Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 53 страниц)

– Господин предлагает вам лучше рассказать о красивой девушке, которую вы любите, если таковая имеется.

Хайнэ смутился ещё больше.

Девушка, которую он любит? Онхонто что, всерьёз считает, что у подобного калеки может быть возлюбленная?

Но это, судя по всему, и впрямь было так – предположить, что он насмехается, было немыслимо.

И Хайнэ вдруг начал рассказывать о Марик.

Есть одна красивая, прекрасная девушка, и он любит её, но не знает, ответит ли она на его чувства. Но он очень, очень хотел бы…

Он говорил нарочито сбивчиво, торопливо, невнятно, склонившись над Онхонто, чтобы переводчица не могла разобрать его слов – нужно ли было переводить их? Онхонто держал его за руку, с улыбкой смотрел ему в глаза, и, не понимая его, всё же явно сопереживал его чувствам, и во взгляде его была ласковая поддержка.

 «А ещё когда-то давно, в двенадцать лет, я любил вашу будущую жену, – вдруг подумал Хайнэ. – Она была первой женщиной, пробудившей мои чувства».

Он осёкся, смущённый этим воспоминанием.

Онхонто, судя по всему, воспринял паузу неправильно и, поднявшись с кровати, вдруг потянул Хайнэ за руку.

– Мы пойти на балкон, хорошо? – спросил он и, повернувшись к переводчице, мягко улыбнулся ей. – Без вас.

Девушка восприняла эти слова с холодной покорностью.

Онхонто распахнул двери на балкон, и ночная осенняя прохлада коснулась лица Хайнэ; ветер, наполненный запахом прелых листьев, растрепал волосы. Где-то над облаками плыла луна, светлая, мерцающая, посеребрившая прекрасное лицо Онхонто.

– Вы бояться, стесняться присутствие девушка? – спросил тот, притворив двери и наклонившись к Хайнэ. – Я правильно понимать?

Он был высоким, примерно такого же роста, как Хатори. Лёгкая ткань ночного халата облепила его тело при новом порыве ветра, и Хайнэ мог видеть, как он сложен: Онхонто был изящным, однако отнюдь не тощим и даже производил впечатление физически сильного человека. Во всей его фигуре не было ни одного намёка на неприятную взгляду угловатость, и в сравнении с ней собственная болезненная худоба казалась Хайнэ ещё более уродливой.

– Я есть сын рыбака, – внезапно сказал Онхонто и улыбнулся. – Поэтому выглядеть… как это говорят? Не изнеженный, не нежный. Я выполнять много работы: в море, в саду, а также помогать храм. Храм быть высокий, часто я поднимать вещи на высоту, руки стать сильными…

Он начал жестикулировать, как бы показывая, как взбирался на стену по лестнице, а потом вдруг осёкся и задумчиво поглядел куда-то в сторону.

Хайнэ смотрел на него, не в силах поверить в услышанное.

Сын рыбака?!

Нет, не может такого быть!

Онхонто, очевидно, бросилось в глаза его изумление.

– Да-да, Хайнэ. Я есть… как? незнатный, – сказал он и чуть развёл руками. – Меня взять только за красоту…

Он улыбнулся слегка растерянной, однако весёлой улыбкой человека, который извиняется перед собеседником за то, что ему самому  представляется не столь предосудительным – скорее, забавным и непонятным.

– Я не хотеть покидать храм, – немного грустно добавил он. – Но родителям заплатить много денег, они теперь жить хорошо. Я очень рад.

Какое-то время они постояли молча – Хайнэ не мог ничего сказать – а потом лицо Онхонто чем-то омрачилось.

– Только это нельзя никому рассказывать, – сказал он с некоторым беспокойством. – Я сделать плохо… Я рассказать вам, но вы никому не выдавать секрет, хорошо?

Тень беспокойства исчезла с его лица, как будто просьба не рассказывать никому о случайно узнанной тайне была гарантией того, что именно так всё и будет, и он снова улыбнулся.

Хайнэ был потрясён.

