Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 53 страниц)

Хайнэ приоткрыл глаза – почему-то не сразу, а помедлив, словно ему было, чего, или кого бояться – и тут же снова закрыл их, ошеломлённый.

Меньше всего на свете он ожидал увидеть в этой комнате отца, которого оставил в Арне наедине с его книгами и трактатами, и с которым на протяжении всех последних лет обменивался лишь пустыми, незначительными фразами, да и то лишь тогда, когда им изредка доводилось случайно столкнуться на просторах огромного поместья Санья.

Но это был отец. С извечной книжкой в руке, хмурый и раздражённый, но всё же он!

«Не может быть, – почти испуганно думал Хайнэ и не решался снова открыть глаза. – Неужели он узнал о том, что я пытался сделать, и приехал ко мне? Но когда я восемь лет назад заболел и мог умереть, ему было всё равно. Разве что-то изменилось?»

Наконец, он сделал над собой усилие и зашевелился на постели, показывая, что уже не спит.

– А, проснулся, – сказал Райко, сделав по комнате ещё несколько шагов и недовольно захлопнув книгу.

Голос у него был резкий и раздражённый, но что-то подсказывало Хайнэ, что это раздражение направлено не только и не столько против него; ну и потом, возможно, это было в чём-то лучше известного отцовского равнодушия.

– Да… – пробормотал Хайнэ, не зная, что сказать.

– Я тут почитал кое-что из ваших литературных новинок, – продолжил отец ещё более раздражённо. – Поразительно! За восемь лет не появилось абсолютно ничего, в чём можно было бы прочитать не то что страницу – один абзац! Я правильно делал, что не заказывал всё это время из столицы никаких новых книг. Бездарности… какие же они все бездарности, эти люди, называющие себя писателями. Никогда им не переплюнуть авторов древности! Им нечего сказать, всё, чем наполнены их книги – это глупые метафоры, пустые красивости и тайное любование собственным «талантом», за который я не дал бы ни одному из них и одной монеты!

Хайнэ волновало только одно: входит ли Энсенте Халия в число тех писателей, на которых столь яростно нападал сейчас его отец.

– И… например, какие новинки ты читал? – решился спросить он.

Отец назвал несколько имён; ни одно из них ни о чём не говорило Хайнэ, и Энсенте Халии среди них не было.

Впрочем, это было понятно: отец не считал его непристойные романы литературой вообще.

Разразившись ещё одной гневной тирадой относительно состояния дел в области литературы и искусства, Райко глубоко вздохнул, откинул волосы с лица и замолчал.

Вид у него был как у человека, который только что выдержал многочасовой яростный спор с трудным оппонентом и безмерно устал от этого, хотя Хайнэ не то что не спорил с ним – он вообще не произнёс ни слова.

Отец внезапно сделал пару шагов к постели и опустился на неё, нервно одёргивая одежду и поправляя волосы.

– Мать сказала, что не понимает, почему ты это сделал, – сказал он, не глядя в сторону Хайнэ. – Впрочем, что с неё взять? Мне всегда было не о чем с ней поговорить, всё, что она читала – это религиозные книжки. Как будто бы она может что-то понимать, кроме того, что как бы тебя ни била судьба, нужно только ниже склонить голову и лепетать слова благодарности за то, что всё не ещё хуже!

Хайнэ смотрел на него испуганными, округлившимися глазами.

Ему начало казаться, что отец жалеет его, что пытается таким своеобразным образом проявить нежность, которой никогда не проявлял, что почти готов обнять его или хотя бы взять за руку, и он не знал, чего боится больше – что тот сделает это или, наоборот, не сделает.

– Я хотел когда-то сделать то же самое, – сказал отец. – Но не решился. Иногда я об этом жалею.

На его бледных щеках разгорелся багровый, лихорадочный румянец, губы страдальчески искривились.

Он всё ещё был красив – несмотря на то, что отпустил бороду, что глаза его запали и потеряли блеск, что кожа иссохла от постоянных ночных бдений и недостатка света, а на лбу уже появились морщины.

Хайнэ вспомнил о том, что когда он появился на свет, его отцу было всего семнадцать лет, и что тот был вынужден сразу же уехать с женой в Арне – туда, где увяли его красота и молодость, а уму пришлось создать своего страдающего бессонницей двойника, в бесконечных спорах с которым и проводил свои дни и ночи Райко Санья.

Он закрыл глаза, чувствуя, как изнутри их жгут слёзы.

«Ну обними же меня, – мысленно просил он. – Хотя бы один раз… пожалуйста…»

Отец зашевелился рядом с ним.

Хайнэ вытащил из-под одеяла руку, чтобы облегчить отцу доступ к своему телу – это было единственное, что он решился сделать, не в силах проявить какую-то инициативу сам.

– Что это? – внезапно спросил Райко каким-то странным голосом. – Откуда ты это взял?

Хайнэ открыл глаза и увидел, что отец смотрит на кольцо, которое когда-то подарил  ему Хатори.

Всё то время, что он провёл во дворце, Хайнэ исправно прятал его под одеждой, хотя и не знал причины этой предосторожности, но здесь, дома, он снял его с цепочки и снова надел на палец.

– Мне это подарили, – растерянно сказал он.

Лицо отца искривилось.

Швырнув свою книгу на пол, он резко поднялся с кровати, бросился к дверям, распахнул их и с силой захлопнул, выскочив в коридор.

Хайнэ изумлённо смотрел ему вслед.

Несколько минут спустя до него донеслись яростные крики с первого этажа.

Он поспешно скатился с кровати и, не найдя свою трость, на четвереньках пополз к дверям. Тихо и осторожно приоткрыв их, он прислушался к словам отца.

– Как вы посмели?! – орал тот. – Как вы посмели побывать в доме у Ранко, забрать его вещи и принести их сюда? Как посмели отдать его кольцо Хайнэ?! Вы низкая, подлая, отвратительная женщина, я ненавидел вас всю жизнь и жалею, что не сказал вам об этом раньше, что не говорил вам этого каждый день за все годы этого нелепого, фальшивого, лицемерного брака, навязанного мне вашей матерью, чтобы скрыть следы постыдного преступления!

Мать отвечала ему-то, но голос её был едва слышным, и Хайнэ не мог разобрать её слов.

– И вы ещё посмели обвинять меня в равнодушии к Хайнэ?! – продолжал отец, и Хайнэ никогда ещё не слышал в его голосе столько бешенства, столько яростной страсти, столько отчаяния и столько ненависти. – Вы, которая воспользовалась моим отсутствием, чтобы побежать к Ранко в дом?! Ах, оставьте этот бред про предсказания жриц, я прекрасно знаю все ваши чувства и ненавижу, презираю вас за них…

Крики стихли – очевидно, Райко выскочил из дома так же, как до этого выскочил из комнаты сына.

Хайнэ осторожно прикрыл двери и пополз обратно.

Сердце у него бешено колотилось.

Следы постыдного преступления? Ранко? Тот самый, который держал его на руках вскоре после его рождения?..

Он снял кольцо с пальца и принялся внимательно его разглядывать. Да, так и есть – на внутренней стороне были мелко выгравированы инициалы «Р.С.»

Ранко Санья.

Хайнэ встрепенулся.

Если уж отец приехал в столицу, то должен был захватить с собой часть своей библиотеки – по-другому никогда не бывало – и, в частности, свой огромнейший труд по генеалогии и истории семьи Санья, над которым он работал, кажется, уже на протяжении лет десяти.

Добравшись до комнаты, в которой остановился Райко, Хайнэ и в самом деле нашёл книгу и принялся поспешно и лихорадочно перелистывать её, надеясь успеть до того момента, как отец вернётся. Однако отец не возвращался, и Хайнэ успел наспех пролистать книгу, а потом просмотреть её более внимательно, однако никаких упоминаний о Ранко Санье он не нашёл.

Он вернулся к себе, растерянный и измученный предположениями.

«Нужно спросить у Хатори, откуда он взял это кольцо», – подумал он, и по спине его пробежал холод от этой мысли.

Все эти дни он почти не общался с братом. То есть, тот, конечно, приходил, чтобы искупать его, отнести в сад и уложить в постель, но Хайнэ, во-первых, находился под действием Средства Забвения, а, во-вторых, сознательно убеждал себя в том, что это не Хатори сейчас с ним, а какой-то незнакомый слуга, который ничего для него не значит.

И который никогда не спал с Марик Фурасаку.

Эта мысль, которую Хайнэ вполне успешно гнал от себя на протяжении четырёх суток, вернулась, и ему показалось, что ему всадили нож в только начавшую заживать рану.

Он сполз на пол, корчась от боли.

Хатори появился через пару часов, и в этот раз Хайнэ не удалось забыть о том, что случилось, как он ни старался. Ему мучительно хотелось знать, чем закончилась та встреча Хатори с Марик, которую он видел из окна, однако он не мог заставить себя спросить об этом.

Что будет дальше? Они поженятся?

Невидимая рана вновь открылась и начала кровоточить хуже прежнего.

– Что случилось? – спросил Хатори.

Хайнэ извивался в его руках, словно змея – прикосновения рук, которые трогали Марик, ласкали её, казались ему нестерпимыми.

– Ты никогда не сможешь мне этого забыть? – продолжил брат. – Это навсегда станет преградой между нами?

Хайнэ застыл, поражённый.

Как?! Он догадался?! Всё понял?

Хатори снял с него верхнюю накидку и, аккуратно свернув её, положил рядом с постелью.

– Что я могу сделать, чтобы ты об этом забыл? – спросил он. – Чтобы всё стало, как прежде?

Несколько минут Хайнэ молчал, не глядя на него.

Потом, преодолевая себя, осторожно придвинулся к Хатори и, закрыв глаза, положил голову ему на плечо. Сказать, что это было тяжело, значило ничего не сказать – на этот раз приходилось бороться не с обидой и не с ревностью, а с каким-то глубинным внутренним отторжением, и это было больно, как будто он совершал над собой какое-то неслыханное насилие.

«Что сделать, что, что, что?! – крутилось в его голове. – Если бы я знал сам!..»

– Дай мне мою книгу, – наконец, выдохнул он.

Когда учение Милосердного оказалось в его руках, Хайнэ снова перечитал отрывок про невинность и чистоту, и на мгновение ему стало легче.

– Он говорит о том, что у женщины должен быть только один муж, – проговорил он. – А у мужчины – одна жена. Что у каждого человека есть тот, кто ему предназначен, чья душа откликается на тот же зов. Что возлюбленные должны быть связаны, в первую очередь, духовными узами, а любовь, основанная на плотском влечении, большой силы не имеет. Что нужно хранить невинность и чистоту… Вдруг я встречу когда-нибудь ту женщину, которая мне предназначена? Ведь, получается, она должна где-то существовать. И, если она тоже будет верить в Милосердного – а это должно быть так – то она будет рада, что я сохранил невинность, что не потерял чистоты тела. Пусть это только оттого, что у меня не было возможности поступить по-другому, но всё же. В любом случае, это не Марик. Ей нет дела до Милосердного, а уж до невинности и чистоты и подавно.

Хайнэ закрыл глаза, и слёзы, наконец, прорвались, даровав ему облегчение и смыв ту преграду, которую он воздвиг между собой и братом, словно весенние воды – плотину.

Он прорыдал, уткнувшись Хатори в грудь, полчаса.

– Она просила меня попрощаться с тобой от её имени, – сказал Хатори, когда он успокоился. – Она больше не придёт в этот дом.

– А ты в её?.. – тихо спросил Хайнэ.

– И я в её тоже. Если уж она не предназначена для тебя, то для меня – тем более.

Как ни странно, эти слова уже не имели для Хайнэ большого значения.

Он подполз к своему столу, открыл запертые на замок ящики и вытащил из них рукописи – законченные и не законченные рассказы, отрывки, наброски, черновики.

– Отнести меня на задний двор и помоги кое-что сделать, – попросил он Хатори.

Оказавшись на улице, он сгрёб большую часть принесённой из дома бумаги в кучу и поджёг.

– Зачем ты это делаешь? – изумился Хатори. – Ведь это же твои рукописи!

– Не мешай мне, – сказал Хайнэ. – Я хочу от всего этого избавиться. Больше никогда, никогда, никогда Энсенте Халия не будет писать подобной мерзости!

Он задрожал и начал с остервенением подкидывать в костёр всё новые и новые листы. Хатори обхватил его за пояс, мешая приблизиться к пламени.

– Пусти, – сказал Хайнэ. – Я ведь не собираюсь бросаться в огонь!

В глубине души его мутило от одной лишь близости пламени, жаркого, безжалостного, с готовностью пожирающего то, что ему предоставили, и готового пожрать точно так же, что угодно – хоть дом, хоть тело человека. Хайнэ боялся его, вспоминая казнь на площади Нижнего Города, боялся и ненавидел.

– Это похоже на обряд сожжения вещей умершего, – сказал Хатори, по-прежнему не отпуская его.

– Вот и прекрасно! – Хайнэ запрокинул голову и исступлённо рассмеялся. – Пусть умрёт, пусть катится прямиком в Подземный Мир вместе со своими пошлыми бездарными рассказами! Я ненавижу его!

– Но ведь это ты.

– Нет! – заорал Хайнэ. – Нет, это не я!

Костёр догорел, и от Энсенте Халии остался лишь пепел, да кое-где обрывки обгоревшей бумаги со следами чернил. Хайнэ чувствовал облегчение, но больше – опустошение.

В тот же вечер он спросил у Хатори про кольцо, однако ответ, которого он в конце концов добился, не сказал ему ничего нового – это был подарок приёмному сыну от госпожи Ниси.

Хайнэ подумал было, что всё бесполезно, и ему никогда не узнать правды, как вдруг ему в голову пришла одна мысль. Он вспомнил, как нашёл книгу с посвящением от Ранко Саньи в доме госпожи Илон.

«Моей любимой ученице»…

Не дав себе времени опомниться, Хайнэ сел писать письмо к госпоже. Он никогда бы не решился выспрашивать про Ранко Санью у родителей или хотя бы даже членов семьи Фурасаку, но в послании к едва знакомой женщине это, как ни странно, было легко – а, может быть, он уже слишком привык воображать себя другим человеком, когда писал письма.

Вечером того же дня в доме появился господин Астанико.

– Мы все так скучаем по вам во дворце, – говорил он, сидя на постели рядом с Хайнэ, зябко кутавшимся в покрывало и прятавшим под ним забинтованные руки. – И ждём, когда вы поправитесь, чтобы вернуться к нам.

Хайнэ смотрел на него встревоженным, недоверчивым взглядом и ни разу не верил его мягкому, вкрадчивому голосу, хотя в чём-то эти слова, даже если они были ложью, доставляли ему удовольствие.

– Какая жалость, что приступ болезни сразил вас именно сейчас, – продолжил Астанико. – Вы пропустите все остающиеся церемонии и к тому времени, как вы вернётесь, господин уже переедет в покои Её Высочества и не сможет уделять вам столько внимания. Вот, глядите, он написал для вас письмо. Он хотел бы приехать к вам и сам, но для него покидать пределы дворца совершенно невозможно, сами понимаете. В его случае дворец – это действительно золотая клетка, да.

Он улыбнулся, мягко и снисходительно, и протянул Хайнэ письмо на нескольких листах.

Тот скользнул взглядом по бумаге, исписанной красивым, старательным почерком, и горячая волна захлестнула его сердце. Он отложил письмо, чтобы прочесть его позже – читать его на глазах у Астанико казалось каким-то неприличным, почти постыдным действием.

– А вы знаете, у нас произошло много нового, – сказал, тем временем, тот. – К примеру, госпожа Марик Фурасаку объявила о своей помолвке с Сорэ Саньей. Вот это действительно событие года. Впрочем, количество свадеб по всей стране в целом неслыханно возросло, и знаете почему? Я склонен думать, что наш Прекрасный Господин источает какие-то невидимые флюиды. Потому что даже я, уж насколько бесчувственен и безразличен всегда был, стал испытывать некие нежные чувства, и произошло это ровно после того, как он приехал.

