Текст книги "Возвращение домой (СИ)"

Автор книги: Александра Турлякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 62 страниц)

– А ты, Алмаар! – Дюпрейн зло сузил глаза. – Только дёрнись, и я сам тебя голыми руками задушу! – при этом предупреждении Янис презрительно фыркнул. – Я не шучу!.. – капитан ещё что‑то добавил, но шум проезжающей машины поглотил его голос, надо было как‑то встряхнуть этого негодяя, заставить его быть осторожным, бдительным, если ему дорога жизнь, но эта машина помешала проникнуться серьёзностью всей ситуации, не дала настроиться, собраться… Видно, во всём была виновата спешка…

И тут Дюпрейн дал отмашку!

Моретти рванул с места первым, но Алмаар всё же ступил на криолит раньше его, силуэты их чётко вырисовывались в сигнальном свете удаляющейся машины. И шёл Алмаар, не торопясь, небрежно тащил незаряженный автомат за ремень и с явным любопытством оглядывался по сторонам. В каждом его движении, даже в наклоне головы, в сдвинутой на затылок кепке, сквозило пренебрежение, мальчишеская бравада.

– Вот ведь сволочь! Он же время зря теряет… – яростно прошептал Дюпрейн. Не выдержав, он вскочил и крикнул: – Алмаар! Я сказал – быстро!..

И тут этот чёртов Янис совсем остановился, прямо на середине дороги – на белой широкой линии, делившей восьмиполосную ленту на две стороны встречного движения. Остановился и обернулся на голос капитана. Моретти нагнал его, замешкался, прикрикнул несмело, но Алмаар не шевельнулся.

«Он же просто проверяет терпение Дюпрейна! Выстрелит – или нет!» – догадался Джейк. Он отодвинул рукой ветку, заслоняющую Алмаара. Тот снова двинулся через дорогу, с ленцой, знал: Дюпрейн не выстрелит, не станет подводить всю операцию, не станет шуметь на дороге, в тылу у сионийцев.

– Ведь всех же подводит! – с ненавистью процедил сквозь зубы Кордуэлл. Они успели сделать всего несколько шагов, когда из‑за поворота вылетела машина. Бронированный армейский грузовик! Вездеход класса «Миус‑22В», угадал Джейк по рёву мотора, и не ошибся. Этот механический монстр нёсся на огромной скорости, а дальний свет ещё издалека высветил на дороге две фигуры. Ослеплённые ярким светом, Янис и Марио остановились снова, во все глаза глядя на приближающуюся машину. Она появилась не по плану, раньше почти на 40 секунд.

Патрульные в кузове повскакивали со своих мест, поражённые не меньше этих двоих чужаков. Они так и смотрели друг на друга: двое ниобиан и четверо сионийцев, не считая шофёра. Все они ошалели, растерялись. Не ожидали встретить в своём тылу незнакомых, чужих людей. Сейчас никто и стрелять не думал, про оружие в руках все забыли, но это сейчас, пока они были в шоке от встречи, но через одну‑две секунды ребятам на дороге будет худо. Они были на гладкой поверхности криолитовой магистрали как на ладони, и один из них не имел патронов для оружия.

Первым опомнился Дюпрейн, вскочил во весь рост, полосонул по борту из автомата, даже не целясь, лишь отвлекая внимание сионийцев на себя, давая своим солдатам возможность убраться с дороги, уйти на ту сторону. Сионийцы повалились разом, прячась за высокими пуленепробиваемыми бортами. Но опомнились быстро – беспорядочные и длинные очереди понеслись вслед, по кустам, в землю обочины. И всё это – на скорости, водитель даже добавил газу. И неожиданно Моретти сделал то, чего от него совсем никто не ожидал, даже безоружный Алмаар: Марио бросился назад! Назад!!! Назад к своим! Под защиту капитана! А Алмаар – напротив! – кинулся вперёд, исчез в темноте на той стороне дороги. И тут грузовик остановился, может быть, потому, что Дюпрейн перестал стрелять. Марио рухнул рядом, дрожащий, испуганный до смерти, а пули неслись ему вслед, секли кусты, сшибали листья.

– Назад! – срывая горло, заорал Дюпрейн. – Отходим!

Машина, визжа тормозами, развернулась на месте и патрульные сыпанули вниз, на дорогу. Прячась за колёса, они стреляли, не целясь, не видя противника. Треск автоматных очередей добавлял им смелости. Им казалось: ниобиане повсюду, целятся из‑за каждого куста, из‑за каждого дерева! Столкновение с противником в собственном тылу, здесь, где всегда было тихо и спокойно, могло кого угодно напугать.

Джейк последним из группы побежал назад по приказу капитана. Испугаться он не успел, только когда пуля перебила ветку над самой головой, что‑то жуткое шевельнулось где‑то в груди обжигающим холодком.

Они неслись по ночному лесу, не разбирая дороги, успевали лишь пригибаться от низко склоняющихся веток и уворачиваться от неожиданно встающих на пути деревьев. А за спиной творилось что‑то ужасное! Там стреляли! Там была смерть! Настоящая, реальная смерть! Настоящий, реальный враг! Не самолёты, глядя на которые, и представить не можешь, что ими управляют такие же живые люди, вполне смертные. Не сводки о подбитых машинах, о разбитых блокпостах, а настоящий враг! Сионийцы во плоти и крови! Умеющие и готовые убивать! Тот враг, которого и они сами учились убивать весь последний месяц. И враг этот был не так беспомощен и слаб, как они представляли себе на учениях, какими он казался им. Он нёс смерть!

Выбившись из сил, первым упал Моретти, и это послужило сигналом для остальных. Только Дюпрейн остался стоять, прислонившись плечом к стволу дерева. Посмотрел сверху на них, троих, бледных, растерянных, испуганных. Наконец‑то стали понимать, что всё вокруг – не игра, не учения, не выдумка. Вот только не слишком ли поздно?

– Ну что, воины‑солдаты? – спросил вдруг капитан с горькой усмешкой. – Три дня ходили и в ус не дули, а стоило сионийскую машину увидеть – растерялись, заметались, как телята! – он смотрел теперь только на Моретти, яростно играя желваками. – Ты, рядовой Моретти, можешь объяснить свои действия? – Дюпрейн в гневе был страшен, об этом они уже знали, но этот взгляд обещал многое. То, свидетелями чего они ещё не были. Может, поэтому каждый из них сжался, втянул голову в плечи, стараясь быть как можно незаметнее, даже дышать перестали в ожидании, боялись шевельнуться. Молчали. Виновато опустив в землю глаза. Лишь Тайлер сидел, обхватив ствол автомата двумя руками и прижавшись щекой к тыльной стороне кисти. Опять задумчивый непробиваемый вид. Дюпрейн понял: Тайлер сейчас обдумывает всю операцию, её подготовку, её провал, их отступление, точнее, тупое, очумелое бегство! Он думает! Оценивает, перебирает варианты, обдумывает всё заново…

Моретти что‑то неслышное промямлил себе под нос, ещё сильнее ссутулился, даже лица не стало видно из‑под козырька кепки.

– Я не понял, что ты сказал, рядовой! Повтори! – капитан готов был кричать, ругаться, даже побить кого‑нибудь, такая необузданная ярость душила его! Он с превеликим трудом сдерживал себя! Он, чёрт возьми, должен быть сильным, несмотря ни на что! Но такая неудача! И виновник – Алмаар – бродит сейчас чёрт знает где! Уже, наверное, успел сдаться в плен, проклятый дезертир! Для них, для таких, как он, нет понятия о гражданском долге… О товарищеской взаимовыручке. Ради собственной жизни они пойдут на всё, даже на предательство! Чёрт! Значит, скоро начнётся облава! Нужно непременно уходить отсюда, менять место! И чем быстрее, тем лучше! Проклятье! Такая неудача! Такая промашка!

В бешенстве, в отчаянии Дюпрейн скрипнул зубами, стиснул кулаки. «Спокойно! Спокойно, друг! Ещё не всё потеряно. Но Алмаара всё же надо было застрелить сразу… Никакой жалости в следующий раз, если такой представится…»

– Виноват, господин капитан… – повторил Моретти чуть громче.

– Я зачем послал тебя с Алмааром? На прогулку? – тут уже Дюпрейн не выдержал, закричал громко, зло. Рубанул рукой воздух. – Я даже стрелять тебе разрешил… Это ведь не просто так! Ты должен был конвоировать дезертира! Отвечать за него! За каждый его шаг!.. Такая ответственность! А что в итоге? – Дюпрейн сунул руки в карманы комбинезона, отвернулся, замолчал, переводя дыхание. – Ты не просто не справился с задачей конвоира, ты сам сбежал, – трусливо сбежал! – оставив охраняемый объект! Не справился ни со своей индивидуальной задачей, ни с нашей общей! Не перешёл магистраль! Встал, как озадаченная девица, вылупил глаза на сионийскую машину! Растерялся, чёрт тебя дери!.. А самое… Самое… – Дюпрейн задыхался о переполнявших его чувств, неистово сверкал глазами. – Вместо того чтобы бежать вперёд, на ту сторону, ты вернулся назад!!! И Алмаара где‑то потерял! И вся эта шумиха теперь, – он раздражённо дёрнул плечом в ту сторону, откуда доносился рёв мотора, голоса и одиночные выстрелы, – пустой звон! И зря потрачено столько сил, столько времени! Сможем ли мы теперь перейти после того, как «засветились» так глупо? Сможем? Вряд ли! Сионийцы тоже не дураки, в тылу никого не потерпят!

И ещё Алмаар! Самый ненадёжный человек! Самый опасный! Если он попадёт в руки врага, – а это наверняка случится, если уже не случилось! – нам вообще будет не на что надеяться! В крайнем случае нас будут ждать уже на руднике… Как видишь теперь, рядовой Моретти, ты подвёл всю команду, подвёл всю операцию, подвёл своего Императора, и я должен судить тебя по законам военного времени. Расстрелять, одним словом!

При этих словах они все трое вскинули на него изумлённые глаза. Огромные и напуганные на бледных фосфорицирующих в темноте лицах. У Моретти же в глазах стояли невыплаканные слёзы, слёзы стыда, вины, отчаяния и ужаса. «Вот чёрт! Ведь это же ещё дети! Чего от них можно хотеть? Дети… Одели в форму, сказали: „надо!“, а научить, заставить делать, что надо, забыли! Чёрт! Он же сейчас разрыдается…» – подумал с досадой Дюпрейн, кусая губы. Опять отвернулся, пряча лицо. Они не должны видеть его досаду, его разочарование… Совсем после этого потеряются, пропадут, как бойцы.

А как же тогда жёсткие меры? Как теперь быть? Как их наказывать? Как их учить этой жестокой жизни?.. И ещё чёртов Алмаар из головы не идёт! Пойди, поймай его теперь, паршивца!.. Улизнул всё‑таки, сволочь!

Дюпрейн задумался, прикидывая в уме план дальнейших действий. Отступать теперь нужно, уйти в глубь леса, затаиться на время. Хотя бы до следующей ночи. Разведать бы только, что там и как, пока не рассвело, узнать обстановку. Как там теперь? Что сионийцы предприняли? И сколько их там? К чему они готовятся? Какие меры приняли? Да, не получилось у нас всё сделать тихо, придётся идти напролом с такими, вот, вояками…

Задумался и не сразу услышал посторонний звук, какой‑то еле уловимый шорох. А когда обернулся, Алмаар – целый! живой! невредимый! – как ни в чём не бывало подошёл и сел на землю рядом с ребятами. И они все четверо посмотрели на Алмаара так, словно увидели привидение.

– Как… ты здесь?! – первым спросил, наконец, Дюпрейн и, оправившись от этого тихого шока, добавил уже уверенным голосом, голосом командира: – Как ты здесь очутился? Рядовой…?

– Пришёл – и всё! – Алмаар пренебрежительно пожал плечами, но в этом движении уже не чувствовалась та привычная, свойственная ему всегда и во всём беззаботность, неприкрытая бравада и рисованность. Видно было, что и сам он с трудом верит в то, что вновь оказался в привычной ему обстановке, среди знакомых людей, среди своих, – ниобиан! – как бы плохо они к нему ни относились. Бледный до жути, просто белый, по‑мальчишески взъерошенный, с дрожащими руками, но в поджатых губах, в уголках глаз – застыла решимость, почти отвага, но без геройства. И испуг! Словно он впервые осознал серьёзность происходящего!

«Вернулся! Вернулся назад! – Дюпрейна эта новость шокировала, такого он не ожидал, тем более от Алмаара. – Через дорогу мимо сионийцев, готовых открыть пальбу на любой шорох! Через заминированную обочину! Или он просто запомнил, где и как шёл в первый раз?.. Запомнил? Этот разгильдяй?! С его‑то беззаботным наплевательством! И нас сумел найти! В лесу, ночью! Один! И без патронов!? Следопыт чёртов! Ведь может же, всё может, если жить захочет!» И Дюпрейн глянул на Алмаара, впервые почувствовал к этому типу странное, совсем новое чувство и понял сразу, это уважение. Невольное уважение профессионала к человеку, который хорошо – без помарки! – сделал опасное, рискованное дело. Но уважение это, не успев родиться, пропало так же внезапно, стоило Дюпрейну вспомнить о провале операции и о том, кто в этом был виновен. «Жить, значит, захотел, подлец! До своих вернулся! Пришёл! Подвёл команду, подвёл всю операцию! Один – подвёл всех! И ещё хватило наглости после этого назад прийти?! Подлец! Невиданная наглость! Просто поразительная!.. Ведь пристрелю же, паршивца, и рука не дрогнет!.. Неужели ты сам этого не понял?! На смерть ты вернулся, дружок! От моей пули, от моей руки…»

– Пришёл, значит, да? – чуть слышно страшным голосом спросил Дюпрейн, и слышно было, как клокотали в его груди ярость и ненависть к этому человеку. А потом вдруг заорал, срывая горло надсадным криком: – Вста‑а‑ать!!!

От этого вопля они вздрогнули все четверо, разом моргнули. Каждый понял, ЧТО сейчас будет. И Янис тоже понял. Но поднялся он нарочито медленно, даже бровью не повёл, только в чёрных зрачках его холодным пламенем полыхнула ненависть.

– Именем Его Величества… – медленно начал Дюпрейн зачитывать приговор, чётко выговаривая каждое слово, словно вкладывая совсем иной, понятный только ему смысл, глядя прямо в эти зрачки – с ненавистью неменьшей. Пистолет он выхватил из кобуры ещё раньше незаметным для всех движением.

– Да к чёрту ваш устав, капитан! – не выдержал Алмаар, перебил резко. – К чёрту всё это, все эти формальности! Хотите стрелять – стреляйте сразу! Ну!! – и он сделал широкий шаг навстречу, глядя без страха, с вызовом. Весь его страх остался где‑то там, на той стороне дороги… Разве объяснишь им всем… Разве сможешь рассказать словами то, что он пережил за те полчаса, поведать о том, – и какими словами? – что выпало на его долю? Один! Совершенно один! С пустым автоматом! Без единого патрона! В чужом лесу! На чужой земле среди выстрелов и криков – чужих криков и чужих выстрелов! И – один!!!

Да уж лучше действительно смерть, чем ещё раз такое!.. Это унижение, это недоверие, эта подозрительность от своих же, от ниобиан! Сейчас Янис был согласен даже на смерть от рук капитана, хоть и ненавидел этого человека всей душой, всем своим существом! Знал: здесь, в этой команде, он – один! И никто никогда не заступится за него, никто не пойдёт против капитана, все примут всё, как должное, как и в тот, в первый раз, когда этот же «Бергстон» хищно целился в него, здесь, в этом отряде, среди этих же ребят он был лишним… Ну и пусть, пусть смерть! Но безоружным он больше и шага не сделает…

Но Дюпрейн не выстрелил. Нет! Он не позволит этой сволочи так легко уйти и сам не пойдёт у него на поводу. «Стреляйте!» Мерзавец! Да с каким вызовом, с каким гонором, с какой дерзостью! Проклятый уголовник! Он коротким, но точным ударом закатал этому паршивцу со всей силы стволом пистолета под рёбра. Такой удар мог их запросто сломать, но Дюпрейн всем сердцем желал, чтобы Алмаару стало больно, очень больно. Как же он его ненавидел, но знал, если бы выстрелил сейчас, спустил курок, – сочувствие остальных осталось бы на стороне дезертира, а его – капитана – при любом раскладе не сумел бы понять никто.

Янис задохнулся от неожиданной боли, закашлялся, согнулся пополам, закрываясь руками, но, вместо того, чтобы отступить, сдаться воле капитана, неожиданно в стремительном броске кинулся вперёд, на Дюпрейна. Тот не ожидал такого выпада, даже сообразить ничего не успел, а они оба уже покатились по земле.