«Он так просто рассказал мне, первому встречному о том, что ему, несомненно, наказали хранить в глубокой тайне? – изумлённо думал он. – И он так уверен, что я никому не проболтаюсь, ни по глупости, ни по злому умыслу…»

Всё это немного напоминало ему собственное поведение с Астанико, желание поделиться с ним своим секретом, однако Онхонто, в отличие от него, никакими сомнениями явно не мучился.

Не воображал, что собеседник, которому он открылся, может иметь какие-то тайные цели или плести интриги, доверял всецело и абсолютно – человеку, которого видел в первый, или, в крайнем случае, второй раз в жизни.

– Сколько вам лет? – спросил Хайнэ неожиданно для самого себя.

Онхонто, судя по всему, не понял его слов. Подался чуть вперёд, заглянул ему в лицо вопросительно; ясные, мерцающие глаза смотрели с непониманием, но искренним желанием разобраться.

– Возраст, – Хайнэ попытался объяснить с помощью жестов, загибая пальцы. – Сколько вам исполнилось в последний день рождения?

– А. – Онхонто отвёл взгляд, казалось, задумавшись. – Двадцать три.

Хайнэ замер.

Двадцать три… он был старше его самого на четыре года, но вместе с тем, как получается, настолько наивнее.

Наверное, это был недостаток со стороны Онхонто, но Хайнэ отчего-то чувствовал неправильным именно себя, неправильным и грязным, уродливым не только внешне, но и внутренне.

Он чуть отодвинулся, не в силах выносить этого ощущения.

– Хайнэ, – позвал его Онхонто. – Вы сердиться на меня? Я есть… хотеть… быть… хотеть быть ваш друг.

Он протянул к Хайнэ обе руки, как бы приглашая в свои объятия, и ласково улыбнулся.

Хайнэ захотелось плакать.

– Да, конечно, – пробормотал он, закрыв глаза, чтобы сдержать слёзы. – Конечно.

Он позволил себя обнять, однако сделать то же самое в ответ не решился.

«Неужели это возможно?» – мелькнуло у него в голове.

Неужели человек, которому нельзя приписать никаких злых умыслов, который добр и ласков, который не посмеётся над ним, не обидит – ни нарочно, ни случайно, как иногда Хатори – существует? И неужели он что-то значит для этого человека?

О, это было бы достаточной наградой за годы одиночества.

И Хайнэ, более не сдерживая своих чувств, обнял Онхонто, обхватив его обеими руками и уткнувшись лицом в тёплое плечо.

Счастье и радость заполнили его, а потом он подумал о Марик, и это счастье стало ещё более полным.

Он испугался, что потеряет это чувство, что оно растает, как утренний туман, и захотел уйти подальше, пока этого не произошло.

– Я хотел бы пойти спать. Вы сказали, что слуги приготовят для меня соседнюю комнату, – напомнил он и добавил, испугавшись, как бы Онхонто не обиделся: – Я просто привык спать один.

Это, конечно, было не совсем правдой, потому что он привык спать с Хатори, но Хатори не был неземным существом, таким прекрасным, что от него хотелось убежать подальше, пока оно не исчезло, не растворилось, не обратилось в мираж, чтобы сохранить его хотя бы в воспоминаниях.

– Что-что?

Хайнэ пришлось несколько раз повторить свою фразу, перестраивая её и подбирая другие слова, но, наконец, Онхонто понял его и, к его большому облегчению, ничуть не обиделся.

– Конечно, – сказал он. – Я хотеть, Хайнэ, чтобы вас… чтобы вам чувствовать хорошо. Говорите мне, что бы вам ни пожелайте.

Пообещав, что он так и сделает, Хайнэ отправился в сопровождении слуг в приготовленную для него комнату.

Доковыляв до огромной кровати под пологом, он с наслаждением растянулся поперёк неё и выгнулся.

Странно было сознавать, что его детские мечты вдруг исполнились. Он во дворце, у него есть друг, с которым можно поделиться чувствами, и даже возлюбленная почти есть…

Почти.

Но сейчас, после разговора с Онхонто, Хайнэ почему-то было легко поверить в то, что всё будет хорошо, что его с Марик ждёт счастье, и что исполнится давнее предсказание.

Он вдруг вспомнил про письмо Энсенте Халии, которое собирался отдать Марик, если на приёме всё пройдёт хорошо, и вытащил его из рукава.