Хайнэ пропустил его последние слова мимо ушей.

Все его силы были направлены на то, чтобы не выдать своих чувств – в тот момент, когда он услышал про помолвку Марик, ему показалось, что он умирает.

Но он не умер, и даже боль, ударившая прямо в сердце, отпустила довольно быстро, оставив только тягучее, муторное ощущение какое-то ирреальности всего происходящего.

Сорэ Санья…

Он вспомнил пышно разодетого господина с высокомерной улыбкой и лицом, так похожим на его собственное, и, кажется, произнёс это имя вслух, потому что Астанико снова подхватил тему.

– Да-да, представьте себе, – сказал он. – Не думаю, что для Сорэ это такая уж большая радость – переезжать из своей провинции в дом семьи Фурасаку, но тут, видите ли, тонкая ситуация. Конечно же, Эсер Санье приятно плюнуть в лицо своим врагам и отдать сына в мужья женщине, за которой на протяжении десяти лет охотились все женихи Аста Энур. Дескать, двадцать лет назад она, Эсер, сказала своё «фэ» столице и удалилась от двора, но достаточно ей было просто послать сюда своего сынка, как самая главная столичная красавица пала к его ногам. Самолюбие – это такая вещь… – Астанико потеребил свою бородку. – Все самые глупейшие ошибки и самые рискованные авантюры совершаются из самолюбия. А у Эсер Саньи оно величиной в её огромную провинцию, по-другому и не скажешь. Ох, простите, – внезапно смутился он. – Я всё время забываю, что вы с ней родственники. Хотя, насколько я знаю, вы не в слишком хороших отношениях?

– Мы не общаемся, – рассеянно подтвердил Хайнэ, думая о другом. – Я не думаю, что Марик сможет быть счастлива с таким человеком. Он, как и все, обманется той маской, которую она носит, и не увидит её по-настоящему.

– Кто знает, – пожал плечами Астанико. – Мужчина может быть скверен лицом и характером, но если он умеет подарить женщине наслаждение, то любая оторвёт его с руками.

Он усмехнулся и прикрыл глаза, но Хайнэ успел увидеть, как хищно, масляно они заблестели.

Он отвернулся, чтобы скрыть от Главного Астролога своё искривившееся лицо.

Ненависть ко всему плотскому росла и крепла в нём, а мысль о постельных наслаждениях уже не вызывала волнения, как прежде, а только приводила в глухую ярость.

***

Госпожа Илон ответила Хайнэ только через три дня.

«Почему бы нам не встретиться и не поговорить о том, что вас интересует, лично? – писала она. – Двадцать шестого числа этого месяца я собираюсь любоваться поздним листопадом на берегу реки возле Павильона Горьких Слёз, приезжайте и вы туда».

Назначенный день выдался тёплым и ясным, но лёгкое дыхание подступающей зимы уже чувствовалось повсюду.

Хайнэ выбрался из дома впервые после того, что с ним случилось, и теперь передвигался мелкими, осторожными шажками по ковру из разноцветных листьев, часто и глубоко вдыхая морозный утренний воздух, напоенный ароматом прелой земли и первого снега.

Алая Речка – одна из многочисленных небольших речушек, протекавших через нижние ярусы Аста Энур, чтобы влиться за его пределами в полноводную и быструю Сестру Амайи, получила своё имя благодаря чистейшей, прозрачной воде, сквозь которую были видны камни необычного красного цвета, устилавшие её дно.

Была, правда, и другая версия происхождения этого названия: якобы в стародавние времена у одной из жриц, вопреки запрету, был возлюбленный. Об этом узнала её госпожа и повелела убить юношу; он пытался бежать, но его настигли на берегу реки, и с тех пор её волны окрасились в алый цвет его крови…

Хайнэ думал об этой легенде, проезжая в экипаже мимо реки и глядя в её быстрые воды, бегущие куда-то на запад, чтобы однажды, далеко в провинции Канси, слиться с великим океаном.

