Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)

– НЕТ!!! – проснулась однажды Иннин с криком.

Это был мучительный спор с самой собой и своей интуицией, борьба между естественной ревностью матери и любовью сестры, между чувствами вины и самосохранения.

Несколько дней она терпела, не произнося ни слова, а потом не выдержала и решительно отправилась в комнату брата.

Хайнэ сидел с ребёнком на руках в кресле и читал ему стихотворения Ранко из своей книги.

«Ему два с половиной месяца, какие стихи, Хайнэ?! Не сходи с ума, он не будет заменой Онхонто!» – чуть было не закричала Иннин, но вовремя остановилась.

– Хайнэ, – она вымученно улыбнулась. – Мне бы хотелось сегодня съездить прогуляться… с Кайрихи и Хатори. Ты не возражаешь?

Брат посмотрел на неё долгим, понимающим взглядом, от которого внутри у неё всё сжалось.

– Всего лишь один день! – поспешно добавила она. – Если хочешь, поехали с нами…

Но Хайнэ отказался, и Иннин поехала с Хатори, объяснив ему, что желает насладиться последними тёплыми днями осени.

Она держала ребёнка на руках, и всё было хорошо, но успокоения ей эта поездка не принесла.

– Почему у меня такое ощущение, что я совершаю что-то противозаконное? – проговорила она глухо, идя по ковру из золотисто-жёлтых опавших листьев, тихо шуршавших под ногами. – Как будто я тайком взяла чьего-то чужого сына, к которому не имею никакого отношения, и настоящие родители вот-вот проснутся, обнаружат его отсутствие, а потом найдут меня и прилюдно высекут? Мне кажется, что все будут тыкать в меня пальцами, кричать, что я преступница, а я не смогу ничего им возразить… Почему у меня такие чувства?! Это потому, что я – клятвопреступница? Или потому, что мы брат и сестра, по крайней мере, в глазах общества? Но я ведь всегда считала это глупым предрассудком…

Лицо её перекосилось.

Хатори, молча шедший следом за ней, остановился и взял ребёнка из её рук.

– Я всегда презирала мою мать, – пробормотала Иннин. – За то, что она старалась быть хорошей и законопослушной, блюла все религиозные обеты, старалась не идти против мнения общества, боялась гнева небес. За то, что она была такой правильной и никакой.  И вот теперь я становлюсь похожей на неё, точнее, хочу быть похожей на неё, какой-то своей частью, для которой я не могу и слова подобрать. Я мучаюсь от чувства вины, я не хочу отбирать у Хайнэ последнее утешение, но и плохой матерью тоже не хочу быть, я не хотела предавать Даран и становиться клятвопреступницей, но не хотела и причинять боль тебе… Я суечусь, как белка, стараясь не совершить ничего непоправимого. О, Великая Богиня, да лучше совершить какое угодно чудовищное преступление и прошествовать с поднятой головой к месту казни, чем это жалкое, мелочное желание быть хорошей и правильной!.. Не зря же история помнит великих преступников и предателей, а имена тех, кто прожил свою маленькую, никчёмную жизнь благопристойно и чинно, безжалостно перемалываются её жерновами в труху...

Она закрыла лицо руками, и Хатори обнял её.

– Всё будет хорошо, – пообещал он. – Ты лучше посмотри, какой прекрасный сегодня день.

День утопал в золотистом мареве; тёплые солнечные лучи пробивались сквозь солнечно-жёлтую листву, и золотисто-алый пожар катился по горам и предгорьям с запада на восток, противоположно ходу солнца, отражаясь в чистейшей, прозрачной воде озёр разноголосицей ярких красок.

Хайнэ в это самое время, стоя на балконе, смотрел на тот же пейзаж, и ему чудилось, будто он видит, как высоко в лазурном небе, выше вершин деревьев, летит гигантская золотисто-алая птица, роняя перья из крыльев и хвоста, и эти перья падают на ветви деревьев и землю, превращаясь в облетевшие листья.

Одиночество и глухая печаль сдавливали его сердце.

«Разве это справедливо? – бесстрастно думал он. – Она сама заставляла меня полюбить Кайрихи, используя тысячу женских уловок. И вот теперь она спохватилась, решив, что перебрала в своих стараниях. Люби, но не слишком сильно. Помни, кто его настоящие родители».