«Завтра я это сделаю!» – подумал Хайнэ, и сердце у него затрепетало от волнения и лихорадочного ожидания.

Он понял, что не сможет сейчас уснуть.

После долгого дня, наполненного прогулками, ноги у него сильно болели, однако, как и в день знакомства с Марик, счастье окрыляло до такой степени, что эта боль не имела особого значения.

Хайнэ решил прогуляться по саду.

Выход туда, к его вящей радости, открывался прямо с балкона – значит, можно было миновать запутанные коридоры раззолоченного лабиринта.

Захватив с собой фонарь, он медленно спустился по лестнице и побрёл не по аллее, а прямо среди цветов и трав, наполнявших воздух сладковатым ароматом.

Стоял один из тех редких, таинственных дней, которые иногда случаются в переходное время года, ненадолго превращая его в противоположное: весну в осень, а осень – в весну. Вот и сейчас Хайнэ вдыхал запах прелых листьев, и ему казалось, будто только-только стаяли сугробы, и через несколько дней на деревьях появятся нежно-зелёные листья, а птицы радостно защебечут.

Сейчас, в одиночестве, никем не видимый, он позволил себе заново пережить события сегодняшнего вечера.

Лишь чуть-чуть, вскользь он коснулся мыслями самого поразительного – ощущения, которое он испытал, когда читал свою повесть и чувствовал, что это не он читает её. Отныне это воспоминание было самым дорогим и священным, и Хайнэ прятал его в глубинах памяти, как прячут драгоценный камень в ларце, избегая любоваться на него слишком часто.

Но всё же он не мог оставить это воспоминание просто так.

Неуклюже опустившись в траву, Хайнэ сел на колени и, молитвенно сложив руки, протянул их к небу.

– Теперь я точно знаю, что мой путь отмечен тобою, душа моей души, – прошептал он.

Совершив этот маленький обряд, он почувствовал себя хорошо и спокойно и переключился мыслями на другое.

Вспомнил, как плакала от его слов Марик, и как потом улыбалась ему, когда он сидел возле кресла Онхонто.

Судорожно вздохнул, подумав, что завтра отдаст ей письмо, а потом тайком поцеловал собственные пальцы, представляя, что это её губы.

Из груди у него вырвался наполовину болезненный, наполовину сладострастный стон, и Хайнэ, упав на спину, растянулся в траве. На мгновение промелькнула мысль, что ему нельзя мёрзнуть, лёжа на холодной земле, но он тут же отбросил её.

Хайнэ снова простёр руки, но на этот раз не к небесам, а к представленному перед собой образу; принялся рисовать пальцами мягкие линии бёдер, груди, шеи.

Выгнул шею, подставляя её под воображаемые поцелуи.

Завозился в траве, развязывая пояс и распахивая полы многочисленных накидок.

Он погладил себя по бёдрам, представляя, что это рука Марик легко скользит по его телу, и, не в силах сдержаться, начал тихо стонать.

Воображаемые картины – жаркие объятия, страстные поцелуи, момент желанной близости – вызвали внизу живота мучительную сладкую боль, от которой горело и изнывало всё тело, но выплеснуть это отчаянное желание было некуда. Хайнэ иногда  ласкал себя, пытаясь вызвать реакцию тела, но всё было бесполезно – оно оставалось равнодушным и не давало ему возможности утолить свою страсть хотя бы кратковременно.

Даже то неполноценное наслаждение, которым радуют себя те, у кого нет возлюбленных, было ему недоступно.

Наконец, он затих.

Отказавшись от очередной бесплодной попытки доставить себе телесное удовольствие, Хайнэ ограничился мысленным, ещё какое-то время воображая картины любви с Марик. Однако потом мысли о том, что ему нельзя лежать на земле, стали вторгаться в эти мечты всё более и более настойчиво, и он, вздохнув, заставил себя подняться на ноги.

Поправив одежду, Хайнэ медленно заковылял вперёд.

Оказалось, что, погружённый в мечты и воспоминания, он забрёл довольно далеко вглубь сада – туда, где буйная поросль высоких деревьев скрывала от взгляда крыши дворцов.

