Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 60 страниц)
На конный завод приехал Анатолий Семенович – посмотреть опытные посевы кукурузы. Эта культура для Хакассии – новая.
– Хороша. Хороша, – говорил он, оглядывая поле.
– А пшеница… – порадовался Степан Прокофьевич
– Да все растет, как на дрожжах, – сказала Иртэн.
Они шли берегом оросительного канала. По одну сторону шепталась усатыми колосьями доспевающая пшеница, по другую – молча, гордо стояла могучая древовидная кукуруза.
– Все хорошо, все, – продолжала Иртэп, быстро поглядывая на своих спутников. – Одно обидно – слишком много земли отнимают каналы. Я вымеряла, и, знаете ли, можно упасть в обморок: десять процентов.
– Неужели? – удивился Степан Прокофьевич и пошел измерять шагами прогал между пшеницей и кукурузой. Было несколько метров. Сам канал занимал ленту только в полтора метра шириной, но справа и слева были широкие незасеянные закраины для проезда и поворота машин, обрабатывающих пограничные участки.
– А у вас сколько? – спросил он Анатолия Семеновича.
– Даже больше вашего, около двенадцати процентов. Печаль общая.
– Вы обдумывали это?
– Что именно?
– Подсократить у каналов землицу.
– Обдумываю. И, кроме меня, думает весь гидротехнический отдел нашей станции.
– В самом дело, обидно. – Степан Прокофьевич, а затем и его спутники остановились над каналом, который был сух и густо зарос дикой травой. – Вот, к примеру, он… Последний раз поливали из него больше месяца тому назад. И до весны будет без дела. Работает всего два-три месяца, а место занимает круглый год. Уважаемый Анатолий Семенович, задайте вашим гидротехникам такую задачу: нужен полив – есть канал, сделали полив – долой канал.
– Вроде как с портсигаром: достал – спрятал, открыл – закрыл. – Анатолий Семенович рассмеялся и добавил: – Этот фокус надо заказать в цирке.
Но разговор о «фокусе» крепко запомнился ему.
Вернувшись на Опытную, он тотчас прошел в гидротехнический отдел. Заведующий этим отделом инженер Алексей Егорович Туров, Иван Титыч и Миша Коков трудились над чертежами предполагаемых оросительных систем и новых механизмов для поливного хозяйства.
– Приветствую, товарищи! – сказал Анатолий Семенович; все отозвались и приостановили работу; он сел так, что мог обратиться к любому. – Трудимся, говорят. А не напрасно? – неторопливо обвел взглядом стены, углы, подоконники, столы – везде были то пришпиленные, то свернутые трубками чертежи, покивал на них: – Может быть, совсем не то надо. Люди недовольны нашими каналами.
– Кто? – спросил Иван Титыч.
– На конном заводе.
– Опять директор?
– И директор, и агроном, парторг, трактористы.
– Чего же хотят они?
Анатолий Семенович повторил слова Лутонина: «Нужен полив – есть канал, сделали полив – долой канал».
– Захотел сматывать каналы, как пожарную кишку? – Иван Титыч раскатился таким запорожским хохотом, будто ожила знаменитая картина Репина.
– А вы все-таки представьте себе такое положение. Сколько выгод! Прибавляется земли. Простор для машин. Никаких сорняков… Нельзя так: обсмеял да выбросил. Здесь надо посверлить умишком. – Анатолий Семенович постучал посохом. – Посверлить! – Встал и повернулся к выходу.
– Я извиняюсь… повторите, пожалуйста, что предлагает Лутонин! – тихо, почти робко остановил его Туров.
«Нужен полив – есть канал, сделали полив – долой канал!» – отчеканил Дробин с досадой на невнимательного инженера, пропустившего мимо ушей весь предыдущий разговор, посмотрел на него выжидательно, затем спросил: – Все?
– Все. Благодарю! – не меняя голоса даже на слове «благодарю», ответил Туров.
Дробин вышел. Туров прикрыл глаза рукой и ниже, чем обычно, склонился над чертежным столом, будто в лицо ему вдруг ударило ослепляюще яркое солнце. Иван Титыч и Миша заметили это, но не удивились: инженер всегда, если не ладилось у него с чертежами, с расчетами, закрывался так рукой.
