Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 53 страниц)

– Нет, это самый волшебный звук на свете, – возразила Иннин, усаживаясь на постель. – Он таит в себе мощь и ярость… Саму жизнь в её кипучести, стремлении сломать любые преграды на её пути, подчинить всё своей воле. В жизни это выглядит некрасиво, особенно с нашим стремлением к утончённости, но в природе – ничуть. Это прекрасно.

Слова сестры произвели на Хайнэ впечатление, однако он не желал в этом признаваться.

– Прекрасно то, что делает нас мягче, добрее и милосерднее, – ворчливо возразил он. – А не то, что возбуждает стремление ломать всё на своём пути!

Он прошёлся по комнате с раздражённой гримасой и вдруг так и замер на месте.

«Я становлюсь похож на отца! – с ужасом понял Хайнэ. – Не на Ранко, которым хотел бы быть, а на Райко, которого презирал всю жизнь. Я точно так же, как он, полюбил уединение, и даже манера разговора становится похожей – вечное недовольство всем вокруг, даже когда на самом деле я этого недовольства не испытываю…»

Ошеломлённый этим открытием, Хайнэ доковылял до постели и опустился на подушки рядом с сестрой.

Та, очевидно, почувствовав, что его настроение сменилось, решительно взяла его руку и положила её к себе на живот.

– Толкается! – сказала она. – Чувствуешь?

«Всё-таки воспитательная сцена», – уныло подумал Хайнэ.

Но теперь уже было некуда деваться.

– Чувствую, – несколько растерянно ответил он, когда в ладонь его что-то толкнулось. И помедлив, добавил: – Как ты думаешь, кто это будет?

– Надеюсь, что мальчик. И почему-то я уверена, что он будет похож на тебя, – сказала Иннин, крепче сжимая его руку. – Даже больше, чем на Хатори.

Хайнэ вздрогнул.

Слова эти вызвали в нём странный трепет и ощущение, что он уже их слышал – когда-то, где-то… Ему понадобилось несколько минут, чтобы понять, где: в собственном воображении, когда он придумывал сцену между Ранко и Ниси.

Его охватил какой-то болезненный жар; на мгновение грань между реальностью и воображением стёрлась.

Хайнэ представилось – и почти поверилось – что это его возлюбленная лежит сейчас рядом с ним, его возлюбленная, ждущая от него ребёнка.

Сестра? Ну и что, что сестра.

Ведь Ранко и Ниси тоже были братом и сестрой. По крайней мере, могли бы ими быть – воображение, приняв такую возможность, одновременно перестало почитать кровосмесительную связь таким уж чудовищным действием.

Хайнэ придвинулся к Иннин ближе, чувствуя, как сладкая боль внизу живота становится всё сильнее. Что-то разрывало его изнутри, жаждало выхода.

 Он прекрасно знал, что именно – возбуждение, которому не дано было найти хоть какого-то физического удовлетворения, ни законного, с женой, ни незаконного, с собственной сестрой, ни самого обычного и простого – с самим собой…

В древние времена неверных мужей наказывали отсечением детородных органов. Иногда про таких героев писались повести, которые Хайнэ читал в надеже найти отображение собственных страданий. Но герои книг, по большей части, лишались вместе с частью плоти и всех своих плотских желаний, и мучения их ограничивались неполноценностью.

«За что?! За что ты заставила меня испытывать такую чудовищную пытку, которой не испытывал ещё, кажется, ни один человек на земле?!» – думал Хайнэ в часы самых отчаянных страданий, обращаясь к Богине, в которую не верил, потому что не мог приписать Милосердному такой жестокости.

«За что?!» – мучился он в такие минуты, жаждая уже не столько любви или, тем более, удовольствия, сколько простого естественного процесса – чтобы сжигавшее его желание наполнило и распрямило его плоть вместо того, чтобы разрывать его изнутри.

Казалось, что это бы принесло облегчение страданий.

Но теперь Хайнэ мог только порадоваться тому, что у него не было физической возможности утолить страсть – потому что в противном случае он, может быть, и не смог бы удержаться от поступка, который сломал бы ему всю жизнь.

Иннин, обернувшись, увидела его искривлённое лицо.

– Что с тобой? – спросила она.

– Мне нехорошо, – только и смог соврать Хайнэ и сполз с постели. – Я вернусь… попозже.

Подобрав свою трость, он выбрался из комнаты, и, прислонившись к стене, провёл руками по горевшему до сих пор лицу.

«Что же я делаю? – в отчаянии подумал он. – Игры воображения не доведут меня до добра…»

Когда он выбрался на свежий воздух, солнечный свет, запах весенней листвы и пение птиц принесли ему умиротворение – наваждение схлынуло, оставив от себя только лёгкий болезненный след.

Проковыляв в укромный уголок в саду, Хайнэ растянулся на душистой траве, пытаясь силами природы залечить ту рану, которую только что нанёс себе сам.

«Как же всё это условно, – с грустью думал он позже, вновь обретя способность размышлять. – Все правила и ограничения, выдуманные людьми, все табу, все запреты на плотскую близость. Есть только это – то, что внутри меня. Поток, жаждущий жизни и кипения, как жаждет его горная река. Русло для него создаёт общество, подчиняя его собственным представлениям о том, какая любовь хороша и правильна, и этот путь наиболее лёгок, но если по какой-то причине поток не может устремиться по нему, то он пробьёт себе другой путь, немало не считаясь с соображениями морали. А это значит, что ни одно табу не является естественным, от природы – тем, что рождается вместе с человеческим существом и заложено в него небесами. При помощи воображения реку можно обратить вспять… влево или вправо, куда угодно. Хорошо это или плохо?»

Так он лежал, уткнувшись лицом в зелёный травяной ковёр, и чувствуя, как ласковые и нежаркие – было самое начало лета – солнечные лучи скользят по его макушке, медленно погружая его в блаженную дремоту, больше схожую с небытием, чем с покоем.

Потом его нашёл Хатори.

– Вот ты где, – сказал он. – Иннин сказала, что утром тебе было нехорошо.

– Уже хорошо, – возразил Хайнэ. – Ты знаешь, я был глуп, что не хотел возвращаться сюда. Мне хорошо здесь, на природе. Природа – это что-то такое, что противопоставлено человеку с его ограничениями и страданиями… Природа – это то, что не страдает, вот как. Хотя, наверное, можно возразить, что и в природе одно животное убивает другого, так что страдание есть… Но это страдание без боли. Это не страдание, потому что не осознаётся как страдание. Хотя я сам уже запутался. Одно знаю – хочу быть деревом.

Он засмеялся.

– Да, я тоже так думаю, – удивил его Хатори. – Ну, не про дерево, конечно. Если бы ты был деревом, мне пришлось бы стать садовником. Хочешь искупаться со мной в озере? – переменил тему он.

– Вода ещё холодная.

– Для меня нормально.

– Я лучше просто посижу на берегу, пока ты купаешься.

Хатори без лишних слов сходил за всеми необходимыми вещами, усадил Хайнэ в экипаж, и они поехали по южной дороге, туда, где в низине, окружённой горами, расстилалось самой большое озеро этих мест, прозванное Малахитовым за удивительный синевато-зелёный цвет его вод.

Хайнэ, прежде не так уж любивший наслаждаться видами природы, а, точнее, предпочитавший оставаться в затворничестве, где бы никто не мог его увидеть, как будто открыл для себя озеро впервые.

– Удивительно, – пробормотал он, приблизившись к краю берега, на который мягко накатывала, тут же отступая, бледно-изумрудная волна, пронизанная солнечным светом, будто золотыми нитями. – Это же как…

«Как цвет глаз Онхонто», – не стал он произносить вслух.

И озеро, прежде не привлекавшее его внимания, получило своё место в его сердце – так же как и окружавшие его тёмно-зелёные холмы, и более высокие горы со снежными шапками, сиявшими на солнце подобно золотым крышам дворца в Аста Энур, и сам Аста Энур, в котором жил Онхонто, а также далёкие острова Крео, с которыми Хайнэ связывал в воображении лишь едва уловимый запах роз, но которые представлялись ему волшебной и благодатной землей уже единственно потому, что они дали жизнь самому прекрасному на свете существу.