Когда луна зашла за облака, всё погрузилось в немую темноту.

На мгновение Хайнэ испугался, однако потом заметил просвет между деревьями, ярко подсвеченный фонарями, и заторопился туда.

В синеватом сумраке среди деревьев стояла беседка; внутри никого не было, однако она была хорошо освещена, на полу лежали подушки, стоял низкий столик с письменными принадлежностями.

Свет многочисленных бумажных фонарей, развешенных по периметру восьмиугольного потолка, хорошо разгонял мрак; прикреплённые к ним колокольчики на длинных лентах мелодично позвякивали, чуть раскачиваясь на ветру.

Хайнэ уселся на подушки, почувствовав облегчение – и физическое, и моральное: оказаться одному посреди огромного тёмного сада было страшновато, но здесь, в центре залитой мягким светом беседки, оказалось уютно и спокойно.

Взгляд Хайнэ упал на письменные принадлежности.

Вероятно, кто-то наслаждался в этой беседке природой и тишиной, пользуясь относительной удалённостью от дворца; может быть, писал стихи.

Взяв со стола несколько лежавших на нём свитков, Хайнэ развернул их, однако листы оказались чистыми, неисписанными.

Если кто-то принёс бумагу сюда, чтобы писать на ней стихи, то, очевидно, в какой-то момент вдохновение его покинуло.

– Сочувствую, – пробормотал Хайнэ, чуть усмехнувшись. – У меня тоже так бывает.

Впрочем, сейчас он, наоборот, ощутил прилив энергии, подумав о том, что должен как можно скорее написать для Марик новую повесть.

Эта беседка и в самом деле располагала к вдохновению – тихий звук колокольчиков, шелест листвы, золотистый мягкий свет фонарей, имевший мало общего с парадной роскошью дворца, приносили отдохновение уму и телу и настраивали на мечтательный лад.

Очевидно, днём здесь было ещё лучше, но сейчас, в середине ночи, всё вокруг казалось каким-то призрачным, ирреальным, мистически-красивым, и в этом было особое очарование.

«Не думаю, что пропажу нескольких чистых листов кто-то заметит», – подумал Хайнэ, склонившись над столиком.

Название родилось у него первым, и от него уже пошло всё остальное.

«Полуночные любовники» – вывел он на чистом листе и, не удержавшись, приписал рядом – «Энсенте Халия».

На мгновение он представил, как будет выглядеть титульный лист новой книги – вот это название, имя автора и иллюстрации. А почему нет? Никто так не делает – рисунки прямо на титульном листе, но Энсенте Халия уже зарекомендовал себя как новатор, стоит и дальше продолжать в таком же духе. Нужно будет найти хорошего художника и попросить его изобразить красивый ночной пейзаж. Вот именно такой, как он видит сейчас – сплетённые и посеребрённые лунным светом ветви деревьев, глубокая темнота неба… а ещё там будет гладь озера и две птицы, взмывающие вместе над водой в невиданном и прекрасном танце.

Это будет мистическая, красивая и очень откровенная история – о людях, превращающихся по ночам в птиц, и о полуночном свидании, которое происходит за час до восхода луны.

Марик проберёт дрожь, когда она начнёт читать, и, может быть, хотя бы таким образом он сумеет подарить ей наслаждение.

Позабыв обо всём, Хайнэ принялся писать.

Сколько времени прошло, он не знал, однако к тому времени, как луна снова зашла за облака, был исписан уже пятый лист. Свидание было в самом разгаре; любовники скинули одежды.

Подул холодный ветер.

– Ай-яй-яй, – вдруг сказал кто-то за спиной насмешливым, крикливым, неестественно тонким голосом. – Человек, взявший себе имя в честь пророка Милосердного, пишет такие непристойные истории, ай-яй-яй! А ведь Энсаро говорил о том, что человек, жаждущий единения с Богом, должен быть чист и душой, и телом, что он должен отказаться от плотских удовольствий и, в первую очередь, от мыслей о них! Как нехорошо!

Хайнэ помертвел.

