусору.

Аннычах спрятала за пазуху письмо, клочки объявления о приеме в техникумы, незаметно выскользнула из дому и пустилась бегом к курганам. Она не спросила отца, когда уезжает Конгаров, и боялась, что уже не застанет его.

Конгаровская палатка стояла на месте.

– К вам можно? – со страхом спросила девушка: после того, как человека выгнали, очернили, было трудно рассчитывать на хороший прием.

– Аннычах? Можно, можно!

Конгаров оглядел свою маленькую палатку, куда бы посадить девушку, и начал грудить вещи. Но Аннычах сказала, что она только на минутку, попрощаться.

– А мы посидим на завалинке. – Он вышел из палатки, взял девушку за обе руки, сильно тряхнул их, затем кивнул на камень рядом с палаткой, который называл завалинкой. – Ну, посидим! Как ты вовремя! Я уезжаю ведь. Что нового?

– Ничего.

Девушка достала клочки объявления и попросила совета, в какой техникум поступить ей.

– Решила учиться? Как же с Эпчелеем?

…Клочки объявления разложили на камне. Конгаров рассказывал о техникумах. Девушка выбирала, какой подходит для нее. Горный, речной не годились: она хотела работать на своем заводе. Самыми подходящими были коневодческий и сельскохозяйственный.

Сзади к ним незаметно подъехал Эпчелей; вложив в рот два пальца, он пронзительно свистнул и бросил аркан, который упал рядом с Конгаровым и Аннычах.

Они испуганно обернулись.

– Что такое? – крикнул Конгаров.

– Шутка. – Эпчелей оскалился в беззвучном смехе, затем круто повернул коня и уехал.

Около ручья, где был кустарник, он снова бросил аркан. Один из кустов вдруг сорвался с места и, высоко подпрыгивая, отряхая землю и листья, помчался за Эпчелеем.

Аннычах и Конгаров молча, нахмуренно глядели ему вслед.

Вдруг девушка сильно вздрогнула.

– Хорош шутник! – Торопливо собрала клочки объявления, протянула Конгарову руку: – До свиданья! Спасибо! Если буду в городе, можно зайти к вам?

– Обязательно. Мы ведь друзья.

– Не сердитесь на нас!

– И не думаю.

Дома она позвала мать с отцом и объявила, что замуж не пойдет, а сейчас же поедет в Главный стан хлопотать об учении.

…Тойза, обхватив руками голову и мотая ею, то бранила Конгарова: «Он, все – он», – то себя: «Вот уродила дочку», – то приходила в ужас: «Заест меня Эпчелей. Что скажут люди?»

Урсанах, бегая из угла в угол, досадовал:

– Ах, какая ты! Перестань! Эпчелей, люди… Готова ради них дочку в петлю сунуть. Ей жить – она и решает.

Он был доволен, что Аннычах опять шумит, смеется, а то была, как зимняя муха.

Девушка собиралась в дорогу. Но с этой свадьбой так перебуторили все в доме… Ей стало ненавистно приданое, стеснившее комнату, опоганенное болтовней старушонки портнихи; она начала хватать его и безжалостно втискивать в сундуки. Потом вышла к матери, обняла, ластилась, утешала:

– Ничего тебе не сделает Эпчелей. Я отвечу сама. – Услышав стрекот швейной машинки, она вбежала к портнихе: – Стой! Довольно, отшились! – забрала охапкой недошитые вещи, материю, нитки и тоже бросила в сундук.

Наконец в доме стало как до помолвки.

– Я поехала в Главный стан. – Девушка поцеловала мать. – Зря плачешь, зря.

Полуобученный Игренька мчался во всю прыть; он был еще до того неопытен, что ему казалось: от узды, седла, всадницы можно убежать, надо только постараться. У Аннычах было радостно, весело, свободно на душе, из груди неудержимо рвались песни. И почему-то милей всех была колыбельная, которую певала она над своими игрушками:

 
Если волк, медведь придет, если недруг нападет,
Ты не бойся, малый мой: я с тобой.
Если буря налетит, если небо загремит,
Не пугайся, светлый мой: я с тобой.
С головой укройся, ничего не бойся.
Спи, мой дорогой: я с тобой.
 

– Где же ты пропадала? – спросил Тохпан, когда Аннычах появилась в комсомольском бюро.

– Дома.

– Все замуж выходишь?

– Отвыходила. – Она махнула рукой и нахмурилась, давая понять, что с замужеством покончено и ей неприятно говорить об этом.

– Учиться поедешь?

– А примут? Я все перезабыла.

– Сядешь за парту – вспомнишь.

Он сказал, что заводу до крайности нужны специалисты, и вот принято решение послать на курсы и в техникумы десять человек, в этот десяток записала и Аннычах. Если она согласна, то завтра может получить документы, деньги и ехать. Он дал ей программы и правила приема.

– Возьми с собой и подумай как следует, чтобы опять не получилось: без меня меня женили.

Тохпан, Иртэн, Домна Борисовна советовали Аннычах ехать на курсы лесоводов: для Хакассии лесоводство – дело неотложное, огромное, от которого зависит и земледелие, и скотоводство, и орошение, а специалистов по нему единицы. И завод особенно нуждался в лесоводе.

Девушку смущало, что эти курсы были далеко за Уралом, но вспомнила поездку на Опытную станцию за саженцами – яблони в цвету, душистые аллеи бальзамических тополей, кукушку, – вспомнила рассказы Конгарова о тех далеких местах и согласилась.

Заночевала она в Главном стане, на другой день получила документы, деньги. Осталось ей только попрощаться со знакомыми. Прежде всего, пока еще день, она решила навестить Олько: в больнице порядки строгие, вечером туда не пустят.

По дороге встретился отец.

– Дочка, я за тобой, – сказал оп встревоженно. – Скандал, дочка. Вчера приходит Эпчелей, а Тойза говорит: «Убежала твоя невеста. Лови сам. Я не могу управиться». С тех пор Эпчелей, как зверь… Всю ночь не спал и нам не дал. Одно твердит: «Не уйду без Аннычах». Как, дочка, будем-то?

– Завтра я уезжаю. И в последний день совсем не хочу думать про Эпчелея. И ты не думай. – Она ласково погладила отца по плечам, заглянула ему в озабоченное лицо. – Не думай. Вот уеду – и все кончится.

Урсанах не стал дожидаться, когда дочь перепрощается со всеми – дело долгое, и уехал обратно – сказать Тойзе, готовила бы живей подорожники. Девушка ушла в больницу.

Вызвали Олько. У него были перевязаны обе кисти и плечо.

– Уй-ю-ю!.. – невольно вырвалось у Аннычах.

Но табунщик сказал, что раны пустяковые, на них зря страшно намотали ваты да марли; кроме рук, он во всем здоровый.

– Смеяться можешь? – спросила девушка.

– Сколько угодно.

– Я приехала смеяться.

– А узнает Эпчелей…

– Эпчелей… – девушка сильно тряхнула косами. – Улетел.

И, позабыв, где находятся, они громко засмеялись. Тут же появилась строгая няня и уже не отходила далеко, этим встреча была подпорчена, но получилась все равно замечательная.