Хатори укутал его плотнее в подбитую мехом накидку, взял на руки и вынес из экипажа. Хайнэ, свесившись с его плеча, бездумно разглядывал подстывшие за ночь лужицы, подёрнутые искрившейся в лучах солнечного света пеленой. Хатори наступил в одну из них каблуком, и хрупкий лёд пошёл изломанными трещинами, сквозь которые на поверхность хлынула неожиданно тёмная, будто густой отвар, вода.

Павильон Горьких Слёз, название которого имело уже совершенно недвусмысленное отношение к легенде про жрицу и её убитого возлюбленного, стоял на другом берегу реки, и в летние месяцы возле него собиралось довольно много народу, но сейчас он был совершенно пуст.

Не в последнюю очередь потому, что в двадцать шестой день Второго Месяца Ветра во всех храмах начинались церемонии, посвящённые смене времени года.

Странно было, что госпожа Илон, вопреки традициям, отправилась в этот день не в храм, а любоваться природой.

Выглядело это как намеренный вызов обществу, и Хайнэ, с его враждебным отношением к официальной религии, поступок госпожи импонировал, однако против неё говорила жестокость, с которой она отвергла прежнего возлюбленного, и он по-прежнему не знал, как к ней относиться.

Хатори усадил его на скамью в беседке и, завидев вдали приближающийся экипаж, скрылся между кустами.

Госпожа Илон приехала, взяв с собой служанок; одна из них несла тепло закутанную девочку.

– Ну, давайте поговорим о вашем деле, господин Санья, – без лишних предисловий начала она, усевшись напротив него.

Хайнэ почему-то не знал, что сказать. А она и не торопила его, подперев локтём голову и скользя задумчивым взглядом по волнам реки, тихо плескавшимся почти у самой беседки.

– А знаете, откуда произошло название этой реки? – вдруг спросила госпожа Илон, не поворачивая к Хайнэ головы.

– Знаю, – немного смущённо ответил тот, и чувство неловкости, владевшее им, стало чуть меньше. – Я тоже думал об этом несколько минут назад.

– В своё время я изучала множество легенд, которые связывают с происхождением названий различных городов, областей и рек. И вы знаете, все они так похожи. Либо абсолютное горе, либо абсолютное счастье. И никогда – как в жизни, – она улыбнулась.

– Литература склонна приукрашать действительность, – пробормотал Хайнэ, теряясь.

– Или, может быть, это мы слишком ленивы, ленивы душой для того, чтобы испытывать такие же чувства, какие испытывают герои романов и пьес? – возразила госпожа Илон всё с той же улыбкой. – Хотя на самом деле я думаю по-другому: однажды испытав сильную страсть, мы сознаём, сколь пагубно это чувство воздействует на нашу душу, и впредь предпочитаем испытывать его только вместе с героями литературных произведений, оберегая от него собственное сердце.

С этим Хайнэ было сложно поспорить.

– О да… – с тоской проговорил он, поймав разлапистый ярко-алый кленовый лист, сорванный с ветки и брошенный в беседку порывом ветра.

– Страсть и ярость – это чувства молодости, нежность и печаль – старости. И реальный возраст здесь не причём, – улыбнулась госпожа Илон, а потом внезапно добавила: – Вы пишете стихи?

– Прозу, – сказал Хайнэ. – Романы и рассказы.

– Вы издавали их?

Он кивнул.

– Под каким же псевдонимом? Потому что я ни разу не встречала имени Хайнэ Санья на обложке, а литературные новинки не проходят мимо меня, – Голос госпожи Илон показался чуть насмешливым, но насмешка эта была не обидной, а, скорее, ласковой.

Хайнэ понял, что в очередной раз по глупости загнал себя в угол.

– Энсенте Халия, – сказал он и скривил губы от злости на самого себя.

Госпожа Илон чуть удивлённо приподняла брови.

– Вот как, – произнесла она и ничего не добавила.

А Хайнэ, почувствовав, что ему больше  нечего терять – ну как же, теперь она знает о том, что он автор гадких, бездарных, непристойных романов и, без сомнения, презирает его, эта госпожа с прекрасным литературным вкусом – вдруг утратил весь самоконтроль.

– Да, и, сказать по правде, я собирался написать роман про вас с Никевией, – сообщил он, зло усмехнувшись. – Долгое время я собирал сплетни, но этого, как вы понимаете, недостаточно, и мне нужна была личная встреча.