Медленно, очень медленно выпустил из рук кисть, и уставился остановившимся взглядом в темноту сада. Ужас до такой степени сковал его члены, что он не мог заставить себя повернуть голову и посмотреть на говорившего.

– Нет, смешно! – поправился незнакомец. – Это смешно! Он вообразил, что получил сегодня откровение, и сотворил молитву Милосердному, а вслед за этим растянулся среди цветов и ласкал себя до умопомрачения, воображая любовное свидание! Ахха-ха-ха-ха, ха-ха, ха-ха, давно я так не смеялся!

К ужасу Хайнэ примешался жгучий стыд.

Великая Богиня, он видел! Но кто это?..

С великим трудом он заставил себя повернуться.

Стоявший позади него человек выглядел очень странно. Одет он был в такой наряд, какой носили, наверное, лет пятьсот, а то и больше тому назад: лиловые штаны-шаровары, верхняя короткая кофта-безрукавка из тёмного материала без узора, нижняя накидка, одетая под неё –  из светлой, очень тонкой, расшитой маками и ирисами ткани, с менее широкими, чем по нынешней моде, но очень длинными, достававшими почти до земли рукавами.

Длинные волосы белоснежного цвета венчал высокий остроконечный головной убор; на шее болталось несколько ожерелий и бус, к тонким цветным ремешкам, перевязывавшим пояс, были подвешены какие-то диковинные фигурки и колокольчики.

«Как я мог не услышать, что он подошёл ко мне?!» – в смятении подумал Хайнэ, поглядев на них.

Лицо мужчины покрывал слой такого густого белого грима, что оно почти ничем не отличалось от маски. Две лиловые точки бровей, ярко-алый рот, растянутый в жутковатой улыбке – всё было нарисовано красками. Даже глаза, единственное живое на этом лице, казались неестественными, похожими на щели, проделанные в картонной маске ножом.

Существо было одновременно нелепым, жутким и странно притягательным – Хайнэ никак не мог отвести взгляд от этого дикого, кричащего сочетания цветов, от белоснежных волос, которые приводили на ум сравнение, скорее, с паклей, нежели с шёлком, от нарисованного на лице лица.

А незнакомец, тем временем, склонился над его плечом и посмотрел на черновики, разбросанные по столу.

Хайнэ успел сообразить, что к чему, слишком поздно – когда он опомнился, листы его незаконченной повести уже были у незнакомца в руке. Он попытался выхватить их, однако пальцы поймали только тончайшую, едва ощутимую ткань длинного рукава, выскользнувшую из них так легко, как будто это был туман.

Мужчина проворно отскочил в сторону.

Хайнэ рванулся было за ним, но тут же понял, что это бесполезно. Понять, стар незнакомец или молод, было совершенно невозможно, однако окажись он даже столетним стариком, движения его были ловки и легки, и калеке нечего было и думать пытаться его одолеть.

– Отдайте! – воскликнул Хайнэ с бессильным возмущением. – Это моё!

– Нет, это написано на моей бумаге, поэтому оно принадлежит мне. – Незнакомец покачал головой, а потом вдруг снова разразился своим наигранным, тоненьким смехом: – Аххахаха, ведь ты же знал, что брать чужое нехорошо!

– Это просто бумага, – попытался спорить Хайнэ. – Я принесу вам её, сколько захотите.

– Нет, мне не нужна простая бумага, глупый, мне нужна именно эта. А ты испортил её, плохой, гадкий, отвратительный мальчишка! – Голос у мужчины изменился и на мгновение до жути напомнил Хайнэ наставницу, которая порола и бесконечно ругала их с Иннин в детстве. Вдоволь насладившись смятением на его лице, незнакомец продолжил другим тоном, на этот раз вполне серьёзным: – Впрочем, я не сержусь. Ты принёс мне именно то, что я искал. Мне нужна твоя повесть, я не верну её тебе, даже не проси.

– Зачем? – спросил Хайнэ растерянно. – Ведь вы же сказали, что она пуста, бездарна и никчёмна, что в ней нет ничего, кроме пошлых сцен, в которых я изливаю своё бессилие.

– Я сказал? – переспросил незнакомец. – Нет, я такого не говорил, ах-ха-ха-ха-ха, ха-ха! Я не произносил таких слов!

Хайнэ приложил руку ко лбу; голова у него шла кругом.

Как это не произносил? Разве не произносил? Но он же точно слышал эти слова!

– Повесть не закончена, – пробормотал он, окончательно запутавшись. – Я ещё не дописал её.

– Тем лучше, – ничуть не смутился незнакомец. – Лишь то, что не закончено, обретает вечную жизнь.

Звучало это красиво, однако Хайнэ подумал о том, что писал эту повесть для Марик, что вложил в неё все свои чувства, и вряд ли у него получится сделать это во второй раз, восстанавливая текст по памяти.

– Если вам нужна эта повесть, то я с удовольствием подарю её вам, но позвольте мне сначала сделать с неё копию. Если хотите, я перепишу её прямо сейчас, при вас, только схожу сначала за бумагой, – осторожно предложил он.

Но незнакомец оборвал его.

– Нет, нет, нет, нет! – взмахнул руками он. И тут же добавил проникновенным тоном: – Оставь её мне, ты сам потом поблагодаришь меня за это.

На это Хайнэ не знал, что ответить.

В нём ещё жива была детская безоговорочная вера в пророчества, предсказания и чудеса, и на мгновение он подумал было: это не человек сейчас стоит перед ним, а призрак, дух, которому открыты тайны будущего и с которым, конечно, не стоит спорить.

– Но Манью, в отличие от тебя, не крадёт чужое, – внезапно добавил незнакомец, и глаза его, узкие глаза-щёлочки на нарисованном красками лице, хитро сверкнули. – Манью признаёт, что не имеет права отобрать у тебя эту повесть. Бумага, на которой она написана, принадлежит мне, текст – тебе. Моя бумага важнее твоего текста, поэтому я забрал её, но я не могу разделить её с текстом, чтобы вернуть его тебе, бумага и текст отныне едины. Я не отберу, но куплю его у тебя. Я тебе заплачу.

Хайнэ не смог сдержать кривой усмешки.

Деньги? Что значат для него деньги?

Его мать – наследница побочной ветви одной из богатейшей семей в стране, он никогда не знал нужды, он с детства был окружён роскошью, но разве помогли деньги чем-то, когда болезнь пробралась ему под кожу и изуродовала тело?

Так Хайнэ и сказал:

– Мне не нужны деньги.

– Манью никогда не платит деньгами, – возразил незнакомец. – Манью заплатит тебе тем, что гораздо ценнее. О-о-о, сколь многие приходили ко мне за этим! Одним я отказывал, другим – нет, и никто не мог понять, по какому принципу я удовлетворяю или не удовлетворяю их просьбы. Сначала они пытались меня запугивать, потом поняли, что это бесполезно, и стали молить. На меня сыпалось золото, сыпались угрозы, лилось восхищение, лилась хула! Но Манью было всё равно. Я устраивал представление за плату, но ты первый, для кого я устрою представление в качестве платы! Ах-ха-ха, теперь ты видишь, ты особенный, ха-ха, ха-ха!

Хайнэ никак не мог понять, насмехается незнакомец над ним или нет, но от его визгливого смеха уже звенело в ушах.

Манью… Значит, вот как его зовут.

Если он собрался устраивать для него представление, то, значит, он был актёром? Что ж, это бы всё объяснило – и нелепый наряд, и белые волосы, и непонятные слова. Актёры – странные люди.

Хайнэ невольно ощутил неприятное чувство – уж слишком сильным было всеобщее пренебрежение к актёрам.

Теперь понятно, откуда все эти громкие красивые фразы…

Уж лучше бы он оказался демоном.

– Хорошо, – тем не менее, смиренно согласился Хайнэ, понимая, что вызволить рукопись не удастся. К тому же, у него появилась новая мысль: если этот господин – актёр, то, может быть, его повесть нужна ему для того, чтобы поставить её на сцене? Это было бы хорошо, на это он бы с удовольствием посмотрел. – Скажите мне, когда прийти.

 – Прийти? – переспросил Манью, склонив голову на бок. – Уж не думаешь ли ты, что я созову всю труппу? Они заняты делами поважнее, чем расплачиваться с тобой за мои долги. Нет, я сам сыграю все роли в твоём представлении. Прямо сейчас.

