Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 60 страниц)

7

Переездов за жизнь было немало, и у Степана Прокофьевича сложилась привычка – ступив на новое место, оглядеть его не торопясь, затем повернуться к жене и сказать:

– Поздравляю с приездом! Ну, как?

– Славно, – отвечала обычно Нина Григорьевна.

Тут, в центральной усадьбе конного завода, Лутонин изменил своей привычке, чуть только повел глазами, потом сказал: «Я скоро вернусь», – и прямо из машины пошел с Застрехой в контору. После березовых рощ и поемных лугов средней России, полей и садов Поволжья, горных озер и сосновых боров Урала ждать, что Нина Григорьевна и здесь скажет: «Славно», было нельзя никак. Кругом все то же, что видели целый день: блеклая степь с буроватыми на макушках, точно подпаленными холмами, небо мутно, солнце, как мертвый, запыленный кружок красноватой бумаги. Есть и в этом, особенно в рисунке увалов, предхолмий и холмов, что-то значительное, сразу останавливающее глаз и берущее за сердце, какая-то по-своему глубокая и красивая «душа» земли, способная пленить человека, может быть, не меньше, чем Кавказ, Урал, Волга, но Степан Прокофьевич пока не нашел для этого слова и не мог сказать: вот оно, гляди, радуйся!

В конторе был только сторож, волосатый дед Ионыч в старом рыженагольном полушубке и валенках.

– Ты что ж разоделся таким Морозом? – сказал ему Лутонин. – Скоро май ведь, ма-ай!..

– У меня, товарищ, сплошной декабрь: кровь стала лягушиная, конторка не топлена, стеклышков недохват. А мне ночевать в ней.

– Протопи.

– Было бы чем. Дровишки сами не идут.

– С дровами у нас – битва, – Застреха сокрушенно покрутил головой. – Лука Ионыч, позови Орешкова и Домну Борисовну.

По старости лет тяжелый, неловкий на ногу, Ионыч задвигал валенками, как лыжами.

– За дела, я думаю, возьмемся завтра. Сегодня познакомлю вас с нашим парторгом, с зоотехником, предупредим, чтобы не отлучались, и довольно, – предложил Застреха.

Лутонин согласился.

Пришел зоотехник Павел Миронович Орешков, коротенький, очень полный, совсем лысый, лет пятидесяти, в белесом узковатом дорожном пыльнике похожий на туго набитый мешок.

– А я в степь собрался, – сказал он весело и значительно, будто собрался на праздник.

– Что там? – спросил Застреха.

– Да ничего. Я для профилактики. Нельзя же сидеть да ждать, когда нагрянет происшествие.

– Отложите степь, – сказал Застреха. – Вот моя смена. Знакомьтесь!

Вернулся Ионыч.

– Домна Борисовна в родилке, идтить никуда не может. У ней там хранцуженка опрастывается.

– Хранцуженка… – Орешков с укором покачал головой. – Запомни, никаких француженок у нас нет.

– Ну, кобыла, – Ионыч виновато замялся. – Как зовут ее, позабыл, – и вдруг озлился: – Задери шут несклепистую!

– Арфина?.. Тагора?.. – начал подсказывать Орешков.

Ионыч отрицательно мотал головой.

– Нивернеза?..

– Вот-вот, эта самая, Невертеза.

– Она чистокровная англичанка, французского у нее одно имя.

– Одинакова ягода: что те, что эти рожать не умеют. Невертеза со вчерашнего дня не может управиться, лежит пластом.

– В таком разе мне надо к Домне Борисовне, – забеспокоился Орешков.

– Прогуляемся все, – решил Застреха. – Степан Прокофьевич посмотрит, кстати, нашу столицу.

Столица страны лошадей, как называют иногда местные остроумцы Главный стан конного завода, – всего лишь маленький одноэтажный поселок из дерева, самана, глины и дранки. Десятка четыре жилых домиков; с десяток служебных: контора, школа, детский сад, магазин, столовая; чуть на отшибе полдесятка конюшен, родилка для кобылиц и ветеринарный изолятор.