Он ожидал, что госпожа Илон разозлится, поразится его беспримерной наглости, вскочит на ноги и отпрянет от него, как от какого-то отвратительного насекомого, но ничего этого не произошло.

– Ну напишите, – спокойно сказала она и посмотрела ему прямо в глаза. – Что именно вас интересует? Почему я так поступила?

Вся ярость Хайнэ вдруг угасла – как будто в костёр плеснули ведро воды.

– Да… – пробормотал он, уставившись потухшим взглядом себе под ноги.

Она чуть вздохнула.

– Думаю, я уже ответила на этот вопрос.

Хайнэ снова поднял на неё взгляд, преодолевая стыд за свою безобразную выходку, и понял, что она ничуть на него не сердится.

– Когда мне было двадцать пять лет, а Никевии – двенадцать, я испытывала страсть, а он – привязанность ко мне, как к доброму другу. Теперь всё стало наоборот, – проговорила госпожа Илон, закрыв глаза и откинувшись на спинку скамьи. – В своё время он уступил моей страсти, и это стало несчастьем для нас обоих. Я не хочу теперь повторять всё случившееся, поменяв наши роли. Я не хочу больше никаких страданий, волнений и любовных метаний. Никакой страсти. Я хочу жить в тишине, читать стихи, изучать легенды и любоваться природой. Вот и всё. Да, я знаю, что это жестоко и эгоистично, ну так что ж, я жестока и эгоистична, – твёрдо закончила она и открыла глаза.

Долгое время меж ними царило молчание.

Хайнэ смотрел на деревья, на мелькавшие меж ними огненно-рыжие волосы Хатори, бродившего по берегу реки.

– Никевии нужны страдания и страсть, – продолжила госпожа Илон уже совсем другим голосом, в котором звучали печаль и затаённая нежность. – Да и как иначе. Он молод. Он жить без этого не может, сколько бы ни уверял себя и других, что всё, что ему нужно – это моя любовь. Он любит меня до тех пор, пока я даю ему возможность утонуть в его страданиях.

– Мне кажется, вы не совсем правы, – пробормотал Хайнэ, вспомнив исступлённые метания юноши, которые грозили довести его до безумия и вряд ли приносили такое уж большое удовольствие.

– Может быть, и не права, – неожиданно легко согласилась госпожа Илон. – Но суть в том, что вся моя страсть уже перегорела, а вся любовь вылилась в материнское чувство, которое я вполне удовлетворяю в заботе о моей девочке.

Она сделала знак служанке, и та поднесла к ней ребёнка.

– Что ж, сделайте милость, напишите обо всём этом так, как это видите вы, – добавила она несколько минут спустя, играя с девочкой. – А я с удовольствием почитаю. Я вообще люблю работы Энсенте Халии.

Хайнэ изумлённо вскинул голову.

Она ведь просто льстила ему, так?

Очевидно, мысли, написанные на его лице, не укрылись от госпожи Илон, потому что, посмотрев на него, она негромко рассмеялась.

– У вас прекрасный стиль и изумительные описания, – сказала она суть позже. – Я слышу в ваших словах голос сердца. Только один человек на моей памяти писал так же пронзительно, но он-то как раз писал стихи.

– И… кто же это был? – спросил Хайнэ, не дыша.

– Тот, о ком вы спрашивали. Ранко Санья.

К горлу Хайнэ подкатил ком.

Сам не зная почему, он хотел плакать от одних только звуков этого имени. Заговорив о другом, он чуть было не забыл, что именно послужило поводом для встречи с госпожой Илон, но теперь она произнесла это имя, и всё встало на свои места.

Он хотел было попросить её рассказать о нём, но в этом уже не было нужды – она начала говорить сама, и голос у неё был странный: таким голосом чужеземец рассказывает об оставленной позади горячо любимой родине – по крайней мере, так показалось Хайнэ.

Так рассказывал Онхонто о своём чудесном островке Крео и о садике с розами, в котором он работал.