Впрочем, в глубине души Хайнэ знал, что опасения Иннин не беспочвенны, и что сам он не безгрешен.

Он помнил, как в одну из мучительных, бессонных ночей шептал, наклонившись к ребёнку: «Ты мой сын, мой, мой… Знаешь, кто я, Кайри? Я твой отец».

Теперь он напомнил себе об этом и сгорбился, обхватив себя руками.

Это был не выход. Нежность к бессловесному, тёплому существу, перед которым только и можно было открыть своё отчаяние, и имя которого служило тоненькой ниточкой связи с ушедшим, утишала  боль от потери, но не могла принести выздоровления, и к тому же грозила обернуться в будущем большими проблемами.

«Я не хочу повторять ошибку моей матери и возлагать на тебя слишком большие ожидания, – думал Хайнэ, глядя вниз. – А потом, разочаровавшись, возненавидеть. Так что Иннин права, забирая тебя обратно».

Он спустился в сад и побрёл по вытоптанным гостями дорожкам между цветущими астрами, хризантемами и крокусами. День был тёплый и солнечный, но дыхание осени остро чувствовалось в нём, в сонной тишине, разлитой вокруг, в слишком пронзительных криках далёких птиц.

Впереди показался Райко, и Хайнэ остановился, глядя себе под ноги. Отец ведь пережил когда-то то же самое, так, может, он захочет что-то ему сказать?

Но тот прошёл мимо него, старательно отводя взгляд, как человек, который всеми силами избегает своего сообщника или подельника в каком-то грязном деле – того, с кем приходится делить общую постыдную тайну.

Хайнэ пошёл дальше, по бесконечной дороге, утопающей в осенних листьях. Он никуда не стремился и никуда не хотел прийти, но шёл на странный, ритмичный звук, доносившийся из дальней части сада, где располагались хозяйственные пристройки.

Он и сам не заметил, как оказался среди косо наваленных на землю стволов и сучьев, и сладко пахнущей древесной стружки, засыпавшей всё вокруг. Человек, которого Хайнэ не видел уже давным-давно – второй муж его матери, Андо-простолюдин, сидел посреди этого царства деревьев без листьев, и что-то, по своему обыкновению, мастерил.

Здесь дорога заканчивалась, и Хайнэ сел на поваленные стволы, бездумно зарывая пальцы в мягкую, как вата, древесную труху.

Человек, сидевший напротив, ни разу не поднял на него взгляд, и Хайнэ бы подумал, что он вообще его не замечает, если бы вдруг Андо не произнёс:

– Я много раз думал о том, чтобы сделать для тебя кресло-каталку и костыли. Это будет выглядеть не очень красиво, но тебе будет не так больно ходить.

Хайнэ молчал.

Он был уверен в том, что это человек забыл о его существовании точно так же, как он сам позабыл о нём, почти не сталкиваясь с ним на громадной территории поместья.

– Я слышал, ты поддерживаешь учение Милосердного? – продолжил Андо после паузы. – Это религия для тех, кто беден, несчастен и с трудом может вынести свою судьбу. Она проповедует смирение, терпение и доброту к тем, кому пришлось ещё хуже. Богатым, знатным и тем, у кого всё хорошо, она не нужна.

– Религия для увечных, душой и телом, это вы хотите сказать? – спросил Хайнэ, услышавший в его словах пренебрежение.

– Нет, я тоже исповедую эту религию, – возразил ему Андо.

Так Хайнэ, на протяжении восьми лет мечтавший о единомышленниках по вере, узнал о том, что один из них находился от него на расстоянии всего нескольких сотен метров, в его же доме.

На этом их первая, после многолетнего перерыва, беседа закончилась.

После полудня, когда солнце, простояв недолго в зените, стало медленно катиться вниз по западному небосклону, разбрасывая ещё больше лучей и будто бы укутывая землю последним осенним теплом, Хайнэ вернулся, ещё более одинокий и потерянный, чем до этого, и понял, что настало время для его последней надежды.

Он поднялся в свою комнату и, достав из шкафа белый парик, лиловое платье и средства для грима, встал напротив огромного зеркала в дубовой раме.

– Верни мне его, – сказал он тихо. – Верни хотя бы ненадолго своим волшебством, я заплачу какую угодно цену. Верни, чтобы я мог попрощаться с ним…

Но ещё до того, как он переоделся в наряд господина Маньюсарьи, воспоминание об услышанных словах промелькнуло в его голове.

«Ты поумнел, Хайнэ Санья, своими мозгами дошёл до одного из способов волшебства, ах-ха-ха».

Хайнэ замер на мгновение, а потом отложил лиловое платье и достал из шкафа другое – тяжёлый наряд Онхонто, который тот однажды оставил в его комнате, переодеваясь в наряд Хатори для утренней прогулки, а после так и забыл о нём.

Позвав служанку, Хайнэ попросил сделать ему такую же причёску, какую носил Онхонто в последние дни жизни; зачесав его волосы назад, она заплела их в тяжёлую свободную косу, украшенную лентами и цветами.

Вновь оставшись в одиночестве, Хайнэ переоделся в дорогой парчовый наряд тёмно-золотистого цвета, обильно расшитый драгоценностями и весивший чуть ли не больше, чем он сам. Роскошная тяжесть эта легла на его искривлённые плечи непосильным грузом, который ежедневно с лёгкостью выдерживал Онхонто, однако он умудрился не согнуться и даже поднял руку, чтобы нанести на лицо лёгкий грим, добавивший коже молочного оттенка, а бровям и ресницам – красноты.

И под конец воткнул в волосы тот самый ярко-алый искусственный цветок, который Онхонто подарил ему при первой встрече в этом доме.

После этого Хайнэ долго стоял перед зеркалом, выпрямив спину и вглядываясь в своё-чужое лицо, которое обрело незнакомое ему прежде выражение, спокойное и печальное.

– Это… единственный способ, да? – спросил он потрясённо.

«Нам приходится потерять то, что мы любим, чтобы найти это однажды снова в своём сердце», – вспомнились ему давнишние слова Онхонто.

«…и больше никакая разлука не будет грозить».

Хайнэ хотел было заплакать, но обнаружил, что слёзы не льются из этих глаз – что-то подсказывало ему, что Онхонто никогда не плакал.

Он развернулся, вышел из комнаты и медленно спустился по лестнице, чувствуя на себе изумлённые взгляды слуг. Он шёл без своей трости, и идти было труднее, чем прежде, но в то же время лёгкость, подобная той, что охватила его в воде Малахитового озера, наполняла его тело.

Внизу была мать, и по лицу её разливалась смертельная бледность.

Вначале Хайнэ подумал, что это из-за его облика, но дело было в другом.

– Хайнэ… они пришли, – с трудом произнесла она дрожащими губами. – К тебе.

Хайнэ повернулся к дверям и увидел Верховную Жрицу во главе небольшого отряда из нескольких жриц и стражников.

Даран окинула его наряд чуть удивлённым взглядом.

– Что ж, – промолвила она. – Может быть, это и к лучшему.

– Что это значит? – спросил Хайнэ.

– Вам придётся проследовать с нами, господин Санья.

Хайнэ подумал, что Императрица всё-таки сняла с Онхонто маску, узнала правду, и теперь за ним пришли, чтобы отвезти его во дворец и судить за преступление, которого он не совершал. И всё же он ни мгновения не колебался.

– Хорошо, – сказал он и сделал шаг вперёд.

И тогда его мать, тихая, робкая и послушная, вдруг не выдержала.

– Ты не можешь этого сделать, Даран! – закричала она, подскочив к сестре и вцепившись ей в руку. – Ты собираешься собственноручно убить его, как убила Ранко?! Я не позволю тебе, не трогай его, нет, нет, нет!

Но Даран с силой оттолкнула её, так что Ниси чуть не упала на пол.

– Ничего не поделаешь, – сказала она. – Такова судьба.

– Нет!.. – рыдала Ниси.

– Не надо, мама, – постарался успокоить её Хайнэ. – Что бы там ни было, я не позволю себя убить.

И в тот самый момент он впервые по-настоящему понял те слова, которые произнёс однажды Онхонто: «Жизнь человека не принадлежит ему, он не имеет права сам её оборвать».