Поселок напоминал отдыхающий в степи табор: постройки стояли вразброд, при них ни деревца, ни кустика; в прогалах, на улицах была извечная степная целина.

Первые жилые дома и конюшни были выстроены весной тридцатого года. Вскоре пришли кони – рослые, сухопарые, с длинными стройными ногами, с гибкой жилистой шеей, с легкой горбоватой головой – чистокровные донские, ахалтекинские и английские скакуны.

– …Пришли мы, а здесь… – Павел Мироныч Орешков сделал кругообразное движение руками. – А здесь море – всадники, всадники… Сверлят нас глазищами. А что у них на уме… Но по всему видно – нелестное. И вдруг один подъезжает ко мне, – вид у него прегордый, как у самого Чингисхана. Хлопнул этот Чингис одну англичанку по спине – аж присела, – ручища у него пудовая, – да как захохочет: «Зачем эти дрова привезли? Вот кони!» – и вздыбил своего жеребца. Жеребец под ним, надо сказать, добрый. Ходит на дыбах, храпит. А Чингис хохочет, как барабан, на всю степь. А ему подхохатывают человек триста. На что я, старый коневод, а и то в дрожь бросило.

Павел Мироныч умолк и начал обмахиваться платком. От одного только воспоминания его прошиб пот.

– Что же дальше? – спросил Лутонин.

– Дайте отдышаться! Видите, каков я? – Орешков огладил себя руками. – Куль. Мне нельзя торопиться: потороплюсь, сердце зайдется – и готов.

Но его терзало нетерпение рассказать, и он продолжал:

– …Эх, думаю, будь что будет, а уложу Чингиса на обе лопатки. Позабыл, что кони две недели в поезде мотались. Кричу: «Седлай Терека!» Заседлали. Вскочил я в седло. Пошли! Чингис этот сорвался с места раньше моего. Но я все равно обошел его скоро. Обойти обошел – ладно, а до квартиры еле добрел: сердце то сожмется, то разбухнет. Сердцем я давно не крепок. А Чингис все кружится да кружится перед моими окнами и орет: «Давай еще!» Какое там – еще… И сердце и забота: «Вдруг загубил Терека?»

После поражения, полученного от новичков, степные наездники начали находить у них достоинства: довольно дружно хвалили рост – самые крупные из степных лошадей были все-таки ниже этих, – широкую грудь, крутые ребра, гордую, спокойную поступь, умный, недичливый взгляд. Но еще дружней хаяли ноги, шею, голову; ноги, особенно у кобылиц, считали ненадежными: далеко на таких спичках не ускачешь, а споткнулась – и пополам; голова слишком мала, шея слишком тонка. Непривычная стать и красота казались уродством.

Павел Мироныч долго не знал отдыха – только уйдет из конюшни, и снова зовут туда: приехали смотреть коней. А разве может наездник отказать наезднику в такой просьбе? Выведет дончака из конюшни, поставит на взгорке: любуйтесь!

«Хорош… хорош… – бормочут наездники, – только вот голова… ноги…» – и бывало охают все до последней шерстинки… Случалось и уморительное, – продолжал вспоминать Орешков. – Приезжает однажды… Мы как раз Терека на прогулку вывели. И так же: «Хорош… хорош… только вот ноги… шея. Мой лучше». – «А ну, ставь своего рядом!»

Поставили. Конек приземистый, толстоногий, шея, как у свиньи, короткая, башка неуклюжая, коровья. Да в иной корове больше стати. А сказать это ни-ни: хозяин обидится. Тогда я начинаю окольным путем. Что должен иметь хороший конь? Грудь и бедра, как женщина; походку, смелость и огонь, как лев; тонкие цевки и гладкую шерсть, как олень; уши, хвост и рысь, как лиса; память, зрение и поворотливость, как змея.

Мой наездник улыбается, расцветает весь, потом начинает гладить свою «корову» и говорит: «Верно сказал: лев, огонь, олень, женщина».