Хайнэ невольно ощутил разочарование: при слове «представление» он вообразил себе роскошную костюмированную постановку – с музыкой, танцами, декорациями.

Но Манью снова засмеялся.

– Ты не понимаешь, ты ничего не понимаешь, ха-ха! – воскликнул он. – Человек может один исполнить абсолютно все существующие в мире роли – мужчины, женщины, ребёнка, старца, святого, грешника, демона, деймона. Всё это есть в нём, всё, что есть в мире, есть в нём, и он может поднять это из глубин наружу, и тогда он поймёт, что он и мир едины, как едины моя бумага и твой текст.

С этими словами он вдруг вскочил на перила беседки и, пройдясь по ним с изящной небрежностью канатоходца, погасил все подвешенные к потолку лампы, кроме одной.

Её он взял в руки и, спрыгнув обратно на пол, чуть поклонился Хайнэ.

Тот отодвинулся к краю беседки и посмотрел на актёра настороженно, недоверчиво.

– Я расскажу тебе историю того, чьим последователем ты себя считаешь, и чья судьба тебя так страстно интересует, – сообщил тот. – Я расскажу тебе историю Энсаро, пророка Милосердного.

Сердце у Хайнэ часто заколотилось, глаза расширились.

А актёр, тем временем, чуть раскачиваясь, начал рассказывать – плавно и нараспев:

– В стародавние времена жила одна женщина из богатой семьи, и было у неё трое детей. Старшая, как положено, дочка, а средний и младший – сыновья. Старший сын родился у женщины от её мужа, доброго, благодетельного и наделённого всеми достоинствами мужчины, и назвали его Энсаро, от «энса» – добродетель. Но в тот же месяц, как родился ребёнок, молодая мать отправилась в одиночестве гулять по берегу реки и встретила юношу, прекрасного, как рассвет. То был Солнечный Дух, и женщина сразу же поняла, что имеет дело с потусторонним существом, ибо разные чудеса сопровождали каждый его шаг.

Она полюбила его и, хоть у них случилось только одно свидание, зачала от него ребёнка.

Ровно девять месяцев спустя на свет появился мальчик, такой же красивый, как его отец, и сразу же, в первый день начал улыбаться. Мать назвала его Хаалиа, от «хаал» – наделённый милостями.

Двое братьев росли вместе, как близнецы, однако разительно отличались друг от друга. Энсаро был простым, ничем не примечательным ребёнком, в то время как младший брат его, будучи ещё нескольких месяцев от роду, демонстрировал такие поразительные таланты и чудеса, что друзья и соседи семьи не могли на него надивиться. Никто, кроме матери, не знал правду о том, что он сын Солнечного Духа, но все признавали, что этот ребёнок – совершенно удивительный, особенный.

А мать думала так: «Пусть только раз в жизни я видела его отца, чья красота внушила мне величайшую в жизни любовь, но он оставил мне на память самое дорогое сокровище, какое только возможно в людском мире».

Но её счастью не было суждено длиться долго.

Однажды вечером она уснула, и ей приснилась женщина в золотых доспехах и с суровым лицом, и мать поняла, что ей явилась посланница самой Богини.

«Ты нарушила закон, повелевающий, чтобы люди соединялись только с людьми, а не с духами, и соблазнила одного из воинов Аларес Сияющей, – сообщила она. – Это не останется безнаказанным. Однако наказание понесут твои дети, ибо с давних пор заведено так, что ошибки, которые совершает мать, накладывают тень на её потомков. Но так как ты всегда почитала Богиню, то она решила даровать тебе выбор. Итак, выслушай же её волю: у тебя двое сыновей, и одному из них придётся принести искупительную жертву, отдав свою жизнь. Он погибнет во цвете лет, умрёт мучительной смертью, покинутый и преданный всеми, кто прежде любил его, и имя его будет многократно попрано, а после забыто в веках. Зато второй добьётся всего, чего хотел, и получит власть над миром и людьми. Тебе решать, кому из них какая участь достанется».

В этот момент Манью вдруг упал на колени и, прижав руки к груди, запел.