Джейк кинулся с места первым – разнимать. Кордуэлл тоже вовремя пришёл на помощь. Вдвоём они сумели оттащить Яниса, а Моретти придержал Дюпрейна, сидящего на земле. Конечно, капитан мог бы стряхнуть этого дезертира с себя одним движением, но всё получилось неожиданно, ярость так и кипела в нём, он и сейчас мог бы легко избавиться от Моретти, но, видимо, сам понял, что, ввязавшись в эту нелепую драку с Алмааром, совершил непростительную глупость. Непростительную в первую очередь себе самому. Потерял самообладание, не удержался, хотя после всего, что произошло, и не удивительно.

Вытирая кровь с разбитой губы, – «Достал‑таки, гадёныш!» – Дюпрейн медленно поднял голову, посмотрел на Яниса. Тот ещё вырывался из сдерживающих его рук, яростно скаля зубы и сверкая глазами, а потом, встретив взгляд Дюпрейна, неожиданно затих, сник разом и заговорил без крика, без психа, но с ненавистью, и поэтому тщательно выговаривая каждое слово:

– У меня не было ни одного патрона. Ни одного! Пустой автомат! Благодаря вашей милости, капитан! Мне даже застрелиться было б нечем, в случае чего… И если вы думали, что я сдамся, то ошибались! Очень ошибались… Да отпустите же вы меня, наконец! – крикнул он вдруг со злостью и ещё сильнее дёрнулся.

И тут Дюпрейн неожиданно засмеялся, впервые за все дни, рассмеялся легко, почти беспечно, даже качнулся назад:

– Так… ты застрелиться… хотел! Ха‑ха‑ха! Тоже мне – самоотверженный вояка! Застрелиться!.. Умру сейчас!.. Вот ведь, чёрт возьми, шутка‑то где!.. Застрелиться – ты!? – и он указал пальцем на Яниса. Тот ещё сильнее взбеленился: реакция капитана довела его чуть ли не до бешенства. Дюпрейн неожиданно замолчал, нахмурился, заворочался, убирая пистолет в кобуру, а потом проворчал устало:

– Ладно, отпустите его…

И они снова расселись на земле кто где. Моретти и Кордуэлл закурили, уже не спрашивая разрешения, да и сам Дюпрейн вряд ли обратил на это внимание, так как думал сейчас о другом. Джейк отстегнул фляжку, стал пить неслышно, чтоб капитана лишний раз не раздражать, он думает сейчас за всю группу, ищет выход из сложившейся ситуации. Алмаар же сидел в стороне от всех, злой, бледный, с ссадиной на правой скуле и с разбитыми губами, смотрел себе под ноги. Да, отделался он легко по сравнению с тем, чем всё должно было для него закончиться.

– Слушай, Моретти, – неожиданно попросил Дюпрейн, – дай, пожалуйста, сигарету! – протянул рядовому раскрытую ладонь.

– Вам?!! – Марио побледнел не меньше, чем тогда, при виде сионийских солдат. Эта необычная просьба поразила всех, даже Алмаар заинтересованно обернулся, хотя и сидел ко всем спиной.

– Раскурить? – снова спросил Моретти, дрожащими пальцами вытряхивая сигарету из смятой пачки; Дюпрейн молча кивнул в ответ рассеянно, думая совсем о другом. А потом он сидел, положив руки на колени и подтянув ноги к груди, курил медленно, не торопясь, чувствуя на себе удивлённые взгляды своих солдат. Ему, конечно, было всё равно, что они подумают, просто нужно было успокоить расшалившиеся нервы. Не рассказывать же им, что раньше курил до спецзадания в Киркану, а потом бросил… Отвык за полгода в горах и не курил с тех пор лет десять, до этого вот дня. А всё через эту сволочь, через Алмаара…

Подносил руку с сигаретой к губам, затягивался и следил за тем, чтобы пальцы не дрожали, и сам думал с каким‑то безразличием: «Да‑а, на пенсию пора. Хватит уже по джунглям с сопляками бегать!.. Хотя это и так последнее задание… Устал уже… Нервы сдают и мастерство уже не то…»

И Джейк, не отрывающий взгляда от капитана, видел по его напряжённым плечам, по лицу и по взгляду, что Дюпрейн отчаянно пытается не показать своего состояния, скрывает злость и усталость. Алмаар же отметил про себя другое: «А ведь этот тип знает толк в куреве… Курил, верно, когда‑нибудь.» Видел с жадностью, с голодной жадностью, как Дюпрейн держит сигарету тремя пальцами – большим, указательным и средним – щепотью. Как он, явно наслаждаясь ароматом дыма, медленно выдыхает его чуть в сторону. Как стряхивает пепел лёгким постукиванием среднего пальца.