Уезжает, а через несколько дней по всей степи надо мной смех: лев, олень, женщина… Это я – то олень!.. – Орешков до слез закатился смехом: – Увалень, а не олень!

Завод работает над выведением и размножением новой породы лошадей, которая должна соединить в себе лучшие свойства чистокровных и диких скакунов; от чистокровок взять высокий рост, стремительный бег, красоту, ум; от дикарей – их звериную способность постоянно жить в открытой степи, самостоятельно, без помощи человека, добывать себе корм, стойко выносить все невзгоды такой жизни: зной, мороз, снега, бураны, дожди, голод, жажду. Для этого в табуны диких степных кобылиц вводятся чистокровные жеребцы, а когда вырастет улучшенное поколение кобылиц, то и к ним вводятся такие же жеребцы. Уже выращено несколько тысяч новых – хакасских – скакунов, другие тысячи нагуливают силу и прыть. Эти скакуны – табуноремонтное отделение завода – живут по обычаю своих диких предков постоянно в степи, под открытым небом; когда они достигнут нужного возраста, их сдают в армию, на ипподромы, на работу в разные хозяйства. Для улучшения табуноремонтного поголовья на заводе есть отделение чистокровных лошадей – элитное. Чистокровки большую часть времени содержатся в конюшнях.

8

Парторг завода Домна Борисовна Алексина ведала элитным отделением. Она все еще была в родилке.

Родильный корпус стоит в конце конюшенного ряда – и он того же конюшенного типа: длинный, одноэтажный, окна больше в ширину, чем в высоту, и поставлены под самый карниз, чтобы кони не могли достать и разбить их. Внутри во всю длину корпуса – широкий коридор, по сторонам – двери, как в гостинице; оштукатуренные белые стены и потолок; не окрашенный, правда, но чистый деревянный пол. На стенах плакаты – стадии развития жеребенка в утробе матери, конские болезни, всякие таблицы и номер стенной газеты «Хакасский скакун».

По коридору часто проходили люди в больничных халатах, куда-то несли чистые простыни, полотенца, воду. За дверьми слышалось ржанье, стоны, тяжелый переступ конских ног по гулкому полу.

Кивая на проходящих, Застреха рассуждал:

– Сейчас самая страда – кобылицы жеребятся. Конь – зверь, скот, а хлопот с ним… Особенно с англичанами. Этим лордам обязательно подавай белоснежные простыни, полотенца, борную, йод, вазелин – иначе и на свет не желают.

Когда дежурная доложила Домне Борисовне о пришедших, та, раскрасневшаяся, с голыми по локоть руками, одетая в больничный халат, выглянула в коридор и сказала:

– Могу порадовать – Нивернеза разрешилась.

– Кем? – спросил Орешков.

– Дочкой. Хотите посмотреть новорожденную? – и, не ожидая ответа, попросила дежурную: – Дайте товарищам халаты и скамейку!

Родилка – просторное, белое и празднично светлое помещение с высоким потолком, широкими дверьми. Пол завален свежей золотистой соломой.

Темно-рыжая Нивернеза и такая же дочка лежали неподалеку одна от другой на этой мягкой подстилке.

Лутонин с Орешковым устроились на скамейке около двери. Застреха решил пробежаться по другим стойлам, взглянуть, все ли там ладно, чтобы не было стыдно перед новым директором.

Домна Борисовна принялась за прерванное: стоя на коленях, она приводила малютку в порядок. Другая восприемница, ловкая, быстрая девушка, помогала ей, подавая то вату, то борную, то полотенце. Время от времени обессиленная Нивернеза, напрягаясь из последнего, что было видно по дрожи всего тела, приподнимала и поворачивала голову к жеребенку.

– Да лежи ты, лежи! – ворчала тогда Домна Борисовна и становилась так, чтобы встревоженная мать могла лучше видеть свое детище.

Успокоившись, – это была пожилая, понимающая, кобылица, – Нивернеза опускала голову.

Работая, Домна Борисовна все время приговаривала:

– А теперь умоемся, – промыла кобылке рот, глаза, нос и повернула ее головой к Орешкову и Лутонину. – Сейчас можно показаться. Ну, как?

– Красавица, – похвалили те в один голос.

– Такой ли еще будет!

Всю насухо вытерла, помогла лечь калачиком, завернула в теплую мохнатую простыню.

– Мы – отдыхать, – похлопала и погладила кобылку, как засыпающего младенца.

Кобылка немного пошевелилась и, найдя удобное положение, затихла, и только вблизи, по легкому детскому ее дыханию, можно было видеть, что не умерла, а крепко спит.

Вымыв руки и сменив запачканный халат на свежий, Домна Борисовна подсела к Орешкову и Лутонину.

– Я очень вам нужна? Мне надо побыть здесь до первого кормления, я не вполне спокойна за них, – она кивнула на своих пациенток.

– А мы только познакомить вас с нашим новым директором, – сказал Орешков.

– Что с одной мной знакомиться, – Домна Борисовна повела плечами. – Вот, вся тут. – Она была средних лет, невысокая, полноватая, темноволосая, с привычно озабоченным лицом многодетных мамаш. – Можете подождать немного – проведу по конюшням. Идите пока в дежурку.

Орешков подошел к новорожденной кобылке, пощекотал ей уши.

– До свиданья, малютка. Не огорчай тут нашу Домнушку!

От щекота кобылка вся вздрогнула, потом заржала и начала энергично работать головой, ногами, спиной, желая освободиться от простыни.

– Какая недотрога. Ух ты, нух ты… – Орешков снова пощекотал ей ушки. Она снова заржала.

Домна Борисовна распутала кобылку и начала помогать ей подняться и надежно установиться на непослушных ногах.

Между тем мать тоже встала и подворачивала к дочери свое набухшее вымя с тугими растопыренными сосками. Устанавливаясь, прилаживаясь, обе торопились, вздрагивали, о чем-то ржали. После нескольких досадных ошибок кобылка наконец поймала сосок. С каждым глотком она делалась крепче, самостоятельней, потеряв раз сосок, снова нашла его уже без помощи.

Все нахваливали кобылку:

– Вострушка… эта с голоду не умрет, эта из камня вытянет. И красавица.

На всех четырех ногах у вострушки были совершенно одинаковые белые чулочки.

Домна Борисовна почувствовала, что ее руки совсем свободны, вострушка даже отстраняется от них.

– Вот мы какие, с первого же дня отказываемся от няньки, – и принялась гладить вострушку по спине, от курчавого хвоста, похожего на ежик, какими чистят ламповые стекла, до вздыбленной торчком гривки, еще не выбравшей, как лучше ей лежать.

Ненасытная, казалось, вострушка вдруг резко отстранилась от вымени и сразу вся повалилась на Домну Борисовну: она слишком самозабвенно отдалась своему первому счастью и не заметила, как опьянела, ей захотелось немедленно уснуть. И не почувствовала, как подхватили ее, уложили на солому, бережно согнули ноги, опять прикрыли: она уже спала. Мать легла рядом, головой к голове, чтобы постоянно слышать дыхание дочери.

Все, кроме девушки-восприемницы, перешли из родилки в дежурку. Там был и Застреха.

– Говорил я тут… Хлопотно с этими лордами… – Он тронул Домну Борисовну за рукав халата. – Сейчас поди совсем не вылезаете из него? То ли дело степнячки: прилегла, родила, встала и пошла. И жеребенок уже играет. На всю процедуру двадцать минут. И урону меньше. Красота!

Выражение у Домны Борисовны стало довольным: еще бы не красота!

– Слишком изнежили этих лордов, – продолжал Застреха. – Надо закалять.

Это «закалять» вызвало у Домны Борисовны досаду: ждала чего-нибудь нового, а слышит все то же. Что надо закалять она сама знает лучше всякого другого, для того и работает на заводе, днюет и ночует в конюшнях, чтобы получить эту закаленную породу, – и резковато оборвала Застреху:

– Закалять, создавать… Одними лозунгами не создать. Кормить, ухаживать, пестовать надо. А мы только знай – гоняем. И сами любим попорхать. Вот вы не успели оглядеться и уже полетели куда-то.

– Пе-ре-во-дят.

– Толкуйте другому! – Домна Борисовна отмахнулась. – Я знаю, сколько писали вы заявлений. Затвердили себе: «Я здесь – человек временный». Здесь временный, там временный, сям временный. Где же постоянный?

– Если бы вас каждый год в новое, в чужое место – то же затвердили бы.

– И все равно, – Домна Борисовна притопнула. – Я везде постоянная.

– Да, вы усадистая.

– Какое такое может быть у нас чужое место? – продолжала она. – Перешел вроде из комнаты в кухню, из кухни в сенцы – вот и все. Нет у нас чужих мест, все наши. А вы не понимаете этого, вы – кочевник, везде как на привале.

– Ну и мненьица же бывают у вас, Домна Борисовна, – обидчиво сказал Застреха. – Я и кочевник – что общего?

– Кочевники разные. Одни с баранами и юртами от костра к костру, другие из совхоза в совхоз, из треста в трест.

В этом случае Домна Борисовна, как говорится, будто в воду смотрела. Среди прочих теорий у Застрехи была и такая: работать без промахов, особенно в хозяйстве, трудно, и лучше быть в управленческом аппарате; если же попадешь на низовку – не засиживаться там, не громоздить ошибки на одном месте, а уходить вовремя на новое – и счет грехов пойдет заново, опять с первого номера. На конный завод Застреху перевели из межобластной конторы конных заводов, неприятности сыпались, как «горох со ста дорог», – и, едва приняв завод, он начал добиваться возвращения на прежнее место.

– Нам, похоже, и сейчас, на прощанье, не сговориться. Вот не сошлись характерами. – Застреха засмеялся.

– И убеждениями, – добавила Домна Борисовна.

– Еще номер – оба коммунисты, а убеждения разные.

– Да, во многом разные.

– Это же не убеждения, Домна Борисовна, а мнения… мнения.

– Упрямое мнение становится убеждением. – Домна Борисовна повернулась к Лутонину: – Извините! Мы с Застрехой, как две неслаженные шестеренки: встретимся – и пошли крошить друг другу зубья. Как же мы назовем нашу прелесть? – спросила она, раскрывая книгу. – Мать Нивернеза, отец Терек.

– Эн-тэ… – Павел Мироныч закатил глаза к потолку. – Эн-тэ… – По правилам, принятым в коневодстве, имя жеребенка должно начинаться с первой буквы материнского имени, а в середине иметь первую букву отцовского. – Эн-тэ… Неврастеника.

– Ой, мама! – Домна Борисовна схватилась за голову, будто в виски ей вдруг ударила острая боль.

– Что с вами? – всполошился Орешков, не поняв ее жеста.

– Не-вра-сте-ни-ка! Да-да, – сказала Домна Борисовна, печально покачивая головой, – есть такая болезнь. Не знали? Вот удивительно!

Все, кроме Орешкова, засмеялись. Он обиженно вспыхнул:

– Я же в шутку.

– А я хочу не в шутку. – Она положила на плечо ему руку и заговорила с дружеским сочувствием: – Всем вы хорош человек: работяга, простота, душа. А сел за племенную книгу, коснулось дело имен, и… как с ума спятил. Не сердитесь, говорю не во зло.

– Да я ничего, – Орешков дернул плечом, на котором лежала рука Домны Борисовны. – Я не молюсь на себя.

– От нашей племенной книги можно захворать. – Она раскрыла ее и начала читать: – Афина, Софрина, Тагора, Гиперемия, Армада, Амфора, Бартония, Туматина, Ригалета: это кобылы. – Перебросила несколько листов. – Вот жеребцы: Апафон, Геппель, Тумбарин, Бегемотий… У Павла Мироныча рученька не может написать просто бегемот. – Подала книгу Лутонину: – Обязательно посмотрите. – Повернулась к Орешкову: – Табунщики все мозги вывернули – ни понять, ни запомнить ваше творчество нет силы. Арфина у них стала Ариной, Нивернеза – Невертезой, Психея – Психопаткой. Словом, у нас будто не конный завод, а международный сумасшедший дом. И смех и грех.

Склонилась над книгой приплода и начала быстро, сердито писать, диктуя себе: «Порядковый номер. Время рождения. Мать. Отец…»

Покрасневший, как столовая свекла, потный, задыхающийся Орешков бормотал виновато:

– Понял, понял. Больше не буду. – Потом зло ударил кулаком по столу. – Проклятая привычка!.. Работать по конной части я начал до революции, у помещика-самодура. Там и пристрастился к этой белиберде. И вот как въелась – до старости не могу вылечиться.

– Не мешайте работать. Раньше надо было кулаками стучать на вашего самодура. Я тут ни при чем, – нараспев, с доброй ноткой сказала Домна Борисовна. – Как записывать вашу Неврастенику? Скорей думайте – из-за вас сидим.

Отложила перо и, уже вполне успокоившаяся, выжидательно глядела на Орешкова, который гундосил:

– Эн-тэ… Эн-тэ…

– Мал вам русский язык?

– Помогите, Домнушка! – взмолился он.

– Нет, сами. Это вам в наказанье.

– Павел Мироныч, вы же давно придумали, – сказал Лутонин. – Помните – недотрога?

– Я согласна, жаль только, что нельзя произвести ласкательное, – заметила Домна Борисовна.

– А можно, – Павел Мироныч просиял весь. – Недотрожка.

– Слава богу, немного получше Неврастениченьки.

И записала: «Недотрога».

– Начнем по старшинству, – сказала она, открывая конюшню взрослых жеребцов.

Конюшня отличалась от родилки только в мелочах: не оштукатурена, переборки между стойлами не до потолка и двери решетчатые, чтобы кони могли знакомиться и сдружаться со своими соседями, а дежурный конюх – видеть их все время.

Остановились перед дверью, за которой был крупный рыжий жеребец. Подняв голову, он так внимательно глядел на окно, – следил ли за чем-то, задумался ли, – что не почуял подошедших.

– Терек… Терентий Тагорович… – ласково окликнула его Домна Борисовна.

Конь шевельнул ушами, слегка повернул голову и отозвался коротким хрипловатым, не очень доброжелательным ржаньем: слышу, мол, слышу, рад тебе, только я очень занят.

– Терентий Тагорович, повернись к нам, гости пришли.

Опять ржанье, но уже более мягкое, и жеребец не спеша повернулся. Домна Борисовна вошла к нему, потрепала по шее, огладила бока, затем начала почесывать за ушами. Почесывая, говорила ласково и внушительно:

– Это – главный папаша, вернее, дедушка нашего завода – Терек, сын Тагора. Дедушка у нас знаменитый, много раз скакал на московских ипподромах, брал первые призы, получал премии. Ему уже третий десяток. – «Третий десяток» Домна Борисовна сказала с той гордостью, как «девятый десяток», когда речь о человеке. – Сейчас он на покое. Зато отличаются дети, внуки. У дедушки большое потомство, разгуливает оно по всему Союзу. Многие отличились на фронте. У нас груда писем – командиры, бойцы очень довольны.

Конь положил голову Домне Борисовне на плечо и сильно, с явным удовольствием дышал, раздувая ноздри.

– Терентий Тагорович… Терешенька, не очень наваливайся. Головка у тебя вон какая. Ты не всю на меня, держи немножко и сам.

Но для коня это было невразумительно. Домна Борисовна скоро устала и отошла. Конь потянулся за ней, заржал.

– Что, мало? Говорила: не наваливайся.

– Сейчас, Тереха, так и быть, услужу по старой дружбе. – Павел Мироныч вошел к коню, похлопал, погладил, почесал, потом взял его за челку. – Давай-ка покажемся новому директору, какие мы молодцы, – повернул коня так, этак, чтобы могли оглядеть кругом. – Ну, как? Хороши дружки?

– Один другого краше, – с доброй усмешкой сказала Домна Борисовна. – Что конь – что наездник.

– Спасибо за похвалу. Да-а, были и мы в свое время орлами. Помнишь, Тереха? И-их-х… – Орешков задорно тряхнул головой. – А теперь вот старики… Да это ничего, мы и в стариках не последние. Урсанах, ты, я… Старше нас на заводе нет. В списке кадров стоим под первыми номерами. Ну, до свиданья!

– Еще минутку, поверните Терека сюда головой, – попросил Лутонин.

Без единого сколько-нибудь значительного изъяна, конь был особенно хорош спереди. Если в движениях, неторопливых и осторожных, в некоторой худобе тела сказывалась старость, то в легкой гордой голове с быстрыми, темно-блестящими, выпуклыми глазами была еще огненная молодость.

Миновав несколько отделений, Домна Борисовна остановилась перед жеребцом светло-рыжей масти.

– Вот другой наш папаша, дончак Феникс. Тоже скакал, брал призы, премии. Феникс, а ну, покажись!

Она загремела дверью, как бы открывая ее. Жеребец заржал высоким, чистым, металлическим голосом, быстро повернулся и начал тыкаться головой в дверь.

– Хорош голосок? С таким можно выпускать на сцену, в оперу. Феникс по всем статьям что надо: красавец, отличный косячник, первый соловей.

Застоявшийся жеребец, весь дрожа, сильно напирал на дверь, бил в пол копытами и громко, требовательно ржал.

– Надоело стоять, – понимаю, понимаю. Потерпи еще денек, два, а там пойдешь в косяк. – Она повернулась к Лутонину: – Англичане легче переносят стойло – домоседы, а дончаки, как пахнуло весной, с ума сходят по воле. И в степи, как рыба в воде. Англичанин чуть-чуть ушиб, наколол ногу и уже хромает, надо ставить в изолятор, а дончаку все нипочем, дончак в изоляторе – редкость.

В конюшнях, где были кобылицы и молодняк, останавливались также на выбор: обстоятельно всех за один обход не осмотришь, не запомнишь. У Степана Прокофьевича уже начали путаться имена, масти, родословные. И когда после обхода он попытался припомнить виденное, то оказалось, что вполне отчетливо запомнил очень мало. Ярче всего Домну Борисовну: в шерстяной вязаной кофте, в верблюжьем пушистом платке, идет неторопливо, внимательно ко всему приглядывается и ничего не пропустит. «Опять натрусили сена… подметите! Мели? Плохо, еще раз», «Жеребенок у Ромашки туманится. Последите, что с ним». Ее замечания коротки, суховаты, но спокойны, тихи, и трудно сказать, чего в них больше: начальнической строгости или дружеского уговора.

Вернулись к родилке.

– Я, признаться, устал. – Павел Мироныч опустился на скамью при входе. – Приземляйтесь, товарищи!

– Меня прошу извинить, – Домна Борисовна начала прощаться. – Мне надо…

– Никаких «надо», – сказал Орешков. – Идите спать! Вы же не отдыхали со вчерашнего дня.

– Откуда такая осведомленность?

– Разошлись мы после полуночи. Вы не домой, а сюда. И вот только что ожеребилась Нивернеза. Кто же дежурил при ней? Вы, определенно, не ложились спать.

– Мне и не надо, я на ногах сплю. Не верите? – Домна Борисовна всю тяжесть корпуса перенесла на одну ногу, другая едва касалась пола, склонила голову, изобразила необыкновенное сходство с дремлющим конем. – Вот так… как Терпсихора Хакасская.

На этот раз веселей всех смеялся Орешков.

– Эхо-хо, опять идти, – проворчал он, вставая. – И что за удовольствие находят в этом люди?