Текст книги "Том 2. Брат океана. Живая вода"

Автор книги: Алексей Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 60 страниц)

22

Несколько раз подходила Хызырка к своей спящей дочери, а разбудить не поднималась рука: «Чем моя хуже других, что и отдохнуть нельзя? Дай бог каждому такую дочку». Накануне вся молодежь двадцать часов не уходила с постройки, чтобы закончить еще на день раньше и помочь этим Степану Прокофьевичу и Домне Борисовне вести разговор в обкоме.

Ионыч отбил побудку, затем выход на работу, а Иртэн продолжала спать. Хызырка решила: «Выйдет наравне с конторскими». Они выходили поздней производственников.

Вдруг прибежал запыхавшийся Тохпан.

– Где Иртэн? Спит? В такое время! Будите. Скоро пойдет вода.

– Вода. Скоро. А мы… – всполошились Хызырка, Ингечек и даже все маленькие.

Последнее время больше всего в доме говорили о воде и вот чуть было не упустили самый интересный момент. Они не знали, что Степан Прокофьевич и Домна Борисовна в ночь вернулись из города и распорядились немедленно пускать воду. Полить решили до вспашки, чтобы умягчить засохшую землю, которая без этого плохо поддавалась даже тракторному плугу.

Девушку разбудили, она наскоро оделась, умылась, завтракать было некогда, и все быстро пошли к речке, Иртэн и Тохпан впереди, взявшись за руки. Он рассказывал, что Степан Прокофьевич – снова директор, а Иртэн агроном, и пожимал ей руку, поздравляя так, без слов.

По обоим берегам канала в головной его части густо толпился пеший и конный люд. На плотине, орудуя большим, вроде лома, ключом, Хрунов поднимал шлюзовой щит. Степан Прокофьевич и Миша Коков внимательно глядели в глубокую, пока пустую щель водослива. Раздалось сильное шипенье, одновременно из-под щита, как из могучей пожарной машины, далеко полетела ажурная пенная струя: ведь целый миллион кубометров воды рвался в одну небольшую щелку. Хрунов продолжал поднимать щит, струя увеличивалась и превратилась в клубящийся поток.

Подняв щит до назначенной отметки, механик закурил.

– Действует, – радостно кивая на ревущий поток, сказал Степан Прокофьевич.

– Как же иначе, – отозвался Коков, – для того и строили.

Оба спустились с плотины к каналу и пошли вдоль него за водой, туда уже двинулся весь люд. Вода бесилась только в шлюзе, а вырвавшись оттуда, быстро успокаивалась и переходила на тихое течение, безопасное для земляных стен канала.

Площадь, назначенная для орошения, была разделена каналами на крупные прямоугольники – карты, эти, в свою очередь, поделены земляными валиками на поливные полосы. Вся оросительная сеть имела такой вид: краем поля лежал магистральный канал – главный распределитель, от него уходили каналы меньшего размера – групповые распределители; от них – каналы еще более мелкие – картовые оросители, подводящие воду к поливным полосам. Для подпора воды и подачи ее из канала старшего порядка в канал младшего порядка были поставлены шлюзы и щиты.

Работали одновременно десять поливальщиков, каждый из них попутно обучал двух-трех человек. Поливальщики весело перекликались:

– Дай воду!

– Готово!.

– Закрывай!

– Есть, закрыто!

Сухая, пористая земля жадно пила, набухала; вода, вытесняя из нее воздух, шипела и пузырилась, как бывает при сильном дожде.

Всем строителям, кроме тех, что нужны были на поливе, Степан Прокофьевич объявил отдых до следующего утра. Люди почти месяц работали без выходных дней по полторы, две смены. Но и сейчас никто не торопился домой. Переходили от полосы к полосе, провожая каждую струю воды, пробовали землю: не суха ли, не слишком ли мокра, – и без конца радовались, что наступило избавление от засух, недородов и перегонов.

– Ну как, товарищ начальник строительства, можно рапортовать? – обратился к Мишо Кокову Степан Прокофьевич.

– Рановато. Надо всю систему испытать водой.

При испытании обнаружились кое-какие недоделки – некоторые из шлюзов дали течь, другие трудно поднимались и опускались, но поливу это не мешало.

На головном шлюзе, регулирующем отпуск воды из пруда, Степан Прокофьевич попросил у Хрунова шлюзовой ключ. Работая им, то увеличивая водный поток, то уменьшая, он радостно оглядывал собравшихся вокруг и рассуждал:

– Вот это должность. Одно движение руки – и поля, луга, цветы, сады становятся зеленей, ярче, урожайней. Расчудесная должность!

Недоделки были легко устранимы, для этого не требовалось останавливать полив, и Степан Прокофьевич послал телеграммы в обком, в райком, в трест конных заводов и на Опытную станцию, что оросительная сеть начала работать.

После обеда сами собой, без приглашения, все ответственные и передовые работники завода собрались в конторе.

– Не отдыхается? – спросил Лутонин.

– Отдохнули, довольно, – отозвались ему.

– Тогда поработаем. Задание – сразу поймать дюжину зайцев, – сказал он весело, но серьезно. – Надо закончить посевную. Чем скорей, тем лучше. Строить на Камышинке. Заложить питомник, сад, увеличить полезащитные полосы. Давайте умненько поделим рабочую силу. Считайте, товарищи, без запроса, в струнку.

Все взялись за карандаши, опять пошли в ход проект и смета для Камышовки, карта земельных угодий. На Камышовке решили повторить прием, который так хорошо оправдался на Биже: табуны, гурты, отары перевести в район постройки и привлечь пастухов в помощь основным строителям.

– А насосы? – напомнил Хрунов.

– Если бы они поставились сами собой, – сказал Степан Прокофьевич. – Время, милый, не резиновое, и рук у нас всего по две.

– Дайте только насосы – поставятся. Знающий человек нужен один – механик. Он есть, – тракторист показал на себя. – А помощников найдется, сколько угодно. Всякому соблазнительно заполучить ручеек воды прямо во двор, на огород.

– Если так, будут насосы, – согласился Степан Прокофьевич.

Пришел Хихибалка и заявил, что желает сделаться поливальщиком.

– Мне вода на роду написана. Из двенадцати душ у маменьки я был самый водянистый: до трех лет каждую ночь мокрехонек по горлышко. Первый выход на собственных ножках начал с того, что нырнул в поросячье корыто. Раза три утопал в нем, потом в шайках, в лейках, в бутылках, в рюмках. И все нипочем, жив. Во мне великий адмирал сидит.

– Я не против, чтобы вы стали адмиралом, – сказал Степан Прокофьевич, – но придется начинать с юнги.

– Это не страшно. Я всю жизнь, везде с юнги начинаю.

Хихибалку перевели в бригаду поливальщиков.

– А мой стыд при вас? – спросил сторож Ионыч.

– Стыд? – удивился Степан Прокофьевич. – Какой?

– Заявленье. Дайте-ка, я разорву его. А то ведь нескладно получается. Один говорит: не поеду; другой: не поеду; все: не поеду. А овечки-то наоборот: бэ-эе… гони нас туда, есть хотим. Кто же погонит их? Один директор? – Ионыч строго оглядел всех и закончил: – Так и знай, Степан Прокофьевич: надо будет – поеду и за Енисей, куда дело – туда и я!

– Вот это настоящий разговор. – Лутонин взял деда за обе руки и сильно тряхнул их. – За Енисей больше не поедем: у нас своих кормов будет вдоволь.

Вернув заявление, он погладил себе правое плечо:

– Не ной! Теперь отдохнешь. – И пожаловался народу: – Эти заявления так плечо оттянули мне, ниже другого стало. Удивительно тяжелые. Сунешь такое заявленьице в портфель, всего только одно сунешь, а портфель, уже как свинцовый.

На шутку все засмеялись. Ионыч разорвал заявление и выбросил за окно на ветер.

Вечером было торжественное заседание. Домна Борисовна зачитала телеграммы, в которых обком и райком партии, директор треста и Опытная станция поздравляли коллектив конного завода с завершением первой очереди оросительных сооружений; затем – приказ дирекции завода: многие из строителей награждались ценными подарками, другим была объявлена благодарность. Степан Прокофьевич рассказал, что предполагается сделать в ближайшем будущем. Потом говорили строители: обещали работать еще лучше.

