Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 53 страниц)

Нита слушала его завороженно.

– Помоги мне встретиться с ним, брат, – внезапно прошептала она. – Хотя бы один раз. Я прислуживаю теперь во дворце, но мне так и не довелось его увидеть, он не выходит из покоев своей супруги. Если бы ты навестил его, я бы могла зайти в это время хотя бы ненадолго… Пожалуйста, умоляю тебя.

Хайнэ растерялся.

Он не видел возможным для себя вновь увидеться с Онхонто, он обещал себе, что не сделает этого до тех пор, пока не почувствует, что имеет на это право, а сейчас это ощущение было дальше от него, чем когда-либо. И, получается, он должен был нарушить это обещание, данное самому себе…

– Нита, я не могу… – пытался отговориться он, но сестра только рыдала, цепляясь за его рукава, умоляла и говорила, что никто другой не сможет ей помочь.

Хайнэ с тяжёлым сердцем согласился, и они поехали во дворец.

Онхонто, которому доложили о нём, согласился принять его в тех покоях, в которых Хайнэ жил прежде, но когда тот раскрыл двери в свою бывшую спальню, она была ещё пуста.

Он подозвал знаком сестру, которая неслышно следовала за ним.

– Он придёт сейчас, – сказал Хайнэ. – У тебя будет возможность поговорить с ним. Я не буду вам мешать…

С этими словами он скрылся во внутренней комнате и притворил двери, прислонившись к ним спиной.

Спустя несколько минут он услышал голос Онхонто, и сердце зашлось в отчаянном стуке.

Нита робко попыталась объяснить своё присутствие, но Онхонто ничуть не удивился и не стал спрашивать о том, куда делся Хайнэ, просивший о встрече с ним.

– Почему же вы желать поговорить со мной? – весело спросил он девушку.

Сквозь просвет между дверями Хайнэ видел сестру, склонившуюся в низком поклоне и протянувшую Онхонто что-то.

– Здесь мои рукописи, – прошептала она. – Легенды и сказки, которые я написала о Сантье, прежнем государстве, располагавшемся в этих местах. Я подумала, что, возможно, это хотя бы немного развлечёт Господина и скрасит его печаль долгими зимними вечерами. Если всё это вызовет у вас улыбку, хотя бы это был смех над моей неумелостью, то я уже буду очень счастлива. Вот всё, что я хотела сказать вам, Господин.

Хайнэ, услышав всё это, застыл на месте.

«Он ведь пригласил меня потому, что ему понравилась моя повесть, – пронеслось у него в голове. – А я бросил их писать… Я не смог сделать даже того, что сделала моя сестра, которая видит его во второй раз в жизни. Не мог писать просто ради того, чтобы скрасить его печаль, чтобы вызвать у него улыбку, чтобы он хоть недолго порадовался. Чего стоят все горести Энсенте Халии, вместе взятые, в сравнении с тем, чтобы он улыбнулся? Великая богиня, какой я идиот…»

Он закрыл лицо руками и низко опустил голову.

Нита, тем временем, покинула спальню, и Хайнэ ожидал, что Онхонто последует за ней, но тот вместо этого распахнул двери внутренней комнаты.

Хайнэ, вскрикнув, попытался забиться куда-то в угол, но Онхонто со смехом вытащил его оттуда.

– Чего вы от меня прятаться, Хайнэ? – спросил он, улыбаясь.

Хайнэ дрожал, не поднимая на него глаз.

– Потому что я… не смею вас видеть, – наконец, пробормотал он.

– Почему это?

Хайнэ закрыл глаза, чувствуя, как тяжесть всего, что он сделал, буквально физически пригибает его к земле, заставляя опускать голову всё ниже и ниже.

– Я совершил нечто очень подлое, – с трудом проговорил он. – Такое, что больше не смею ни приходить к вам, ни даже думать о вас. Вы должны выгнать меня отсюда, как паршивую собаку, которой я и являюсь.

Повисло молчание.

– Хотя если моё присутствие может хоть сколько-нибудь развлечь вас, то всё это не имеет ни малейшего значения, – вдруг встрепенулся Хайнэ, вспомнив о своей предыдущей ошибке. – Забудьте об этом, это мои личные проблемы!  Забудьте, простите меня…

Он отвернулся, пытаясь сдержать глупые слёзы.

– Хайнэ, – послышался серьёзный голос Онхонто. – А если бы это я сделал что-нибудь очень подлое? Например, убил ни в чём неповинного человека… в припадке ярости. И не говорите, что я не способен этого сделать, вы не можете этого знать наверняка.

Хайнэ замер.

– Так вот, если бы я сделал нечто такое, не заслуживающее прощения, то вы бы перестали меня любить? Я прошу вас подумать и ответить искренне.

Хайнэ попытался это сделать – предположить такую возможность. Сразу несколько голосов заговорили в его голове: начиная с того, который громче всех кричал, что Онхонто на такое неспособен, и заканчивая тем, который рыдая, признавался: да, да, перестал бы, конечно, перестал бы любить за такое злодеяние…

Но когда все эти голоса, устав, замолчали, Хайнэ понял, что настоящий ответ не  имеет с ними ничего общего, и что этот ответ не нужно искать, потому что он был известен ему и совершенно неподвластен никакому сомнению с самого начала.

– Нет, – очень тихо сказал он и впервые решился поднять на Онхонто глаза. – Нет, конечно, не перестал бы. Даже если бы вы захотели уничтожить весь мир и стали убивать направо и налево. Я бы даже, наверное… сам подал вам меч. Если бы это принесло вам хоть какое-то облегчение.

– В таком случае я обязательно позвать вас, если у меня появиться желание уничтожить мир. – Онхонто говорил серьёзным голосом, но изумрудно-зелёные глаза сияли от сдерживаемого смеха, и Хайнэ, увидевшего этого, затопила волна безграничного счастья.

Он тоже засмеялся и смеялся до тех пор, пока его не застиг новый вопрос.

«Я ведь действительно сделал бы всё это, – вспыхнуло в его голове. – Значит, веру в Милосердного я бы тоже предал ради него?»

Ответ было неумолимым: да, предал бы. Отбросил бы книгу учения, как ненужный мусор, если бы это хоть чем-то помогло Онхонто.

«Так я предатель, – растерянно подумал Хайнэ. – Чего стоит моя вера?..»

Но сейчас эта мысль, как ни странно, не слишком опечалила его – может быть, потому что Онхонто был рядом, а в его присутствии всё остальное переставало иметь значение.

Оставив прежние сомнения, Хайнэ принялся разглядывать его лицо, стараясь удержать в памяти каждую деталь: он стал улыбаться чаще, взгляд его уже не такой печальный, как раньше – какое счастье! Но вокруг глаз появилось несколько едва заметных морщинок…

– Вы поняли, почему я задать такой вопрос? – спросил Онхонто, взяв его за руку.

– Понял, – прошептал Хайнэ, млея от счастья. – А я-то думал, вы начнёте расспрашивать, что это за подлая вещь, которую я совершил, и действительно ли она такова…

– Разве я иметь право? Просто постарайтесь исправить свою ошибку, если это быть ещё возможно.

– Если это быть ещё возможно, – эхом повторил Хайнэ, и счастье его стало медленно рассеиваться. – Обещаю, что постараюсь исправить – и эту, и все остальные ошибки, которые ещё, несомненно, совершу.

Он тяжело вздохнул.

– Теперь идите, – приказал Онхонто, и у Хайнэ в голове промелькнуло, что он мог бы расстроиться, что его выдворяют так быстро, но почему-то почти не расстроен.

В коридоре он застал Ниту и, подойдя ближе, дотронулся до её плеча.

– Знаешь, – сказал он. – Забудь, что я тебе говорил.  Про то, что мечта твоя невозможна, и так далее. Кто знает, как может сложиться жизнь. Ты обязательно должна надеяться на лучшее.

– Мне больно, – выдохнула  сестра, обернувшись.

– Я знаю, – прошептал Хайнэ, обнимая её. – Но это не оттого, что ты не можешь быть его женой. Не знаю уж, почему так получается, но сильную любовь всегда сопровождает сильная боль.  Мне кажется, что это так, даже если любовь счастливая. Тут ничего не поделаешь. Но нам с тобой повезло… повезло любить одного и того же человека, – с трудом проговорил он. – Поэтому мы можем понять друг друга и поддержать.

Так он сказал и посмотрел на окно, из которого они с сестрой оба могли видеть Онхонто, спускавшегося в это время в окружении свиты по лестнице и отправлявшегося в павильон к своей супруге.

Та ждала его, не поднимаясь с постели.

Все последние дни недели она провела так – почти не выходя из спальни, не одеваясь, не причёсываясь. Было объявлено, что Светлейшей Госпоже нездоровится, но на самом деле Таик не чувствовала себя больной – она была в странном состоянии, больше всего похожем на анабиоз.

– Как поживает ваш калека? – спросила она, криво усмехнувшись, когда Онхонто вернулся в её покои.

– Хорошо, Госпожа, – сдержанно ответил тот, не выказывая большого желания говорить на эту тему.

– Если бы вы только пожелали, я бы запретила ему покидать дворец, – проговорила Таик, перевернувшись на бок. – Если бы вы пожелали, я бы что угодно для вас сделала. Но вы ничего не хотите…

– Ну почему же? – мягко возразил Онхонто, садясь рядом с ней на постель. – Я любить те представления, которые вы для меня устраивать, мне нравиться любоваться цветами в вашем саду.

– Сейчас зима.

– Если бы цветы цвели всегда, они бы не радовать весной так сильно.

Таик не без труда переместилась на постели, положив голову ему на колени. Всё это время они спали в одной постели, как брат и сестра, и она не делала попыток добиться от супруга чего-то большего. Взамен тот не оставлял её почти ни на минуту, и разрывавшие её ярость и бешенство постепенно уступали место какой-то отрешённости.

Но вместе со спокойствием пришло равнодушие ко всему вокруг, и порой Таик задумывалась: может быть, она уже стала тем, что представляла собой её мать на протяжении двадцати последних лет жизни?

Итак, всё вернулось на круги своя: Императрица не выходит из своей спальни, Верховная Жрица правит от её имени.

Все попытки что-либо изменить ни к чему не привели…

Только имя Эсер Саньи, стоило произнести его хотя бы мысленно, вызывало в душе слабый трепет.

– Когда я была маленькой, эта женщина была лучшей подругой моей матери, – рассказала однажды Онхонто Таик, и глаза её сузились. – Она уверяла нас обеих в своей любви и преданности, задаривала меня подарками, называла своей любимой девочкой. А потом воспользовалась одними ей ведомыми секретами, чтобы свести мою мать с ума, а меня попыталась убить. Не было и не будет в мире человека, которого я ненавидела бы так же сильно.

– Обмануть доверие ребёнка – это очень большой грех, – согласился Онхонто, печально глядя на засыпанный снегом сад.

– И вы считаете, что такое может быть прощено? – вскинулась Таик. – Вы, такой добрый. Ответьте же мне. Вы полагаете, что правильно оставить подобных людей наслаждаться жизнью и награбленным добром?

Онхонто долго молчал.

– Мстите ей, – наконец, ответил он, и легко вздохнул. – Но без зла в своём сердце.

– Без зла? – переспросила Таик, приподнимаясь на подушках, и лицо её исказила мрачная усмешка. – Когда в моём сердце нет зла, то в нём нет вообще ничего. Вы же видите, какая я сейчас.

– Это неправда, – возразил Онхонто. – Я хорошо помнить те слова, что вы произнесли на корабле. Вы говорили о вашей стране, о том, что мечтаете вернуть ей величие и славу.

– И как это возможно без того, чтобы причинить кому-то зло? – рявкнула Таик, стукнув кулаком по постели. – Для того, чтобы вернуть величие и славу, необходимы деньги. Для того, чтобы пополнить казну, необходимы поборы. Народ стонет и проклинает правительницу, облагающую его новыми налогами. А я в ответ на это должна любить их?!

– Ваша страна – это ваш народ.

– Нет! – вскричала Таик в безумной ярости, вскочив с постели.

– Тогда что же? – Онхонто помолчал. – Если ваша страна – это горы и долины, тогда вы должны точно так же любить государство Сантья, которое располагалось на этих местах прежде.

Таик хлестнула его по лицу.

– Замолчите, – выдавила она. – Вы ещё смеете насмехаться надо мной?! О, я слишком рано посчитала вас образцом всех мыслимых и немыслимых добродетелей. Да вы такой же, как все, и, может, даже хуже всех, потому что пытаетесь казаться другим.

И она едко засмеялась, но Онхонто не обратил на это внимания.

– Я знать, что вам сейчас трудно представить такое даже в мыслях, – сказал он. – Но поверьте в это однажды всем сердцем, и вы увидите, что и для вашего народа тогда всё изменится. Скажите, что ваша страна – это ваш народ, и ваш народ скажет, что его страна – это его Императрица. Это и будет означать возвращение императорской власти её изначальной божественной сути, не так ли?

– Какой бред! – презрительно бросила Таик. – По вашей логике, Императрица может совершенно не разбираться в политике, не обращать внимания на придворные интриги и только любить свой народ, и этого будет достаточно!

– Я не говорить, что достаточно, – возразил Онхонто, но она его не слушала.

– Да знаете ли вы, что в прошлые времена были десятки правительниц, гораздо более злых и жестоких, чем я, и, тем не менее, их почитали за божество?!

– То было в прошлом. Всё изменяться и прежде всего – мировоззрение людей. Оно – как река, которая всегда нести волны вперёд. Вы не можете обратить реку вспять.

– Зато я могу иссушить её воды, оставив на месте реки лишь выжженное солнцем русло, – проговорила Таик, дрожа от злости, и вдруг, опомнившись, усмехнулась. – А хотите, я дам вам всю полноту власти? Правьте страной от моего лица и посмотрим, чего вам удастся добиться.

– Я чужеземец, – возразил Онхонто. – Чужеземец не должен быть правителем. К тому же, я мужчина. Если я добиться чего-то, то это ещё более подорвать ваши многовековые основы.

– Но, может быть, вы привели бы мою страну к процветанию, решили бы все конфликты, принесли бы много добра и блага? – искушала его Таик с какой-то бледной, злой улыбкой. – Разве это не то, ради чего стоит жить?

– Может быть, но в конечном счете это принести больше зла, чем блага. Жизнь коротка. Потом я умру, и всё станет хуже, чем до того, как я прийти.

– Вы просто сами хорошо понимаете, что ничего не сможете сделать со своими принципами любви! – перебила его Таик. – Ваш образ жизни невозможен в этом мире, невозможен.

– Но я ведь как-то жить столько лет, – чуть улыбнулся Онхонто.

– О да. Вы были бедняком, и вас все любили. Теперь вы стали знатной особой, и вас всё равно все любят. Вы всех любите, и вас все любят. – Таик зло усмехнулась. – А знаете, почему?! Потому что вы слишком красивы. Ваша красота не позволяет не любить вас!

Онхонто внезапно повернул к ней лицо.

– Прикажите меня изуродовать, – спокойно сказал он. – Облейте меня кипящим маслом.

Таик вздрогнула.

– Не смейте даже произносить такое! – закричала она, схватив его руку. – Никогда впредь! Слышите?!

Сдавив Онхонто на мгновение в объятиях, она толкнула его на постель, заставляя лечь на подушки, и наклонилась над ним, взяв в ладонь одну из длинных красновато-каштановых прядей.

– Вы должны всегда оставаться таким, – сказала она, дотронувшись до его губ.

– Но ведь когда-нибудь я всё равно состарюсь, – улыбнулся Онхонто.

– Я не понимаю, почему это так, – глухо проговорила Таик, закрыв глаза. – Не понимаю, почему красота не может быть вечной.

– Цветы жить ещё меньше, чем человек, – донёсся до неё голос Онхонто, как сквозь пелену. – Но всё то недолгое время, что им отпущено, они дарить всему миру красоту. И за это весь мир любить их.

***

Когда Хатори проснулся, тяжёлые занавеси соответствующего месяцу бордово-красного цвета были отодвинуты, открывая взгляду засыпанный снегом и залитый солнцем сад.

Дом был ему незнаком, лицо склонившейся над ним женщины – тоже.

А, может быть, он просто её уже не помнил, что было намного хуже.

Он отодвинулся на постели, стараясь не выдавать на лице своих чувств, и посмотрел в сторону.

«Я что, спал с ней?» – промелькнуло в его голове, и губы, против воли, с горечью искривились.

Он был готов терять воспоминания, пусть даже каждый новый день, но всё-таки – не самое себя.

– Ты помнишь меня? – спросила женщина. – Я Кансавана, артистка манрёсю. Вчера ты попросил меня задать тебе этот вопрос, сказав, что порой забываешь наутро обо всём, что происходило в прошедший день. Впрочем, немудрено: после такого количества выпитого…

Она усмехнулась.

И тут же виски Хатори, словно в подтверждение её слов, сдавило болью. Но вместе с ней вернулись и воспоминания, по крайней мере, остаточные, и он с облегчением понял: нет, ещё не случилось того, что каждым утром он забывает о том, что делал вечером. Во всём виновата и в самом деле выпивка…

С тех пор как он ушёл от Хайнэ, не прихватив с собой из дома Санья даже зимней одежды, он только и делал, что скитался по Нижнему Городу, безо всякого повода присоединяясь к совершенно незнакомым людям, встревая в беседу, а иногда просто молча подсаживаясь за стол в закусочной – и, что самое странное, никто до сих пор ни разу не возмутился таким поведением и не прогнал его, как приблудную собаку или назойливого гостя.

Он ел и пил за чужой счёт, расплачиваясь выслушиванием чужих бед и горестей, и через несколько дней забывал обо всём услышанном. Единственное яркое и сильное воспоминание предваряло череду смутных и расплывчатых – перекошенное лицо Хайнэ, которого он сначала схватил за руку, а потом отшвырнул от себя через всю комнату.

«Я хотел ударить его, избить, – думал Хатори иногда. – Может быть, мне следовало это сделать?»

Но он, начисто забывавший обо всех случайных сотрапезниках, хорошо помнил те чувства, которые охватили его семь лет назад, тогда, когда единственный раз в жизни он это сделал – избил своего брата, который тогда ещё братом не был, а был просто незнакомым мальчишкой, вторгшимся в его жизнь и почему-то привязавшим к себе.

Тогда Хайнэ впервые сделал то, что впоследствии стал делать регулярно – причинил ему боль, в тот раз просто физическую, ударив его, и Хатори отреагировал вполне естественно: ответил ему тем же самым. Но что-то случилось, и вместо удовлетворения он ощутил растерянность, а потом ещё что-то, чему было сложно подобрать название, но что заставило его броситься разыскивать убежавшего мальчишку, отбивать его у воинственно настроенной толпы и тащить на руках, бессознательного, до самого дома.

С тех пор он больше никогда не поднимал на Хайнэ руку и вовсе не потому, что тот был калекой.

«Я слишком сильно сдавил ему запястье, – вспоминал Хатори по ночам, и глухая тоска наваливалась на него. – Что, если сломал?»

Нет, Хайнэ этого заслуживал, несомненно, заслуживал, но всё же…

– Из какой ты труппы? – спросила, тем временем, женщина, имя которой Хатори, для удобства, сократил до Кансы. – Не хочешь присоединиться к нам?

Очевидно, она, благодаря цвету волос, приняла его за своего собрата-артиста.

– Спасибо, но, боюсь, я буду не слишком успешен в качестве актёра, – усмехнулся Хатори. – Я никогда не умел хорошо притворяться.

– Разве ты не…

– Нет, – покачал головой Хатори. – Я был слугой в доме одного господина, но господин плохо ко мне относился, и я от него ушёл. Актёром я не был никогда.

– Тогда откуда у тебя рыжие волосы?

– Вероятно, от матери или отца, – пожал плечами Хатори. – Может, они были чужеземцами. Я их никогда не знал.

– Но ты всё равно можешь отправиться с нами, – предложила Канса, помолчав. – Может быть, не в качестве актёра, но в качестве помощника. Лишние руки никогда не помешают. В конце зимы мы отправимся с новым представлением по стране и вернёмся сюда только через год. Скажи, ты бывал в провинциях?

– Только в Арне.

– Ты, наверное, как столичный житель относишься к другим городам с презрением, но поверь мне, что твоё мнение быстро изменится, – оживилась Канса. – Астанис велик и разнообразен, ты увидишь, что в каждой провинции свои законы, свои обычаи, свои люди, своя красота. В северных областях снег сходит только к концу первого месяца Огня, когда в столице уже всё зелено и в цветах, поэтому здешнее второе название – Месяц, Когда Расцветают Магнолии, там совсем не подходит. На юге снег не выпадает вообще никогда, и там столько разнообразных растений и тропических ярких цветов... А море! Ты когда-нибудь видел море, точнее, настоящий океан?

Хатори снова покачал головой.

Слова девушки пробудили в нём странное чувство – ему ведь всегда нравилось путешествовать, смотреть на мир.

К тому же, ему действительно хотелось покинуть Аста Энур, бросить его навсегда, окончательно разорвать все связи.

Предложение стало казаться заманчивым.

– Зачем я тебе нужен? – спросил он, мягко улыбнувшись.

Канса чуть усмехнулась, пытаясь усмешкой прикрыть растерянность, и, не глядя на него, пожала плечами.

Воспоминание о Марик проскользнуло в голове Хатори лёгкой тенью.

«И почему я всегда нужен тем, кто не имеет для меня ни малейшего значения, и не нужен тем, кто нужен мне?» – подумал он, чуть вздохнув, и прикрыл глаза.

Канса позвала его вместе с собой на репетицию, и он, не имея никаких других планов, последовал за ней. Люди, находившиеся в доме, не обращали на него ни малейшего внимания, принимая его то ли за такого же, как они, актёра, то ли за любовника своей подруги.

Репетиция была устроена во внутреннем дворе под навесом, и Хатори, пробравшись куда-то в угол, уселся на сваленные в кучу деревянные доски.

Канса захлопала в ладоши, привлекая внимания – очевидно, она была если и не главой труппы, то одной из ведущих актрис.

– Друзья, – проговорила она, находясь в центре окружившей её толпы довольно бедно одетых молодых людей. – Хочу вам напомнить, что с самого начала мы поставили себе целью идти вразрез с многовековыми традициями и попытаться создать что-то новое, но это не та задача, которая может быть решена всего за несколько месяцев. Поэтому прошу вас, не теряйте надежды, не сдавайтесь и не отчаивайтесь. Пока что нас принимают прохладно, но я верю, что рано или поздно всё изменится. Давайте забудем о наших огорчениях и вместе выберем сюжет для нового представления, а потом постараемся сделать его таким, чтобы оно взволновало сердца людей по всей стране.

Хатори, до этого смотревший и слушавший довольно рассеянно, приподнял голову.

Актёры принялись обсуждать тему новой постановки, споря и не приходя к общему согласию, и всё это время он внимательно наблюдал за ними, а потом вдруг решился подать голос.

– Скажите, – крикнул он со своего места. – А имя Энсенте Халии вам знакомо?

Споры прекратились, все, как один, поглядели на него.

– Это писатель, автор эротических новелл, не так ли? – наконец, удивлённо уточнила Канса, приблизившись к Хатори. – Почему ты спрашиваешь? Уж не хочешь ли ты предложить…

– Именно, – кивнул тот. – Почему нет? По-моему, это хорошая идея.

– Но это невозможно, – растерянно возразила женщина. – Мы не можем поставить на сцене настолько фривольную историю.

– Тогда как же вы можете говорить о том, что хотите идти вразрез с традициями и создать что-то новое? – усмехнулся Хатори, подняв брови.

– Но это будет скандал!

– Зато вы привлечёте к себе всеобщее внимание.

Эти слова не то чтобы убедили всех, но прежняя отрицательная реакция сменилась сомнениями, и Хатори отправился в лавку за книгой Энсенте Халии.

«Ну что ж, пусть это будет мой прощальный подарок тебе, Хайнэ, – подумал он, проведя рукой по тёмно-зелёной обложке с золотыми буквами. – Даже если ты об этом никогда не узнаешь».

– Никто не отважится такое играть, – покачала головой Канса, пролистав книгу.

Но Хатори не собирался так просто сдаваться.

– Тогда я сам это сыграю, – заявил он.

– Ты же говорил, что актёра из тебя не получится!

– Я готов попытаться.

На лице девушки отобразились сомнения.

– Давай это сделаем, – убеждал её Хатори. – Я изображу героя, а ты – героиню. Может, это представление и не будет иметь успеха и даже вызовет всеобщие нападки, но до провинции, куда вы вскоре отправитесь, долетят только слухи о шумихе, связанной с вашим именем, и все будут собираться, чтобы на вас посмотреть.

– Соглашусь только при одном условии, – наконец, сдалась Канса. – Если тебе понравится играть, ты останешься с нами.

– Хорошо.

Тем же вечером Хатори, лёжа в постели, внимательно перечитывал выбранную для постановки повесть – ту самую, которую когда-то дал ему почитать в экипаже Хайнэ.

«По сути, история не представляет собой ничего особенного – это рассказ об эротических похождениях героя, в которого влюбляется каждая встреченная им женщина. Книга выигрывала за счёт детальных описаний постельных сцен, однако в представлении мы не сможем этого сделать, – думал Хатори, закусив губу. – Однако если знать, что герой – на самом деле калека, лишённый возможности спать с женщиной, и все эти оргии – лишь плод его воображения, неутолённое желание, исступлённая мечта, которой не суждено сбыться…»

Он поднялся на ноги и огляделся в поисках чего-нибудь, что бы могло сыграть роль трости. Не найдя ничего подходящего, он бросился в сад и, в конце концов ему повезло – он нашёл под одним из деревьев суковатую палку.

Вернувшись с ней в отведённую ему комнату, он принялся ходить по комнате, согнувшись и волоча за собой правую ногу.

«Хочешь сказать, что я не понимаю тебя, Хайнэ? – думал он, стиснув зубы. – Не в состоянии понять, что ты чувствуешь, о чём мечтаешь? Посмотрим, что ты скажешь, когда увидишь, как я играю твоего героя и понимаю его, может быть, лучше, чем понимаешь ты сам. Ах да, ты же этого не увидишь…»

Он остановился в какой-то растерянности, как будто позабыв, что собирался делать дальше. Несколько минут он так и стоял, и только потом собрался с силами и, преодолев себя, вернулся к мыслям.

«В любом случае, это хороший повод, чтобы окончательно от тебя освободиться. Хайнэ, – усмехнулся Хатори. – Может быть, это единственное, чего я не мог сделать для тебя за все эти годы – понять тебя. Я это сделаю, и после этого мой долг будет уплачен. Хотя разве есть у меня перед тобой какой-то долг? Неважно. Я это сделаю и позабуду о тебе навсегда. Особенности моей странной памяти предоставляют для этого прекрасную возможность… Точнее, представляли бы, если бы я забывал о тебе точно так же, как забываю обо всём остальном. Но, кажется, будет наоборот – под конец жизни абсолютно всё выветрится из моей памяти, кроме твоего лица. Какая забавная неурядица. Хотел бы я знать, почему это так?!»

Он закрыл глаза, и в этот момент в комнату вошла Канса.

– Я услышала странные звуки… – начала она и осеклась, поглядев на палку в его руке. – Что ты делаешь? Зачем тебе это?

– Репетирую, – ответил Хатори. – Ты права, сама по себе повесть вряд ли представит большой интерес, если только мы и на сцене не изобразим оргию. Но я хочу пойти другим путём. Я хочу показать, что все эти сцены – на самом деле плод воображения беспомощного калеки. Он исступлённо мечтает обо всём этом, не понимая, что на самом деле ему это не нужно. Мечтает тем больше, чем меньше у него надежды хоть когда-нибудь это получить. Однако это замкнутый круг. Он не поймёт, что хочет совершенно другого, пока не получит это хоть однажды. Но он не получит этого никогда.

– Плод воображения беспомощного калеки? – ошарашенно повторила Канса. – Спору нет, интересная идея, но… откуда она у тебя?

– Ниоткуда, – сказал Хатори. – Это просто идея, которая пришла мне в голову.

И, вцепившись в свою палку, он вновь принялся ходить по комнате так, как будто на спине у него была тяжёлая каменная плита, а колени ломило от боли.

– А у тебя хорошо получается, – раздался внезапно голос Кансы. – Я никогда не наблюдала за калеками, но сейчас мне кажется, что у них должны быть именно такие походка и выражение лица.

– Ты думаешь? – спросил Хатори, не поворачивая к ней головы.

– Да. У тебя лицо измученное, как от сильной боли, физической и душевной одновременно. Но не только. Ещё оно какое-то… жестокое. Как будто ты хочешь…

– …причинить ещё больше боли, – закончил за неё Хатори. – Я бы хотел причинить боль миру, который сотворил это со мной, но так как я не могу этого сделать, то мне остаётся лишь причинять боль себе. Я хочу быть калекой, чтобы отомстить миру за то, что я стал калекой. И именно поэтому я никогда не выздоровею. Снова замкнутый круг, из которого мне никогда не выбраться, хотя, казалось бы, это так просто. Замкнутый круг… магический круг. Древнее заклинание. Ты знаешь об этом? В старину это было одним из самых сильных заклинаний, при помощи которого можно было легко избавиться от неугодного человека. Долгий, однако надёжный способ. Не нужно ни ядов, ни моментального убийства. Человек просто сам себя медленно убивает.

– Что? – изумлённо спросила Канса. – О чём это ты?

Но Хатори её даже не слышал.

– Магический круг разрывается вмешательством, – проговорил он. – Но того, кто вмешается, разорвёт на части. Именно поэтому противодействующее заклинание называется… оно называется Великой Жертвой.

Какое-то время он молчал.

– Я не очень поняла, – осторожно произнесла Канса. – Про что ты сейчас мне говорил.

– Я и сам не понял, – проговорил Хатори с какой-то кривой усмешкой. – Не знаю, что за бред пришёл вдруг мне в голову. Ладно, забудь об этом. Давай продолжим. Я хочу, чтобы ты сыграла героиню. Скажи мне, ты смогла бы полюбить такого вот калеку?

И, перехватив поудобнее свою палку, он согнулся с искривлённым от боли лицом.

– Не знаю, – растерянно ответила Канса. – Я могла бы полюбить тебя, если бы ты стал калекой… да, это бы я могла. В любом случае, если ты хочешь, я постараюсь это сыграть. Что с тобой? – вдруг испугалась она. – Почему ты плачешь?!

– Разве? – спросил Хатори и, поднеся руку к лицу, и в самом деле убедился: по щекам текут слёзы. – Не знаю.

Он отбросил в сторону свою палку и, сгорбившись, опустился на пол.

– Забудь про эту идею с калекой, – проговорил он несколько минут спустя, не поднимая головы. – Забудь всё, что видела. Мы поступим по-другому. Я сыграю женщину, ты – мужчину. Это также привлечёт внимание к представлению, и вы будете иметь успех.

Глаза девушки расширились.

– Но это…

– Мне не впервые переодеваться в женское платье, – усмехнулся Хатори. – И, кажется, у меня не так уж плохо получалось. По крайней мере, кое-кого этот маскарад с толку сбил. Давай попробуем.

– Я знаю, что мужчины-манрёсю во дворце исполняют женские роли, – с сомнением проговорила Канса, переодеваясь в мужской наряд. – Но это потому, что среди них вообще нет женщин. Твоя же идея выглядит довольно странной…

– Она ничуть не более странная, чем то, что актёр вообще берётся изображать чувства и действия другого человека, совершенно на него не похожего, – возразил Хатори,  втыкая в волосы шпильки с цветами. – Ты недавно сказала, что могла бы полюбить меня в качестве калеки. А в качестве женщины могла бы?

Канса приоткрыла рот.

– Как женщина может полюбить женщину? – наконец, спросила она.

– Значит, не могла бы, – сделал вывод Хатори. – В таком случае твоя любовь ничего не стоит и основана лишь на эротическом влечении.

– Ты так скор на расправу, – нервно усмехнулась Канса. – Но, в конце концов, разве любовь не основана именно на этом? Любовь между мужчиной и женщиной.

– Любовь основана на готовности принести себя в жертву ради любимого человека, – возразил Хатори. – Себя со всеми своими чувствами и желаниями, включая эротические переживания. Вот то, что я знаю. Впрочем, я отнюдь не собираюсь убеждать в этом мир. Я просто хочу помочь тебе обрести успех, которого ты желаешь, а книгам Энсенте Халии – стать чем-то большим, нежели литературой для развлечения.  Давай попробуем сыграть одну из сцен.