Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 53 страниц)

Но Онхонто промолчал и только улыбнулся.

Когда они приехали и выбрались из кареты, яркий солнечный свет ослепил Хайнэ. Он прикрыл глаза правой рукой, левой беспомощно цепляясь за Онхонто, и заковылял куда-то, подчиняясь его движениям – а потом ему стало попросту страшно открывать глаза. Отовсюду слышались голоса, крики и нарастающий гул, похожий на сход лавины. Хайнэ понял, что их окружает толпа, и его затрясло – слишком силён был в нём страх перед большим скоплением народа, слишком сильно отзывались воспоминания семилетней давности.

Кое-как преодолев в себе ужас, он всё-таки заставил себя открыть глаза, но от этого стало только хуже.

Взгляду его предстало зрелище самых жалких, оборванных и изуродованных людей, которых он только мог себе представить – нищих, больных, калек, покрытых язвами и тянущих свои изуродованные руки, чтобы коснуться мостовой, по которой проходило «божество».

Улицы были запружены людьми, расступавшимися перед процессией во главе с Верховной Жрицей и Онхонто, как могли бы расступаться волны моря. Но позади них эти волны смыкались вновь, и паника подступала к горлу Хайнэ, как подступала бы к горлу любого утопающего. Его замутило, и весь остаток пути – к счастью, не слишком длинного – Онхонто пришлось практически тащить его на себе.

– Что с вами, Хайнэ? – спросил он, когда им удалось вернуться обратно в экипаж. – Откуда такой страх? Почему вам плохо?

– Уродство! – еле выговорил Хайнэ, переживший слишком большой ужас, чтобы держать себя в руках. – Я не могу, не могу, не могу видеть то, что уродливо! Вы даже представить себе не можете, что я при этом испытываю! Я много раз думал об этом, но я не могу справиться с собой! Это что-то физическое…

Задыхаясь, он рухнул на скамью, задёрнул занавески и повернул голову к Онхонто, глядя на него с таким выражением лица, какое могло бы быть у человека, умиравшего от жажды и получившего стакан воды.

– Поэтому я и говорил, что ваша красота – это то, без чего мир не мог бы существовать… – пробормотал он, чуть успокоившись. – Точнее, я не мог бы.

Онхонто подсел к нему.

– А если бы я был уродлив? – спросил он серьёзно.

– Тогда не знаю. – Хайнэ закрыл глаза. – Я бы всё равно любил вас, но не знаю, что могло бы помочь мне справиться с этим ощущением ужаса и отвращения, которые накатывают на меня при мыслях или виде уродства. Не важно, чьего именно, моего собственного или чужого. Я ведь жил, спрятавшись в этом поместье, не только чтобы никто меня не видел, но и чтобы самому ничего не видеть. И это правда обо мне.

Прохладная ладонь коснулась его руки.

– Но ведь в мире много всего прекрасного, – тихо сказал Онхонто. – Природа. Цветы. Горы и море. Черпайте успокоение в них.

– Да, но всё это так легко уничтожить! – закричал Хайнэ, слишком взволнованный, чтобы пытаться рассуждать здраво, и поэтому говоривший первое, что приходило ему на ум. – Знаете историю про государство Сантья, которое смыло под воду?! Я боюсь, что всё прекрасное, что есть на земле, может быть с неё стёрто, и останется одно только уродство! Я живу в этом постоянном страхе, я не могу из-за этого страха поднять голову, вся моя жизнь подчинена ему!

– Ах, вот оно как, – неожиданно задумчиво сказал Онхонто.

Хайнэ открыл глаза; сердце у него колотилось, как бешеное.

Онхонто внимательно посмотрел на него.

– Тогда представьте себе мир, в котором осталось одно только уродство, – предложил он. – У каждого есть собственное представление о красивом, но и о безобразном тоже. Так вот возьмите всё самое ужасное, от чего вы начинаете дрожать, и сделайте из этого мир. Тот, в котором нет ни природы, ни голубого неба, ни солнца, ни цветов. Только… не знаю, чёрная земля и чёрное небо, уродливые люди.

– И огонь, – прошептал Хайнэ. – Подземный Мир.

– Никакой красоты и никакой надежды, что она откуда-то появится. Ничего, на что можно было бы перевести взгляд и чем успокоить сердце. Что вы тогда будете делать?

– Не знаю. – Хайнэ посмотрел на него беспомощным взглядом ребёнка. – Умру?..

– Если это Подземный Мир, то вы уже умереть, – резонно заключил Онхонто. – Значит, этого выхода у вас тоже не быть.

– Тогда что?..

– Но у вас ведь есть вы, и это то, чего не отнять. Если вам некуда смотреть, смотрите в себя и сделайте так, чтобы это зрелище дало вам силы. Сделайте самого себя средоточием красоты, как вы её представляете, и вам не нужно будет больше пытаться схватиться за что-то другое, чтобы бороться со своим страхом.

– Но ведь я же уродлив.

– В вашем уродливом мире нет зеркал, нет озёр и рек, в которых вы могли бы встретить своё отражение. Вы не сможете увидеть самого себя. Представьте, что красота находится в вас, найдите её источник, и эта сила будет неисчерпаема, потому что она всегда будет с вами, и никто не сможет её уничтожить. И чем больше вы будете к ней обращаться, тем больше её будет становиться, так что однажды, когда её станет слишком много, она перельётся через край и затопит всё вокруг, как затопляет своими лучами солнце, когда восходит. И ночь станет днём, а ваш уродливый мир – прекрасным.

Хайнэ отвернулся к стене, часто моргая.

– Вероятно… в этом и в самом деле что-то есть, – глухо сказал он. – Я это представил.

Онхонто пододвинулся к нему, сжимая его руку крепче.

– На самом деле такой уродливый мир не смог бы долго существовать, – улыбнулся он. – Рано или поздно, в чём-то или в ком-то в нём зародилось бы желание красоты, потому что это первый из инстинктов, которые отличать человека от животного. И эта красота была бы найдена или построена, причём чем сильнее быть уродство и грязь вокруг, тем с большей силой разгораться в сердцах немногих желание прекрасного. Вам нечего бояться уродства, Хайнэ. Потому что красота рождается именно из него.

– Нечего, – эхом повторил Хайнэ. – Спасибо.

– Не благодарите… – сказал Онхонто каким-то странным голосом. – Или поблагодарите потом, если вам ещё будет этого хотеться. Я плохой человек, и этими словами лишь пытаюсь обезопасить себя от упрёков совести.

Хайнэ был совершенно морально опустошен, чтобы пытаться понять, что он имеет в виду, и только обнял его, положив голову ему на плечо.

– Сегодня вечером не заходите ко мне, – попросил Онхонто.

Но Хайнэ, в то же мгновение задремав, его уже не слышал.

Когда они вернулись в поместье, он, не помня себя, добрался до своей комнаты, рухнул в постель и тут же крепко уснул. Когда он снова открыл глаза, за окном уже светила луна, и в коридорах было тихо.

Несмотря на всю встряску прошедшего дня – а, может быть, как раз благодаря ей – Хайнэ чувствовал себя бодрым и обновлённым.

Он умылся прохладной водой, выпил напитка из свежих фруктов и выбрался в сад, чтобы подышать ночным воздухом. Цветы, аромат которых всегда усиливался к вечеру, благоухали как-то особенно сильно, можно даже сказать, яростно. Хайнэ проковылял к своим розам, обнаружил, что на одном из кустов появился новый бутон, и, довольный, вернулся. В окнах Онхонто всё ещё горел свет.

Хайнэ поднялся, чтобы пожелать ему спокойной ночи, но слуги сообщили ему, что господин просил никого к нему не пускать.

«Ну, меня-то это не касается», – беззаботно подумал Хайнэ и решил воспользоваться тайным ходом.

Лишь перед самыми дверями, искусно замаскированными под часть стены, его вдруг охватило какое-то смутное тревожное чувство, и он остановился. Но полоска света, проникавшая через узкую щель, выглядела такой притягательной, такой спасительной…

Хайнэ нерешительно приоткрыл двери.

Онхонто стоял спиной к нему, как-то странно сгорбившись, и тяжело дышал. Тёмные волосы, казавшиеся в лучах светильников почти красными, рассыпались по его спине, окутывая его фигуру подобно светившемуся в полутьме плащу.

– Что с вами?! – испугался Хайнэ, бросившись к нему. – Вам нехорошо?

– Нет, – прохрипел Онхонто каким-то чудовищным, изменившимся до неузнаваемости голосом. – Не подходи…

Он вскинул руку в останавливающем жесте, и из его пальцев что-то выпало – склянка, до половины наполненная чем-то ядовито-зелёным. Она упала, разбившись на две части, и остатки жидкости с шипением вылилась на пол.

Хайнэ застыл; сердце его бешено колотилось.

Он не мог заставить себя сдвинуться с места, как если бы это происходило во сне, и только в оцепенении смотрел на то, как в ковре, на который пролилась жидкость, образуется дыра, а затем доски пола покрываются тёмными пятнами, как если бы они прогорели.

– Н-не… – протянул, или даже промычал он, не зная, как собирался закончить: «не надо» или «не верю».

В этот момент он уже всё понимал, но не мог ни думать, ни чувствовать, и только тщетно пытался сделать шаг или два вперёд. Комната плыла у него перед глазами, но желаемый обморок не приходил.

– Прости… – собравшись с силами, прибавил Онхонто.

Хайнэ вдруг сдался.

«Я сейчас уйду, – неожиданно ясно подумал он. – Уйду и не буду это видеть, потому что это выше человеческих сил».

И он хотел было развернуться, но тут взгляд его упал на зеркало, которое стояло у противоположной стены, и на которое он поначалу не обратил внимания.

Это зеркало, почему-то пошедшее трещинами, прекрасно отражало лицо Онхонто и то, что с ним стало.

Хайнэ в тот же момент закрыл глаза, но одного мгновения хватило на то, чтобы отпечататься у него в памяти навсегда.

Он пошатнулся, за что-то зацепившись, и исторг из себя крик такого дикого, нечеловеческого ужаса, что он достиг не только первого этажа дома, но и, возможно, близлежащей деревни.

 А потом наступила темнота, похожая на долгое, бесконечное падение в бездну.

Глава 22

Когда Хайнэ очнулся, за окном лил дождь.

Кап-кап – успокаивающе стучали капли по крыше, по тёмным листьям, по влажной траве. Вода стекала в жёлоб под крышей, изливаясь из него тонкой струей, собиралась в лужицы на земле, пропитывала воздух ароматом сырости, земли, наступившей осени.

Дождь монотонно шумел, шелестел, запутываясь в ветвях деревьев.

«Вокруг везде вода, – промелькнула первая ясная мысль в пустой голове Хайнэ. – Вода – это время. Огонь наносит свои раны яростно, быстро, а вода потом залечивает их долго, постепенно… Но куда ей торопиться? Ведь в её распоряжении бесконечность».

Где-то далеко внизу продолжал реветь горный поток, в который бесконечный дождь в буквальном смысле вливал новые силы.

– Долго ли идёт дождь? – услышал Хайнэ со стороны свой голос.

– Долго, – ответил ему кто-то. – Три дня. Иногда останавливается, потом снова припускает. Ты три дня лежал без сознания.

Хайнэ не видел, кто говорит, хотя глаза его были открыты.

Он потянулся к светильнику, потому что ему было страшно в темноте – и теперь всегда будет страшно – и тут вдруг обнаружил, что в комнате уже горит свет.

Все движения давались ему с большим трудом, как будто он и впрямь находился под водой.

И всё-таки он заставил себя спросить:

– Как он?

– Кто? – удивился кто-то, оказавшийся сестрой.

Ответ этот произвёл действие, подобное разряду молнии. Хайнэ подскочил на месте, силой выброшенный из своего состояния, как будто обволакивавшего его мягкой пеленой.

«Ничего не случилось? – подумал он изумлённо. – Это был сон?!»

Облегчение, охватившее его, было почему-то похоже на тошноту.

– Онхонто, – добавил он.

Собственный голос всё ещё больно отдавался у него в ушах, как будто это не он говорил, а кто-то другой.

– Онхонто болен, – сказала Иннин. – Но, вроде бы, ничего серьёзного. Правда, Даран никого не пускает к нему и не говорит, что с ним. Странно, что вы оба заболели одновременно. Хайнэ… ты ведь, по-моему, знаешь, что с ним случилось?

Сестра глядела на него с подозрением.

Хайнэ молча сполз с постели, нашёл свою трость и заковылял в коридор, погружённый в полутьму, освещаемую лишь несколькими светильниками. Такой же сумрак царил и на улице, хотя до вечера оставалось ещё, как минимум, несколько часов.

Хатори стоял на крыльце, прислонившись к опорному столбу, и то ли вслушивался в шум капель, то ли вглядывался в сизый полумрак, в котором тонул сад.

Хайнэ подошёл к нему и поглядел в его лицо, обрамлённое солнечно-рыжими волосами, с улыбкой; его зеркальный двойник, отражавшийся в застеклённой части веранды, улыбнулся тоже.

Брат молча притянул его к себе и обнял.

– Забудь всё, что я когда-либо говорил о том, что завидую твоей красоте, – сказал Хайнэ, всё ещё отстранённо разглядывая в стекле собственную улыбку, казавшуюся ему довольно жалкой. – Я от неё счастлив. А ещё выкини из дома все зеркала, включая маленькие. Я не хочу видеть ни одного зеркала до конца жизни.

– Хайнэ, это глупо, – сказал Хатори. – Ты вполне сносно выглядишь одетым, а там, где ты раздеваешься, зеркал и так нет.

– Я не собственного отражения боюсь, – покачал головой Хайнэ. – Я теперь всегда буду видеть в зеркалах другое.

– Что?

Но Хайнэ промолчал.

Поняв, что ответа он не добьётся, Хатори переменил тему.

– Эта… – он на мгновение запнулся, как будто хотел сказать какое-то слово, но передумал. – Верховная Жрица приказала, чтобы тебя перенесли сюда и не пускали в главный дом. Она заявила, что там достаточно и одного больного, но я-то знаю, что здесь что-то не так. Идиоту понятно, что вы с Онхонто не могли заболеть одновременно просто так. Да и приступов у тебя никаких не бывает, только нервные припадки. Но нервные припадки не случаются на пустом месте. Значит, ты знаешь, что с ним, от этого и заболел.

То, что Хатори об этом догадался, приносило Хайнэ облегчение, но главного он знать не мог, и сказать ему Хайнэ не мог тоже.

Нечто, погребённое глубоко внутри него, разъедало его так же, как кислота разъела лицо Онхонто, но он не мог ни выдрать это из своей груди, ни выплеснуть на кого-то со слезами или криками отчаяния.

Это был его демон.

«Я уже дважды встречался с ним, – подумал Хайнэ. – Один раз на площади Нижнего Города, второй раз Манью показал мне его. Это был третий раз. Четвёртого я не переживу. До того, как случится четвёртый раз, я должен либо умереть, либо каким-то образом победить его. Но даже это было бы не так страшно, если бы не… если бы не… Почему?! – вдруг не выдержал и мысленно закричал он. – Почему? Почему мой самый большой ужас должен был воплотиться в человеке, которого я люблю сильнее всех на свете?! Божество и Демон должны быть по правую и левую руку, по разные стороны. Может быть, человеку и суждено прожить всю жизнь, лавируя между тем и другим, но они не должны совмещаться, не должны…»

Он бессильно сгорбился в руках Хатори.

Его зеркальный двойник, переставший улыбаться, обладал седыми прядями в волосах и казался постаревшим лет на пять, а то и больше.

– Я пойду прогуляюсь, – сказал Хайнэ и взял зонтик.

Дождь перестал, и в сизых сумерках появились туманные очертания мокрых деревьев, как будто подметавших тёмно-серое небо взлохмаченными макушками. Отовсюду продолжало течь и капать, ветер трепал ветви, и с них сыпалась холодная вода.

Хайнэ блуждал в этом вечернем полумраке, как в лабиринте, то и дело натыкаясь на клумбы и кусты, которые выскакивали из тумана, как хищные звери, выставившие вперёд когтистые тёмно-зелёные лапы.

Весь мир потерял краски и стал бледно-серым, все цветы теперь пахли одинаково – осенней сыростью и холодом.

Вдруг Хайнэ заметил впереди ещё один силуэт – женщину в тёмной одежде, подчёркивавшей её сильно выпрямленную спину. Она стояла неподвижно, в том участке сада, который обрывался прямо над пропастью, и держалась за деревянную ограду, казавшуюся довольно хлипкой.

На мгновение Хайнэ пришла в голову мысль столкнуть её вниз, но он одумался: с чего бы вдруг? Ведь она ничего ему не сделала, разве что бросила давным-давно.

Он медленно приблизился, но она даже не обернулась.

– Как он? – повторил он тот же вопрос, который задавал дочери этой женщины.

– Он будет жить, – сухо отозвалась Верховная Жрица.

Лицо её было пепельно-серым, примерно такого же оттенка, что и весь пейзаж вокруг.

Все её планы порушены, давно вынашиваемый замысел потерпел сокрушительное поражение, но она будет цепляться за свою власть и за свою жизнь, как цепляется за эту ограду, находясь в полушаге от пропасти – подумалось Хайнэ.

Ему вдруг стало её жалко, но за эту жалость довольно скоро пришлось расплатиться.

– Вы не сможете… ничего сделать? – спросил он чуть дрогнувшим голосом.

Когда-то он верил, что магические силы жриц безграничны, и сейчас ему очень хотелось вернуться к этой наивной вере.

– Даже если бы я обладала силой всех демонов Подземного Мира и всех дэймонов Звёздной Выси, мне не удалось бы вернуть красоту человеку, который желает быть уродливым, – процедила Даран сквозь стиснутые зубы.

Хайнэ вдруг вспомнил, как сразу после того, как он закричал – перед тем, как он сорвался и полетел в бездну – она ворвалась в комнату и увидела их двоих.

Воображение, как обычно, дорисовало картину, разукрасив её романтическими красками: мать услышала крик своего ребёнка и прибежала, чтобы защитить его, своего единственного сына.

Чтобы спасти его от демона.

Хайнэ ни на мгновение не поверил в эту сцену, но представил её себе с пресными чувствами давнего гурмана, внезапно утратившего всякую способность различать вкусы, однако продолжающего по привычке питаться деликатесами.

Тем не менее, он сделал по направлению к Даран ещё один шаг.

Тело его рвалось к её телу, а разум – к её разуму: всё-таки она была единственной, кто знал и видел то же, что знал и видел он.

Плоть от плоти.

И ещё она, вероятно, была единственной, кто бы действительно мог понять его и спасти, если бы она пожелала открыться перед ним – вернее даже, просто принять то, что мог открыть ей он.

Но она не хотела, и он это знал.

Даран повернулась к нему и окинула его взглядом, более холодным, чем осенний туман.

– В городе он подхватил заразную болезнь, от которой на его лице остались следы сыпи, и теперь он будет снова носить маску, – веско сказала она. – Рекомендую придерживаться этой версии, хотя бы просто для того, чтобы спасти собственную голову.

– Спасти от чего?

– От смертной казни за то, что ты изуродовал супруга Императрицы, плеснув ему в лицо кислотой. Свидетели, видевшие тебя в его комнате, были.

– Я? – повторил Хайнэ с какой-то дурацкой изумлённой улыбкой. – Я сделал это?

– Ты, – жёстко повторила Верховная Жрица. – Ты всегда завидовал его красоте.

Хайнэ хотел было рассмеяться, но вдруг вспомнил свои мысли накануне знакомства с Онхонто. «Хоть бы под его маской скрывалось какое-то страшное уродство», – злобно думал он тогда.

Его сотрясла ледяная дрожь.

– Я этого не делал, – произнёс он ровным, безэмоциональным тоном.

Несмотря ни на что, мысль эта казалось ему настолько противоестественной и дикой, что у него даже не было сил пытаться доказать, до какой степени она абсурдна.

– Идиот, – сказала Даран.

– Но он ведь не сможет носить маску всю жизнь. Когда-нибудь кто-нибудь всё равно узнает. Его супруга.

Верховная Жрица вновь посмотрела на него пронизывающим, как ледяной ветер, взглядом и, ничего не ответив, ушла.

Я приехать сюда, чтобы сделать кое-что – вдруг вспомнилось Хайнэ.

«Я хотел вытащить вас из клетки, – подумал он отстранённо. – А вместо этого загнал ещё в одну. Теперь вы до конца жизни будете обречены носить маску, чтобы скрывать уродство. И виноват в этом я, потому что я притащил вас сюда. Если бы я этого не сделал, то и вы, наверное, не решились бы. А я был уверен, что подарю вам здесь самые прекрасные дни жизни».

Невзирая на запрет Верховной Жрицы, он заковылял в основной дом.

– Я сказала, чтобы ты не появлялся здесь, – напомнила она, столкнувшись с ним на первом этаже.

– А мне всё равно, – спокойно ответил он. – Это мой дом. И это я могу выгнать вас отсюда. Потом можете вернуться в столицу и приказать казнить меня, четвертовать, сварить в кипятке или что угодно. Но сейчас дайте пройти.

Даран не изменилась в лице.

– Он в сознании, – только и сказала она, посторонившись и пропуская его. – Спрашивал о тебе.

– И что вы сказали? – спросил Хайнэ, замерев.

– Что ты не приходил.

– А то, что я был болен три дня?

– Скажешь ему сам.

Хайнэ содрогнулся и поспешил на четвёртый этаж, в покои Онхонто.

«Великая Богиня, он ведь решил, что я не хочу его видеть, – мысли скакали и прыгали в его голове. – Как он тогда сказал? Боюсь, что вы меня потом возненавидите, поэтому любите сейчас, пока можете. Он ведь подумает, что так и есть. Что я больше не люблю его, потому что теперь он уродлив. Что я любил его лишь за красивое лицо, которое заставляло забывать о собственном уродстве».

Он уже протянул руку к дверям, как вдруг остановился.

– А, может, так оно и есть? – вслух спросил он у самого себя и бледно, зло усмехнулся.

Ему вдруг вспомнились свои восторг и трепет при приближении к Онхонто, свои стихи, посвящённые ему, замирание сердца от звуков его голоса, от взгляда в его удивительные изумрудные глаза.

Яркие картинки, чистые цвета. Всё это было подёрнуто теперь пепельно-сизой дымкой, как и осенне-дождливый пейзаж вокруг, и казалось невыносимо далёким, как будто происходило тысячу лет назад, в другой жизни, с другим человеком.

Хайнэ знал, что это уже никогда больше не повторится.

Не будет ни Хайнэ-поэта, ни Онхонто-прекрасного существа, при приближении к которому он испытает трепет. Будет только то, что он увидел в зеркале, то, от чего ему парализовало и руки, и ноги, а больше всего – самое сердце.

Красивый, нарисованный на стекле пейзаж вдребезги разбился при столкновении с тем, что шло с самого дна души, с животным, глубинным, подсознательным ужасом, от которого Хайнэ бежал всю жизнь.

И любовь не победила страх.

«Вы меня убили, – с равнодушным отчаянием подумал Хайнэ. – Вы плеснули кислотой не только себе в лицо, но и мне в душу, и теперь там всё выжжено точно так же. Никогда я уже не испытаю прежних чувств. А, может быть, и никаких вообще».

Он развернулся и спустился вниз.

В последующие несколько дней он ещё не раз делал попытку преодолеть себя и пойти к Онхонто, но каждый раз, как тогда, в тот роковой день, что-то словно парализовывало его и делало совершенно бесчувственным, как живой труп.

«Всё бесполезно, – думал он, стоя подолгу перед закрытыми дверями. – Я не могу».

А потом он бросил свои тщетные усилия и появившееся у него свободное время проводил, бесцельно блуждая по серому саду.

Предосенние дожди, казалось, затянулись навечно, туман не рассеивался ни утром, ни вечером.

Хайнэ это, скорее, радовало.

Во время одной из таких прогулок он неожиданно столкнулся с Главным Астрологом, который также бродил среди окутанных сизой дымкой деревьев с довольно-таки мрачным видом. Он приехал в числе других приближённых к императорскому дворцу, однако Хайнэ так и не довелось ни разу поговорить с ним за все эти дни.

– Вы даже не поздоровались со мной, – хмуро напомнил Астанико. – А обещали быть моим другом.

– Простите, – сказал Хайнэ, зная, что должен бы чувствовать вину, но не чувствуя её. – Знаете, вы были мне близки, потому что я хорошо понимал ваши злые чувства. Я, можно сказать, видел в вас свою недобрую половину. Теперь у меня не осталось ни злых, ни добрых чувств, вообще никаких, я пуст, как выпотрошенная тыква, но я по-прежнему ваш друг. В первые два дня здесь была суматоха, а потом я был болен, поэтому и не поприветствовал вас.

– А сейчас? – криво усмехнулся Астанико. – По-моему, вы разгуливаете здесь вполне себе в добром здравии.

– Нет, я всё ещё болен, – возразил Хайнэ.

– И что же у вас болит?

– В романтических традициях, сердце.

– А, – вдруг оживился Главный Астролог. – Ну не забавно ли? У меня, знаете ли, тоже.

– Почему?

– Потому что женщина, которую я люблю, оказалась в браке c другим, да ещё и с ребёнком от него. И меня предупреждали об этом, предупреждали давно, но я всё верил, что уж она-то ни за что не поступит так. Я ошибался.

Хайнэ не стал заострять внимание на догадке, которая молнией проскользнула у него в голове.

– Да, печально, – согласился он. – Но у меня хуже. Наверное.

– Не поверю, если не расскажете, – категорично заявил Главный Астролог.

И вдруг Хайнэ сказал.

Сказал так легко и просто, как будто это было самой обычной вещью, а не ужасом и кошмаром, от которого он беззвучно кричал каждую ночь.

– Человек, которого люблю я, изуродовал себя до неузнаваемости. Прежде он был для меня воплощением всего самого прекрасного на земле, а теперь он воплощение моего ужаса. Чтобы сохранить психическое здоровье, я отказываюсь его видеть и, наверное, никогда не смогу этого сделать. Я даже думать о нём не могу. Но куда мне тогда девать мою любовь? Её было слишком много, и теперь она, неприкаянная, бродит внутри меня и не может найти себе нового пристанища. Эта любовь разорвёт меня. Я очень романтично умру от любви, которую некуда деть, которую нельзя вылить даже в мысли. Это, знаете ли, как если бы у меня вдруг стало слишком много крови, и она перестала бы помещаться в сосудах и венах.

Тёмно-серые глаза Астанико расширились, в них мелькнула догадка.

– Хайнэ! – сказал он изумлённо. – Вы ведь говорите не…

– Я уже всё сказал, – монотонно перебил его тот. – Остальное оставляю на ваше усмотрение.

Астанико приложил к своей куцей, однако заметно лелеемой тёмно-каштановой бородке тонкие бледные пальцы.

– Признаю, ваша романтическая история печальнее моей, – согласился он несколько минут спустя. – Хотя в них и есть нечто общее. Запрет, табу… Невозможность. Нас обоих, конечно же, привлекает то, что мы никак не можем получить. Остальное абсолютно не интересно.

Хайнэ молчал.

– Ну и что же мне, по-вашему, делать? – внезапно поинтересовался он.

– Есть один хороший способ, – хмыкнул Астанико. – Превратить любовь в ненависть. Это не так уж сложно. Накачайте себя, пожалейте, вспомните всё самое плохое, что вам причинил этот человек, а если этого не было – придумайте. Пойдите и выскажите ему всё это, ударьте по больному. Заставьте его так же возненавидеть вас, поссорьтесь с ним, и от взаимных упрёков ваша ненависть, которая к тому времени утихнет, сражённая жалостью, разгорится с новой силой.

– Изливать злобу на человека, который болен и изуродован, который лежит в постели? – приподнял бровь Хайнэ.

– Да бросьте. А то с вами никто никогда так не поступал. Вы ведь тоже больны и изуродованы. Так отомстите этому человеку, сказав ему то, что некогда говорили вам. Что вы урод, что вы калека, что вы беспомощны, что к вам можно испытывать только жалость. Калеки и слабые люди затем и существуют. Без них нормальные, здоровые люди вообще не могли бы жить, потому что не нашли бы тех, за чей счёт можно возвысить себя в собственных глазах. Тайно, разумеется. Никто не признается в том, что повышает свою самооценку, сравнивая себя с теми, кто заведомо слабее.

– Нормальные, здоровые люди, – задумчиво повторил Хайнэ. – Знаете, я, пожалуй, рад, что болезнь изуродовала меня. Но за совет спасибо. Я над ним поразмыслю.

Он развернулся, чтобы уйти, но в этот момент Астанико его окликнул.

– Стойте, – сказал он. – Это был плохой совет. Так вы полюбите этого человека только больше.

– Я знаю, – ответил Хайнэ.