После заседания молодежь начала танцы. Пожилые и нетанцующие глядели на веселье, толпились у новой стенной газеты «Живая вода».

Вверху было напечатано:

«…Орошение больше всего нужно и больше всего пересоздаст край, возродит его, похоронит прошлое, укрепит переход к социализму», – писал в 1921 году В. И. Ленин товарищам – коммунистам Азербайджана, Грузии, Армении, Дагестана, Горской республики.

«Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее – наша задача».

И. В. Мичурин.

«…Все эти враги нашего сельского хозяйства: ветры, бури, засухи, суховеи страшны нам лишь потому, что мы не умеем владеть ими. Они не зло, их только надо изучить и научиться управлять ими, и тогда они же будут работать нам на пользу».

В. В. Докучаев.

Миша Коков написал статью, как готовить пашню для полива; Иртэн – о борьбе с засухой при помощи лесонасаждений.

На следующий день в поле вышли тракторы, бороны, сеялки. Увлажненная и умягченная поливом земля ложилась за плугом ровными лентами, под боронами рассыпалась на маленькие ноздреватые комочки.

С Опытной станции приехала Анна Васильевна Круглова в новом коричневом костюме, в яркой – разноцветными квадратиками – косынке и хромовых сапожках. Рабочий костюм, платок, кирзовые сапоги лежали в чемоданчике. Выйдя из машины, она сейчас же начала внимательно оглядывать луговину, где был некогда парк, и, оглядев, сказала:

– Какая благодать пропадает!

– У нас такой благодати… – Степан Прокофьевич покивал на степной раздол, – не обнимешь глазом.

– Не согласна. Я по дороге видела вашу благодать. Такая, как здесь, – одна. Гладенькая, кругом домики и окошечками на нее глядят. Что может быть лучше для сада!

– Мы думаем посадить парк, – заметил Степан Прокофьевич. – Сад в другом месте. Уже вспахано для него.

– Это не хозяйственно.

– Я же говорю: у нас земли на все хватит.

– Не о земле хлопоты. Большой, а неразумный, – упрекнула его Анна Васильевна. – Воду берегите, во-о-ду! Парк и сад отдельно – двойной расход воды. Яблоньки сюда, яблоньки. Гулять и под ними можно, слаще даже, душистей.

Через час, пообедав и переодевшись в рабочее, Анна Васильевна уже размеряла вспаханную под сад деляну: где будут яблоньки, а где аллейки. Рядом с нею ходил Миша Коков, намечая вчерне оросительную сеть. Сделав свою часть планировки, она познакомилась с бригадой лесоводов и предупредила их:

– Девоньки, бабоньки, парнишечки, моя бригада, на нашей станции всегда первая. Рекорд какой – всегда мой. И к вам приехала я не на бесславье.

…И потом, чуть заметив, что трудовой пыл охладевает, сейчас же подавала голос:

– Девоньки, бабоньки!..

Работа шла так быстро, что Тохпан на трехтонке с двумя прицепами еле успевал подвозить посадочный материал. Сначала засадили два гектара черенками тополя и смородины, потом восемь гектаров – яблонями, грушами, сливой, малиной…

Тем временем подготовились к посадкам и в поселке: вспахали землю, у плотины поставили шесть насосов, устроили пруд-распределитель с насыпными берегами, провели канавы для полива. Все это, как предполагал Хрунов, сделали добровольцы.

Окунчиковы – сам, жена, дочка – все вышли с лопатами.

– Где-ка тут можно присунуться? – спросил Окунчиков рабочих, рывших канаву от парка в улицу для орошения индивидуальных хозяйств. – Кто у вас за главного?

– Здесь я, – отозвался Хихибалка, вылезая из канавы, встал перед Окунчиковым и забормотал, щурясь, усмехаясь, мотая головой, двигая ушами. – Так, так, Илья Петрович. Вот оно как. То вверх дном, то покрышкой. Всей эскадрой прибыли. Это вы зачем же?

– Копать. Видишь – с лопатами.

– А мне, дураку, и невдомек. Зачем, думаю, так дружно? Вишь оно что: копать. Так, так, Илья Петрович.

– Куда становиться?

– Успеешь. Дай поглядеть на тебя.

Окунчиков не мог понять, куда клонит Хихибалка.

– Ты скоро укажешь нам место? – спросил он, начиная сердиться.