Вот чёрт! Это была пытка! Медленная, изматывающая душу пытка! Алмаар смотрел и никак не мог заставить себя отвернуться, сглатывал разом загорчившую слюну и грыз костяшки пальцев. Грыз до боли, чтоб хоть так уменьшить, отвлечь себя от нелепых страданий. И следил за Дюпрейном до тех пор, пока тот щелчком не отправил окурок в кусты. Он даже проследил за полётом тлеющего огонька, а когда повернул голову, встретил прямой взгляд капитана, взгляд, разглядывающий в упор, и в голове мгновенно мелькнуло: «Сейчас спросит…»

– Ну, а теперь рассказывай, что ты видел на дороге?

Дюпрейн впервые обратился к нему вот так, прямо, в первый раз за все эти дни; обратился к нему, как к равному, и даже не по званию и, уж тем более, не по опыту, а к равному по схожим обстоятельствам. С тем, что судьба у них одна на всех, общая, и они перед ней равны, и капитан, и рядовые. И от этой неожиданной прямоты Янис растерялся, запутался: уж не показалось ли?

– Я?.. Вы меня спрашиваете?..

– А кого же ещё? – Дюпрейн усмехнулся пренебрежительно, почти с презрением к этому парню. Сузил глаза, разглядывая его лицо, довольный тем, что достал‑таки его, достал во время короткой нелепой драки: «Хорошо бы ещё под глаз тебе фингал, чтоб поостыл немного…»

– Когда я там был, машин было уже три… И по рации подкрепление вызывали. Нас классифицируют, как диверсантов… Дали знать на пикет при переправе… На мост через реку… Требуют усилить охрану и повысить внимание… – коротко, но содержательно рассказал Янис, разглядывая свои руки, которыми он обхватил колени. – Уже наметили квадрат для прочёсывания…

– Интересно, и когда ты успел обо всём этом узнать? – Дюпрейн склонил голову к левому плечу, сощурил глаза, всем видом выражая недоверия, даже будто подвох искал. – Да ещё в таких подробностях!

Янис губы разомкнул, видимо, хотел ещё что‑то добавить, но осёкся, уловив это недоверие, полосонул потемневшими от ненависти глазами. На его бледных щеках появился лёгкий румянец. Это была ярость! Та ярость, от которой бросает в жар, и сердце колотится быстрее, а руки – невольно сжимаются в кулаки. «Не веришь – зачем тогда спрашиваешь?»

– Скоро, капитан, здесь начнётся охота! А в роли дичи будем мы! Времени на трепотню не осталось! – в сердцах проговорил Алмаар, выместив в своих словах эту ярость. В словах и во взгляде…

А Дюпрейн усмехнулся с невольной улыбкой: «Да‑а, стоило натолкнуться на сионийцев вот так – нос к носу, чтобы у тебя, наконец‑то, включилась осторожность. И внимание! Понял, что шкуру – свою, родимую! – спасать нужно… Суетиться начал. Где ты раньше‑то был?.. И ведь хитрый же малый! Умный! И когда нужно, осторожный! Несдержанный, правда, часто… Но оно и понятно. Где ей, этой сдержанности, учиться? На улице, что ли? Нет, не та школа, не туда тебя судьба кинула, парень. А вот спецназовец бы из тебя неплохой получился. Подучили бы терпению, сдержанности, выдержке, вниманию, а навыки соответствующие уже у тебя есть. И башка варит, когда нужно. Прошёл же мимо машин, через мины прошёл, никого из патруля не переполошил и нас нашёл. Сволочь, конечно, порядочная, всё по настроению, по‑своему, а навыки есть… А финал какой? Одни вы здесь и финал для вас, для всех, четверых, один: взорванные шахты и смерть, если не от взрыва, то от голода…»