Можно было продолжать цепочку и дальше – всё то, с чем хоть как-то соприкасался Онхонто, заслуживало любви. Но ещё большей любви заслуживало то, что любил он сам – а, значит, вообще почти всё.

И любовь нахлынула на Хайнэ подобно волне изумрудного озера, мерцавшей солнечными золотыми бликами. Любовь накатывала и отступала, и он, сидя на берегу и опустив голову, точно так же погружался в бездонные глубины, как Хатори, заплывший уже на самую середину озера, и лежавший, расслабляясь, на волнах.

Этот ритм, который чувствовали они оба, ритм, приносивший одновременно спокойствие и уверенность, – волна за волной, волна за волной – более всего напоминал размеренный стук сердца…

«Сердце – это как волшебный бездонный ларец из сказок, – вдруг подумалось Хайнэ. – Чем больше ты в него кладёшь, тем больше помещается. Это противоречит всем законам, согласно которым любое пространство рано или поздно заполняется тем, что в него помещают. Но это земные законы, которые творят земной мир. А закон любви – это то… это то, что творит бесконечность».

И он поглядел на небо, пытаясь представить себе звёзды, которые пока что были невидимы, но через несколько часов должны были осветить тёмное небо своим чистым, ледяным мерцанием.

Звёзды – это были тысячи миров.

Звёздный океан бесконечен, говорили Хайнэ в детстве, и он никак не мог себе этого представить, как ни пытался.

Но теперь ему пришло в голову, что бесконечность нужно представлять по-другому – не в зрительных образах, а в ощущениях сердца.

Хатори поплыл к берегу. Лучи заходившего солнца, почти не отражавшиеся в потемневших водах озерах, скользили по его телу, создавая иллюзию, что по нему течёт расплавленное золото.

Хайнэ смотрел, как он выходит из озера, и впервые за долгое время это зрелище – вид его обнажённого тела – не приносило ему привычных терзаний по поводу собственного уродства.

Хатори подошёл к нему ближе и уселся возле него на корточки, отжимая мокрые волосы. Распущенные, они упали ему на плечи и зазмеились по золотистой коже гранатово-красными прядями. С влажных кончиков заструилась вода, заново покрыв обсохшее было тело прозрачными каплями.

– Я тебе завидую, – признался Хайнэ, дотронувшись до его груди. – Завидую твоей красоте, всему того, что у меня нет. И этому тоже…

Он повёл рукой ниже.

Хатори чуть опустил голову, наблюдая за его рукой, как наблюдал бы, может быть, за бабочкой, по неосторожности севшей к человеку на нос. Не шевелясь, чтобы не спугнуть, но внимательно изучая взглядом.

– Иногда я так сильно хочу это ощутить, – проговорил Хайнэ, чувствуя реакцию на свои прикосновения. – Я пытаюсь сейчас почувствовать, как если бы это было моё тело. И у меня почти получается.

– Хочешь быть мной? – уголки губ Хатори чуть приподнялись, но голос оставался серьёзным.

Тело его было несколько напряжено, и Хайнэ испытывал серьёзные сомнения в том, что делал, но что-то заставляло его продолжать.

– Ага… ну хоть на один день.

Всё это выглядело и в самом деле так, как будто поменялись телами – Хайнэ дышал всё чаще, Хатори оставался неподвижен, не выказывая никакой реакции, кроме той, которая не зависела от его воли. И на мгновение Хайнэ показалось, что границы и в самом деле стёрлись – что он может ощутить реакцию чужого тела как свою собственную, что он покинул собственную беспомощную, искалеченную оболочку, и пребывает больше не в ней, но в Хатори, в волнах озера, во всём вокруг.

«Это и есть – поток», – пронеслось в его сознании.

Он медленно убрал руку и так же медленно, словно бы нехотя, отвернулся. Запоздалый стыд нахлынул на него с головой, заставив густо побагроветь до корней волос.

– И что бы ты сделал, если бы был мной? – спросил Хатори, как если бы ничего не случилось.

Хайнэ глубоко вдохнул, преодолевая и отбрасывая стыд за произошедшее.