Он долго сидел в полной неподвижности, потом встрепенулся и, насвистывая что-то веселое, начал свертывать чертежи, убирать инструменты. Иван Титыч и Коков недоуменно переглянулись. Туров насвистывает, да еще веселое, в глазах, в лице у него довольное, чуть-чуть даже бесшабашное выражение: «Нам теперь и сам черт не страшен», – точно человек подвыпил, – вот это было поистине удивительно.
Туров уже несколько лет работал на станции, а таким его не видывали. Худощавый, несколько сутулый, с неизменной медлительной походкой, с тихой малословной речью, без повышений и понижений голоса, постоянно задумчивый, озабоченный, он казался несчастным, вечно решающим трудную задачу. Даже в праздники от него не слыхивали ни песен, ни смеха. И вдруг засвистел на работе!..
– Алексей Егорыч, сколько выиграли? – спросил Иван Титыч.
– Я… выиграл? – Туров недоуменно пожал плечами. – Не понимаю вас.
– С чего же засвистали вдруг?
– Я? – Туров не заметил, как засвистел. – Вы сочиняете.
– Спросите у Кокова.
На молчаливый вопрос взглядом Коков ответил утвердительно. Инженер коротко махнул кистью руки: стоит ли об этом разговаривать? – и ушел со своим обычным видом человека, решающего трудную задачу.
Он шел берегом главного канала-распределителя, подводящего воду к землям Опытной станции. Справа и слева – поля, огороды, бахчи, где шла уборка хлебов и овощей. Через каждые сто – двести метров от распределите ля уходили в стороны каналы меньшего размера – картовые оросители. В каналах не было воды – летние вегетационные поливы закончились, осенние еще не начинались; в руслах и по берегам стояла густая, высокая трава, засыхающая под жарким августовским солнцем.
Здесь, на обильно смоченной земле, она вырастала почти со сказочной быстротой; ее выкашивали несколько раз в лето, но трава и в коротенькие промежутки между покосами успевала подняться, созреть, выбросить семена.
Через сотню шагов брюки у Турова до колен были уже сплошь залеплены всяческими семенами – усатыми, крылатыми, колючими, вроде ежей.
Он шел, внимательно оглядывая каналы с прилегающими к ним узкими полосами, и вспоминал. Десять лет назад, еще студентом, он приехал сюда на практику. Это было первое знакомство с орошаемым хозяйством. Поначалу все на Опытной станции казалось Турову необыкновенным: кругом сухая, однообразно ковыльная степь; иди целый день – не найдешь глотка воды напиться, а здесь – пшеничные, овсяные, картофельные поля, сад, огороды и бахчи с огурцами, помидорами, арбузами, всюду вода, яркая зелень, крупные, тяжелые плоды. Лучшего не надо и желать.
Но вот однажды он разговорился с трактористами, работавшими на паровом поле:
– Как живете? Как идут дела?
– Мы кружимся, вроде белки в колесе, а дела почти что стоят, – живо ответил за всех Топоев.
– Даже и у тебя? – удивился Туров: он знал, что Топоев – лучший тракторист в районе. – Почему?
– Такая обстановка. Машинам нет воли. Поглядите вот!
Трактористы поехали дальше. Туров шел рядом с Топоевым, который продолжал критиковать обстановку. Густая сеть постоянных каналов дробит поле на мелкие участки, трактор не успеет разойтись, а на пути у него уже канал, – только и знай, что поворачивай. Повороты сильно снижают производительность машин, увеличивают расход горючего.
Туров сел на трактор и скоро убедился, что оросительная сеть не так хороша, как показалась ему вначале. С этого времени он начал придирчиво изучать ее и постепенно открыл много других недочетов: каналы, наряду с великим благим делом, приносят и вред – отнимают много пахотной земли; сам канал и закраины быстро зарастают сорняками, получается рядом с посевами очаг всякой заразы; очистка каналов, борьба с сорняками на полях требуют много рук; каналы уже теперь, как кандалы, ограничивают свободу и силу тракторов, широкозахватных сеялок, комбайнов. А что же будет дальше? С каждым годом на наши поля выходят более крупные машины, скоро выйдут такие, перед которыми современные окажутся карликами, дневная производительности машин будет считаться не единицами и десятками гектаров, а сотнями, возможно тысячами. Действующая оросительная система мешает расширению механизации на поливных землях, тормозит развитие социалистического хозяйства. Нужно так перестроить каналы, чтобы они давали чистую пользу. Нужно создать новую, социалистическую систему орошения!
Эта мысль стала для Турова главной. Он высказал ее Дробину.
– И как же вы хотите переделать оросительную систему? – спросил Анатолий Семенович.
– Не знаю.
– В том и беда. Что каналы неудобны, несовершенны, это известно. А вот как улучшить их, никто не знает. – Дробин решил испытать студента и продолжал: – И знать тут нечего, все узнано. Недостатки неустранимы. Нельзя иметь вечный день, неизбежна и ночь. Так устроен мир.
– Я не согласен с вами, – тихо, но твердо сказал Туров. – Мир и каналы – слишком разные вещи: там – космогония, здесь – обыкновенное человеческое дело. Сначала примириться с каналами, потом с другим… Так можно отказаться от всякого движения вперед.
Дробину понравился ответ: внешне робкий и будто ко всему равнодушный, студент имел, должно быть, смелый пытливый ум, – и старик круто переменил разговор:
– Тогда вот что, молодой человек: заканчивайте учение и приезжайте работать сюда. Вы нащупали коренную проблему в деле орошения. И не бросайте думать о ней! – Дробин крепко пожал руку студенту, точно провожал его в далекий, трудный путь.
После окончания сельскохозяйственного института Туров вернулся на Опытную станцию, полный мыслями о новой системе орошения. Отказаться совсем от каналов нельзя. Но если уменьшить число их, уменьшатся, естественно, и убытки. Туров начал работать над расширением поливных участков: некоторые из каналов зарывал и соединял несколько участков в один. Но опыты показали, что многие участки нельзя соединить из-за разницы в рельефе, а там, где было можно, обнаружилась новая беда: на крупных участках, пока приведешь воду в нужное место, половина ее уходит в дно борозды, попусту. А вода – дороже золота, вода – жизнь!
Десять лет упорных дум, поисков, опытов. За это время новая система орошения обратилась для всех на Опытной станции в подобие вечного двигателя, а Туров – в смешного маньяка, упрямо, вопреки здравому смыслу, изобретающего этот двигатель. На совещаниях научных работников повелся обычай ставить доклады Турова в последнюю очередь, с обидно-снисходительным предисловием:
– А теперь давайте послушаем Алексея Егорыча!
И обижаться было не на кого, кроме как на себя: ведь от замысла Туров ни на шаг не подвинулся к осуществлению его. По своей природе тихий и робкий, инженер после неудач начал избегать людей. Не раз думал он бросить поиски, признать новую оросительную систему неосуществимой. Но жизнь все настойчивее требовала ее: либо эта система, либо в поливном хозяйстве вечно работай на старых, малосильных машинах, мирись с потерей земли и прочими убытками.
Поле, по которому шел теперь инженер, много лет было полем его поражений. Он приостановился, оглядел его, раздробленное каналами, похожее на лоскутное одеяло, и мысленно сказал:
«Но скоро ты будешь полем моей победы!»
В полушутливом совете Лутонина «сматывать каналы» он увидел открытие: можно полностью обезвредить каналы, можно дать безграничный простор для любых машин. Надо только заменить постоянные каналы временными – и вот она новая, социалистическая система орошения!
Инженер свернул на участок, где Топоев убирал комбайном пшеницу. Тракторист остановил свой агрегат: такой нелюдим, как Туров, не придет без дела,
– Выбери поскорей время, прицепи канавокопатель и на этом участке рядом со старым каналом проведи еще один, – попросил инженер тракториста.
– Еще! – ахнул Топоев. Зачем? Мы и так задыхаемся от каналов. Здесь хуже фронта. Там шли напролом, рвали, мяли… – На фронте Топоев был водителем танка. – А эти не задень. Трактор около них водишь, как по канату. Никакой выработки, только усталость да пот.
– Этот не надолго, для опытов.
– Седеть начали… – тракторист коснулся рукой своих белеющих волос, намекая инженеру, что и он тоже седеет. – И все опыты, опыты… Когда же будет дело. Давно пора!
– Что поделаешь, если мы уродились такие неспособные!
С поля Туров прошел домой, лег на диванчик и принялся рисовать на побеленной стене маленькие машинки, вроде плужков. На фронте он был ранен в ноги, они еще болели, и после всякого выхода ему требовалось полежать. Инженер поэтому для своих домашних черновых работ – чертежей, вычислений – приспособил стенку. Затем он переносил черновики на бумагу, а жена покрывала исписанную стену новым слоем побелки. Она терпеливо делала это почти каждый день и просила мужа только об одном – чтобы не писал цветными карандашами: красное, синее, желтое забеливалось труднее, чем темное.
Работу над новой системой орошения Туров разделил на две задачи: определить потерю воды в постоянных и временных каналах и придумать такую машину, которая могла бы, по мере надобности, быстро и проводить каналы и заравнивать их.
Напуганный прежними неудачами, он рассказал об этом одному Мише Кокову – и то лишь потому, что для новых опытов нужен был помощник.
Когда Топоев проложил заказанный ему временный канал, в него и в соседний с ним, постоянный, дали воду. Туров с Мишей поставили на каналах водомеры и через каждые пять минут отмечали потерю воды на впитывание в дно и борта. Они просиживали у каналов сутками. Еду им приносила жена Турова.
Опыты неизменно показывали, что в постоянном оросителе, заросшем сорняками, потери воды гораздо больше, чем в новом, незаросшем. Тогда сорняки выкосили начисто, но потери от этого убавились мало. Туров и Коков накопили два тома записей. Наконец осторожный инженер убедился, что разница в потерях – не случайность, а закон: у постоянных каналов дно и борта глубоко пронизаны корнями сорняков, земля разрыхлена ими, и вода легче проникает в нее, кроме того при нескошенных сорняках вода по каналу течет медленнее и это увеличивает расход ее.
Оставалось изобрести машину. Туров заказал в местной кузнице несколько разных моделек типа плуга-пропашника и плуга, соединенного с грейдером. Для испытания моделек сделал широкий ящик и насыпал в него песку. Как только выдавалась свободная минутка, он принимался перепахивать модельками песок – то проводил борозды, то заравнивал их. Это было похоже на игру. Семилетний сынишка инженера так и считал: «Игра», – и помогал в ней отцу. Испытав одни «игрушки», инженер заказывал другие.
Ушел август, сентябрь и октябрь наполовину, а Туров все продолжал «играть».
4В табунах повторялся издавна установившийся круг жизни. За все лето случилось только одно необычное происшествие с маленьким жеребенком Савраской.
Он появился на свет в глубоком распадке меж холмов Каменной гривы под конец июля, когда все другие жеребята того года уже далеко шагнули в науке жизни. Он был, как говорят табунщики, позднышом.
В косяке встретили его с таким ледяным равнодушием, что будь он поумней, наверно, заплакал бы от обиды. Кобылицы, занятые своими детьми, даже не взглянули на новичка. Косячный жеребец Буян не подошел к нему, не обнюхал, только на миг покосился издалека. В косяке было уже два десятка жеребят, и косячник истратил на них все свои нежные чувства.
Обрадовались появлению саврасого новичка только мать, Сахара, да табунщик: «Наконец-то и долгожданный поздныш ходит на своих ногах!»
Когда жеребенок и его матка присоединились к косяку, табунщик Олько Чудогашев направил косяк к Белому озеру. Надо напоить матку: после родов на них наваливается сильная жажда; надо обрадовать другого табунщика, своего напарника – Колтонаева, что выполнении социалистических обязательств идет хорошо – матки ожеребились благополучно, все новорожденные пока целы.