– О, Ранко был удивительным человеком, – произнесла госпожа Илон, глядя куда-то вдаль, погружённая в свои воспоминания, и всё лицо её просветлело. – Таким, про которого и сказать-то толком нечего, потому что человеческий язык не слишком предназначен для того, чтобы выражать прекрасное. И это при всей моей любви к языку! Добрый, умный, великодушный, талантливый поэт и музыкант – разве могут эти слова передать то, чем он был? Он был полон кипучей, деятельной энергии, постоянно что-то устраивал – поэтические соревнования, музыкальные вечера, выставки картин молодых художников… В его присутствии жизнь как будто наполнялась новыми красками, и всё это становилось интересно даже для тех, кто никогда не испытывал особых чувств по отношению к искусству.

Хайнэ жадно ловил каждое слово и видел всё это, как будто наяву.

– Разумеется, все мы были в него влюблены, – добавила госпожа Илон, улыбаясь  смущённой улыбкой, на мгновение превратившей её в совсем юную девушку. – Все его ученицы, да и учительницы, наверное, тоже. Я не знаю ни одной женщины, которая повстречалась бы с Ранко и не влюбилась в него хотя бы ненадолго! Но это была не та мучительная, болезненная страсть, которая приносит лишь боль, о нет. Любовь к нему вдохновляла, даже несмотря на то, что оставалась без взаимности. Мы все писали стихи в подражание ему, все старались быть лучше, чтобы быть достойными его… И в то же время прекрасно сознавали, что даже в подмётки ему не годимся, так что в глубине души ни на что не рассчитывали. Это была светлая, одухотворяющая любовь, лишённая амбиций самолюбия и эгоистических надежд на личное счастье.

Госпожа Илон ненадолго замолчала, и улыбка восторга и восхищения начала медленно гаснуть на её лице, как гаснут последние лучи заходящего солнца в погожий день.

– Его женой должна была бы стать лучшая женщина на свете, – грустно продолжила она. – Так должно было быть по всем законам справедливости, если таковая вообще существует. Но почему-то этого не произошло. Личная жизнь Ранко всегда была тайной под семью печатями, и он только отшучивался на эту тему, но мы знали, что он любил какую-то женщину, и любовь эта была несчастливой. Мы видели это в его глазах, в которых всегда плескалась грусть, несмотря на то, что Ранко был очень весёлым человеком, много смеялся и никогда в открытую не предавался унынию. Он позволял себе изливать печаль только в своих стихах…

Госпожа Илон снова подозвала служанку, и та принесла ей из экипажа книгу.

– Держите, – сказала она, протянув книгу Хайнэ. – Это его стихи. Я подумала, вам будет интересно, и захватила её с собой. Знаете, вы чем-то похожи на него, даже внешне, я отметила это, как только увидела вас… и тем удивительнее мне было узнать, что вы и есть Энсенте Халия, чей стиль всегда напоминал мне стиль Ранко.

Хайнэ опустил голову, не желая показывать, как жалко искривилось его лицо.

Ему было больно от этих слов, несмотря на то, что ничего более лестного он, пожалуй, никогда не слышал.

«Может ли быть… может ли быть, что у Ранко Саньи была любовная связь с моей матерью? – думал он, вспоминая скандал, произошедший между отцом и матерью, и сердце его разрывалось от болезненной, сумасшедшей надежды, признаться в которой он не решался сам себе. – Может ли быть, что он…»

– Что с ним случилось? – спросил Хайнэ, усилием воли выпутываясь из этих мыслей. – Я знаю, что он умер в тот год, когда я родился, но ведь он, насколько я понимаю, был ещё молод…

– Ему и тридцати не было, – кивнула госпожа Илон, и на лицо её набежала тень. – Нам не соизволили сообщить никаких подробностей. Просто объявили, что это был несчастный случай, и всё. Хотите знать, что с ним случилось – расспросите ваших родственников. Я полагаю, им должно быть известно об этом больше, чем мне.

Голос её внезапно стал более холодным, а на лице появилось отстранённое, сдержанное  выражение, как будто напоминание о том, что Хайнэ принадлежит к семье Санья, лишило её того расположения, которое она испытывала к нему поначалу.