Текст книги "Возвращение домой (СИ)"

Автор книги: Александра Турлякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 62 страниц)

И тогда Янис не выдержал. Он понял неожиданно, что сейчас это не продолжение сна, это – явь, и от неё спасения не найти, как ни пытайся. Но он всё равно кинулся прочь, кинулся молча, без звука, не чувствуя боли, гонимый животным, почти осязаемым ужасом.

Но его и на этот раз перехватили, даже подняться не дали, а Грин в ответ рассмеялся, поднимаясь, сказал:

– Растение?! Да на такое растение даже «Триаксид» не действует! Ему нужна отрава посильнее…

– Он, что, счастливчик?? – изумился Ли, слова «информатора» он понял правильно и всё равно переспросил. Ламберт же ничего на это не сказал, хоть и сам видел впервые то, про что рассказывали другие.

А Грин довольно тряхнул головой, будто и не замечая, что все его тщательно уложенные по последней моде чёрные волосы беспорядочно рассыпались, так, что несколько прядей упали на лоб. Но этот вид не испортил все элегантности облика, наоборот, подчеркнул какую‑то ненавязчивую красивую небрежность, и Ламберт понял, что вся прежняя пижонистость так же неприемлема гостем, как и им самим…

Глава 7. Аборигены. Кайна

Он видел себя со стороны, как будто смотрел старый чёрно‑белый фильм с собой в главной роли.

Длинный коридор, неширокий и невысокий: приходилось постоянно держать голову чуть наклоненной вперёд, а от этого немилосердно затекала и ныла шея. А ещё болели руки! Болели сами мышцы, болели суставы, болели так, как они могут болеть, если их перед этим долго выворачивать и выкручивать. Странно, но он объяснял эту боль тем, что это просто усталость, автомат и рюкзак тяжёлые оба, а несёт он их, видимо, долго, раз уж так…

Хотя, долго или недолго, он и сам бы сказать не смог. Куда идёт и откуда? Зачем и для чего? И куда ведёт этот тоннель с шероховатыми на вид матово поблескивающими стенами?

Странная, прижинющая под ногами порода, и слабое, еле уловимое эхо при каждом шаге отражалось от стен. Ещё он кожей лица чувствовал лёгкое колебание приятной прохлады – сквозняк. И это вселяло какую‑то странную, но привычную в подобных случаях мысль: «Это хорошо! Значит, выход скоро!»

Он всё это чувствовал, будто просматривал стереофильм, но почему же тогда видел себя в то же время как сторонний наблюдатель?

И откуда это непреодолимое ощущение надвигающейся опасности? Знание наперёд: что‑то случится сейчас, что‑то страшное, а он, глупый, идёт себе и даже спасаться не думает. Ведь там же смерть впереди! Страшная смерть1 Ужасная! Ещё более ужасная тем, что он знал об этом. Знал, но ничего не мог сделать, чтобы заставить себя остановиться, себя, такого глупого и беззащитного. Он кричал, звал, приказывал, просил и, кажется, даже плакал – бесполезно. Только горло стало саднить да лёгкие заныли.

И тогда он смирился, стал просто смотреть и ждать, ждать последнего шага, шага, после которого всё и начнётся. А ЧТО именно – сам не знал!

Ждал и всё равно не успевал заметить самое начало, не успевал зажмуриться, когда огненный шквал, беззвучной и от этого ещё более страшной вспышкой освещал стены, заливая всё жёлто‑малиновым покровом живого, плавящего заживо пламени. Но он и тогда не кричал, смотрел на всё это немигающим взглядом, ловящим каждую мелочь, и, наконец, находил себя. Ещё живого, глядящего в оплавленный, медленно оседающий потолок. Чувствовал, как обломок опустившейся с потолком стальной распорки медленно и невыносимо проламывает грудную клетку, разрывая лёгкие, погружался в землю, намертво пригвоздив тебя к полу.

И тогда ты начинал кричать: от боли и ужаса, призывая скорую смерть, от страха и беспомощности, потому что знал, никто не придёт к тебе на помощь, ты одни среди этого пламени, пожирающего на тебе, ещё живом, ткань защитного комбинезона.

А ты мог только кричать, захлёбываясь собственной кровью, откашливать её, горячую, и проглатывать снова. И звать – СМЕРТЬ! Или хоть кого‑нибудь, кто мог бы прекратить эти мучения…

Ты видел своё лицо и вдруг неожиданно понимал, что это не ты. Это уже был не ты! Это был другой человек, и ты неожиданно – резко! – вспоминал его имя:

– Янис!!! Янис!!! Алмаар!!!

Это был он, а не ты, но легче от этого не становилось. Боль убивала ТЕБЯ, а не его! Это ТЫ корчился от боли, беспомощно хватая пальцами обломок балки. И это ТЫ кричал от боли! Кричал до тех пор, пока чернота не застила эту картинку, и тогда ты проваливался в чёрную вязкую муть, в которой не ощущал уже ничего, даже боли…

* * *

Он медленно открыл глаза и долго лежал, не моргая, глядя в потолок. Хорошо было так лежать, ни о чём не думая, видя только дощатый потолок из плотно подогнанных досок, гладких, но не крашенных, таких гладких, что захотелось вдруг коснуться их рукой, проверить наощупь. И не удержался – попытался поднять левую руку, дотянуться, ведь доски эти, казалось, были перед самыми глазами… Всего лишь чуть‑чуть шевельнулся, а от боли всё перед глазами и поплыло, и потолок этот закачался…

Джейк закрыл глаза, губу чуть ли не до крови закусил, пытаясь заглушить стон, рвущийся из охрипшего горла.

И боль эта… Боль была такая, словно грудную клетку в нескольких местах проткнули раскалённым штырём. Боль принесла воспоминания: картинка из одного и того же повторяющегося кошмара яркой вспышкой встала перед глазами. И он вдруг прошептал слово, само всплывшее в памяти, но совершенно ничего не значащее для него: никаких чувств, никаких воспоминаний:

– Капитан!..

А ещё эта боль вернула ощущение мира вокруг; Джейк неожиданно почувствовал, что лежит в кровати, укрытый до подбородка чем‑то тёплым, но тяжесть одеяла совсем не ощущалась. Приятная прохлада студила лоб, до Джейка не сразу дошло, что кровать стоит у открытого окна. Какое‑то время он тупо, ничего не соображая, смотрел на лёгкую занавесочку, подрагивающую на сквозняке. Дышал он очень осторожно, в четверть лёгких, и при каждом вдохе чувствовал, что грудь сдавливает тугой обруч, но так и не понял, что это всего лишь повязка. Всё его внимание и все немногие мысли привлекло осознание того, что рядом находится кто‑то ещё, какой‑то человек. Джейк чувствовал его присутствие. А потом к нему кто‑то подошёл, прохладная ладонь коснулась лба, потом – лёгкое прикосновение подушечек пальцев к виску, к щеке и вдоль – до подбородка. Прикосновение, наполненное заботой и нежностью, как к чему‑то очень хрупкому.

– Опять, наверное, болит… – чей‑то голос шелестел над ухом. «Да нет же, нет! – готов был закричать Джейк, – Я живой! Я слышу вас… И понимаю всё!» Но губы лишь дрогнули беззвучно, последние силы ушли на то, чтобы снова открыть глаза.

Склонившееся лицо. Женщина! Немолодая уже, если судить по морщинкам вокруг добро улыбающихся медово‑карих глаз. Она заговорила о чём‑то на гриффитском, необычно растягивая гласные и почти полностью проглатывая окончания слов. Странное произношение. Джейк сумел различить лишь одно слово: «деточка», которое когда‑то очень давно слышал много раз.

А потом его почти силой напоили каким‑то резко пахнущим отваром. Из‑за сильной слабости Джейк даже сопротивляться не мог, только всё пытался дать понять, что он не голоден и пить тоже не хочет. А после питья слабость навалилась с новой силой, а уж ей‑то Джейк сопротивляться не мог, а засыпая, разобрал ещё на гриффитском:

– Ну теперь‑то уж точно выберется… Я про это сразу сказала… Хоть и человек, а живучий, как каркус… – На этом слове он и уснул…

* * *

Явь и сон, с вечно повторяющимся кошмаром, смешались в одну бесконечную пелену. Он уже не мог сам ни в чём разобраться: где же реальность, а где – продолжение кошмара? Кошмар этот был, как стереофильм: он прокручивался перед глазами во всех своих раздирающих душу подробностях. Бесконечная лента со склеенным началом и концом. Одно и то же до бесконечности, стоило лишь глаза закрыть…

* * *

На этот раз сознание возвращалось медленно, он очень долго лежал, не чувствуя ни тела, ни мыслей, никаких ощущений.

Неимоверным усилием воли сумел сжать пальцы правой руки в кулак – тело повиновалось, а ощущение покорности собственного тела порадовало так, как радует любого здорового человека пробуждение после долгого сна. Он и сделал то, что делают все в такой момент: потянулся разнежено со счастливой улыбкой и вдохнул полной грудью – и закашлялся!

Боль – резкая, неожиданная, а оттого ошеломляющая, – как чья‑то жёсткая рука перехватила горло, тяжело навалилась на грудь.

Откуда?! Почему?! Он испугался этой боли, испугался потому, что никак не мог объяснить себе её причину. Лежал, боясь шевельнуться, почти не дыша, и вспоминал, вспоминал с таким напряжением и отчаянием, что даже устал. А вспомнить ничего не мог, кроме того сна, мучившего его всё это время: тоннель, низкий потолок, стены, удерживаемые распорками, опять огонь, огненный хаос – и смерть, своя и одновременно чужая. Сон, не имеющий звуков, но оставляющий воспоминание о боли, о боли, от которой даже наяву не избавиться.

Второе, о чём он подумал: «Где я?»

Конечно, если лежать вот так, на спине, ничего не узнаешь и не увидишь. И спросить некого. На этот раз Джейк был один, он это сразу почувствовал. А ведь сейчас, когда мысли наиболее ясные, когда сознание чёткое, и даже есть силы на то, чтобы говорить, рядом, как на зло, никого нет. Никого, чтобы спросить хотя бы, где я. Где? Что это за комната с дощатым потолком? Сейчас так уже не делают! Кстати, а сейчас – это когда? И откуда он знает, что делают, а что – нет?..

Всё! Нужно что‑то делать! Искать ответы на все эти вопросы. Действовать в конце концов. И Джейк решительно поднялся и сел. И чуть сознание не потерял!

Всё тело, минуту назад казавшееся здоровым, сильным, послушным, сейчас отказывалось повиноваться. Голова казалась неправдоподобно тяжёлой и сама клонилась на грудь. Перед глазами всё плыло и качалось. Вся эта цветная вышивка на одеяле, сползшем с груди, с плеч до пояса. Джейк несколько раз моргнул, сглотнул, пытаясь унять подкативший к горлу комок чего‑то неприятного, тошнотворного. Несколько секунд (а может, и минут?) он тупо сидел, склонив голову, и не сразу заметил повязку – широкий бинт в несколько рядов, туго стянувший рёбра, не дающий дышать в полную силу.

Что бы это всё могло значить? Шутка, розыгрыш? Чей и зачем?

Он покачал головой, устало и медленно, туда‑сюда, пытаясь встряхнуться, вспомнить хоть что‑то, но боль в груди, не отпускающая ни на минуту, и сейчас мешала сосредоточиться. Но ведь всему этому должно быть какое‑то объяснение?! И эти декорации вокруг!

Он обвёл глазами комнату, больным, но по‑прежнему цепким взглядом. Нет, это не декорация, совсем не декорация. Гобелены с вышивкой по стенам, ручная работа, сейчас таких не делают; циновочки на полу, стол, лавки – всё из дерева. Никакого намёка на металл или пластик. Нет стереовизора, домашнего компьютера, кухонного меню‑комбайна – всего того, что видит с рождения каждый современный человек. Но здесь же! Что за чертовщина!

Медленно и осторожно Джейк опустил ноги, посидел ещё немного, отдыхая, а потом встал, закутавшись в одеяло. Комната крутанулась, сначала резко. Будто весь дом кто‑то качнул слева направо. Джейк зажмурился, тоже качнулся, но устоял. Даже сделал шаг вперёд, в сторону распахнутой двери. И так медленно, шаг за шагом, добрался‑таки, в изнеможении привалился к дверному косяку и снова закрыл глаза. Пол, качаясь, уходил из‑под ног; в груди, под сердцем и где‑то справа, боль скопилась, затаилась, как опасный зверёк, ждала момента, чтобы ударить сильнее. И Джейк ждал, пока она утихнет, спрячется ещё глубже. Стоял, отдыхал и слушал, как с нехорошим хрипом вырывается воздух из горла. Плохо, как при ранении, когда задето лёгкое. Неужели ранен? Когда? Кем?

Опять напряг мысли, мучил и без того больную тяжёлую голову, но так и не вспомнил ничего дельного, кроме всё того же кошмарного сна. И аж застонал от отчаяния. Нужно найти кого‑то, спросить, узнать что к чему.

Почти наощупь двигаясь, переступил порог, остановился на крыльце, глянул вниз, с третьей ступеньки: улица, деревянные домики, заборы из гибких лиан – и ни одного человека! Тишина. Такая, словно он один, единственный живой человек в этой незнакомой деревеньке.

Ноги ослабели, задрожали, не выдержав веса тела; Джейк снова качнулся, стал падать назад, но, выбросив руку, схватился за косяк, стал оседать, очнулся через секунду уже сидящим на пороге дома. Одеяло сползло, упало до пола. «Назад нужно идти, искать свою одежду, собираться по‑человечески, а то ведь как посмешище, – подумал со злостью на самого себя, – Потащился! Хорошо ещё, что никто тебя не видел. Давай, вставай! Иди назад! И приведи себя в порядок!» Прикрикнул на себя, понимая, что вид у него сейчас даже более чем просто нелепый. Но сил не осталось. Он уже не смог бы сейчас подняться, просто не смог, как ни кричи, как ни ругайся. Склонив голову, тяжёлую и ничего не соображающую, он сидел на пороге, привалившись правым плечом к косяку, сидел ни о чём не думая, смотрел, как перед крыльцом по мелкому ярко‑жёлтому песку дорожки, наперегонки с солнечными зайчиками, прыгает крошечная нарядная птичка. Длинный хвост с яркими перьями, малиновая грудка, изумрудно‑зелёная спинка и «шапочка» и ослепительно белые «щёчки». «Теньк! Теньк! Тью‑и!» Скок‑скок! Прыгала и быстро крутила головкой, настороженно глядя на неподвижно сидящего человека, не чувствовала исходящей от него опасности и, осмелев, взлетела на нижнюю ступеньку.

Крошка! Со своим длинным хвостом и тонким, как шило, клювом, она могла бы легко уместиться в ладони Джейка. Маленькая, а какая живая, и не треть секунды не замрёт. Скок! Скок!

Джейк смотрел на неё с улыбкой, сонно моргая глазами. Вдруг понял, что ещё немного, и заснёт прямо здесь, на пороге дома, прямо так, с одеялом на плечах. Какой стыд! Шевельнулся в попытке подняться, но бесполезно. Понял это и затих: «Нужно накопить побольше сил, а потом пробовать. Отдохнуть, отдышаться, а тогда уж…»

Отключился незаметно и сам не понял, как так получилось, понял это только, когда чей‑то голос раздался над самым ухом. Знакомый голос, но незнакомое произношение на гриффитском: долгое, плавное звучание гласных и почти сливающиеся окончания, которые обычно у гриффитов звучат звонко, с подъёмом.

Открыл глаза резко, так, словно кто‑то толкнул голову вперёд толчком в затылок; качнулся всем телом, вскинул взгляд на женщину и узнал её сразу. Её и этот голос! Гриффитка что‑то говорила быстро, с заметной радостью на лице, даже коснулась пальцами его открытого плеча. Те же медово‑карие глаза, загар на гладкой, совсем ещё молодой коже. Джейк видел это лицо, и не один раз. Его появление всегда приносило облегчение, краткую возможность отдохнуть от вечной боли, и он был благодарен этой женщине, ещё даже не познакомившись с ней поближе.

А сейчас же попросту растерялся, смотрел, широко раскрыв немигающие глаза, попытался что‑то сказать, но только несколько раз сомкнул и разомкнул сухие губы. И голос пропал, и все мысли, а ведь столько вопросов хотелось задать при первой же встрече с жителями, а сейчас…

– Да ты посмотри, Алата, ведь он же ни слова не понимает! – и тут Джейк перевёл взгляд чуть левее – и почувствовал, что краснеет от стыда и от смущения разом. Девушка, темноглазая, тёмно‑русая, с серьёзным лицом, стояла за спиной женщины, глядя на Джейка сверху.

Он ещё больше растерялся под этим взглядом, вспомнил сразу и о том, что совсем не одет, и сидит на пороге, да и выглядит не лучшим образом. Потянул вверх одеяло, запахнул его на груди, опустил голову, стыдясь их присутствия, смотрел на побелевшие костяшки нервно дрожащих пальцев, стиснувших края одеяла у самого горла; смотрел так, будто видел свою руку впервые в жизни. Только сейчас заметил припухшую сине‑багровую полосу уже старого синяка, кольцом охватывающую оба запястья. Откуда этот след? Как от верёвки, что ли? Нахмурился, пытаясь вспомнить, понял, что попросту всеми силами старается не замечать этих гриффиток, теряется в их присутствии. А женщина, та, что постарше, видя, что Джейк её и вправду не понимает, замолчала, и тогда заговорила девушка:

– Мама говорит, вы зря поднялись. Нельзя вам ещё, рано, понимаете, рано! – говорила она на Едином языке, принятом за основной на всех трёх планетах, и говорила просто прекрасно.

Джейк снова вскинул голову, не удержавшись от изумлённого взгляда. При знакомом произношении он вдруг невольно пережил ощущение возврата в прежний мир, хорошо ему известный, но сейчас находящийся где‑то глубоко, что даже память отказывалась повиноваться. Его память! Ведь он же запоминал всё с первого раза, никогда на неё не жаловался, помнил всё, что нужно, и что не нужно, – тоже.

Девушка рассмеялась в ответ, чуть вскинула красиво очерченный подбородок. Лицо её, секунду назад серьёзное до угрюмости, преобразилось разом: лёгкий румянец на скулах, сияющие глаза и мягкие волнистые волосы, качнувшиеся в такт движению, зазолотились на солнце.

Она что‑то говорила всё с той же улыбкой, глядя Джейку прямо в глаза, а он смотрел, не моргая, с таким серьёзным лицом и вниманием, что теперь она уже не выдержала, смущённо замолчала на полуслове. Джейк не заметил этого, не отвёл взгляда, он вдруг неожиданно вспомнил лицо этой незнакомки: такое вот, весёлое, доброе, с искрящимися глазами, той, серьёзной, он бы её никогда не узнал…

Картинка из прошлого секундной вспышкой встала перед глазами: небольшой зальчик, столики, мигающие лампочки гирлянд по потолку, музыка, люди везде – много людей – всё это всплыло в памяти во всех мелочах, но, главное, – среди массы этого народа он видел особенно чётко одно лицо – лицо вот этой вот гриффитки. Те же волосы, только собранные тогда с помощью белой косыночки, те же глаза, улыбка, фигура – вся она!

Картинка исчезла неожиданно, а вот девушка осталась, и опять серьёзная, нахмуренная, будто догадавшаяся, что слушатель её невнимателен и занят сейчас какими‑то своими важными мыслями, если судить по застывшему взгляду.

Женщина же, которую незнакомка назвала своей матерью, поняла этот взгляд по‑своему: решила, что Джейк находится на грани обморока. Опустилась перед ним, легонько встряхнула его и снова заговорила:

– Пойдём! Вставай! Нельзя! Пойдём! – эти слова он понял и без переводчика. А она всё говорила, говорила так, как обычно успокаивают и подбадривают любого больного на любой планете.

Джейк повиновался, снова лёг, не задавая вопросов и вообще не сказав ни слова. Он слушал женщину, чуть хмуря брови, и замечал с некоторым удивлением, что начинает улавливать знакомые слова, понимать их значение даже при таком выговоре, и с каждым словом всё лучше и лучше.

Девушка стояла у изголовья, и отсюда Джейк не мог видеть её лица, но он чувствовал её присутствие, улавливал на себе её настороженный внимательный взгляд и даже как будто непонятную ему враждебность.

– Где я? – Джейк спросил неожиданно, и хотя в хриплом, слабом голосе не было той силы, которой бы ему хотелось, женщина замерла; её руки, расправляющие край одеяла у подбородка, показались Джейку жёсткими, холодными, без прежней заботливости; она будто даже растерялась, посмотрела ему в лицо с немым вопросом во взгляде: почувствовала что‑то в его голосе, ведь она не знала Единого и не понимала, о чём её спрашивают.

– Вы в посёлке, у гриффитов, в лесу! – заговорила девушка ровным, каким‑то бесцветным голосом, будто сообщала то, что он обязан и сам знать. – В посёлке. Помните? Помните хоть что‑нибудь?.. Солдат? Расстрел? Допросы? Вас ещё двое было… Помните хоть что‑нибудь?

Ничего этого Джейк не помнил. Ничего!!!

Что‑то смутное крутилось в голове, зудело, искало выхода, но чётко он помнил пока только два момента: коридор шахты и взрыв, и ещё людный зал и эту девушку за стойкой бара.

– Давно? – спросил о том, что хоть как‑то могло ограничить сроки произошедших событий, о том, что не могло бы показать этим женщинам его полную неспособность связать прошлое и настоящее.

– С расцвета аксикилы восьмой день, – ответила девушка, перед этим глянув на мать так, словно ждала подтверждения или, наоборот, опровержения своих слов.

– Дождь?.. Ливень?.. – сказанные слова ничего не объясняли. Но память на ощущения, пережитые когда‑то, напомнила о сильной сырости, холоде и большом количестве воды, льющейся ото всюду воды. Он не ошибся! Девушка спросила о чём‑то свою мать сначала на гриффитском, а потом уже ответила:

– Тринадцатый день пошёл с начала дождей! Тринадцатый…

Но и это мало что дало. Джейк в ответ вместо «спасибо» только чуть головой кивнул, закрыв глаза, задумался, мучительно пытаясь вспомнить ещё хоть что‑то, но не заметил и не почувствовал, как отключилось сознание…

* * *

Выздоравливал он медленно, очень медленно, дольше, чем ему хотелось. Считал каждый день и мучился от безделья, хорошо ещё, что почти всё время хотелось спать. В те часы, когда уже и голова тяжелела после долгого сна, он полулежал на кровати на подоткнутой за спину высокой подушке и, чуть склонив голову к левому плечу, смотрел в окно. Смотрел подолгу, аж шея затекала от одного и того же положения, но глядел всё равно, ведь это было для него единственным развлечением во все дни.

Хотя, и там, на улице, мало что происходило; он видел лишь глухую стену деревянного дома и плетёную оградку с развешанными плошками. Здесь никто никогда не ходил, всё каждый раз было по‑старому, только однажды утром Джейк заметил, что одну посудину – крайнюю слева, лакированную до слепящего блеска, – всё‑таки кто‑то для каких‑то своих нужд снял, и эта перемена для него была самой большой новостью в то утро. Ещё одно подтверждение того, что жизнь в деревеньке крутится не только вокруг того дома, где он сам находится с утра до утра.

Он радовался приходу любого человека, но больше всего почему‑то хотел увидеть ту девушку. Хотел поговорить с ней, поговорить на привычном, родном ему языке. Он хотел расспросить её, память медленно возвращалась, а это добавляло новые вопросы к тем, что уже имелись в том списке, который он вёл в своём уме.

Но приходила только та женщина, её мать. Она пыталась говорить с ним, что‑то рассказывала сама, временами даже пела, сразу было видно: она сама – человек довольно одинокий, потому и тянется к такому же.

Она не разделяла мнение Джейка насчёт темпов его выздоровления, говорила каждое утро, прощупывая пульс, с довольной, почти счастливой улыбкой:

– Умница! Какой крепкий! Живучий!.. – качала головой, позвякивая длинными серьгами, и снова добавляла: – Умница!

Но повязки не снимала, не разрешала вставать, запрещала разговаривать. Стоило Джейку рот раскрыть, начинала недовольно шипеть и прижимала ладонь к губам, а потом насильно, с завидным упорством, поила каким‑то отваром, после которого тот засыпал почти сразу. А просыпался только к вечеру или на рассвете следующего дня. И так продолжалось каждый день, каждое утро.

Постепенно Джейк узнал, а кое‑что и сам вспомнил из того, что с ними произошло перед тем, как попасть сюда, к гриффитам.

Их было четверо (а незнакомка говорила только про двоих?), и пришли они к ним с дождём, в то время, когда нельзя выходить на улицу, когда готовые к новой жизни души ищут себе пристанище, а Духи разрушения охотятся на них. Одним словом, объявились они в деревне не в лучшее время, их появление сулило неприятности, но гостей не приветить – грех ещё больший, кем бы они ни были и в какой бы момент они ни объявились.

А неприятности начались почти сразу же!

На ревущем монстре примчались нехорошие люди. Люди из города, с холодными металлическими «рогатками», несущими смерть. И эти люди, в зелёной, как лист пальмы, одежде, не просились в гости, они сами выгнали хозяев на улицу, а в домах что‑то искали.

Оказалось, они искали вас, и взяли двоих, а двое других ушли, успели, перебрались через реку, и больше их никто уже не видел.

– А тебя, – женщина при этих словах касалась подушечками пальцев руки Джейка, лежащей поверх одеяла, – тебя хотели «усыпить» силой, до срока, с помощью своих «рогаток». А другого они забрали с собой… Он был со сломанной ногой, все видели, как его забирали…

Весь этот рассказ она, гриффитка, пела на своём языке, пела, сопровождая пение лёгким постукиванием пальцев по краю деревянной чашки, в которой приносила питьё для своего пациента. В этом странном аккомпанименте улавливался чёткий ритм, сопровождающий пение.

У гриффитов не было своего алфавита, не было письменности, всё интересное, что происходило вокруг они перекладывали в песни и рассказывали их друг другу с помощью музыки, а ритм, которым они пользовались, позволял запомнить, воспроизвести и передать другому слова песни, а значит, и новости. У каждой песни был свой определённый ритм, а каждый гриффит знал и помнил сотни песен. Джейк же стал слушателем одной из них, судя по всему, довольно свежей, если считать её за новость.

Многие слова он не понял, смог перевести их для себя лишь приблизительно, по смыслу, но суть песни была более чем понятна. Она дополнила его смутные воспоминания так, что он смог представить довольно чётко, как всё было на самом деле. Не мог вот только никак вспомнить, что было до того, как они попали в посёлок, и не понимал, что значили слова «усыпить до срока». Он знал, что у гриффитов нет такого слова «смерть», они заменяют его сходными по смыслу словами, но как понимать это?

Он так и не мог ни понять, ни вспомнить. То, что напрашивалось при этом, не поддавалось никакому нормальному разумению, да и рассудок отказывался верить в то, что осторожно и ненавязчиво предлагало чутьё и сами факты.

Пережить расстрел?? Выжить после очереди из автомата?? Из металлической «рогатки», как говорила эта гриффитка, судя по всему, незнакомая с достижениями цивилизации совершенно!

На пятый, а может быть, даже и на шестой день она позволила Джейку встать, походить по комнате, но дальше порога так и не пустила. Хотя Джейк и сам не пытался пробовать: одежду ему не давали (никакие просьбы не действовали на эту внешне мягкосердечную женщину), и Джейк опять кутался в одеяло и с немой завистью глядел на улицу.

А потом к нему пожаловала гостья. До этого момента она не появлялась ни разу, но, глянув ей в лицо, Джейк понял сразу: он уже видел её раньше. И кажется, не так уж и давно. Где? Когда?

Память неожиданно подсказала ответ, картинка встала перед глазами во всех красках: полумрак ночной комнаты, высвеченный лишь тлеющими углями очага, и эта женщина – неожиданная гостья – в длинном, до пола, плаще с капюшоном. Вот она скинула тяжёлый влажный плащ на табурет и осталась в длинном, без рукавов, белом платье, перетянутом по талии широким тканным поясом: синий, чёрный, белый цвета. Цвета траура по погибшим близким.

Да, Джейк вспомнил её, эту женщину, вспомнил даже выходку Алмаара, рванувшего вдогонку за ней в поисках сомнительного удовольствия.

А потом она бросилась защищать Алмаара, когда офицер тряханул его на глазах у всех поселян.

Странные отношения – и это после одной единственной ночи?!

Эта мысль не успела оформиться во что‑то дельное – Джейк загнал её подальше. Не ему судить о таких чувствах, может быть, Алмаар и затронул что‑то в душе этой женщины, хоть она и старше его как минимум лет на пятнадцать.

Джейк полулежал в кровати, укрытый до середины груди одеялом, наблюдал за гриффиткой исподволь, делал вид, что смотрит в другую сторону. А та в это время говорила с хозяйкой и нет‑нет да взглядывала на него тёмными очень красивыми глазами, в которых явно читался тщательно скрываемый вопрос. Она будто порывалась спросить о чём‑то важном и, вскидывая на Джейка глаза, даже делала заметное движение вперёд всем телом, но, видя, что тот не смотрит в её сторону, никла, отворачивалась, и снова заговаривала со своей собеседницей.

А потом, когда она ушла, Джейк шевельнулся, напомнив о себе, подтянул колени, положив на них правую руку. Ему было ясно, что разговор коснулся и его, и хоть говорили они на гриффитском, на том необычном произношении, он уже довольно сносно понимал его, и сейчас тоже понял, что гостья приходила справиться о его здоровье, о том, как идёт выздоровление, и намекнула, что хочет поговорить, но вынуждена была уйти, так и не добившись своего.

– Аимрка, ты помнишь её? – первой спросила А‑лата. Джейк кивнул в ответ, скосил глаза на женщину. – Она принесла тебе одежду, теперь ты сможешь выходить на улицу. Но только тогда, когда позволю я, слышишь? – и Джейк снова кивнул, так низко опустив голову, что подбородком коснулся одеяла.

А‑лата долго молчала, глядя на него, и Джейк, чувствуя этот взгляд, зябко повёл лопатками, а потом, стараясь не показывать своего состояния, вытянулся на кровати, осторожно положив левую руку поверх одеяла. Да, с левой рукой ему было тяжелее всего; она хоть и не была перебитой, но при малейшем движении боль, поселившаяся в груди за рёбрами, заявляла о себе с такой силой, что в глазах мгновенно темнело.

– Она часто приходила навестить тебя, хоть это и нельзя, – заговорила А‑лата первой. – Ты – чужак, из тех, – чуть заметным движением головы указала в неопределённом направлении, но суть этих слов Джейк понял: он – человек, он горожанин, из таких же солдат, что обыскивали их дома в тот раз, – ты такой же, и одежда на тебе была такая же, под цвет пальмовых листьев…

Мы ушли от вас, скрылись под защитой леса, но вы сами снова нашли нас… – голос её, и лицо, и взгляд, и даже фигура были какими‑то не по‑человечески усталыми, словно всё то, что она говорила, ей уже приходилось повторять раз двадцать – не меньше! – Мы не вмешиваемся в вашу жизнь, не вмешивались никогда до этого раза, но сейчас же… – она сокрушённо покачала головой, замолчала, будто поняла, что совсем не то хотела сказать. Но Джейк понял её слова так, как мог: прошептал с отчаянной твёрдостью:

– Я уйду!

Резко, забыв о ранении, дёрнулся, сел и не смог сдержать стона, переждал, глядя прямо перед собой, стиснув зубы, а потом повторил:

– Я уйду!.. Отдайте мои… – не договорил, закашлялся, и тогда А‑лата бросилась к нему с криком:

– Да куда ты пойдёшь?! Куда? Сейчас тем более…

Джейк кашлял и не мог остановиться, казалось, лёгкие при этом разрываются на куски прямо в груди, оно, наверное, так и было, потому что рот вдруг наполнился кровью, горло сковало спазмом – ещё немного, и стошнит. А кровь потекла вниз по подбородку, закапала на одеяло. А Джейк со странным изумлением смотрел на окровавленные пальцы, которыми до этого зажимал рот, смотрел на расплывающиеся пятна, на капли, растекающиеся по ткани в одно большое ярко‑красное пятно. А‑лата держала его за плечи и всё повторяла одно и то же, как заклинание:

– Не ложись – захлебнёшься! Не дыши глубоко!..