«Конечно же, это так, – думал Хайнэ, улыбаясь, когда его втолкнули в экипаж. – Моя жизнь теперь твоя, а, значит, я должен беречь её, как берёг бы любую из принадлежащих тебе вещей, оставленных мне на хранение. Я не позволю никому убить себя. Я продлю твою жизнь в себе».

***

Иннин и Хатори вернулись в пустой, тёмный дом, чёрными провалами окон глядевший на столь же тёмный сад, в котором, вопреки обыкновению, не горело ни одного фонаря.

– Что здесь случилось? – спросила Иннин, остановившись. – Где слуги?

Хатори, который нёс ребёнка, большого удивления не продемонстрировал, однако ускорил шаг.

Иннин догнала его, схватив фонарь.

– Все легли спать так рано? – Она говорила, чтобы звуком собственного голоса разогнать пугающую тишину, казалось, сгущавшуюся вокруг, как туман. – Но ведь ещё даже полуночи нет! Знаешь, примерно такое же ощущение у меня было в детстве, когда мы с братом совершали вылазки в давно пустующие усадьбы на территории поместья… Но тогда Хайнэ боялся ещё больше меня, и это придавало мне смелости и уверенности в своих силах. Ему бы никогда не пришло в голову, что мне тоже было страшно.

Краем глаза она увидела выражение на лице Хатори – какое-то странное и сосредоточенное, как будто он напряженно что-то обдумывал. Губы его были плотно сжаты.

Вместе они вошли в дом, в котором оказалось так же темно, как и снаружи.

Но не так же безмолвно – звук, похожий на приглушённые рыдания, доносился до них из внутренних комнат.

Если бы это было детство и всё та же вылазка вместе с братом в пустующую усадьбу, то Иннин решила бы, что им, наконец, повезло наткнуться на неупокоенного духа, оплакивающего безлунными ночами свою горькую судьбу.

Тогда бы они с Хайнэ, наверное, не рискнули встретиться с ним и попросту сбежали, но теперь Иннин ринулась вперёд и распахнула двери.

Нечто тёмное и бесформенное, лежавшее на полу и содрогавшееся в приступах тихих рыданий, подняло голову и оказалось её матерью.

– Госпожа!.. – вырвался у Иннин крик изумления и ужаса.

Та попыталась было ей ответить, но не смогла и только продолжила плакать. В неровном, неясном лунном свете, проникавшим через распахнутые двери в сад, её опухшее, как будто раскисшее от слёз лиц выглядело страшно.

И только тогда, когда Хатори, на какое-то время отставший от Иннин, тоже появился в дверях, нечленораздельные звуки, вырывавшиеся из груди госпожи, сформировались в отдельные слова.

– Спаси его, – молила Ниси, протягивая к нему руку, как утопающая. – Спаси своего брата, они пришли, чтобы забрать его и сделать с ним то, что сделали когда-то с Ранко. Останови её, только ты можешь это сделать. Они убьют его. Они прольют священную кровь Санья, чтобы вернуть жизнь умершему, как это уже было когда-то. И тогда я, точно так же, как сейчас, не смогла ничего сделать…

Иннин окатило холодным ужасом.

Слухи о человеческих жертвоприношениях, о тёмной магии, используемой для поднятия умерших из могил, конечно же, всегда ходили и во дворце, среди жриц, и среди простого населения, но всегда казались только страшной легендой или, на худой конец, делами давно минувших дней. Представить, что нечто, подобное этому, произошло всего лишь двадцать лет тому назад и, более того, практикуется в настоящее время, было невозможно… лучше уж было думать, что мать сошла с ума, тем более что поверить в это было не так уж сложно.

Но госпожа Ниси продолжала.

– Это сущность тайных способностей Санья, – говорила она, задыхаясь. – То, благодаря чему мы когда-то обрели, а потом потеряли власть. Эсер Санья знала и хранила этот секрет. Двадцать лет назад, когда умер любимый супруг Императрицы, Эсер открыла ей тайну… И разум Госпожи помутился, она согласилась на это. Они убили Ранко. Даран убила его собственными руками. А теперь они точно так же убьют Хайнэ.

Иннин смотрела на неё выпученными глазами.

– Мама, это бред!..

А Хатори произнёс одно-единственное слово:

– Когда?

И, посмотрев на его лицо и плотно сомкнутые губы, Иннин вдруг поняла, что он ничуть не сомневается в услышанном – более того, его уверенность передалась и ей.

– Они уехали несколько часов назад, – произнесла слабеющим голосом госпожа Ниси. – Тебе нужно торопиться…

– Да, – сказал Хатори.

И от его голоса стало страшно.

Никогда прежде Иннин не видела на его лице подобного выражения – смеси спокойствия, ярости и такой холодной жестокости, что не возникало никаких сомнений: если на его пути сейчас встретится целая армия, то он, ни мгновения ни колеблясь, порвёт их всех на части голыми руками.

Красные глаза его, казалось, разгорались в темноте, подобно тлеющим угольям, всё сильнее и сильнее, до тех пор, пока не вспыхнули ослепительно, так что Иннин пришлось заслонить глаза рукой.

А когда она отняла ладонь от лица, то увидела, что впереди и позади него и неё, их обоих, ярко пылает огонь, с безудержным ликованием набрасываясь на стены, потолок, шторы, лестницу…

– Пожар! – закричала в испуге Иннин, не составляя себе труда задуматься, откуда здесь могло взяться пламя, хотя ещё мгновение назад не было ни одной искры.

Хатори, не обратив ни малейшего внимания на её крик, развернулся и пошёл прочь.

В какой-то момент Иннин пришло в голову, что это, быть может, иллюзия, как когда-то в магазине шёлковой ткани, но пламя с шипением карабкалось по стенам, разбрасывая во все стороны искры, и от чёрного дыма, клубами повалившего из окон, слезились глаза и першило в горле.

Иннин схватила мать за руку и потащила её прочь из горящей комнаты. Но ещё до того, как им обеим удалось нагнать Хатори и выбраться в сад, Иннин вдруг поняла кое-что, что заставило её заледенеть.

– Где ребёнок?! – закричала она. – Он был у тебя на руках! Куда ты дел ребёнка?! Где наш сын?!

Хатори обернулся и посмотрел на неё неузнающим взглядом.

– Не знаю, – с чудовищным безразличием сказал он. – Не помню.

– Ты… ты демон! – вырвалось у Иннин, оцепеневшей от ужаса.

И тогда он ответил:

– Да. – И губы его искривились в какой-то злой и насмешливой полуулыбке.

Пламя, успевшее за считанные минуты добраться до последнего этажа дома, охватило крышу, и сверху на них с треском посыпались доски пола, обрывки тряпья, горящая бумага. Сыплющиеся искры попали на одежду Хатори, и она загорелась, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Лишь тогда, когда пламя целиком охватило его левую руку, он заметил его и с лёгкостью сбил свободной рукой. Рукав его обгорел до самого плеча, однако на коже не осталось ни одного ожога, ни единого следа.

И тогда Иннин вспомнила момент огненной казни, не причинившей Хатори ни малейшего вреда, и, наконец, поняла, что господин Астанико не имел к этому «чуду» никакого отношения. Поняла она и многое другое: неестественное равнодушие Хатори к собственному сыну и ко всем людям вообще, его провалы в памяти, его безразличие к чужим толкам и законам, установленным богами и людьми. Она поняла, что даже в моменты страсти, когда он казался ей самым чутким и ласковым любовником на земле, в глубине души она чувствовала его безразличие, его отчуждённость. Что его нежность была лишь бледным подобием истинного чувства, и что направлена она была не на неё, а на то отражение, которое он видел в ней. Отражение единственного существа, которое, по какой-то невероятной прихоти судьбы, занимало все мысли демонского отродья, порождения Огненного Мира…

И в этот момент что-то случилось с самой Иннин, и мир вокруг неё перестал существовать. Она позабыла и о Хатори, и о Хайнэ, и даже о своём сыне: единственное, что оставалось – это была сила стихии, огненное море вокруг неё, которому она должна, обязана была противостоять, выполняя свой долг и своё назначение, защищая то, что ей было поручено защищать.