– Надо с компаньонами посоветоваться, – и Хихибалка крикнул: – Эй, товарищи! – и, когда все с канавы сошлись к нему, продолжал, кивая на Окунчикова: – Вот Илья Петрович. Вот его супруга. Вот дочка. Люди все умственные – о-о! К нам в компанию просятся. Интересно, с чего Илью Петровича, да еще со всем семейством, вдруг к лопате потянуло? Это мы, дураки, не понимаем, что копать – не мед кушать. Он-то понимает. Помните, как недавно изъяснялся, подбивал нас: «Дело такое-сякое, незаконное. Чего ради хребет гнем? Бросай!» И вот нате, приплыл всей эскадрой. Подозрительно. Не может такой умственный человек, как Илья Петрович, спроста сделать это.

– Принять не хочешь? – понял наконец Окунчиков, к чему подводил его Хихибалка.

– Да, благодарствую. Толкнись к другим. Мы с нашей канавкой одни управимся.

Окунчиков дернул за рукав жену, дочку, и все двинулись в контору; немного погодя они вновь появились на луговине. С ними шел Степан Прокофьевич.

– Захар Антоныч, жалуются на вас, – сказал он Хихибалке. – Я тоже не пойму, почему не хотите принять людей.

– Тут надо знать Илью Петровича, так не поймешь. Почему он привязался к нашей канавке? Вон сколько других. Но те ему не по усам. А наша канавка пойдет мимо Ильи Петровича дома. Не зря он всем выводком выплыл. Доведем канавку до Ильи Петровича, он тут и забастует: мне скажет, дальше не надо, дальше пускай дураки стараются. Если он, как другие, вышел копать по-честному, до конца, – нечего тогда выбирать канавки, становись на любую. Я на свою не пущу. Вся наша бригада против.

– Да, да! – зашумела бригада. – Илья Петрович выбился у нас из веры.

– В таком случае я ничего не могу. Сами растеряли доверие, сами и возвращайте его, – сказал Степан Прокофьевич и поручил Хихибалке найти для Окунчиковых другую бригаду.

Хихибалка сдал их в соседнюю и предупредил:

– Я все знаю, огород у вас тридцать соток, полон двор свиней, корова, рот широко разинут на воду. Дядя поить вас не станет. Имейте в виду: ваша канавка в моих руках. Как вы, так будем и мы, начнете вола крутить – попридержим водичку.

Часть третья
У Белого озера

1

День прихода табунов на «дачу» – летнее пастбище – считается большим праздником.

А известно, что для хозяев праздник – прежде всего хлопоты. И чуть только засветлело, Урсанах, Тойза и Аннычах были уже на ногах. Урсанах зарезал и освежевал двух баранов, потом развели костер, повесили над ним три больших котла: варить суп, кашу, тушить баранину. Надо всего много. В доме уже полно гостей: Конгаров, Лутонин, Орешков, Домна Борисовна, Тохпан, затем придется позвать кое-кого из табунщиков, некоторые придут сами – за день перебывает человек двадцать-тридцать.

Помешивая кашу, чтобы не пригорела, Аннычах все время поглядывала на холмы: не идут ли кони. Ей надо еще переплести косы, переодеться, а каша спеет так лениво. Отец вызвал девушку на Белое распределять водопои, встречать табуны, а мать приспособила ее к каше. Поставить бы кого-нибудь вместо себя к котлу, а самой на коня и в степь, навстречу табунам.

Начали вставать гости. На залитое солнцем крылечко вышел Павел Мироныч. Его гладкая, как зеркало, лысая голова отбросила на стену дома солнечный зайчик.

– Доброе утро! Доброе… – говорил Орешков, кивая Урсанаху, Тойзе, Аннычах. Зайчик при этом резво метался по стене.

– Как спал, хорошо? – спросил зоотехника Урсанах.

– Лучше и во сне не привидится. Стыдно даже, как спал. У вас уж котлы бурлят, а мы все отхрапываем.

«Не попросить ли его постоять у каши?» – подумала Аннычах. Освещенный солнцем благодушный человек был весь как дружеская улыбка. Но не решилась: он-то согласится, но что скажут отец с матерью?

На крылечко вышел Конгаров и, поздоровавшись, сказал:

– Вы что же это не разбудили меня? Я буду сердиться.

Не раз говорил он Тойзе, чтобы не стеснялась с ним: если надо помочь – сказывала, и Тойза иногда обращалась к нему, но всегда помнила, что у человека и своего дела много.

Умывшись холодной, пронизанной солнцем розоватой водой, Конгаров взял Тойзу за плечи и ласково отстранил от костра:

– Отдохни! Что тут надо? Я сделаю.

Старуха в свою очередь, тоже ласково, но очень решительно отстранила его:

– Иди к нему, – она кивнула на Орешкова, – разговаривай. Ты гость, сиди и жди, когда хозяин позовет к столу.

– Гость… Живу два месяца – и все гость. Мне давно уже стыдно.

– Сегодня праздник – не стыдись.

Но Аннычах решила по-своему: праздник – так и для нее праздник, передала Конгарову лопатку, которой мешала в котле, ушла в дом, переплела косы, переоделась и праздничное и побежала вприпрыжку к конюшням. По пути она лукаво помахала Конгарову рукой: до свиданья!

– Ты куда? – всполошилась мать.

– Я скоро, – отозвалась девушка.

– А кто будет у котла?

– Я, я. Пусть идет, – поспешил сказать Конгаров.

– Аннычах, вернись! Кому говорят, вернись! – потребовала мать.

Девушка вернулась.

– Не стыдно заставлять гостя работать?

– Никто не заставлял, я сам, сам, – вступился за Аннычах Конгаров. – Зачем поднимать шум из-за пустяка?

– Такая хоть кого уговорит, – проворчала старуха мягче и махнула рукой. – Ну, иди!

Немного погодя Аннычах была уже на коне и скакала к холмам.

– Вот постоянно так: конь, аркан, седло. Больше ничего не признает, – сетовала старуха.

– В этом нет ничего худого, – утешал ее Конгаров. – Зачем пешком, когда можно верхом?

– Худа-то нет. Только другие ездят, когда надо, а моя – когда и не надо. Ездить-то можно, только и к котлу привыкать время. Будет муж, дети – кто станет кормить их?

Безгранично любит Тойза свою Аннычах, но иногда все-таки жалеет, что она родилась не парнем. Вот и сейчас:

– По ошибке моя Аннычах родилась девкой. Одень только парнем, никто и не скажет, что девка.

Конгаров не согласен. Как слепы иногда бывают матери – удивительно. Для него в Аннычах каждая черта, каждое движение, всякая ее шалость и выходка, всякое ее «мальчишество» полны девической прелести. Разве не прелестна, именно девически прелестна, последняя шалость? После завтрака все вышли на крылечко и уселись в ожидании, когда появятся табуны. И вдруг примчалась Аннычах, одной рукой вздыбила коня, а другой тряхнула над сидящими своей косынкой, и посыпались цветы, лепестки – целый дождь разноцветный, пахучий.

Конгаров ловил этот цветочный дождь и думал: «Будет муж. Может быть, кто-то уже сейчас считает ее своей, уже говорит: „Моя Кыс-Тас“. Интересно, кто он?»

И когда Аннычах опять уехала посмотреть, не идут ли табуны, сказал Тойзе:

– Говоришь, скоро зять будет?

– Думаю, не обойдут мою Аннычах.

– Жених есть уже?

– Где невеста, там и жених.

– И кто же он?

– Теперь женихов много, – уклончиво отвечала Тойза.

О помолвке с Эпчелеем не было еще объявлено на людях, и она побаивалась откровенничать: не получилось бы конфуза. Пойдут разговоры, и Эпчелей может подумать: «Ишь обрадовались, уже свадьбу празднуют».

И зашлет сватов к другой.

На ближайшем холме показалась Аннычах, крикнула: «Идут! Идут!» – и быстро скрылась. Все, кроме Тойзы, пошли к конюшне; по пути завернули к табунщицким баракам. Здесь тоже готовились к встрече «дачников»: в ларьке сельпо продавщица раскладывала по полкам товар, повариха шуровала у котлов, повешенных над костром, два плотника укрепляли расхлябанные ворота и жерди в расколе.

Успокоившись, что везде порядок, заседлали лошадей и выехали к озеру на курган.

Вдали по склонам холмов и по распадкам спускались в котловину кони. Было похоже, что надвигается туча, разорванная на множество клочьев. Подходя к озеру, табуны и косяки выстраивались в очередь, лентой. Все должны пройти мимо кургана, показаться начальству и узнать свое место.

Первым шел косяк Олько Чудогашева. Впереди косяка, сдерживая его, ехал сам Олько. Поравнявшись с курганом, он приподнял свою широкополую табунщицкую шляпу и спросил:

– Где наше место?

– Занимай старое! – распорядился Урсанах.

На Белом каждый табун и косяк имеют свой берег и свою воду; этот порядок блюдется со всей строгостью, потому что нарушение его приводит к путанице табунов, к суматохе, иногда к жестоким боям меж косячными жеребцами.

Напарник Олько ехал позади косяка и, пугая окриками, кнутом, старался подогнать его поближе к кургану. Косячный жеребец Буян, наоборот, старался отогнать подальше, перебегал от кобылицы к кобылице, подбежав, грозно топал копытами, непослушных хватал зубами. Как большинство косячных жеребцов, на виду у других коней он становился подозрителен, ревнив, придирчив. Особенно раздражал и тревожил его Тасхыл – любимый выездной жеребец Урсанаха, такой же снежно-белый, как и хозяин. Седлали его редко, только в особых случаях, и он весь клокотал от накопившейся в нем силы: грыз удила, храпел, дергал натянутые беспощадно поводья, вырывал и разбрасывал ногами дерн, громко, вызывающе ржал.

Но Буян раздражался напрасно. Тасхылу отзывались только глупые жеребята, а кобылицы и не замечали его. Они, пользуясь тихим ходом, торопливо хватали сочную приозерную траву, – ведь приходилось есть за троих: они имели надоедливых, прожорливых сосунков и, кроме того, были снова жеребы.

В воде и по берегу – на пляже – уже тысячи коней. Вороные, рыжие, гнедые, пегие, сивые, чубарые, саврасые, буланые. А с холмов все идут, идут. Наступает полдень. Жара. В степи разыгралось несметно много оводов, слепней. И кони спешат под свежий ветерок озера. Детные степенные кобылицы, целиком занятые своими материнскими заботами, идут не спеша, с полным равнодушием ко всему окружающему. Да им и нет нужды тревожиться, остерегаться: их надежно охраняют косячные жеребцы. Молодняк, особенно годовички, еще не видавшие такого многоконья и многолюдья, идет, трепеща всем телом, быстро поводя острыми ушами, пугаясь то кургана, где люди, то озера, где кони. Довольно пустяка – взмаха рукой, вскрика, неожиданно упавшей тени – и весь табун в красивом смятенье кидается в сторону.

– Я что-то не вижу тех… ну, которые там, в городе… – сказал Степан Прокофьевич.

– А… – догадался Урсанах. – Не проходили еще.

И когда этот табун появился, Степан Прокофьевич не узнал его. Зимняя лохматая шерсть вылиняла, жеребята стали гладкими, блестящими, разномастными. Сбившийся в кучку испуганный табунок был словно накрыт шелковистым пестрым ковром.

Аннычах, исполнявшая обязанности разводящего – она показывала коням их места, – примчалась на курган и объявила:

– Мой конь идет! Мой Игренька!

Подходил лучший во всем заводе табун жеребцов по четвертому году – рослых красавцев, отобранных из всего поголовья. Кони шли, вскидывая нетерпеливо головами, сердито фыркая, недовольные тем, что передовой табунщик Эпчелей не дает им воли.

В идущем табуне, среди двух сотен голов, трудно разглядеть отдельного коня. Но Аннычах загодя поймала глазом своего Игреньку и, поймав, уже не выпускала из виду.

– Вон же! Вон! – твердила она, дергая Лутонина за рукав.

– Не вижу. Надо подъехать.

Но едва сделали несколько шагов, бдительный табун отошел. И как ни старались они, заезжая то с одной стороны, то с другой, табун не позволял приблизиться к нему ни на шаг.

– Это все Игренька, все он, – говорила Аннычах, одновременно и радуясь и досадуя. – Он всем табуном командует.