– Что бы сделал… – задумался он.

Он отбросил мысль о женщине и вновь посмотрел на озеро.

– Я бы привёз сюда Онхонто, – проговорил он, слабо улыбаясь. – Я бы взял его на руки, как ты берёшь меня, и искупал в этом озере. Я бы половину жизни отдал за то, чтобы он мог оставить дворец, эту золотую клетку, хоть ненадолго, и увидел то, что принесёт ему радость. Например, это озеро, которое как будто бы подарило цвет его глазам. Я уверен, оно бы ему понравилось.

– Может быть, когда-нибудь это произойдёт, – сказал Хатори.

Хайнэ с тоской пожал плечами – никакой надежды на то, что Онхонто разрешат выбраться за пределы не то что столицы, но даже императорского дворца, не было.

– В городе наверняка продаются пейзажи с видом озера, – сказал он. – Ты купишь для меня один? Я отправлю его с письмом… Можно было бы заказать картину какому-нибудь знаменитому живописцу, но мне кажется, Онхонто больше понравится то, что написано руками простых людей, которые всю жизнь живут в этой провинции.

– Куплю, – пообещал Хатори.

Солнце, перед тем, как исчезнуть за снежными вершинами, расплескало по воде озера багрянец, как никогда сильнее внушавший мысли о сходстве с кровью. Вскоре после этого наступила темнота, быстро наполнившаяся природными звуками – шелестом крыльев, птичьими криками, стрекотом цикад; возле кустов и деревьев вспыхнули зеленоватые огоньки светлячков.

Хатори переоделся, и, усадив брата в экипаж, повёз его домой, где их ждал сытный ужин.

Хайнэ чувствовал себя почти счастливым, и в этот раз без прежней тоски смотрел на изменившуюся фигуру сестры, но после того, как ужин был закончен, и они отправились по своим комнатам, сон долго не шёл к нему.

Наконец, измучившись, Хайнэ поднялся к постели и, выбравшись в коридор, очень тихо и осторожно подполз к дверям в спальню сестры.

На его счастье – или же, наоборот, несчастье – они были чуть приоткрыты, и он имел возможность чутко прислушаться к звукам, доносившимся из темноты.

– Тебе удобно так?

– Да…

Вслед за этим послышались стоны.

Кровь прилила Хайнэ к лицу; он прижал руку ко лбу, пылавшему, как от жара.

В этот раз он не стал подсматривать, но картина, увиденная однажды, и без того запечатлелась в его сознании слишком чётко, и слишком легко воскресала перед глазами во всех деталях.

Печаль и ярость к себе захватили его в равной пропорции. Он стоял, боясь пошевелиться, чтобы не выдать своё присутствие – хотя, быть может, именно сейчас его никто бы и не мог услышать – и бессильные чувства клокотали в нём, как прежде утром клокотала столь же бессильная страсть.

«На чьём месте из них я бы хотел оказаться больше?» – думал Хайнэ, сдерживая жгучие слёзы, и они, не проливаясь, разъедали солью глаза.

Так он промучился, не шевелясь, почти до самого рассвета.

Лишь тогда, когда первые отблески зари, проникая сквозь лёгкие белоснежные занавеси, осветили спальню и коридор нежно-розовым светом, и стало понятно, что двое в комнате давным-давно спят, Хайнэ заковылял по лестнице вниз.

Он вышел в сад, глотая холодный утренний воздух, и отправился к своим цветам.

Выполняя обещание, данное Онхонто, весной он посадил – с мыслями о нём – розы.

Саженцы он купил ещё во время своих бесплодных поисков Хатори в Нижнем Городе.

– Не желаете посадить в своём саду розы, прекрасный господин? – спросила старая торговка, возле прилавка которой он рухнул в изнеможении после многих часов безрезультатных блужданий.

Обращение это согрело душу Хайнэ, хоть он и понимал, что это типичная лесть, предназначенная богатому покупателю. В любом случае, знатных господ в Нижнем Городе не очень-то жаловали, и удивительно было услышать столь доброжелательные слова, которые, к тому же, сразу же напомнили Хайнэ об Онхонто.