Огненные волны схлестнулись с пенным валом воды; ливень обрушился на них с небес, однако не смог загасить.

Иннин набросилась на Хатори, и если бы кто-то мог видеть их в этот момент, то не смог бы сказать точно, что происходит между ними: смертельная схватка, какой-то дикий, красивый танец, или же любовное соитие.

Но всё же это была битва, не на жизнь, а на смерть, и оба стремились убить друг друга, как прежде стремились защитить.

И посреди этого первозданного хаоса, схлестнувшего две вечно противостоящие друг другу стихии, среди безмолвного небытия, среди яростного рёва пламени и не менее яростного шума воды, с громом гигантского водопада обрушивающейся на огненное море, Иннин услышала крик ребёнка.

Это было то, что заставило её остановиться.

– Подожди!.. – закричала она. – Это не то, что мы должны делать… Мы не должны тратить время на сражение друг с другом…

Рёв стихий прекратился.

Иннин вынырнула из него, как могла бы вынырнуть из-под воды, и упала, обессиленная на траву.

Земля была мокрой и влажной от только что пролившегося дождя; огромный дом Санья догорал в темноте, и балки сыпались из-под охваченной пламенем крыши. Где-то вдалеке кричал ребёнок.

Преодолевая шум крови в ушах и раздирающую боль в груди, Иннин вскочила на ноги и бросилась на этот крик. Почти ничего не видя, ослеплённая заревом пожара, превратившим ночь в день, она упала на колени и принялась вслепую разгребать упавшие балки, и нашла под ними своего сына, целого и невредимого, и только испуганно кричавшего.

Рыдая, она прижала его к груди.

– Мама тебя никогда не оставит, никогда… – плакала она, уже зная, что говорит прямо противоположное тому, что собирается сделать.

Несколько минут спустя она вытерла слёзы, поднялась на ноги и вернулась к Хатори. Тот стоял посреди сада в обгоревшей одежде и смотрел, как на его глазах рушится на землю огромный дом Санья, в котором он провёл семь с половиной лет жизни.

– Какая невероятная ирония судьбы, – проговорила вдруг госпожа Ниси, обессилено упавшая на землю и так же не отрывавшая взгляда от пожара, расцветившего ночь огненно-алыми красками. – Всё началось с наводнения… в тот день разлились реки, сделавшие дороги непроходимыми, и благодаря этому я нашла тебя. И вот теперь всё заканчивается огнём.

– Я благодарен вам за всё, что вы для меня сделали, – сказал Хатори. – Сегодня мы расстаёмся навсегда.

Иннин подошла к нему, стараясь подавить дрожь борьбы и ненависти, инстинктивно поднимавшуюся внутри неё.

– Поехали, – сказала она. – Поехали в Аста Энур и сделаем то последнее, что нам осталось сделать вместе.

Она отдала ребёнка матери, которая поехала вслед за ними в экипаже, и села позади Хатори верхом.

И когда он хлестнул лошадь, и они вдвоём с Иннин понеслись сквозь темень безлунной осенней ночи, она прижалась лицом к его спине, обнимая его, и заплакала, потому что он всё же был дорог ей, как была дорога та иллюзия спокойного, тихого счастья, которое им довелось испытать вместе.

Потому что он по-прежнему оставался отцом её ребёнка, маленького Санья, рождённого от противоестественной связи жрицы-клятвопреступницы и её названного брата, демона Подземного Мира в человеческом обличье.

Потому что Иннин любила своего сына и хотела смотреть, как он растёт.

Ей вспомнились вдруг все прежние метания и исступлённые мольбы к Богине о том, чтобы та открыла ей её предназначение.

Теперь это предназначение было ясно, но цена, которую пришлось заплатить за это знание, оказалась выше, чем Иннин могла себе представить.

И всё же это знание наполняло её, заставляя чувствовать себя стрелой, летящей сквозь темень ночи к тому, что было предназначено ей с самого начала, что было её судьбой и смыслом её существования, что было целью, положенной ей Богиней.

И горечь и счастье смешивались в ней, как смешивались в воздухе разные ароматы – запах гари, сырость дождя, благоухание роз.

***

Дворец встретил Хайнэ множеством зажжённых огней.

Дорога до Аста Энур, проделанная за невероятно быстрый срок – чуть больше, чем за сутки, осталась у него в его памяти бесконечно длинной, как вечная ночь. Может быть, так было потому, что всю дорогу в его экипаже были опущёны тяжёлые, тёмные занавеси, и он не видел, как день сменился вечером, вечер – ночью, ночь – рассветом, а новый день – новой ночью.

Даран сидела рядом с ним.

Хайнэ был спокоен и никакого страха не чувствовал; в нём даже проснулось некое подобие детского любопытства.

– Меня собираются казнить? – один раз поинтересовался он. – За то, что я изуродовал Онхонто?

– Тебя собираются убить, – ответила ему Даран. – Для того чтобы продлить ему жизнь ещё на некоторое время.

– Вот как, – задумчиво откликнулся Хайнэ.

Почему-то эти слова, в другое время показавшиеся бы злой насмешкой, сейчас ничуть его не удивили.

– Но почему именно я? – спросил он некоторое время спустя.

– Потому что ты Санья, – спокойно пояснила Верховная Жрица. – И твою смерть будет легко списать на естественные причины.

– И много ли Санья в течение истории погибли подобной… естественной смертью? – усмехнулся Хайнэ.

– Лучшие из них.

В груди у Хайнэ что-то дрогнуло.

– Ранко? – коротко осведомился он.

– Да.

Хайнэ отвернулся, сглатывая горечь.

«Умереть той же смертью, что и мой отец… – подумал он безо всякого сожаления. – Честное слово, я бы этого хотел. Даже жаль, что я не могу себе этого позволить».

Уверенность в том, что с ним ничего не случится, не оставляла его и теперь. Он понятия не имел, каким образом сумеет избежать нависшей над ним угрозы, но где-то в глубине души все предстоящее мнилось ему игрой, где-то опасной, где-то весёлой и увлекательной, но всё же – игрой, исход которой предрешён заранее и не может быть изменён.

А, значит, и опасаться ему нечего.

Хайнэ чинно сложил свои искалеченные пальцы на коленях, прикрытых роскошной тканью, и погрузился в себя.

«Хотел бы я знать, ты тоже это чувствовал, когда тебя везли с твоего острова во дворец? – думал он. – Если это так, то ты был куда более весёлым, чем это мнилось мне, вечно погружённому в свои страдания. Твои улыбки вовсе не были вымученными, ты был счастлив… А я был дураком».

Он мысленно задавал сам себе вопросы и не слышал ответов в привычном смысле, однако нечто, скрытое глубоко внутри, подсказывало ему их, и он знал, что не один, и счастье накатывало на него медленной, всепоглощающей волной.

«Вот что это значит, – думал он с улыбкой. – Вот что это значит – не расставаться никогда».

Но вскоре экипаж остановился, и ему пришлось отвлечься от своих мысленных странствий на пару с Онхонто и вернуться в реальность, не то чтобы оглушившую его, но добавившую несколько капель беспокойства. Всё же у него по-прежнему не было никакого плана собственного спасения, и, наверное, он был непростительно легкомысленен.

Даран провела его сквозь Великие Ворота как когда-то давно, двенадцатилетним мальчиком, втолкнула в павильон и оставила на пороге длинного, широкого, уводящего в темноту коридора.

– Сейчас ты пойдёшь говорить с Императрицей, – сказала она. – И будешь пытаться убедить её не делать того, что она задумала. Взывай к имени Онхонто, к судьбе её матери, не вынесшей тяжести совершённого преступления, к твоему Богу Милосердному и к чему угодно. Это единственное, что я могу для тебя сделать.

Хайнэ повернулся к ней.

– Благодарю вас, – чуть насмешливо сказал он и поклонился. – Я сделаю всё, что в моих силах.

И пошёл по длинному неосвещённому коридору, шелестя подолом своего роскошного одеяния.

«Она не простит мне того, что я так весел, – подумал он, чуть вздохнув, остановившись напротив позолоченных дверей в покои Таик. – Но как же мне объяснить ей, что глупо воскрешать того, кто не умер, кто вечно жив, и чьё присутствие я прямо сейчас ощущаю всем своим телом и всей душой? Если бы она могла почувствовать то же самое».

