Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 60 страниц)
На крылечке конторы появляется Ионыч. Она торопливо идет к нему и спрашивает, не знает ли он, какое было совещание, куда ушла машина. Ионыч говорит смутную путаницу из случайно услышанного и собственных домыслов. Ничего не узнав, она уходит в конюшни.
«Нет. До этого я не доведу себя, научусь летать», – как клятву, сказала она, обернулась на сына, прислушалась к его дыханию. Мальчик спал. Тогда отложила книгу, отдернула занавеску и, глядя на яркую, почти режущую глаза луну, задумалась о муже.
Она не ждала его. Давно уже было получено извещение, что он убит под Вязьмой во время налета вражеской авиации на госпиталь, в котором он работал врачом. И думала теперь не о встрече, не о жизни с ним, а надо ли еще скрывать его смерть от детей. Для них он был живым и только затерялся где-то. «Возможно, и прав Ятим, что лучше не ждать. Но это тогда, когда есть кого ждать. А так ли, когда ждать некого? Не лучше ли все-таки ждать?» – и ничего не решила.
Рано утром Домна Борисовна и Степан Прокофьевич выехали в районный центр. Когда они прибыли туда, половина городка еще спала: окна закрыты ставнями, занавесками, магазины на замках, тени от домов, лабазов, заборов во много раз больше самих строений.
– Мы, кажется, перестарались, – сказал Степан Прокофьевич.
Но Чебодаев был уже на работе. Он только накануне вернулся из поездки по району и до того, как пойдут посетители, хотел разобраться в бумагах, накопившихся без него. Было нерадостно: нигде ни капли дождя, всходы хилые, редкие и уже начинают увядать, еще неделя-две засухи, и тогда во многих местах неизбежно делать пересев.
Чебодаеву доложили, что к нему приехали директор и парторг конного завода.
Он встал и встретил их словами:
– А я уже начал думать, что у вас потух огонек.
– Пока горит еще, хотя заливают со всех сторон, – сказал Лутонин.
– А что такое? Но сперва садитесь! – Чебодаев показал на стулья, стоявшие перед его столом, отодвинул свои бумаги и облокотился одной рукой, приготовясь слушать.
Степан Прокофьевич рассказал, что уполномоченный треста считает орошение делом «Водстроя», а «Водстрой» никаких неплановых сооружений сейчас не берет. Но есть еще выход – несколько задержать посевную, и тогда завод построит оросительную сеть своими силами. И Лутонин подробно изложил этот план.
Выслушав, Чебодаев спросил, записан ли план на бумаге. Лутонин вручил ему проект, смету, объяснительную к ним записку, а Домна Борисовна протокол с постановлением заводского партбюро.
Документы надо было просмотреть, и Чебодаев решил:
– Сделаем так: пока идите по вашим другим делам, а через два-три часа снова ко мне.
И начал читать. С каждой новой страницей он убеждался, что в руках у него открытие, важное не только для конного завода, но для всего района, даже области. В год-два и в пятилетку один «Водстрой» не сумеет оросить всю Хакассию. И нечего ждать его. Ведь каждый колхоз, совхоз своими силами может сделать так же, как придумали коневоды.
Когда Степан Прокофьевич с Домной Борисовной вновь пришли к Чебодаеву, у него сидели второй секретарь райкома, председатель райисполкома и заведующий отделом сельского хозяйства.
– Мы ознакомились с вашими документами, – сказал Чебодаев. – Теперь у нас есть вопросы.
Спросили, кто составлял проект, под чьим руководством пойдет строительство.
Лутонин показал решение ученого совета Опытной станции о помощи конному заводу.
– Все будет так, как расписано здесь? – Чебодаев хлопнул рукой по проекту.
Степан Прокофьевич ответил:
– Постараемся сделать быстрей и лучше.
– Что ж, товарищи, одобрим?
Второй секретарь, председатель райисполкома и заведующий сельскохозяйственным отделом утвердительно кивнули и встали: они спешили на поля.
– Но учтите, – Чебодаев повернулся к Лутонину и Домне Борисовне, – чтобы ваш опыт не получился комом, как первый блин, а стал примером. Он крайне важен для всего нашего района.
Оставалось только согласовать новые сроки посевной с трестом.
К вечеру того же дня Степан Прокофьевич приехал в город, к Рубцевичу.
– С чем пожаловали так экстренно? – спросил тот, нехотя опускаясь в кресло, – он уже пересидел в конторе несколько часов и собирался уходить домой, – потом добавил насмешливо: – Опять с орошением?
– Угадали.
Степан Прокофьевич начал выкладывать из портфеля на стол разные бумаги и говорил при этом, что природные условия конного завода суровы, но не бедны; тот тупик, в котором топчется завод все время своего существования, к которому уже привыкли и считают безвыходным, на самом деле создан негодным, близоруким хозяйствованием: сами бренчали, как придется, а обвиняли балалайку. Свои слова он подкреплял цифрами и справками из отчетов по конному заводу, из научных работ Опытной станции, из проекта и сметы оросительных сооружений на Биже.
Сначала Рубцевич многое пропускал мимо ушей, его блекловолосая взлохмаченная голова дергалась от досады: «Не толки воду в ступе!» Природные условия, состояние хозяйства были везде почти одинаковы и твердили о них Рубцевичу устно и письменно каждый день. Когда же Степан Прокофьевич заговорил о переводе своего хозяйства на искусственное орошение, когда в его речи мелькнуло выражение: «Делаю поворот руля», – Рубцевич достал записную книжку и начал что-то помечать. Голова уже не дергалась, на лице появилось выражение острого придирчивого интереса.
– А вы где служите? – вдруг перебил он Лутонина таким голосом, будто и в самом деле не знал этого.
– Странный вопрос, – удивился тот. – Я не шутить приехал к вам.
– Самый нормальный. На конном заводе или в «Водстрое»? Мне сдается, что в «Водстрое».
– Служу Советскому Союзу, – по-военному отчеканил Степан Прокофьевич.
– Мы все служим ему. Но «Водстрой» не разводит лошадей. А почему конный завод должен рыть каналы?
– Потому что без каналов завод станет и бесконным.
– И все-таки орошение – не наше дело, когда есть «Водстрой».
– Но если вы не договорились вовремя с «Водстроем», обязаны делать сами.
– Совсем не обязаны: орошение для вашего завода не запланировано, ни денег, ни материалов, ни механизмов для этого нет.
– Нам ничего и не надо. Все сделаем своими силами. Разрешите только отложить посевную.
– Отложить… – посевную… – Рубцевич резко мотнул головой. – Такие дела не решаются на ходу. Дайте сюда! – взял проект, смету, еще некоторые бумаги, засунул их в свой портфель и встал, считая, что разговор окончен, можно расходиться: – Приезжайте или позвоните дня через два-три!
…Знакомясь с документами, которые оставил ему Лутонин, Рубцевич все больше и больше раздражался на «Водстрой». Он виноват, что на конном заводе нет до сих пор орошения. Ведь конные заводы не ждут, когда придет к ним дядя со стороны и вместо них будет выхаживать коней. Пусть и «Водстрой» сам делает свое дело. Он виноват – из-за его бездеятельности, по его советам: «Стройте сами», – появляются такие дикие проекты, как лутонинский.
Замысел Степана Прокофьевича показался Рубцевичу легкомысленной выдумкой суматошного фантазера. Было невероятно, что такой крупный объем работы можно сделать своими силами в такой короткий срок. И ради этого пуфа откладывать посевную! Конец ясен: ничего не построят и больше ничего не посеют, если не прекратить всю затею теперь же.
И, не дожидаясь, когда появится Лутонин, Рубцевич послал ему телеграмму: «Продолжайте сев. Строительство своими силами запрещаю. Дело не наше. Это обязан „Водстрой“».
Степан Прокофьевич связался по телефону с Чебодаевым, прочитал ему телеграмму и попросил совета, как быть.
Чебодаев ответил:
– Я очень высоко ценю ваш замысел. В нем, если он удастся, я вижу для всего района выход с богары на орошенные поля. Поддержим вас где угодно, но разрешить строительство райком не может: это дело хозяйственников. Решайте сами!
– Будем строить, – решил Лутонин.
3В поля ускакал всадник с приказом, чтобы посевники перебирались на постройку. Директорский «газик» умчался на Опытную станцию за Иваном Титычем. Рабочие бригады были подобраны по-новому, как того требовало строительство, назначены бригадиры, десятники.
…Иртэн вышла к речке встречать людей и машины, которые перебирались с посевной в Главный стан. На мосту, перегнувшись через перила, стоял Миша Коков, рядом – верховой конь. Коков выехал на Биже посмотреть еще раз долину – не таит ли она каких-нибудь незамеченных ранее достоинств.
– Вы здесь! – обрадовалась Иртэн. – А мне сказали, что уехал.
– От вас разве уедешь! Закончил проект, смету. Разрешите, говорю, поблагодарить за гостеприимство. А ваш хозяин: «О нет… Сначала постройте на Биже пруд».
И тут же за телефон: «Опытная, прошу оставить мне Кокова и командировать на денек Ивана Титыча». И мне приказали остаться.
– Вот хорошо-то!
– Кому хорошо, а для меня легче в воду. Решил утопиться. Вот и стою, выглядываю, где поглубже. Только везде мелко. Но я не отступлю от своего. Пошло на то – построю пруд и бах в него.
– Зачем же бах, когда пруд будет готов?
– Правильно. А я не подумал об этом, – Миша хлопнул себя ладонью по лбу. – Вот был бы номер!
И оба засмеялись. Потом Иртэн сказала:
– Мне так нужно вас, так нужно!
Она повторила это несколько раз и умолкла, растерявшись от множества желаний: хотелось поделиться и радостями, и тревогами, и вспомнить старое. Она знала Кокова с прошлого лета, когда проходила практику на Опытной, а Миша обучал практикантов поливному делу.
– Как живется здесь? – спросил он, подумав, что у нее какие-то неприятности.
– Мне? Как на качелях.
– Значит, весело?
– Всяко. То лечу вверх, то вниз. – И начала рассказывать, вся устремившись вперед, как при быстрой верховой езде. В последнее время настроение у нее падало и падало. Куда ни глянет – на душе только хуже. Всходов нет. Дождя не предвидится. Что делать, что может тут агроном? Зачем учусь я на агронома? Кругом ворчат: «Проклятая земля! Надо плюнуть на нее, перенести завод в другое место». Каково слушать ей! Она – дочь чабанов, родилась и выросла в этой степи. Степь для нее как родной дом, каждая травка – как сестра, каждый камень – брат. И если говорят: «Проклятая земля. Плюнуть на нее», – я понимаю так: «Иртэн, плюнь на братьев и сестер, на родной дом и перейди в чужой».
Сегодня она совсем было упала духом. И вдруг такая радость: орошение. Даже не верится.
Коков слушал, ласково поглаживая грубую, свалявшуюся гриву коня, словно это были женские волосы, и понимающе кивал.
– Скажите, это надежно? – она повела взглядом вдоль реки.
– Можете не сомневаться. Уже приехал Иван Титыч. Привезли целую машину новых лопат – сам видел.
– Не передумал бы директор.
– Поздно.
– Это знаете, какой человек? Для него нет «поздно».
– Если уж Иван Титыч здесь…
За рекой, где были поля, раздался железный шум идущих машин.
– Я прошу вас, Миша, больше воды! Всю нам. Биже от нас идет прямо в Енисей. Кроме нас, никому не нужна. Всю нам. В Енисее своей воды много, – с горячностью сказала Иртэн и перешла через мост на развилку дороги – направлять машины в Главный стан на постройку.
Всех рабочих, которых назначили на постройку, собрали в клубе. Степан Прокофьевич сообщил, что дирекцией, бюро партийной организации и рабочим комитетом завода принято решение построить на Биже оросительную сеть. Потом Миша Коков начал знакомить собрание с проектом. Для наглядности он принес большую, в полный фанерный лист, картину, где среди знакомых всем холмов был изображен широкий голубой пруд, красная плотина с белыми тумбочками по краям, синий канал и зеленое поле.
– Вот так будет через месяц.
– Загнул, парень, загнул! – раздались отдельные недоверчивые голоса.
Им отозвались:
– И ничего не загнул. Он техник. Ему играть словами нельзя.
А когда Миша назвал объем работ и ту силу, какая будет двинута, неуверенность постепенно растаяла и сменилась одобрением и задором.
– Управимся.
– За месяц все под орех сделаем.
– Давно бы так. Гадать: брызнет, не брызнет – у всех надорвалось сердце.
С критикой выступил один Окунчиков. Вернее сказать, это была не критика, а разговор ради удобного случая, очередное заявление, что Илью Петровича ничем не удивишь, он знает все и прежде всех.
– Промежду прочим, орошение – штука старинная, – начал он, пожимая узенькими плечиками. – Известная давным-давно.
– Нам от этого было не легче, – прервал его Хрунов.
– И теперь погодим радоваться: строим-то мы ведь, а потом сеем мы же. Откуда легче-то появится? – продолжал Окунчиков.
– Илья Петрович, не мешай людям петь по-новому, – Хрунов резко повернулся к нему. – И сам перемени дудочку: давным-давно время.
– Поговорить нельзя, – Окунчиков озадаченно развел руками. – Я не безголосый, не лишенец. Как же так?
– Говори дома! Мы сыты, – зашумели по всему залу. – Давным-давно про все одно. Пора кончать! – И прокатился дружный смех.
Окунчиков сел.
– Вот правильно. Давным-давно надо так.
И снова смех.
Последней говорила Домна Борисовна:
Я слышу, как все в один голос: «Справимся. Давно бы так». Это очень хорошо. Это важнее, надежнее всяких цифр. – Она повернулась на момент к Кокову: – Не обижайтесь за ваши цифры, я не собираюсь хаять их. Спасибо вам за вашу большую помощь! Всей вашей станции спасибо! Я хочу сказать, что и самые хорошие, надежные цифры могут остаться пустой бумажкой, если рабочая масса не возьмет их крепко в свои руки, не поднимет на плечи, не скажет твердо: сделаем. Мы здесь это сказали, так и будет. Мне интересно другое. Почему до сих пор не было у нас этого слова?
– Потому что не делом занимались! – громко, с уверенностью, что так думает все собрание, ответил Хрунов. – Мыльные пузыри дули. И слова были под стать им, без начинки. А пошло настоящее дело, и слова пошли дельные.
– Правильно. Теперь давайте разберемся в другом. Почему только сегодня началось настоящее дело? Засухи, недороды, недокормы донимают нас давно. Сколько ворчали мы на землю, что не родит, на небо, что не дождит. А сказать: «Давайте не станем дожидаться, когда там, в небе, что-то переменится, вот у нас – Биже…» и не подумали.
– Значит, такого выдумщика не было, – опять отозвался Хрунов.
– Выдумщики тоже неспроста водятся. Где бывают, а где не бывают. Потому и не было у нас выдумщиков, что мы не думали. «Земля не родит, небо не дождит, ветер слишком сильно дует, конечно, неприятно, но переменить тут ничего нельзя: природа, климат не позволяют», – уперлись в это, как в стену, ничего другого и не видели. Недавно один человек сказал: если бы люди не думали о несбыточном, они и сейчас, наверно, колупали бы поля мотыгой. Полезные слова. Люди все время идут через нельзя. Давно ли нельзя было летать? Когда-то даже обогреться не умели и тоже, наверно, думали, что нельзя. Нельзя, немыслимо – это трудно, пока не умеем. А не нас ли Ленин учил, как одолевать трудности! Мало ли несбыточного сделали советские люди – все время шли через нельзя! В нашей стране уже завоевано бесконечное можно. Пусть у нас всегда будет на уме: можно, можно. Больше думайте о несбыточном – больше и сбудется. Природа – это такой клад, которому и конца нет, надо только подобрать к нему правильный ключ.
После общего собрания люди разделились по бригадам – обсудить отдельно свои бригадные дела.
Домна Борисовна и Степан Прокофьевич направились из клуба к мосту, где было запроектировано головное сооружение – плотина, шлюзы, водослив – и где еще накануне был поставлен полевой вагончик с красным флажком наверху – командный пункт стройки.
– Я, признаюсь, не ждал от вас этого, – сказал Степан Прокофьевич, пристально глядя на Домну Борисовну, будто в первый раз. – Вы удивили меня!
– Чем?
– Сначала вы встретили мой план довольно-таки прохладно.
– По-сибирски. – Домна Борисовна вспомнила, как жаловался ей один незадачливый поэт-гастролер, и, копируя его, заунывно, по-волчьи, прочитала: – «В Сибири встретили меня, скрыпя полозьями и сердцем».
Степан Прокофьевич посмеялся, затем вернулся к своему разговору:
– А сегодня выступили с таким жаром.
– Тоже по-сибирски: долго таяла, зато уж разлилась… – Заметив его внимательный, изучающий взгляд, она оглядела себя, никакого непорядка в костюме – как думала – не нашла и сказала смеясь: – Все не можете надивиться?
– У вас что-нибудь случилось?
– Почему вы думаете?
– Вид такой… приподнятый.
Домна Борисовна держалась прямей, говорила и двигалась резче, тверже, на лбу, в складке губ чаще появлялись черточки, придававшие лицу выражение настойчивости, вся она стала будто выше, тоньше.
– Вволю выспалась. Больше ничего, – ответила она и втайне порадовалась, что решимость стать смелей – «научиться летать» оказалась не пустой.
Из клуба валом хлынул народ и разделился на три потока: к рабочему конному двору, инструментальному складу и гаражу. Вскоре из склада донесся звон разбираемых людьми железных лопат; у гаража фыркнул, поперхнулся, громко прокашлялся и затянул равномерное, бесконечное «ра-ра-ра-ра-ра» трактор, уходя к речке; ему начал вторить другой, потом третий. К тракторному хору присоединились автомобили. Обгоняя одна другую, с лихими выкриками возчиков, покатили одноконные и парные брички, телеги, грабарки.
У командного пункта стояли Степан Прокофьевич, Домна Борисовна, Орешков, Иван Титыч и Миша Коков, назначенный производителем работ.
Люди, машины, подводы, равняясь с вагончиком, на котором краснел флажок, приостанавливались, одни получали от Кокова новые указания, другие – подтверждение прежних и затем растекались по берегу, размеченному вешками, колышками, зарубками.
Пришла последняя телега. Явка была полная. Миша Коков оглядел строительную площадку – там почти все уже были по своим местам – и сказал, поворачиваясь к Лутонину:
– Можно начинать.
– Пусть покурят.
– Закуривай! – крикнул Миша.
Команду подхватили, пронесли по всему фронту.
– Товарищ прораб, добровольцев принимаете? – спросил Степан Прокофьевич, выбирая лопату из груды привезенных в запас.
– Я тоже землекоп. Это моя первая, наследственная профессия, – сказал Иван Титыч.
Взялась за лопату и Домна Борисовна.
– В таком разе… – Павел Мироныч оглядел себя и вздохнул: – Э-хо-хо… Что ни шаг – то стыд. Вот угораздило человека. – Затем сердито рявкнул: – Да ну ее к черту! – он имел в виду свою ненавистную полноту. – Будь что будет, а стоять такой туше в свидетелях не позволю.
– О-о… целая бригада. Возьмем на перо. – Миша достал записную книжку. – Как будет называться? Кто бригадир?
В бригадиры на первый раз единогласно выдвинули Орешкова, насчет имени поступило несколько предложений: «Бригада стахановцев на час», «Старых кротов», «Стой на месте».
Посмеялись и пошли работать. Коков поставил добровольцев копать землю для плотины.
– На-чи-най!
Работа шла сразу по всему фронту. Рыли канал. Подвозили к плотине камень, землю. Углубляли котловину под пруд, подсыпали ему берега.
Под колесами, копытами и лопатами визгливо скрежетал береговой галечник. Тяжко, со стоном, ахала чугунная баба, которой забивали сваи.
Клубами, волнами, вихрями, прихотливыми завитками ветер гнал в простор степного неба красно-бурую пыль, и многие, кто видел ее издалека, подумали, что случился степной пожар.
Через час во все стороны раскатилось на разные голоса:
– Зало-о-га! За-а-ло-га![13]13
Залога – перерыв, перекур.
[Закрыть]
Люди оставили машины, подводы, лопаты и собрались кучками: одни – покурить, другие – переброситься словцом. Через пять минут пронеслась новая команда, как звук прыгающего футбольного мяча, усиленный во много раз:
– Подъем! Ом! Ом! – И снова закипела работа.
На мосту начали собираться любопытные – старики, домашние хозяйки; подходя, они говорили:
– Спорины;´ в деле! Помогай бог!
Домна Борисовна слушала, слушала, затем пошла к ним и сказала:
– А вы не сваливайте на бога, помогайте сами! Верней будет.
– Да мы не против, – раздались голоса. – Только ведь дома у кого – печка, у кого – ребятишки. И сила ушла, наравне с молодыми не выдюжить нам.
– И не надо наравне. У нас есть особая бригада – прийти, уйти можно, когда угодно. Ну, кто желающие?
Несколько человек тут же взялись за лопаты, другие пообещали, что, управившись с самым неотложным в доме, тоже придут помогать. Мост опустел. Потом когда там появлялся кто-нибудь и говорил: «Помогай бог!» – в ответ ему весело кричали:
– Бог уже помогает. Все тут, один ты в свидетелях.
И свидетель брался за лопату. Эта бригада быстро увеличивалась. Конюхи, табунщики, конторские и другие служащие после своего основного дела спешили поработать хотя бы немножко, от залоги до залоги. В первый же день без всякого нажима, единственно силой примера и трудового порыва это стало для всех обязательно, как заповедь. Поработал даже разъездной почтальон Оландай, не принадлежавший к заводскому коллективу. Все шуточные имена, данные бригаде поначалу, скоро отпали, и закрепилось новое – «Залога».
– Ша-а-баш! – подал команду Миша Коков.
Машины, подводы, останавливаясь, зашумели тише, словно и они повторяли: шабаш, шабаш. Люди начали собираться к командному пункту, спрашивали, где оставлять машины, лопаты, сколько сделано всего, по бригадам, кто отличился. Учетчики пока еще не дали сведений за вторую половину дня. Несмотря на усталость и позднее время, большинство рабочих решило дождаться этих сведений.
Кто-то приволок из конторы доску, на которой записывалось движение посевной, другие выкопали яму, вытесали и поставили для доски столб. Миша вывел на ней мелом названия бригад: «Автотракторная», «Конных возчиков», «Землекопов», «Плотников», «Залога».
– Степан Прокофьевич, нам ведь без шуток нужен постоянный бригадир, – сказала Домна Борисовна, оглядывая «Залогу». – Вон сколько нас. Армия.
– Среди стольких найдется и бригадир, – он отошел в сторону и начал выбивать из кителя пыль. Когда выбил и вернулся в толпу, ему посоветовали сменить одевку, если он думает копать не для виду.
– Фронтовой… не то видел, выдюжит, – сказал он про китель.
– Я тоже был на фронте, но такой пылищи, как здесь, не видывал, – сказал Хрунов. – Летит-летит. А где-то все ж таки сядет. Там ее, однако, целые горы.
Кругом посомневались:
– Уж и горы… Она ведь не в одно место падает.
– Зато не тает, – не уступал Хрунов. – Снег тоже не в одно место ложится и тает, а все равно кое-где накопились целые горы.
– Пыли не в пример меньше, – сказал конюх, по прозвищу Хихибалка, первый в заводе пересмешник. – Пыль наполовину сглатывают трактористы.
– Люди – дело, а дурак – все хи да хо, – обрезал насмешника Хрунов.
Наконец учетчики принесли сведения. Все бригады перевыполнили плановое задание, особенно удивила и самое себя и других «Залога» – старики, старушки и иные помощники «на часок» под шутки и смех сделали норму двадцати землекопов.