– Это кансийский сорт, – сказала торговка, когда он приблизился к прилавку. – Они распускаются поздней осенью, когда все остальные розы уже отцвели. Непременно посадите их своими руками, и при вашем появлении они будут источать самое сильное благоухание.

Хайнэ недоверчиво усмехнулся и посмотрел на чахлые, обрезанные кустики, длинные корни которых были обвязаны мокрой тряпкой. Прежде он не имел ни малейшего понятия о том, как размножаются и растут цветы, и вид саженцев стал  для него открытием – никогда он не думал, что нечто, столь некрасивое и жалкое на вид, может превратиться потом в стройный куст, радующий цветами и источающий дивное благоухание.

От этой мысли ему захотелось плакать, как и всегда, когда он встречал какие-либо упоминания о том, как нечто уродливое превращается во что-то красивое.

Узловатые корни саженцев напоминали ему собственные искривлённые пальцы, и, дотронувшись до них, он как будто почувствовал что-то родное.

– Знаете вы язык цветов? – спросила торговка. – Знаете, что означает роза?

– Любовь и страсть, – пробормотал Хайнэ, прижимая к груди мешок с саженцами.

– В Канси не так, – возразила женщина. – В Канси считают, что роза воплощает в себе милосердие, милость, божественную любовь, страдания и победу. Зелень розы означает радость, её шипы – печаль, а цветок – славу и почести.

«Хотел бы я жить в Канси», – печально подумал Хайнэ, в котором эти слова ещё сильнее разбередили острую тоску.

Ранней весной он посадил свои розы в саду в Арне и с тех пор регулярно их проведывал, с радостью отмечая каждый новый зазеленевший лист. До цветов и даже до бутонов было ещё далеко, но Хайнэ доставляло удовольствие представлять, как они распустятся, символизируя – как там сказала торговка? – почести, славу и преодоление страданий…

Ну и любовь, конечно, тоже.

Он опустился на землю, низко наклонившись к своим зелёным кустикам, и дотронулся до них рукой. В слова торговки про «разумность» роз, источающих особенное благоухание для того человека, который их посадил, Хайнэ не верил, но всё же быстро,  пристыженно шептал:

«Я люблю вас, люблю, люблю…»

Острые шипы царапали его кривые пальцы, но прохладная роса, которой были покрыты глянцевито-зелёные листья, казалось, успокаивала боль.

***

Дни Иннин протекали теперь неторопливо и размеренно, как и положено было хозяйке богатого провинциального поместья. То есть, хозяйкой она, конечно, не стала, и даже не была официально принята обратно в семью – она хотела подождать с этой церемонией и связанной с ней волокитой хотя бы до окончания беременности. Но Ниси уступила ей, как старшей дочери семьи, большую половину дома, в которой Иннин была полноправной госпожой.

Первое время это ощущение – теперь она могла полноценно властвовать над всеми, и никто не мог сказать ей и слова против – грело душу Иннин, измученную ограничениями, налагаемыми на жрицу, и унижениями Даран. Но оскорблённое самолюбие успокоилось удивительно быстро, и потекли спокойные, умиротворённые дни.

Подобный ритм жизни мог бы показаться скучным, но Иннин, как ни странно, не чувствовала страданий, хотя к занятиям, обычно скрашивавшим скуку провинциальной знати – искусству, путешествиям, приглашению гостей или устраиванию праздников, фестивалей – её также не тянуло.

Она просыпалась в превосходном расположении духа, проводила день, ничего не делая – только гуляя по саду да нежась в прохладных  водах купальни, в которые каждый раз добавляли новый аромат – и засыпала такой же счастливой, как рано утром.

«Возможно, это результат того, что я пришла к гармонии с самой собой, – думала иногда Иннин с несколько отстранённым удивлением. – Неужели это блаженство продлится вечно?»

Её отношения с Хатори также были безмятежными: он ни словом, ни делом не припомнил ей почти случившегося разрыва и брошенных слов о нелюбви. («Люблю, – думала Иннин теперь, когда в голове порой возникал тот вопрос, который прежде доставил ей столько мук. – Он ведь отец моего ребёнка»).