С этими мыслями он толкнул двери и очутился на пороге слабо освещённой спальни.

Таик, неодетая, растрёпанная, слабо вскрикнула и вскочила с постели.

Хайнэ знал, что увидев его в этом наряде, она на какое-то мгновение обозналась и приняла его за своего супруга, вернувшегося с того света.

Прежде, чем она обнаружила свою ошибку и впала в сумасшедшую ярость, Хайнэ опустился на колени и растянулся перед ней на полу.

– Прошу вас, позвольте мне сказать вам несколько слов, прежде чем вы исполните задуманное, – проговорил он, не поднимая головы. – Я знаю, что вы собираетесь сделать, и в другое время, быть может, и сам поддержал бы вас, потому что разве значит что-то моя жизнь в сравнении с жизнью того, кто был настолько прекраснее и лучше меня? Но он не мёртв. Вы не можете воскресить того, кто остался жив, поэтому почтительно умоляю вас: не совершайте ошибки, которая погубит ваш рассудок и вашу душу.

– Не мёртв? – повторила Таик потрясённо. – Меня обманули? Он жив?!

Хайнэ решился поднять голову и увидел её лицо, бледное и опухшее, совсем рядом. Глаза её, обведённые чёрными кругами, смотрели растерянно, и это взгляд придавал ей сходства с совсем маленькой девочкой, напуганной и отчаявшейся.

Ему стало бесконечно жаль её, но он знал, что жалость в данном случае принесёт больше вреда, чем пользы.

– Он жив, – уверенно повторил Хайнэ, глядя ей в глаза.

Из груди Таик вырвался сдавленный всхлип, и она бросилась прочь из спальни.

Хайнэ заковылял следом, стараясь поспеть за ней.

Ему пришлось преодолеть немало запутанных коридоров и, вслед за этим, аллей дворцового сада, прежде чем они появились на пороге Храма, в мраморных глубинах которого Хайнэ увидел гроб, засыпанный розами.

Тело, которого благодаря средствам жриц до сих пор не коснулось тление, лежало в нём, но Хайнэ уже не испытал того потрясения, что в первый раз, потому что тело это было сброшенной одеждой, и уже не имело близкого отношения к той душе, которая обитала в нём прежде.

Таик метнулась к гробу, оттолкнув в сторону Даран, которая попыталась было встать на её пути, и хотела снять с тела маску, но Хайнэ остановил её.

– Не делайте этого! – закричал он. – Вы неправильно меня поняли, Госпожа. Это его тело. Оно принадлежало ему когда-то. Но теперь уже не принадлежит, и нет смысла вдыхать в это тело жизнь, потому что это будет уже не тот, кого вы жаждете ощутить всем сердцем.

– Ты что, смеёшься надо мной, жалкий калека? – проговорила дрожащим от бешенства голосом Таик, повернувшись к нему. – Как ты посмел надеть его одежду?! Как смеешь говорить от его имени и утверждать, что знаешь, где он сейчас?! Мне плевать на то, что ты говоришь. И плевать на твою жалкую жизнь. Ты должен быть рад принести её в жертву для того, чтобы он смог остаться в этом мире ещё хотя бы на полчаса!

– Я и был бы рад, – смиренно сказал Хайнэ. – Если бы не знал, что он обрёл нечто гораздо большее, чем эти полчаса, и что сейчас он свободен и счастлив.

Но она уже не слышала его.

– Сделай это, Даран! – закричала Таик, метнувшись к ней. – Сделай то, что ты однажды сделала для моей матери!

Та рухнула на колени.

– Я умоляю вас пощадить меня, Госпожа, – проговорила она глухим, ровным голосом. – И не заставлять меня повторять тот обряд, который принёс так много несчастья двадцать лет назад. Он принёс сумасшествие Светлейшей Госпоже, раскол – семье Санья, тяжёлые времена для государства, торжество предательнице Эсер, и он не смог вернуть вашей матери вашего отца. Я не защищаю моего племянника, но он прав. Сделав то, о чём мы говорим, ваша мать убедилась, что тело, в которое она вдохнула жизнь, не имеет никакого отношения к мужчине, которого она так любила прежде, и после этого ничто уже не смогло спасти её.