А на Каменную гриву уже пришла волчица. Одна из пещер в Савраскином распадке превратилась в волчье гнездо.
Кони часто паслись вблизи распадка, где жила волчица, и если это случалось днем, она поднималась на склон, распластывалась среди темно-серых, как она сама, камней и оттуда, издалека, наблюдала за Савраской; по ночам же выходила в степь и подползала иногда так близко к косяку, что сделать три-четыре прыжка – и… Но ей не везло: ночами при косяке дежурил Колтонаев. По виду этот старый, колченогий, медлительный человек казался гораздо безопасней верткого и шумливого парнишки Олько, но по запаху страшней его волчица знала только одного человека, который носил шкуру ее мужа – волка. От Колтонаева так невыносимо разило табачным дымом и пороховой гарью, что сделать последние несколько прыжков не хватало даже и волчьего духу. Но и отказаться от жеребенка было нельзя, и волчица каждую ночь бороздила брюхом шершавую, колючую, засохшую степь.
Савраска между тем рос, креп. Слабость и шаткость в ногах исчезли. Он, как заведенный, без устали кружился, взбрыкивал ногами, задирал своих товарищей, то и дело вздергивал голову и звонко ржал. Олько не мог нарадоваться на него; вступая на дежурство, обязательно кидал ему кусочек сахару и говорил:
– Расти быстрей, крепни! К зиме у меня не хуже других быть!.. Слышишь?
Савраска отзывался ржаньем. Он уже стал сластеной и просил еще сахару. Ржанье было так похоже на: «Креепну-у-у!», что Олько готов был поверить, что жеребенок понимает его.
– Вот молодец! – и на ладони, как на блюдце, подносил любимцу другой сахарный кубик.
Но тут резвун терял свой задор, начинал дрожать, пятиться, а когда Олько подходил слишком уж близко, он прыскал в сторону.
– Ты, однако, большой дурак, – награждал его Олько, кидал сахар в траву и отходил.
Савраска мигом хватал его, съедал и начинал снова ржать: «Пра-авильно-о-о!.. Пра-авильно-о-о!..»
Колтонаев отдежурил свою долю ночей, его сменил Олько. И в первую же ночь, когда косяк проходил вблизи волчьего распадка, любимец исчез.
Все время был на виду – и вдруг не стало! Олько метнул взгляд направо – там только холмы, пятна света вперемежку с пятнами теней; метнул налево – тоже холмы, пятна… ночь была смутная, с дырявыми облаками. Табунщик повернул коня назад. В глубине оврага шли рядом матерый волк и Савраска. Волк тесненько прижался к жеребенку, будто нашептывал что-то, и легонько-ласково погонял пушистым хвостом, а Савраска поставил уши и внимательно слушал. Никогда он не бывал таким смирным.
В первый момент Олько подумал, что ему видится забавный сон, а пригляделся – верно, идут рядышком.
«Вот так па-а-ра! – ахнул Олько, затем осторожно сполз с коня – не звякнули ни уздечка, ни стремена, поудобней взял ружье и пополз за волком. – И куда он его? Почему не зарежет тут?»
У каменного завала, перегородившего распадок, волк и жеребенок остановились. А из норы выползли три волчонка, каждый с добрую собаку. Волчата окружили жеребенка и затеяли с ним игру. Один все тыкал мордой.
– Целоваться лезешь, – шипел Олько. – Подожди, я тебя поцелую!
Другой теребил жеребенка за хвост, третий становился на дыбки и передними лапами старался обнять его за шею, то лез под брюхо, промеж ног. Все урчали, а большой волк держал жеребенка за гриву.
Олько подполз на выстрел и пристроился в тени камня, но стрелять было опасно – слишком уж тесно окружили волки жеребенка. Он решил выждать – авось отлипнут.
Но игра становилась все азартней, волчата цапали жеребенка за горло, за ноги. Он бил задом, крутил головой и ржал с такой мольбой, что Олько не мог вытерпеть и выстрелил.
Большой волк и Савраска рывком кинулись вперед, будто их кто подбросил, споткнулись и отделились друг от друга. Затем волчиха и волчата скрылись в теневой стороне распадка, а жеребенок с жалобным воплем поскакал в степь. Он примчал в косяк волчий дух, и кони приготовились к защите – жеребят столкали в кучу, кобылицы встали вокруг них, косячник Буян ходил по за кругу.
Немедля Олько погнал косяк на Белое. Там Савраску заарканили и перенесли в загон. Волки сделали ему больше двадцати укусов и глубоких царапин. Осмотрев их, Урсанах Кучендаев сказал:
– О, я знаю это, знаю. Это волчья наука. – И объяснил, что такую штуку редко удается видеть человеку, обычно он видит только недоглоданные косточки пропавших жеребят, но случается она довольно часто. В летнюю пору волчицы начинают приучать подросших волчат к крупной охоте, и, если попадется теленок, жеребенок, они не торопятся его резать, а стараются угнать к своему логову. Савраску волчица увела для науки, – по укусам видно, что сама она не прикладывала к нему зубов, цапали его только волчата.
Раны жеребенку промыли раствором борной кислоты, потом его развязали, но до приезда врача оставили с маткой в загоне. Олько поскакал в Главный стан доложить о случившемся директору.
Вороной бежит лисьей, воздушной рысью, и под гору и в гору одинаково быстро. На этих холмах, в просторах этих степей выходил он свою неутомимую прыть, и для него нет здесь ничего трудного.
Олько подался всем корпусом вперед и покрикивает:
– Лети, мой конь! Лети!
Была уже ночь, когда впереди забелели конюшни. Вороной прибавил ходу, он твердо помнил привычку своего хозяина въезжать в Главный стан скоком.
Все спали. Но прогремел Вороной на мосту через Биже, и в директорском домике вспыхнул огонек, затем директор вышел на крыльцо и окликнул:
– Кто едет?
Олько остановился и, не сходя с коня, рассказал о беде с жеребенком. Степан Прокофьевич слушал, зябко поводя плечами. Он был в постели, когда раздался на мосту конский топот, и вышел наскоро: в халате прямо на нижнее белье да в туфлях-шлепанцах на босу ногу.
– Короче говоря, волки сожрали жеребенка? – прервал Степан Прокофьевич табунщика.
– Нет-нет! Жеребенок жив. Его надо показать доктору.
– Завтра приедет.
Дав Вороному небольшой роздых, Олько помчался обратно. А Степан Прокофьевич оделся как следует, прошел в изолятор и сказал дежурившему там Орешкову, что завтра нужно послать к Каменной гриве охоту на волков. Потом огонек в директорском доме погас. Но не прошло и часа, как снова вспыхнул, на улице снова показался директор и скрылся в конюшие.
– Что опять случилось? – тревожно встретил его Павел Мироныч.
– А я пришел вас спросить, что случилось.
– У нас?.. Ничего. Сегодня живем без происшествий.
– Недавно жеребята ржали.
– Поржали и перестали. Жеребята – что ребята, тихо жить не могут.
– Знаю. Но у меня такие уж глупые уши… Заржут, ударят копытом чуть погромче, загудит машина – обязательно проснусь.
– Но разве обязательно подниматься, идти узнавать, отчего ржут, кто едет? При машинах, при конях есть ведь люди.
– Если не узнаю – не засну. Лучше встать, проведать, чем до утра ворочаться с боку на бок.
Степан Прокофьевич подал зоотехнику руку, тот крепко стиснул ее:
– Спокойной ночи, долгого сна! Услышите что – и не собирайтесь вставать. Не обижайте меня. Встанете – я буду думать, что вы не доверяете мне.
– Это уж совсем лишнее, чтобы еще вы из-за моих глупых ушей страдали.
Степан Прокофьевич ушел и заснул с твердым намерением не вставать до утра, но вот снова ржанье, и у него снова вспыхнул огонек; прошумела машина – и опять огонек.
К Каменной гриве пришла машина с полным кузовом народу. Видя, что все с ружьями, Колтонаев спросил:
– Кого убивать собрались?
– Волков.
– Убивать-то волков надо, только волк не ждет, когда убивать его приедут. Олько в волка стрелял, у волчьей норы был… И теперь волка там не ищи. Волк теперь далеко.
Это было резонно, но все же волчий распадок окружили и постепенно сошлись у норы. Она была пуста. Но кругом…
– Ай, бож-же, что наделали, окаянные! – вырвалось у Степана Прокофьевича.
Кругом валялись птичьи крылья, перья, пух, разные кости, три цельных бараньих черепа с большими рогами.
– Добро-то наше ведь… – сказал один из охотником, склонясь над черепом со знакомыми рогами.
– Чье же больше… – отозвался другой.
Охотники были из табунщиков, чабанов, гуртоправов, все имели урон и теперь припоминали его: жеребята, телята, бараны.
– Сосчитали? Ну, делите ваше добро, забирайте и поехали! – Степан Прокофьевич сердитым пинком подшвырнул к ногам охотников один из черепов, затем быстро пошел из распадка.
Олько пристроился рядом с ним в ногу. Он чувствовал себя безгрешным, почти героем: прямо из волчьих зубов вырвал Савраску – шутка ли! Остальные молча, пристыженные, брели сзади гуськом.
При выходе из распадка Олько заметил, что впереди на кургане колыхнулась трава, хотя было полное затишье. Он схватил Степана Прокофьевича за рукав. Оба остановились. Трава снова колыхнулась, и над ней поднялся худой, головастый волчонок. Он стоял мордой к охотникам, но не замечал их: ленивая полусонная зевота широко раздирала ему пасть, спина изгибалась в сладких потягунюшках, и было это так по-человечьи, даже по-детски, что охотники позабыли на миг о ружьях. Волчонок между тем проснулся окончательно, заметил людей, вздрогнул, быстро повернулся, начал удирать. Но тут Олько выстрелил, и волчонок упал замертво.
Обшарили весь курган – больше ни волков, ни волчьих следов – и пустились в догадки, почему не ушел этот волчонок с семьей.
– Мать с перепугу забыла его, – сказал Олько. – Когда я пальнул, волчата разбежались кто куда.
Ему возразили:
– Тогда позабыла – ладно, а почему потом не пришла?
– Совсем позабыла. Волки не умеют считать.
– Хо-хо, не умеют, – засмеялся Хихибалка. – Ты не знаешь волков. Вот его спроси, – он сунул в бок локотком молодого и не по летам важного чабана в огромной бараньей шапке. – Он скажет, как еще умеют-то. У тебя сколько баранов пересчитали? Двух. О-го! Ха-ха! Ну, скоро всех перечтут.
Но Олько хотел знать без шуток, придет или не придет волчица за волчонком.
– Спрячет других и придет. Не дремли! Из волчонка сделаешь папаху, из волчицы – доху, – утешал его Хихибалка.
– Нет, не придет. Она его нарочно оставила, – сказал чабан в бараньей шапке.
– Нарочно? Зачем? – удивились все.
– На убой… Задержать нашу охоту.
– Хо-хо! Вот новость… Хи-хи! – закатился Хихибалка.
– Кому новость, а кому… – молодой чабан презрительно сплюнул.
Говоря по правде, он мало знал волков, ни одного еще не убил, – вот и шапка баранья, – но потому, что волки досаждали ему больше, чем другим, самую жирную добычу выхватывали из его отары, считал себя знатоком волчьих повадок. Кроме того, ему было завидно, что у Олько папаха будет волчья, и, чтобы скрыть зависть, больше важничал.
– Может, она, волчица-то, письмецо тебе прислала – оставляю волчонка на шапку, негоже такому молодцу ходить в бараньей? Олько не в свое дело сунулся. Тебе стрелять надо было, – донимал чабана Хихибалка.
– Ты дурак! – чабан окончательно рассердился.
– Слыхивал. Нас это не берет. Скажи покрепче, – тараторил Хихибалка, действительно ничуть не обижаясь. – Другой твою шапку будет носить – как можно? Ты останься здесь, а придет волчица – цоп за хвост и спроси, кому пожертвовала волчонка.
– Что раскатился? – осадил вдруг Хихибалку Степан Прокофьевич. – Правильно человек говорит: сама оставила. Нате, горе-охотнички, волчонка заместо баранов и телят, которых я сожрала у вас. Сами-то убить не умеете, нате уж… – Он так глянул на Хихибалку, будто хотел стереть его.
Все умолкли. Тогда, воспользовавшись тем, что спор кончился, Урсанах сказал:
– А волчицу все-таки надо добывать. Убил дитенка – обязательно убей и матку. Не убьешь – она тебе весь молодняк прирежет, останутся от него одни акты. У волков такой обычай.
Ветеринар нашел Савраску в геройском виде: покусали его только волчата, а это такому молодцу нипочем. Он заново промыл жеребенку раны, смазал их и прописал ему неделю-две постоять на покое.
– Все пройдет, если волки не заразили его трупным ядом.
– Чем-чем? – встрепенулся Лутонин.
– Трупным ядом. Если они не жрали перед этим какую-нибудь падаль.
– Какой там яд! У волков каждый день была парная говядина. – Лутонин хмуро покосился на охотников – он не мог позабыть груду костей у волчьей норы.
Охотники уехали. Олько втащил убитого волчонка в загон и бросил Савраске под ноги:
– Нюхай-нюхай и помни волчью науку!
Жеребенок и кобылица прянули в угол, захрапели.
Олько перебросил волчонка к матке:
– И ты нюхай!
– Пожалей малыша-то! – начал журить его Колтонаев. – Ему и без того тошно.
– Пускай тошно, а нюхать все равно надо. Ты думаешь, волки забудут Савраскину кровь?
– Волки-то не забудут. Ты ему дай немножко забыть про волков.
– Никак нельзя. Хочет жить – нельзя. Нюхай. Помни!
И довел до того, что матка и жеребенок наконец перебороли страх, остервенели и начали яростно топтать волчонка.
– Однако, если тебе нужна волчья шапка, – иди! – сказал Колтонаев.
Олько поехал на курган, где убил волчонка, но волчица уже побывала там. Земля, которую окровянил убитый, была взрыта волчьими лапами, мать, возможно, думала, что волчонок закопан, либо так выразила свое горе.
Ободрав волчонка, Олько не израсходовал шкуру ни на рукавицы, ни на шапку, а сохранил для «науки». Время от времени он подбрасывал ее в загон, а кобылица и жеребенок кидались топтать и раз от разу все яростней.
Молодое тело заживает быстро. Через неделю Савраска был почти здоров, и его выпустили в косяк. Свое выздоровление жеребенок отпраздновал такой беготней, такими прыжками, что Колтонаев и Олько подумали, не рехнулся ли он. Но Савраска быстро угомонился, даже притих: неумеренной резвостью он разбередил раны и жалобно припал к матери.
Степные табунные кони очень пугливы, достаточно вспорхнуть поблизости даже небольшой птице, и весь табун делает стремительный бросок в сторону, а если зарычит машина или раздастся выстрел, табун отмахает с километр. Савраска же вырастал редкостным храбрецом. Увидит птицу и во всю прыть за ней. Если птица взмыла вверх, тогда ярый конек преследует ее тень, которая скользит по земле, и, догнав, начинает свирепо бить копытами. Найдет звериную нору – опять копытами. Что ни день, Савраска устроит какую-нибудь потеху.
Однажды разразилась сильная сухая гроза. Дождь падал редкими каплями – их можно было пересчитать, – но громыхало так, будто все кругом разлеталось вдребезги. При первом ударе от неожиданности многие из жеребят сунулись на коленки, потом кинулись кто куда. Савраска же не побежал, а бесстрашно ринулся в бой с грозным невидимым врагом – при каждом новом ударе грома то начинал бить задом, то вскакивал на дыбы и яростно молотил передними копытами воздух.
Враг оказался упорным, живучим – вот уже охрип, онемел, кажется, добит совсем, а немного погодя налетает снова. Когда он наконец уполз в холмы, бессильно рыча и грозясь издали огненными глазами, Савраска еле держался на ногах. А табунщики смеялись над ним до упаду.