Табунные кони держатся и действуют всегда скопом, волной. Если испугались, то все, побежали – все. На первый взгляд кажется, что они все одинаковы: не трусливей, не храбрей, не спокойней, не горячей один другого, нет среди них ни первых, ни последних. На деле совсем не так – в табуне столько же разных натур, сколько и голов, есть и первые, и последние, и середина.

Первые раньше других чуют опасность, они увлекают табун в бегство, они же останавливают его, при любом передвижении, при пастьбе они всегда держатся впереди.

Игренька в своем табуне был из числа таких запевал. Чтобы показать его, Аннычах решила пугнуть табун: Игренька тогда выскочит из общей массы. Она попросила Степана Прокофьевича остановиться, а сама помчалась на табун. Над сплошной безликой массой спин и голов поднялся на дыбы светло-гнедой конь с искристой шерстью, точно одетый солнечной паутинкой, с белой и легкой – метровой – гривой, – какие бывают у лучших хакасских скакунов.

– Он, Игренька! – крикнула Аннычах.

В следующую секунду Игренька снова потонул в гуще табуна. Но Лутонин сказал, что вполне хорошо разглядел его.

– Знатный конек, знатный!

С курганом поравнялся табун молодых бездетных кобылиц.

– Девки, – сказал про них Урсанах.

Тасхыл громко заржал. В его голосе был настойчивый зов, почти приказ. Табун дрогнул и, как волна от крутого берега, хлынул от кургана. Но одна из кобылиц, высокая, стройная воронуха, повернулась к Тасхылу грудью, помотала головой, тряхнула челкой и ответила. Тасхыл заржал громче, требовательней, всплыл на дыбы. Воронуха приостановилась, снова помотала головой и ответила, затем повернулась и, красиво изогнув шею, чтобы видеть Тасхыла, пустилась легкой рысью, как по воздуху, догонять табун.

Урсанах проводил кобылку внимательным взглядом и сказал:

– Замуж выдать надо.

– Я где-то видел ее, – сказал Степан Прокофьевич, припоминая свои встречи с конями.

– На разбивке. Это Заметная, – напомнил Орешков.

– Хороша и тогда была, – Степан Прокофьевич щелкнул пальцами. – А теперь… – И раскинул руки. – Точеная. Ни убавить, ни прибавить. Но почему она в табуне, ее же сдали в косяк.

– Пришлась не ко двору. Там у них перепуталась любовь с дружбой, примешалась ревность – все в одну кашу. – Орешков досадливо взмахнул рукой. – И чуть было не закончилось похоронным актом.

– Первый раз слышу.

– Нельзя же к вам со всякой всячиной, без разбору. У вас и без нас – не закроешь глаз. Это – наше дело. Обыкновенная история.

…Перевод с табунного положения на косячное всем кобылицам приносит ту или иную долю неприятностей: рвутся установившиеся в табуне привязанности, а новые не всегда возникают гладко, косячный жеребец порой сильно ограничивает волю. Особенно трудно вживаются в косяк кобылицы молодые, попадающие туда в первый раз.

Заметная оказалась единственной молодой среди пожилых кобылиц. Некоторые из них прошлое лето ходили вместе, тоже с Фениксом; эти быстро столковались между собой и составили особую группу – хозяек косяка, настроенную недружелюбно к новым. Недружелюбие к Заметной постепенно перешло во вражду. Хозяйкам было неприятно, что молодуха все время дерет горло, порывается убежать, чем постоянно отвлекает от них Феникса.

Опытный умный Феникс относился к Заметной с редким для косячника миролюбием: когда она звала свою подругу, попавшую в соседний косяк, он тоже начинал ржать – успокаивать, если пыталась уйти, заворачивал ее по-доброму, не трогая зубами. Со временем Заметная позабыла бы подругу, Феникс, освободившись от лишних хлопот, стал бы внимательней к прочим кобылицам, исчезла бы и вражда.

Но случилось совсем по-другому. В момент наивысшей тоски Заметная услышала за ближайшими холмами голос своей подружки и, позабыв все уговоры и предупреждения Феникса, кинулась туда. Было раннее утро, кони спали. Хотя косячник спит всегда чутко, но все же прошло некоторое время, пока Феникс очнулся и обнаружил бегство. Заметная была уже далеко и, прежде чем жеребец догнал ее, успела перебежать в соседний косяк, к своей подружке.