Хайнэ вздрогнул – ни на одно мгновение он не мог предположить, что у актёра, кривлявшегося и хихикавшего тоненьким смехом, окажется такой голос – глубокий, красивый, сильный.

– Разве может мать выбирать, какому из её детей достанутся позор и смерть? Разве может своими руками сломать жизнь тому, кому даровала её? Мать одинаково любит всех своих детей! – пел актёр, и в этот момент казался донельзя похожим на женщину, охваченную раздирающим душу противоречием. Он внезапно подскочил и заметался, протягивая руки то в одну сторону, то в другую – то мать металась между двумя кроватками своих сыновей, не решаясь сделать страшный выбор. В конце концов, она упала на пол, закрыв голову руками, признавая своё поражение.  А после снова поднялась на ноги, усталая, смирившаяся, опустившая взгляд. – Да, это правда, – пел актёр, – правда, что мать не любит своих детей одинаково. У неё всегда есть любимец, и сколь бы ни скрывала она правду от остальных, в глубине своей души она знает, что это так. Энсаро, мой первый сын, хороший и добрый мальчик, но он ничем не примечателен, таких множество. А Хаалиа награждён бесчисленными талантами, он – частица божества в нашем непостоянном, омрачённом страданиями и печалью мире… Я не могу позволить ему умереть молодым.

Актёр повернулся налево, и раскрашенное лицо его отобразило сожаление и безмолвную просьбу простить. Повернулся направо – и лицо «матери» осветила гордость.

– Итак, судьба Энсаро была решена, – сообщил Манью, вновь возвращаясь к бесстрастному, лишённому эмоций тону рассказчика. – Отныне ему предстояло нести на своих плечах бремя, которого он, по сути, ничем не заслужил.

Хайнэ проглотил ком, стоявший в горле.

«В этом мы с ним похожи, – подумал он. – Мне тоже досталась несправедливая судьба, которой я ничем не заслужил. Если всё это действительно правда…»

– Одного мать не знала: что Энсаро, не спавший этой ночью, слышал её мольбы к небесам и, несмотря на свой малый возраст, понял всё, потому что был от природы умён, хоть и не умел проявлять свой ум так блистательно, как его брат. Это был мальчик с тихим и кротким нравом; он смиренно переносил то, что всё внимание и восхищение окружающих приходятся на долю его младшего брата, а ему не достаётся ничего. Хаалиа предпочитал громкие и шумные игры, ему нравилось разыгрывать родителей и соседей, показывать фокусы, удивлять, а Энсаро проводил большую часть времени в саду. Он любил цветы и деревья, зверей и птиц; одно только терзало его душу – когда он видел, как одно животное загрызает другого, или как срезанные цветы медленно умирают в вазе. Раньше он не задумывался над этим, а просто тихонько плакал, жалея их, но теперь, когда он услышал, как судьба и собственная мать обрекли его на жестокую смерть, мысли о несправедливости мироустройства стали всё чаще посещать его.

Манью снова упал на колени, коснувшись лбом пола, а когда поднял голову, то лицо его было другим. В нём не осталось ни кривляний актёра, ни безразличия рассказчика, ни страданий и чувства вины матери – это лицо было наполнено тихой печалью.

– Десять лет прошло с тех пор, как я узнал о том, что за участь мне уготована. Десять лет я размышлял над тем, почему. Служительницы храма говорят, что тому, кто покоряется воле небес, будет даровано вечное блаженство, но они никак не объясняют, почему путь должен лежать через страдания, – пропел Энсаро негромким, невыразимо нежным голосом. – Также они говорят о том, что мужчина не может обладать силой жриц, но, глядя на своего брата, я понимаю, что это ложь. Мой брат умеет творить чудеса, он подчиняет себе силы стихий, он – волшебник. Я восхищаюсь им, и в то же время он – тот, кто причиняет мне самую большую боль. Сегодня, когда посреди лета неожиданно случились заморозки, птица с перебитым крылом, о которой я заботился, замёрзла, и утром я нашёл лишь окоченевший трупик… Я хотел похоронить её, проводить в последний путь, но явился Хаали и превратил тельце птицы в горсть конфетных фантиков.