– Я дам вам другой. Скажите ему о своей любви, как можно более пафосно и высокопарно. Уверяйте его каждый день, что изменения в его внешности никаким образом вас не расстраивают, что вам всё равно, что вы обожаете его и таким и вообще всю жизнь любили уродов. Жертвуйте собой и своими чувствами каждый день, выбиваясь из сил. Исполняйте каждую его прихоть, бичуйте себя за каждое неосторожное слово, за каждый случайный намёк на его уродство. Говорите себе, что не имеете права его возненавидеть, и тогда в один прекрасный день вы всё-таки возненавидите его. И уже навсегда.

– Тоже плохой, – сказал Хайнэ. – Боюсь, мне уже ничто не поможет.

– А, чёрт с вами тогда, – махнул рукой Астанико. – Умирайте от своей любви. Я от своей не умру, так что обещаю принести цветочки вам на могилку.

– Розы, – уточнил Хайнэ.

– Да хоть кансийские орхидеи.

И тогда на лице Хайнэ впервые за последние несколько дней появилось бледное подобие улыбки.

Он вернулся во флигель, в котором жил теперь вместе с Иннин, Хатори и их сыном, взял бумагу и начал писать письмо.

«Как мне объяснить то, что я сейчас чувствую? У меня было ощущение, что всё самое прекрасное, всё то, что заставляло меня испытывать любовь и радость, уничтожено, сгорело дотла. Это то, о чём я говорил вам тогда, и чего боялся. Я пытаюсь отыскать всё это внутри себя, как вы мне говорили, но не нахожу ничего, только пустоту. Это не значит, что я больше не люблю вас, или что вы для меня изменились. Просто…»

Хайнэ скомкал бумагу и швырнул её куда-то в угол.

– Просто теперь я вас боюсь, – договорил он уже вслух, дрожа, и из его глаз заструились слёзы. – Я не смогу пережить, если теперь ваше лицо, бывшее самым любимым, будет являться мне в ночных кошмарах, от которых я буду вскакивать в ледяном поту. Почему вы поступили так жестоко, и с собой, и со мной…

Выплакав все слёзы, он поднялся на ноги и, как во сне, заковылял в главный особняк.

Последний участок пути он проделывал практически вслепую. Он наощупь нашёл ручки дверей и толкнул их; его окутал странный аромат, смесь сладковатого запаха цветов и пряного – каких-то трав и лекарств, его пронзили чувства, обитавшие в комнате – чей-то ужас (свой), чья-то холодная ярость и  боль от поражения (Даран), что-то ещё… радость?

– Я уж думал, вы никогда не придёте, – донёсся до Хайнэ знакомый голос, сейчас весёлый, как у ребёнка, невероятно довольного своей проделкой.

Хайнэ замер, задрожав всем телом.

– Я уже почти совсем поправился, – продолжал Онхонто. – Откройте глаза, я обещаю, вы не испугаетесь. Я в маске, – добавил он ласково.

Из груди у Хайнэ вырвался сдавленный хрип.

Он приоткрыл глаза и уставился на него – такого знакомого, одетого, как прежде, разговаривающего, как раньше. Хайнэ не видел лица, но знал, что он улыбается – а как он прежде хотел видеть его улыбку, доставить ему хоть минуту счастья.

Теперь он был счастлив.

– Вы счастливы?.. – всё-таки спросил Хайнэ дрожащим голосом.

– Ну, как сказать, – ответил Онхонто прежним весёлым тоном. – Наверное, наполовину. Я ослеп на один глаз, о такой возможности я как-то не подумал. Но второй глаз видит. Всё же было бы лучше, если бы видели оба, тогда я был бы счастлив совершенно.

Хайнэ попятился.

Комната вновь, как в тот раз, поплыла перед его глазами, пол закачался.

– Неправда, – сказал он с очень большим трудом. – Этого не может быть. Скажите, что вы говорите неправду.

Онхонто приподнялся, волосы, давно не мытые и не чёсаные, повисли вдоль его лица, прикрытого прежней богато украшенной маской, тёмно-красной паклей.

– Хотите сами убедиться? – спросил он.

Хайнэ попятился, стукнулся головой о стену, метнулся куда-то в сторону и закричал паническим криком животного, которое загнали в угол.