Дюпрейн смотрел на своих бойцов, на каждого по очереди и на всех вместе. На Моретти: суетной парень, конечно, но честный, искренний. На Тайлера: гвардеец, и этим словом всё сказано. На Кордуэлла: этому‑то рассудительности не занимать, простой по‑деревенски, но сметливый и внимательный. И Алмаар: ненавистный тип, испорченный с детства. Но умный, сволочь, хоть и вспыльчивый. Даже уважаешь невольно за эту его индивидуальность, за упрямое упорство даже в шкуре солдата оставаться самим собой. Со всеми своими недостатками… Возможно, Тайлер и прав. Таким, как Алмаар, место среди «информаторов». Они там все такие же независимые, даже власть Императора на них не распространяется.

Все – разные! Каждый – личность! И у каждого своё прошлое, своё детство, своя память. Но смерть для них для всех одна, общая. И это даже не ваше решение, не ваша воля. И не моя! Интересно, у того, кто, разрабатывал операцию, есть свои дети? Сыновья?.. Неужели никто не подумал о тех четырёх парнях, которым предстоит умереть ради такой глупости, минутного решения?! И всё ради рудника, а он, ещё неизвестно, кому достанется.

И мне их предстоит туда притащить! Навешать лапши на уши. И самому же взорвать! И это после того, что пережили вместе за последние дни?! Кого бы я и смог взорвать, убить собственноручно, так это Алмаара. Достал вконец! Уже сил терпеть не осталось!

И Дюпрейн перевёл глаза на Яниса, сидящего рядом. И перед глазами встала чёткая, реальная до каждой мелочи, до каждой незначительной детали картинка: тусклые стены шахты, металлические подпорки, неяркий свет аварийного освещения. И в самом дальнем углу – Алмаар с коробкой взрывчатки… И вот он, – взрыв! Дюпрейн даже смог представить себе этот огненный шар, нестерпимо раскалённый смерч, сметающий всё на своём пути!.. Разлетающиеся куски породы. Оседающий потолок. Взрывающиеся стеклянными брызгами лампы. Со скрежетом ломающиеся, как хрупкие спички, толстые опоры. И среди всего этого хаоса – Алмаар! Дюпрейн ненавидел его до смерти! И поэтому даже улыбнулся с мстительным блеском в глазах, представив с особой старательностью, как кусок балки пробивает Алмаару грудь, ломает рёбра, разрывает лёгкие…

Представил и сам ужаснулся. Нет! Это страшно! Желать смерти человеку, какой бы сволочью он ни был. Даже Алмаару! Ведь свой же, ниобианин, вернулся же, не сдался, пришёл… «Кажется, я начинаю сходить с ума» – С тоской подумал Дюпрейн, закрывая лицо раскрытыми ладонями, со злостью, с раздражением на самого себя потёр щёки, колючие от щетины, потом глаза, лоб. А перед глазами до сих пор эта навязчивая картинка: момент смерти Алмаара, и опять со всеми подробностями… Даже самому больно вдруг стало. Защемило где‑то в груди. Да, он желал ему смерти, но когда представил её себе – явно, во всех подробностях, – понял, как это страшно… Ведь у него же тоже, как у всех остальных, когда‑то была мать. И она страдала бы сейчас за свою кровиночку… «Чёртов приказ! Почему они не рассказали всё сразу, ещё на Ниобе, что за операция? Когда ещё можно было отказаться, сослаться на что‑нибудь или придумать отговорку, подключить кого‑нибудь из своих… А сейчас… Да что сейчас? Ведь даже здесь, когда сам проходил этим маршрутом, сам всё проверял, вносил данные в карту, не думал, что ЭТО будет так сложно, и это при моём‑то опыте… Учили же убивать, легко, не задумываясь, на каждый шорох, сначала – убивать, потом – думать. И что же? Увидел этих сопляков, потаскал мальчишек по джунглям – и всё! Жалко стало!.. Эх, если б только знать всё заранее… Не выполни теперь приказ, и сам загремишь по всей строгости. Сейчас из‑за войны с этим не шутят…»

Дюпрейн со вздохом отнял руки от лица и тут встретился с Тайлером глазами. Вид у парня был странным: белый, аж серый, как будто помертвевший разом, огромные, нечеловеческие глаза, а в зрачках – продолговатых, как у кошки, зрачках! – неописуемый ужас и нестерпимая, просто немыслимая боль. Закушенная почти до крови губа. Но самое жуткое – эти глаза! Они словно в душу глядели. Дюпрейн в этот момент мог поклясться, что парень «читает» мысли, и сейчас именно это он и делал! И зрачки эти! Как тогда, когда мину обезвреживали… Ужас какой‑то!..