Там в это время была страшная суматоха. Подружка, расталкивая других кобылиц, рвалась к Заметной, а косячник Абакан, загоняя обратно, яростно кусал ее. Увидев Заметную, он решил: вот главная виновница, и перенес всю ярость на нее.

Тут прискакал Феникс. По законам косячной жизни уход кобылицы в другой косяк является непростительным грехом, и Феникс, не щадя ни молодости ее, ни красоты, жестоко укусил Заметную в холку. Кобылица бросилась в свой косяк. Ревнивые старухи решили, что для них наступил удобный момент свести счеты: теперь Феникс не будет защищать провинившуюся, и начали трепать несчастную зубами, копытами. Если бы не помог Феникс, одни табунщики, пожалуй, и не сумели бы спасти ее. Жеребец, залучив беглянку обратно, вернул ей и заботу и нежность, он хватил двух-трех из обидчиц зубами, и Заметную оставили в покое. Но кобылица уже так пострадала, что ее пришлось удалить в изолятор. После излечения Заметную сдали в табун холостых…

Прошел последний косяк. Урсанах, Орешков и все другие, кто был на кургане, поехали вокруг озера посмотреть, правильно ли расставлены кони. История с Заметной еще раз напомнила всем, какие печальные последствия может вызвать недоучет характера даже одного коня. Разлучив, нужно было сдать Заметную и ее подругу в отдаленные косяки. Но в тот момент о глубине конской дружбы никто не подумал. Это недомыслие могло привести к гибели породистую, дорогую кобылицу.

Все кони разошлись по своим местам. Одни купаются, другие, уже искупавшись, обсыхают на берегу, обсохнув, снова лезут в воду, ржут, храпят, фыркают от избытка радости и сил, от недовольства и тревоги, что кругом так много чужих.

Любопытные, озорные жеребята настойчиво рвутся к соседям познакомиться, поиграть, затеять драку, но лишь чуть-чуть забегут в запретную зону, как налетает либо косячный отец с оскаленными зубами, либо табунщик с кнутом. У жеребят недоуменные, обиженные мордашки: и чего надо этим жеребцам и табунщикам, чего они вечно к ним лезут?

На зависть всем соседям детолюб Абакан затеял веселую возню со своими жеребятами. Сначала пригнув голову к земле, заложив уши и шипя по-змеиному, как устрашают косячники непослушных кобылиц, он загоняет жеребят в озеро, а потом, будто струсив, пускается наутек. Малыши кидаются за ним и в самом деле думая, что отбили нападение. Затем новая атака и новый отбой.

Среди ржанья, храпа, плеска, криков и прочего шума особо выделяется высокий зазывной голос Заметной: он – как нежные переливы пастушьей дудки над глухим однообразным мыком стада. Заслышав его, косячные жеребцы бросают купанье, свои семейные обязанности; охваченные волной желания, они яростно расшвыривают копытами землю, глаза у них наливаются пьяной мутью, все тело охватывает дрожь.

А кобылка зовет-зовет то нетерпеливо, требовательно, то сиротливо и печально, упрошающе, зов то ближе, то дальше. Она отбилась от табуна и носится, будто осажденная тучей оводов, – в озеро, на берег, опять в озеро, – она не понимает, что случилось с нею, почему везде стало неуютно.

– Замуж ее надо, – замуж, – озабоченно ворчал Урсанах: с такими переливами не зовут подруг, Заметная охвачена другой тоской. – Она перемутит все косяки и сама кончит плохо.

– Замуж – самое правильное. Но куда?..

Орешков начал перебирать косяки. К Буяну Заметная не подходит по кровности и экстерьеру. Абакан не примет ее. Косячные жеребцы обычно строго блюдут нерушимость семейного круга, вторжение в него преследуют с той же яростью, как и уход, – бьют, грызут, выгоняют прочь новых непрошеных жильцов. Добавка в косяк – дело хлопотливое.

– А почему не вернуть к Фениксу? – сказала Домна Борисовна.

– Боюсь, не повторилось бы прежнее, – отозвался Орешков.

– Не повторится. Теперь Заметная будет умней. Сколько раз начиналось ссорами, драками, а потом и водой не разольешь.