Возможно, в будущем их и ждали остракизм и презрение общества, как обещала когда-то Даран, но пока что общество было далеко и знать не знало о том, что старшая дочь семьи Санья сняла с себя одеяние жрицы и зажила в незаконном браке с собственным братом, которым являлся Хатори в глазах окружающих.

Они теперь спали в одной комнате, и её мечта о том, чтобы просто просыпаться по утрам в его объятиях, сбылась; впрочем, моменты страсти доставляли Иннин не меньшее удовольствие.

Также ей, как и прежде, нравилось просто любоваться им – иной раз Иннин казалось, что она могла бы сидеть часами, созерцая игру солнечных бликов в его волосах, огненной пряжей рассыпавшихся по подушке, наслаждаться точёными чертами его лица и прослеживать взглядом рельеф тела.

По этой причине ей часто нравилось предаваться любви днём, при свете.

– Ты знаешь о том, как ты красив? – спросила она однажды, задержав руку Хатори, которую тот уже протянул к своей одежде, разбросанной по полу. – Иногда мне кажется, что одежда тебе вообще ни к чему.

– Не то чтобы я испытывал большое пристрастие к одежде, но, боюсь, меня не поймут, – усмехнулся Хатори, однако поднимать свою накидку не стал.

Он вообще ничуть не стеснялся собственной наготы – впрочем, и своим безупречным телом при этом тоже, по-видимому, не гордился.

– Почему всё это в тебе так мне нравится? – прошептала Иннин, прильнув к нему и перебирая огненно-золотистые пряди. – Другие не назвали бы твою внешность совершенной, с точки зрения нынешнего идеала утончённости ты не слишком красив. Но я уверена, что будь я первой женщиной и создавай из четырёх стихий супруга себе под стать, то я бы сотворила именно такого, как ты. А, может, глядя на тебя, я начинаю лучше понимать, как сильно различаются идеалы красоты в каждую эпоху, и что, несмотря на это, есть что-то общее, что может быть названо красивым в любое время, у любой народности. В тебе есть что-то от… вневременного совершенства, понимаешь? И к этому невозможно оставаться равнодушным. Не зря же господин Астанико так возненавидел тебя с первого взгляда. Ему подвернулся хороший предлог, чтобы дать волю своим недобрым чувствам – твои обидные слова, но я уверена, что он невзлюбил тебя гораздо раньше, сразу, как только увидел.

Хатори как-то нехотя усмехнулся.

– Да брось, Иннин. Я вовсе не так прекрасен, как ты полагаешь. Ты видела Онхонто? Вот он – прекрасен, да.

Но Иннин покачала головой.

– Он тоже прекрасен, но по-другому. Сравнивая вас, я бы сказала, что вы оба – совершенство, но по-разному. Я скажу тебе кое-что, что читала в трудах предыдущей Верховной Жрицы. Она пишет, что истинная цель и самое большое желание каждого человека – создать кого-то, похожего на себя, и одновременно более прекрасного, чем он сам. Так вот, если предположить, что ты и Онхонто, вы оба – чьи-то совершенные творения… – тут Иннин засмеялась, испытывая неловкость от своего сравнения, но всё же продолжила: – В красоте Онхонто есть одновременно что-то страдальческое, что пронзает сердце острой  болью. Он слишком прекрасен. Так могло бы творить только существо, хорошо знакомое с сущностью страданий, познавшее скорбь… а иначе говоря, существо, наделённое разумом. Ты прекрасен в другом смысле. Тебя могли бы создать стихии. Понимаешь, о чём я говорю? Именно так творит природа, отражая своё понятие о красоте в драгоценных камнях, в гармоничности форм снежинок, в рисунке на крыльях бабочки. Мода на одежду, причёски и черты лица может меняться, но ты когда-нибудь слышал о моде на крылья бабочек? Нет, бабочки всегда и везде будут почитаться красивыми. Вот о чём я говорила.

Она замолчала, довольная своей речью, которая помогла и ей самой кое-что понять в себе.

Но Хатори помрачнел.

– Ты слишком любишь моё тело, Хайнэ ненавидит его… – сказал он и, замолчав, всё-таки принялся одеваться.

– И никто из нас не обращает внимания на твою душу? – осторожно продолжила за него Иннин. – Послушай, на самом деле это совсем не…

– Да нет. Я не об этом, – перебил её Хатори и вдруг обронил странную фразу: – Может, у меня и нет души совсем.

Иннин замерла с открытым ртом.

– То есть как это? – наконец, спросила она и несколько напряжённо засмеялась. – Да ну, что за глупость.

– Я совсем не умею любить.

И снова Иннин пришлось преодолеть некоторый ступор, настигший её после этих слов. Это он-то не умеет любить?

Впрочем, с точки зрения какого-нибудь чересчур пылкого писателя, вроде Энсенте Халии…

Она улыбнулась этой мысли и возразила:

– Да нет. Может быть, в наших отношениях и нет тех метаний и всплесков, которые любят описывать авторы романов – по крайней мере, с твоей стороны. Но это не так уж и плохо, разве нет? Писатели пишут о том, что сами боятся пережить. Никто на самом деле не хочет всех этих страстей в жизни.

Хатори достал бледно-розовый пион из напольной вазы, стоявшей рядом с кровати, и провёл пальцем по нежным, трепещущим лепесткам.

– Я совсем не уверен, что смогу стать хорошим отцом для этого ребёнка, – сказал он.

Иннин непроизвольно положила руку на свой довольно круто выступавший из-под платья живот.

– А я думаю иначе, – как можно мягче постаралась возразить она. – Ты умеешь быть заботливым и нежным. Взять хотя бы Хайнэ. Кто другой смог бы на протяжении стольких лет так терпеливо и преданно ухаживать за калекой, который к тому же обладает, прямо скажем, не самым идеальным характером?

– Хайнэ – это другое, – сказал Хатори и закрыл глаза.

И Иннин вдруг действительно ощутила, что да, Хайнэ – другое.

Ей подумалось, что это оборотная сторона той раскрепощенности и внутренней свободы от правил, навязанных обществом, которыми обладал Хатори.

В обществе считается, что потомство – это одна из главных забот в жизни каждого, а его появление – большое счастье, так что даже тот, кто в глубине души не слишком любит и хочет детей, не смеет признаться себе в этом, и в итоге не допускает подобных мыслей.

– Мы с Хайнэ близнецы, – сказала Иннин. – Две части одного целого. Относись к этому ребёнку так, как будто это ребёнок Хайнэ, которого у него никогда не может быть.

Произносить эти слова было немного больно, но Иннин всегда понимала, что Хайнэ занимает в душе Хатори – сколько бы тот ни утверждал, что души у него нет – совершенно особое место. Она не ревновала – даже тогда, когда Хатори иногда уходил посреди ночи  из постели и шёл спать в комнату брата.

Она знала, что сам Хайнэ ревнует гораздо больше.

– Я попробую, – ответил Хатори после долгого молчания.

Больше он этот вопрос не поднимал, и Иннин, в конце концов решившая, что после рождения ребёнка чувства его отца, в любом случае, изменятся, быстро вернула себе душевное спокойствие.

Однако когда до предполагаемой даты родов оставалось чуть более двух месяцев, в ней поселилось какое-то новое, неясное чувство – не то чтобы скука и пресыщение благодатной жизнью, но смутное желание что-то сделать. Её как будто куда-то тянуло.

Иннин занялась переустройством дома, вся в мыслях о «волшебном царстве», которое собиралась подарить своему ребёнку – ей хотелось, чтобы это волшебство начиналось для малыша с первой же минуты, когда он увидит мир.

– Мне нужно съездить в столицу, – в конце концов, сообщила она домашним. – Хочу сама заняться выбором тканей и мебели.

Её, конечно же, попытались отговорить, но тщетно – она твёрдо стояла на своём, утверждая, что превосходно себя чувствует, и поездка не будет ей в тягость.

В середине Первого Месяца Ветра она отправилась в Аста Энур, и трёхдневный переезд, в самом деле, не отнял у неё почти никаких сил. Физически Иннин чувствовала себя хорошо, морально – ещё лучше. Её хотелось некоторого одиночества, и чувство лёгкой тоски по оставленным вдалеке родным, к которым всё равно скоро вернёшься, не бередило душу, а было, наоборот, приятным.

Она решила навестить Ниту – та ничего не знала о переменах, случившихся в судьбе её старшей сестры. Уезжая из столицы, Иннин послала ей краткое письмо о том, что временно покидает дворец, но ничего не сказала о решении снять с себя одеяние жрицы и, тем более, о своей беременности.

Теперь она почувствовала, что готова рассказать сестре обо всём, однако оделась всё же так, чтобы живот не был заметен – посвящать в свои обстоятельства и семью Фурасаку тоже Иннин пока что не хотела.

Однако её постигла неудача – вышедшая к ней навстречу Марик сказала, что Нита окончательно перебралась во дворец, и искать её нужно там.

Марик была беременна. Собственно, этого и следовало ожидать – замужество её совершалось с единственной целью подарить родителям внуков, но Иннин всё равно испытала чувство, близкое к ошеломлению.

Её даже пробил лёгкий озноб.

«Когда-то давно я смотрела на неё с высокомерием и одновременно с лёгкой завистью, – думала она, глядя на женщину, которую могла в какой-то степени считать своей соперницей. – Казалось, что у нас совершенно противоположная судьба. Многочисленные романы и восхищение окружающих у неё, одинокий путь жрицы у меня… И вот теперь мы стали одним и тем же, и дети наши появятся на свет в один и тот же год. Забавно, что к этим переменам в судьбе, нас, судя по всему, привёл один и тот же мужчина. Наверное, теперь это Марик бы завидовала мне, если бы знала о моём положении и о том, чьего  ребёнка я ношу».

– Поздравляю вас, – сказала Иннин вслух. – Я не знала о ваших счастливых обстоятельствах.

– Да, мы давно не виделись, – кивнула Марик. – Я слышала о том, что вы больны, и поэтому удалились поправлять своё здоровье в провинцию.

То, что Даран не стала покрывать имя своей ученицы позором, публично лишая её звания жрицы и разглашая всем, что она нарушила свою клятву, стало для Иннин новостью.

– Мне уже лучше, – сказала она. – Но я всё ещё чувствую лёгкое недомогание – и, видите, вынуждена так тепло одеваться...

Воспользоваться обстоятельствами и объяснить количество надетых на неё накидок болезнью показалось Иннин удачным решением.

Марик, судя по всему, поверила в эту ложь.

– Жрицы говорят, что это будет девочка, – призналась она. – Я очень рада.

– Вот как… Что ж, в таком случае, поздравляю вдвойне.

Сама Иннин испытывала странную раздвоенность – в глубине души ей также хотелось дочь, но брошенные напоследок слова Даран привели к тому, что это желание пришлось в себе подавить.

«Сын – это лучше, – думала она. – Дорога в Храм для мальчика будет закрыта изначально, и никогда он не испытает тех сомнений и метаний, которые пришлось испытать мне самой. Хуже будет, если родится девочка и, как я, загорится мечтой о судьбе жрицы. Тогда однажды мне придётся объяснить ей, что эта мечта не сможет исполниться по моей вине… И рассказать ей всю свою историю, за которую она, вероятно, станет меня презирать».

В отличие от Марик, ей предстояло ждать до самого дня родов, чтобы узнать, кто у неё родится, – умение предсказывать пол будущего ребёнка было одним из тех строжайше охраняемых секретов, которым жрицу учили только после второго посвящения, а его Иннин так и не получила.

Распрощавшись с Марик, она решила заняться делом, ради которого, в частности, и приехала в столицу – подбором тканей для занавесей, пологов и одежды будущего ребёнка.

Торговые дома и лавки располагались в отдельной части столицы – там же строили свои дома и те выходцы из Нижнего Города, которым удалось сколотить на торговле состояние и за деньги купить право селиться в другой части города. Прежде и такое казалось невозможным, но теперь всё быстро менялось, вызывая у многих, особенно в числе старшего поколения, ужас и глубочайшее внутреннее отторжение…