Да‑а, это уже тихое помешательство! Старею!.. Пора на пенсию, видать…

И Дюпрейн взялся за свой автомат, проверил обойму, сменил на новую, полную, остальные патроны отдельно, насыпом, переложил в подсумок. Оставил только один. А когда поднял голову, даже удивился невольно: солдаты его, не дожидаясь приказа, занимались подготовкой оружия. Наконец‑то, стали превращаться в ту команду, о которой он так мечтал. Алмаар вот только и здесь, как всегда, не слава Богу! Автомат по боку, сидит, ботинки шнурует. Далеко, видать, бежать собрался. Да Тайлер, – как варёный! Будто пришибленный, еле двигается. И глаза пустые и бледный до сих пор. Не заболел ли?…Дождался, когда все собрались, и сказал:

– Эй, Алмаар! – Янис вскинул глаза, скорее инстинктивно потянулся рукой за автоматом. И Дюпрейн бросил ему под ноги патрон, тот, который приберёг заранее. – Это тебе, рядовой, чтоб было, чем застрелиться в другой раз. А то вдруг меня рядом не окажется!

Кто‑то из парней хохотнул, наверное, Моретти, Алмаар вынес и это унижение – всеобщее унижение и новое объявление недоверия – спокойно, на лице ни один мускул не дрогнул, лишь глаза вспыхнули и сразу погасли. Волевой парень, может сдержаться, если хочет…

– Ну, ладно, будем пробовать пробиваться через дорогу дальше, – заговорил Дюпрейн, поправляя лямки рюкзака. – У моста нам делать нечего, пойдём в сторону Флорены… И соблюдайте осторожность! О нас уже все знают. И, скорее всего, ждут, или облаву устроили…

Небо к этому времени начало светлеть, хотя до восхода солнца оставалось ещё больше двух часов. А птицы, дневные птицы, уже заметно оживились, приветствовали начало нового дня, торопили с рассветом. Сумерки редели с каждой минутой. Начинался ещё один день. Такой же, как и вчерашний, для окружающей природы, для каждого дерева, для каждой птицы, для каждого цветка и листика. Но это был ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ на счету тех, кто пробирался сейчас через джунгли с отчаянием обречённых и с надеждой на успех. И никто из них не мог знать, чем он закончится, этот день, день, который только начинался…

О еде забыли все, даже Янис молчал – ни слова упрёка. Забыли и об отдыхе тоже. День этот превратился в один сплошной, непроглядный кошмар, о которого не отделаться, как ни старайся. Где они только ни побывали!

Прошли почти двадцать километров вдоль дороги до тех пор, пока не наткнулись на сионийцев. Те установили плотный заслон, прямо через лес. Машины! Солдаты! Шум и гам! Через дорогу не перейти – её оцепили, через каждые 150 метров в пределах видимости стояли вездеходы с готовыми к стрельбе крупнокалиберными пулемётами. Сунься – и начнётся стрельба, как в тире! Днём и пробовать не стоит!

Они ушли в глубь леса, к самой реке, но и Чайна была перекрыта. Катера с солдатами сновали туда‑сюда, не переставая, а приборы слежения реагировали на каждый всплеск. Квадрат их нахождения вычислили предельно точно. И ни одного слабого места, ни одного неперекрытого участка в этом заслоне, ничего, где можно было бы предпринять попытку вырваться из окружения. Это была облава, облава по всем правилам, только что без красных флажков.

Сейчас их спасало лишь то, что они находились в постоянном движении, перемещались по этому квадрату с места на место, отдыхая минут по 15, не больше. А над головами низко, почти касаясь макушек деревьев, кружили аэролёты. Зависали в воздухе, пытаясь уловить под собой движение, опускались ещё ниже, но лес был очень плотным и густым, листья и лианы переплелись, как единая маскировочная сетка, засечь сверху хоть что‑то оказалось невозможно. Пролетая над предполагаемым местом нахождения диверсионной группы, сионийцы включили компьютер, выдававший один и тот же текст строгим, суровым голосом: