355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Кожевников » Том 2. Брат океана. Живая вода » Текст книги (страница 41)
Том 2. Брат океана. Живая вода
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 23:30

Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"


Автор книги: Алексей Кожевников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 60 страниц)

7

Вышли на постройку. Осмотр начали с пруда. Больше сотни землекопов углубляли и расширяли котловину, назначенную для затопления. Лишнюю землю отвозили на плотину, у которой уже был готов свайный остов, похожий на огромную оскаленную челюсть с редкими длинными зубами-бревнами. На перевозке работали автомобили, тракторы, кони.

Строительство показалось Застрехе бестолковой суетней, где все очень стараются: копают, нагружают, отвозят, ссыпают, трамбуют, но для чего – неизвестно. Это впечатление создавалось и оттого, что многое было начато и ничто еще не закончено – все делалось сразу, и от пестроты людского коллектива и перевозочных средств. Люди всех возрастов – от школьников, которые в тот день вышли на субботник, до сгорбленных стариков, работавших в «Залоге». Среди обычных перевозочных средств – автомобилей, грабарок, бричек, дрожек с поставленными на них ящиками, были невиданные, оригинальные изобретения: могучий гусеничный трактор, таскавший за собой большую платформу, поставленную на катки из бревен вместо колес, землевозный экипаж на колесах от самолета.

От плотины Степан Прокофьевич и Застреха прошли вдоль всей трассы магистрального канала. Здесь работа была однообразней – выбрасывали из русла канала на борта землю, и только, – и потому казалась стройней.

– Ну как, и сегодня не верите? – спросил Степан Прокофьевич.

– Все-таки лучше отложить эту затею. Сначала досеять, а потом строить – верно и спокойно. Зачем играть с неизвестным?

– Я уверен и спокоен. Если вы сомневаетесь – смотрите, считайте, убеждайтесь на любой манер, как хотите!

Вернулись к плотине. Степан Прокофьевич сбросил китель и взялся за лопату: утром он не успел отработать свою «Залогу».

– А вы, товарищ Застреха, не желаете подмогнуть нам? – сказал коновозчик Хихибалка, подъехавший в тот момент с пустой грабаркой.

– Надо, надо. Следует, – поддержали его голоса из «Залоги», – у нас такой устав. Даже чужие люди, к примеру почтальон, никогда не пройдут мимо не покопавши.

А Хихибалка, не дожидаясь согласия, уже подавал Застрехе лопату и балагурил:

– Аккуратненькая, светленькая – такой лопаточкой только мед черпать. Вызываю вас на соревнование. И вас, Степан Прокофьевич. Армия, слушай мою команду! – Он мигом распределил землекопов так, что на долю Степана Прокофьевича, Застрехи и свою оставил по целой пустой грабарке. – Начинаем!

Отказаться – значило стать потехой. Цель у Хихибалки была явная – вышутить его, и Застреха решил поспорить. Но и досталось же ему! Он никогда не копал как следует, лопат через десяток его уже прошиб пот, еще немного – и заболело в пояснице, а самое скверное – на руках вздулись, лопнули и засаднили мозоли. Понатужившись изо всех сил, Застреха нагрузил грабарку одновременно со своими соперниками и победоносно воскликнул:

– Ну, кто кого умаял?

– Посмотрим. Соревнование не кончено, – отозвался Хихибалка.

– До каких же оно пор?

– До «залоги».

– Ну, нет. Мне некогда. Я не за тем приехал.

– А у нас устав – отработать «залогу». Иначе не в счет, иначе – дезертирство. А вы думали: прыг-скок, наклевал одну грабарку – и на доску Почета? Дезертирство.

– Считайте как угодно. – Застреха начал поспешно надевать пальто.

– Так и посчитаем. Мы народ без спуску. Ау, товарищ начальник, проиграли. – Хихибалка закатился смехом. – Извините, смешинка в рот залетела.

Застреха взял у Кокова сведения, что и сколько сделано на строительстве, ушел в заезжую и занялся подсчетом. Решить дело оказалось не так-то просто. Заявить, что проект и смета сделаны плохо, что строительство обречено на провал, как это казалось ему, рискованно. Не будучи строителем, Застреха не мог судить об этом, а поскольку их делали работники Опытной станции и они же руководят строительством, можно предполагать обратное – тут все правильно и надежно. Но и взять Лутонина под свою защиту – тоже риск. Он нарушил план, не подчинился приказу Рубцевича, да если вдобавок к этому провалит стройку и сев, – вот тогда и отвечай за него!

Долиной Биже, неподалеку от строительной площадки, шли табуны, перегоняемые с зимних пастбищ на весенние. При конях по этому случаю были обе смены табунщиков: одна несла дежурство, другая ехала свободно. Равняясь со строительной площадкой, свободные табунщики расспрашивали, что делают тут, – многие, работая далеко в степи, еще не слыхали о строительстве, – разглядывали плотину, русло канала, живо придумали новое состязание – прыгать через канал на коне. Некоторые брались копать, перетаскивать камни, бревна, нагружать и разгружать машины. Насытив любопытство, испробовав силу, показав ловкость, табунщики возвращались к табунам, чтобы отпустить на стройку своих товарищей.

В большинстве табунщики были ловкие, сильные, закаленные, не знающие устали молодые люди. Глядя на них, секретарь комсомольской организации, шофер Тохпан Кызласов, думал: «Сюда бы их, вот пошло бы дело! Если „Залога“ из конторских служащих, инвалидов и стариков дает выработку хорошей бригады, то „Залога“ из табунщиков даст еще больше. Кроме табунщиков, есть гуртоправы, чабаны, такие же крепкие, неустанные люди. Они работают в две смены. Куда девать молодому, здоровому человеку двенадцать свободных часов в сутки?»

Тохпан сам был табунщиком и знал, как тратится это время. Поспишь на степном воздухе четыре-пять часов – и свеж, как горный ключ. Готовка еды, ремонт одежды, сбруи отнимают часа три. Остальное идет на охоту, песни, игры, болтовню. Одна беда – эти люди работают далеко; пока скачут в Главный стан и обратно, свободного времени не останется. Если бы поближе, какую бы замечательную собрал он «Залогу»! Каждый день еще человек сто работали бы по два часа.

Тохпан вылез из кабины – он подвозил на трехтонке землю для плотины, – оглядел, кто из табунщиков есть поблизости, позвал их и рассказал о своем замысле: подтянуть табуны, гурты, отары к Главному стану, чтобы табунщики, гуртоправы, чабаны в свободное время не болтались попусту, а помогали строить.

– Хорошо. Правильно! – зашумели весело табунщики.

Для них, живших одиноко в пустой степи, побывка в Главном стане, на людях, работа артелью были праздником.

Тогда Тохпан направил их в степь рассказать другим табунщикам, чабанам, гуртоправам, что задумана новая «Залога», и спросить, согласны ли они работать в ней.

От табунов к гуртам и отарам помчались всадники: не слезая с коней, они рассказывали про новую «Залогу» и поворачивали обратно на постройку доложить Тохпану, что все согласны, пусть только разрешат им пасти скот вблизи Главного стана.

На постройке появилась девушка Сурмес – «овечья царица», нашла Тохпана и спросила:

– Люди говорят, если покопать немного землю, тогда будет облегченье для наших овечек. Не надо гонять их за Енисей. Верно это?

– Верно.

– Лопаты дадут нам?

– Дадут.

– Когда можно начинать? Мы будем приходить каждый день – одна смена утром, другая вечером.

Тохпан спросил, где пасется отара. Паслась километрах в пяти-шести от Главного стана. Но чабанов не пугало это неудобство: чтобы избавить своих овечек от перехода за Енисей, они были согласны и на большее.

«А все-таки для чабана лишних десять – двенадцать километров в день – не легкий добавок. Чабаны – не табунщики, работают пешеходом», – подумал Тохпан и сказал:

– Ходить не надо. Мы придумаем что-нибудь полегче. У нас есть машины, кони. За вами приедут.

– Спасибо, – сказала Сурмес, и ее красиво повязанная голова, проплыв среди шляп, кепок и обнаженных голов строителей, скрылась за холмами.

Вечером, не заходя домой, Тохпан помчался в контору к директору. Степан Прокофьевич сидел один в кабинете, склонившись над списком рабочих, и думал, кого бы еще перевести на постройку. Когда Тохпан изложил свой замысел, Степан Прокофьевич радостно потер руки, расправил плечи, точно был перед этим туго связан и вот наконец вырвался, затем подошел к Тохпану, похлопал его по плечу и сказал:

– Дельно мозгуешь, парень, дельно! Теперь беги за Павлом Миронычем и Домной Борисовной.

Сначала пришел запыхавшийся Орешков.

– Что случилось? – спросил он встревоженно и недовольно. – Только вытянул было ноги, и вдруг набат в окошко: «К директору!» Вышел, а набатчик уже в другом конце поселка гремит. Так, знаете ли, до смерти напугать можно.

– Садитесь, отдыхайте! – Степан Прокофьевич придвинул Орешкову свое кресло, единственное мягкое в кабинете. – Подождем Домну Борисовну.

Она пришла в том состоянии, про которое говорят: «Ну, гора с плеч долой». В ее лице, походке, наклоне головы еще сквозила усталость, озабоченность, тревога, но чувствовалось уже другое: радость, бодрость, уверенность.

– Сейчас прискакали последние вестники, – заговорила она, переступая порог. – Все благополучно.

– Вы о чем? – спросил Степан Прокофьевич, не догадываясь, какую приятную новость принесла она и какую тревогу пережила перед этим.

– Про косяки. Все хорошо. А я так боялась за новичков: сегодня трех выпустили. Знаете ли, что могло быть? Так боялась…

Выпуск косяков редко обходится благополучно, особенно в тех случаях, когда уводят их жеребцы-новички. Они либо не поладят с матками, либо меж собой – и пошла драка. Случается, калечат друг друга на всю жизнь, даже забивают насмерть и уродуют табунщиков. Первое время при косяках дежурят сразу все табунщики – дневные и ночные, кроме того – особые вестники, которые при первом же намеке, что назревает неприятность, мчатся в конную часть завода с донесением.

Степан Прокофьевич не работал на таких заводах, где кони содержатся в полудиком состоянии, не знавал тех смертных боев, какие разыгрываются меж косячными жеребцами, и только приблизительно понимал тревогу Домны Борисовны. Но по тому, как говорила она, вздыхала, качала головой, видел, что взволнована она очень сильно. Он дал ей время прийти в себя и потом сказал:

– Тут загорелась наша молодежь. – Он кивнул Тохпану: – Выкладывай свою находку!

Тохпан начал рассказывать, что на строительство канала можно привлечь табунщиков и чабанов.

Слушая комсорга, Павел Мироныч хмурился и бормотал:

– Придется ломать весь пастбищный план. Это знаете, какой ребус? О!.. Чего ради заводить кутерьму?

– Будет помогать вся молодежь, до единого, – горячо доказывал Тохпан. – Сотня человек. Если каждый поработает хоть час в смену…

– Не могу я весь скот подтянуть к Главному стану: получится не пастьба, а бойня. Э-хо-хо! Что ни день, то пень. Давно ли корпели мы над этим планом! – Орешков принес из своего кабинета карту, пеструю, как лоскутное одеяло. – Видите, какая паутина?

На карте вокруг Главного стана зеленые пятна пастбищ густо перемежались желтыми и черными пятнами сенокосов и пашен. Тыкая в них пальцем, Орешков говорил, что пробраться тут с табунами и отарами так же невозможно, как протащить верблюда в игольное ушко. В его голубых, обычно безмятежных глазах теперь было печальное, просящее выражение: может быть, как-нибудь обойдемся без этого?

– И все-таки надо протащить. Не то нашего верблюда – за уши и повернут назад…

И Степан Прокофьевич рассказал, какая угрожает им опасность. Не для милых слов явился Застреха. Вчера он целый вечер уговаривал: бросьте строительство, а сегодня подо все подкапывается. Единственный способ отстоять строительство – быстрей закончить его. Надо сделать, как советует Тохпан, – подтянуть скот к Главному стану, и тогда гуртоправы, чабаны, табунщики окажут действительно серьезную помощь. Кроме того, перевести на строительство всех, без кого другие отделы – контора, склады – могут продержаться хотя бы день, два, неделю.

Все опять склонились над картой. Правый указательный палец Орешкова неуверенно побродил по зеленым пятнам выпасов и остановился.

– Некуда, некуда… Только на сенокосы.

Выпалив про сенокосы, Орешков тут же испугался и заворчал, как в скверном сне:

– Очнись, очнись!..

А Степан Прокофьевич ухватился за эту дерзкую мысль – пустить скот на покосы. Первоначально, когда перевод заводского хозяйства на искусственное орошение обдумывали без вмешательства и нажима со стороны, было решено все прежние сенокосные угодья сохранить, как страховку, до конца строительства на Камышовке и уже потом отдать под пастбища.

Но вот обстановка изменилась, и Степан Прокофьевич считал, что нужно пожертвовать покосами.

– Ну и положеньице!.. – Орешков зажмурился, печально вздохнул: – Эх-ма, кругом тьма… Тогда хоть кровь из носу, а все равно строй на Камышовке.

– Да, только так. Ну, решаем?

Все задумались. На пути, который предлагал Степан Прокофьевич, были огромный риск и ответственность: вдруг почему-либо строительство на Камышовке сорвется, а покосы стравлены… Но либо этот путь, либо Рубцевич и Застреха столкнут назад – снова раскачивать мертвую зыбь.

В поселке в заезжем доме вспыхнул огонек.

– Еще кто-то пожаловал, – кивая на свет, сказал Орешков. – Не сам ли уж Рубцевич?

– Это у Застрехи. Он остановился в заезжей, – сказал Степан Прокофьевич.

– А-а… Трудится, значит, под нас копает, – заворчал Орешков, переводя взгляд то на своих собеседников, то на огонек. – Сожрал наш парк. Нынче по его милости гоняли мы половину поголовья за Енисей. И все мало ему. Готовит еще что-то. – Орешков вдруг побагровел, застучал кулаком о стол и закричал так, словно был перед многолюдной площадью: – Довольно! Я работаю здесь пятнадцать лет. Уже истратил сердце. Всю жизнь оставлю. И вдруг какой-то гастролер будет вязать мне руки, диктовать: «Нельзя». И чтобы я уступил ему?! Нет. Прочь с дороги!

– Павел Мироныч, пожалейте наши уши! – взмолилась Домна Борисовна. – Какой вы неладный. Ни капли постоянства. То ничем не проймешь вас, то вдруг шум на весь поселок.

– Ничего не пощажу!.. – продолжал Орешков несколько тише, но все еще неприятно громко. – И покосы скормлю, а ему распоряжаться здесь все-таки не дам!

– Садитесь и переделывайте пастбищный план. А кричать… – Домна Борисовна нахмурилась и встала. – Мне надо в родилку.

Ушли все, кроме Орешкова. Он перебрался в свой кабинет, раскинул карту на полу и, ползая по ней на коленках – после трудного дня ноги уже не могли держать его, – начал по желтым пятнам сенокосов расставлять номера табунов, косяков, гуртов, отар.

Огонек в заезжей погас. И Орешков думал: «Эх!.. Не огорошил бы утром Застреха каким-нибудь приказом».

8

Первыми на Главном стане проснулись гуси. Здесь любят водить их, почти в каждом доме стадо. Чуть только на востоке заалелось небо, они, громким гоготом сзывая и подгоняя своих маленьких, заковыляли на речку.

Разбуженный криком гусей, Степан Прокофьевич больше уже не мог заснуть. На цыпочках, чтобы не разбудить жену, он перешел в кабинет и начал записывать, что надо сделать неотложно. Иногда отрывался от записной книжки и наблюдал, как наступает день, просыпается поселок. Откуда-то издалека еще невидимое солнце бросало через холмы на обрызганную мелкой росой степь нежный румяный отсвет. Степь отвечала солнцу все разгорающимся сиянием. Не верилось, что она, такая красивая, скоро будет безжалостно сожжена до последней травинки.

От конного двора прокатился к речке и затих там нестройный топот многих ног – гнали поить рабочих лошадей. На улице тоненько зазвенели ведра, как это бывает, когда их несут пустыми на коромысле. Степан Прокофьевич выглянул в окно. С ведрами шла Иртэн, шла медленно-медленно, будто храня что-то драгоценное, может быть еще не вполне отлетевшие сны. Вдруг раздался скрипучий, захлебывающийся рев, похожий на рев осла. Орал по-ослиному быстро крутящийся колодезный ворот.

В пролете меж холмов показалось горячее спозарань, совсем не майское солнце, на степь стало больно смотреть – так засверкала роса. Она быстро высохла, и степь приобрела голубовато-жухлый тон.

Колодец то и дело ревел. Степану Прокофьевичу надоело слушать его, и он направился к водоноскам. Шел через луговину, где стоял когда-то молодой парк. Эта грустная пустыня все время терзала Лутонина: квартира и контора напротив, идти в гараж, в конюшни, на речку – не миновать ее. Над травой кое-где торчали маленькие уцелевшие пенышки и напоминали, что вместо них, уже догнивающих, могли бы шуметь деревья с курчавой, желтовато-изумрудной и пахучей, как цветы, листвой!..

Рядом с одним из пенышков Степан Прокофьевич заметил березку, которая вновь пошла от живого корня; она была сантиметров пяти ростом, с двумя крохотными листочками, но обрадовала его, как целая большая роща. Отметил березку колышком и начал внимательно оглядывать другие пеньки. Нашел еще березки, тополя, кленики.

Важно и гордо покачивая бородатой головой, на луговину зашел пестрый лохматый козел. Степан Прокофьевич замахал на него руками:

– Пошел вон!

Козел продолжал невозмутимо шествовать.

– Вот упрямый дервиш! Вот пестрая дрянь!

Без всякого уважения к его священнодейственной осанке и походке Степан Прокофьевич схватил козла одной рукой за бороду, другой за рога и повернул обратно.

– Твой? – крикнул Лутонин женщине, которая, выгнав животину, закрывала ворота. – Убери! Туда!.. – резко махнул рукой в степь. Казалось, послушайся его, надо гнать козла на край света.

– С чего это? У всех ходят, а моему нельзя? С чего вдруг? – занозисто затараторила женщина. – Казенной травы пожалел?

Степан Прокофьевич поманил женщину к себе и начал показывать тополя, кленики:

– Видишь, видишь? – И глядел на нее так, будто она замыслила детоубийство. – Сама не паси здесь и другим закажи!

Хозяйка погнала животину в степь; нахлестывая, она все оглядывалась на Лутонина и бормотала:

– Ну и глазищи! Не взглянул, а словно бичом огрел. И как жена с ним, с таким, живет! Согласилась какая-то.

– Удивляюсь, как терпите вы эту музыку, – сказал Лутонин, подходя к водоноскам. – Рашпилем по сердцу, и то, кажись, легче.

– Привыкли. Нам хоть бы что, – отозвались они.

– Вот завидные ушки.

«Завидные ушки» понравилось водоноскам, и они засмеялись. Степан Прокофьевич послал девочку-подростка в гараж за мазью и, когда смазанный ворот пошел с тихим, добрым жужжаньем, порадовался:

– Вот как успокоили – и не услышишь.

– То-то и беда, что не услышишь, – сказала молодая задорная говорунья, повариха детского сада Анисья. – Теперь хоть не спи. А спать я здорова: не разбудят – до полдней прокатаю. Раньше надежно было – колодец поднимет.

– Найми сторожа. Любишь барыней быть – раскошеливайся, – начали шутить водоноски над поварихой. – Придет время вставать – сторож колотушкой тебя по голове.

– Что вы искали на поляне? – спросили водоноски у Лутонина.

Он сказал, что нашел молодую поросль – парк оживает, и попросил не гонять на поляну скот, не косить там траву.

– У нас все директора начинают одинаково, – заметила Анисья.

– Как же это? – спросил Лутонин.

– Все с парка. При Головине сажали, поливали, огораживали. При Застрехе рубили, жгли. И вы первым делом за парк.

– Немножко не так: я первым делом козла за бороду.

И опять все засмеялись.

На крылечко конторы вышел Ионыч, поглядел из-под руки на солнце и поплыл в своих валенках-лыжах к звоннице. Когда он поравнялся с колодцем, Лутонин спросил его:

– Много ли на твоих?

– Шесть. Иду на побудку.

– Проверим. – Лутонин достал часы. – Без пяти шесть.

– У меня часики мировые, – Ионыч радостно покивал на солнце: – Сколь ни ходят, и все без спотычки. Слыхивал я, гуляет оно, солнышко наше, миллиарды лет и все по одной струнке. А ведь стоит ему чуть-чуть споткнуться, на один шажок качнуться в нашу сторону – и сгорим. К примеру, мы здесь в Хакассии окститься не успеем и полыхнем, как солома.

– Горячо бывает? – Лутонин пошел рядом с Ионычем.

– Иной раз невтерпеж горячо. – Старик остановился над кустом дикого ириса, который пробился сквозь утоптанную землю улицы кинжаловидными листьями. – Вот она, трава, здесь прозывается пикулькой. В городе Абакане видал я: перед самым райисполкомом – там и топчут ее и ездят по ней всяко – все равно растет, цветет. Куда уж заядлей! А бывает, и ее так прихватит солнышко: стоит все лето рыжая, вроде старого косаря. – Ионыч отпустил шесть ударов молотком в треснувшее машинное колесо, заменявшее на звоннице колокол, и продолжал: – На нашем солнышке много народу испеклось, одних директоров с полдесятка, а помощников да мелких начальников… и не счесть. Только приедут и уже в обрат, пыль на дороге не успеет отстояться. Нынче горячо будет, дождичек забыл про нас, по костям чую – забыл: совсем не ломит кости.

В тарантасе, запряженном парой вороных, к ним подъехал Орешков и, поздоровавшись, спросил:

– Разговор идет о небесной механике?

– Угадали, – отозвался Лутонин.

– Как не угадать: Ионыч у нас знаменитый звездочет. – Повернулся к старику: – Сколько уже обретаешься ты в сторожах?

– До войны сел.

– И каждую ночь глядит в небо – дело не шуточное. – Орешков мотнул головой вверх: – Там наш Ионыч, как дома. Поговорить с ним – одно удовольствие. Но все-таки разрешите прервать вас!

Ионыч направился обратно к конторе, и, когда достаточно удалился, Орешков сказал про него:

– Говорливый, неустанный на язык старикашка. Живет бобылем, дома скучно ему, и трется постоянно около людей, ловит, с кем бы посудачить.

– Все о солнце, о звездах?

– Если бы только это, шут с ним. Иной раз бывает хуже.

– О чем же?

– О чем угодно, как зарядят его. Зарядят добром – говорит добро, подсунут чушь – плетет чушь.

– Глуп?

– И не умен, и другое. Он при своем сторожевском положении – да и живет при конторе – навидится и наслышится многого, но все хвостами да обрывками, и в голове у него получается этакая непроглядная дебря. Сторож при учреждении – это, знаете ли, фигура; совсем не безразлично, кто сидит на крыльце и считает звезды. Вы куда в такую рань?

– Особо никуда.

«Мороз-воевода дозором обходит владенья свои», – продекламировал Орешков.

– Вроде того. А вы?

– В степь. Пастбищный план вот так… – Орешков сделал руками движение, каким перетасовывают карты. – Теперь хочу прикинуть, как это будет выглядеть на местности. Вот тороплюсь, пока Застреха не громыхнул чем-нибудь. У вас ко мне никаких дел?

– Если готов новый пастбищный план, соберите сегодня же табунщиков, чабанов, гуртоправов. Я хочу поговорить с ними.

– К вечеру будут. – Орешков прощально взмахнул шляпой с помятыми, обвислыми краями. – Мы поехали.

Едучи на конях, он всегда говорил «мы».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю