Текст книги "Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ)"

Автор книги: Вансайрес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 53 страниц)

– Большие силы даются не для того, чтобы передавать их другому человеку, будь это даже ваш единственный и любимый ребёнок, – сказал Астанико назидательно и высокопарно. – Вам кажется, что такое деяние будет доказательством вашей любви, но на самом деле ваше дитя согнётся под бременем незаконно вручённого ему груза, согнётся и завянет, как завянут наутро эти розы, которые вы заставили расцвести вопреки природе.

Иннин, против воли, бросила взгляд на пышно цветущие кусты.

Неужели эти цветы, которые холил и лелеял её брат, наутро действительно погибнут?..

– Сколько лун вашему ребёнку? – переменил тему Астанико.

– Сегодня в полночь исполнилось два месяца, – отвечала Иннин, сама не понимая, что заставляет её разговаривать с ним.

– Значит, завтра вы должны будете дать ему официальное имя. Вы поедете в храм? И кто будет держать младенца на руках, впервые нарекая его по-новому?

Иннин, наконец, удалось сбросить владевшее ей оцепенение.

– Уж не вы ли претендуете на эту роль, господин Астанико? – расхохоталась она. – Конечно же, это будет мой брат.

  До этого момента она почти не задумывалась о предстоящей церемонии, угнетённая количеством гостей, заполонивших усадьбу, и необходимостью скрываться от них, но сейчас она вдруг поняла, что это будет прекрасной возможностью сбежать из дома и побыть с теми двоими, кто был единственно дорог ей, с Хайнэ и Хатори. Она почти обрадовалась тому, что господин Главный Астролог соизволил напомнить ей о церемонии, которая в противном случае могла быть пропущена, и отнесла ребёнка в дом, однако сама отправилась вновь бродить по саду, слишком взволнованная, чтобы уснуть.

Хайнэ же в это время сидел на постели, склонившись над спящим Онхонто, и разглядывал в лунном свете его лицо.

А вернее было сказать, любовался – потому что, как ни удивительно, это лицо и в самом деле казалось ему таким же прекрасным, как прежде, а, может быть, и ещё прекраснее. Мелькнувшее было на несколько мгновений и ошеломившее его уродство быстро превратилось, как по мановению руки волшебницы, в красоту. Порой Хайнэ думал, что видит лишь ещё одну маску, и эту маску было легко любить, как и всё остальное, что носил Онхонто – его одежду, его украшения, цветы, которые он вплетал в волосы.

Хайнэ нравилось любовно перебирать и укладывать в причёску эти каштаново-красные пряди, и в такие моменты он ощущал себя Хатори.

«Подумать только, я не верил ему, когда он говорил, что не замечает моего уродства, что это не имеет для него значения, – думал он, опустив голову. – А я считал, что это невозможно, и что он мне врёт…»

Вдруг лёгкое, ровное дыхание прервалось. Онхонто открыл свой единственный глаз, и полоска изумрудной глади блеснула под бугристым, как поверхность пустыни, веком.

– Ещё не утро, – заметил он. – Ты почему не спишь?

– Прости, если разбудил тебя… – смутился Хайнэ. – Сейчас я лягу.

Но обоим уже не удалось снова уснуть, и они решили вместо этого прогуляться в саду. В какой-то момент Хайнэ пришла в голову новая идея, и, взяв Онхонто под локоть, он повёл его в другой дальний флигель, в котором теперь располагался Райко, более чем кто-либо, взбешённый нашествием в усадьбу гостей.

Он, как обычно, не спал допоздна – сидел, словно неупокоенный призрак, над своими книгами и не нужными никому трудами.

Хайнэ подозревал, что отец, вымарав отовсюду упоминания о Ранко, всё же писал его историю и собирал оставшиеся от него вещи в каком-то особом тайнике, можно сказать, святилище, которое он воздвиг для одного только себя и своей ревностной любви к брату.

Сейчас Хайнэ собирался просить позволения войти в это святилище и, помня реакцию Райко, знал, что поступает, как сумасшедший, но всё же собирался разыграть свою рискованную карту.

– Добрый вечер, отец, – ровно сказал он, появившись на пороге его комнаты и пропуская вперёд Онхонто. – Извини, что мы так поздно, но мне хотелось познакомить тебя с одним человеком… который для меня ровно то, чем был Ранко для тебя.

Райко выронил кисть из рук.

Хайнэ чуть опустил взгляд, ожидая вспышки бешенства, но отец молчал. Может быть, так действовало на него присутствие Онхонто – Хайнэ ещё ни разу не видел, чтобы кто-либо, находясь рядом с ним, впадал в злость и ярость.

– Он для тебя как брат? – спросил Райко каким-то слабым, измождённым голосом. – Но ведь ты же называл своим братом рыжеволосого простолюдина.

Хайнэ помолчал.

– Людям не нравится, когда они не могут точно описать свои чувства и впихнуть их в определённые рамки, поэтому они предпочитают пользоваться несколькими весьма ограниченными понятиями, – сказал он, наконец. – Друг, брат, соперник, отец, учитель, возлюбленный, бог… То же, что не вписывается в эти чётко очерченные границы или, не приведи богиня, занимает территорию сразу двух или больше областей, названию не подлежит.

Райко всё ещё молчал, но Хайнэ по изменившейся атмосфере чувствовал, что молчание это не враждебное, а, скорее, растерянное.

И тогда он попытался.

– Отец, позволь мне показать ему портрет твоего брата, Ранко, – попросил он. – Какой-нибудь из тех, которые хранятся у тебя.

Прошло несколько невыносимо долгих минут.

А потом Райко молча открыл ящик стола и протянул Онхонто листок бумаги.

Тот долго вглядывался в простой карандашный, однако очень умело выполненный – быть может, руками самого Райко – портрет.

– Я знаю этого человека, – сказал он, в конце концов. – Я видел его однажды. Он приезжал на остров с женщиной… я был тогда ещё ребёнком, но сейчас вспоминаю это.

Хайнэ увидел, как напряглась спина отца.

И хотя он был уверен в том, что эти слова стали для него совершенной неожиданностью, отец спросил только одно, как будто Онхонто мог точно знать.

– Он любил эту женщину?! – вскричал Райко. – Он был счастлив с ней?!

Онхонто долго и внимательно глядел на него сквозь прорези в своей маске.

– Да, – наконец, уверенно сообщил он. – Он был счастлив. Больше, чем с кем-либо.

Райко сгорбился и поник в своём кресле.

– Это было жестоко, – пробормотал Хайнэ, когда они вышли на крыльцо.

– Нет, не было, – возразил Онхонто. – Иллюзия рождается, живёт и умирает так же, как человек. И если смерть ребёнка – это жестоко, больно и против природы, то смерть старика естественна и служит для него освобождением. Когда иллюзия или мечта разрушена в самом начале своего существования, это оставляет незаживающую рану. Но когда она прожила долгую жизнь и выполнила своё назначение, приходит время ей умереть. На самом деле, это касается вообще всех чувств человека, – вдруг добавил он. – Все они проходят, должны пройти тот же путь.

– И любовь? – спросил Хайнэ печально.

Но Онхонто развеял его тоску.

– За исключением любви, – сказал он, улыбнувшись.

Они пошли вперёд, но в этот момент чей-то силуэт преградил им путь. Момент, когда этот человек – кем бы он ни был – мог ускользнуть неузнанным, был потерян, и, поняв это, Верховная Жрица спокойно выступила из тени.

Хайнэ догадался, что она пришла говорить с Райко, вероятно, подозревая, что это именно он открыл её тайну, и невольно вздрогнул.

Но худшее было впереди.

– Я никак не мог вспомнить, где видел вас раньше, – вдруг сказал Онхонто. – А так же, кто была та женщина, которая впервые сказала мне и моим родителям, что я принесу громадное несчастье своим близким и своему народу, если только любовь моя не будет завещана тому, кто не сможет на неё ответить в обычном смысле – Богине или Богу. Но теперь всё встало на свои места. Объясните мне, почему двадцать лет спустя вы передумали и лично вернулись за мной на остров, чтобы поступить вопреки своим словам и привезти меня в свою страну?

Тень бледности проскользнула по лицу Даран, но выражение его не изменилось.

– Вы обвиняете меня в том, что я нарочно привезла вас сюда, чтобы принести несчастье своему народу и своей Госпоже? – спросила она. – Что я желаю разрушить свою страну?

Онхонто задумался.

– Я полагаю, что вы сделали это ради других целей. Я хочу знать, ради каких.

– Спросите у уличных актёров, – холодно бросила Даран. – Они скажут вам, что всё, что я делаю – ради власти.

– Я сомневаюсь в этом.

– И каковы же ваши предположения?

В этот момент вдалеке показалась ещё одна фигура – Иннин, продолжавшая после своего пробуждения бесцельно бродить по саду. Теперь она услышала хорошо различимые в ночной тишине голоса и, удивившись, что кому-то так же, как ей, не спится в столь поздний час, решила подойти ближе.

Онхонто повернул к ней голову, и хотя его лицо и было теперь скрыто маской, Хайнэ вдруг как будто увидел догадку и удивление, промелькнувшие в его взгляде.

– Я полагаю… – задумчиво начал он.

Но не успел закончить.

– Замолчите! – вдруг закричала Даран, и лицо её перекосилось.

Очевидно, ощущение, что Онхонто каким-то мистическим образом узнал правду, о которой Хайнэ никогда ему не рассказывал, посетило и её тоже.

Это был первый раз на памяти Хайнэ, когда она потеряла самообладание и когда всё-таки выдала свой страх, что её тайну разоблачат.

Не дождавшись, пока Иннин покажется на аллее, она развернулась и стремительно пошла прочь.

Хайнэ прижался к Онхонто, дрожа от ночной сырости и какого-то тревожного предчувствия. Тот предложил ему пойти спать, но он отчего-то совсем не хотел ложиться в эту ночь и вместо этого предложил рискованную вылазку – поехать вместе к Малахитовому озеру, тому самому, которое в какой-то степени стало первоначалом всего случившегося, как становится первоначалом сущего стихия воды.

Ради этого пришлось разбудить Хатори, и Хайнэ опасался раздражения и ревности со стороны брата, но тот, как ни странно, ничем не выдал своего недовольства, если оно и было.

«Потом я расскажу тебе правду, – думал Хайнэ, глядя, как он, сонный, выходит во двор, чтобы приготовить экипаж. – Расскажу, что ты остался единственным воплощением красоты и физического совершенства для меня, и единственным моим братом. Расскажу тебе, что за сон мне приснился, и спрошу, было ли всё именно так на самом деле…»

Так он мысленно говорил Хатори, и тот, как будто бы понимая его, оставил их с Онхонто наедине. Заявив, что хочет дышать свежим ночным воздухом, он выбрался наружу и стал править лошадьми оттуда, изредка скашивая взгляд на неплотную бамбуковую занавеску, за прорехами в которой две тёмные тени сливались в одну, причудливую.

Когда они приехали к озеру, Хатори пожелал остаться в экипаже.

– Иди, – сказал он, зевнув, и устроился на скамье, не выпускай из руки вожжей. – Я пока посплю.

Но когда он остался один, то широко открыл глаза, в которых не было и тени сна, и долго вглядывался в усыпанное звёздами небо до тех пор, пока оно не посветлело.

Хайнэ же в это время точно так же дожидался рассвета на берегу озера, желая показать Онхонто его изумрудно-зелёный цвет.

– А ты не хочешь искупаться? – предложил ему тот, сам уж скинув свой тяжёлый наряд и зайдя по пояс в воду.

Кивнув, Хайнэ поднялся и стал развязывать пояс. Прежде он почти никогда не купался, опасаясь раздеваться в том месте, где его мог увидеть кто-либо, кроме Хатори – да и перед самим Хатори при свете дня тоже. Теперь всё это было в прошлом, страх показать своё уродство медленно, но верно отступал вместе со страхом перед уродством вообще, но всё же Хайнэ по-прежнему ощущал себя скованно – может быть, это было действием многолетней привычки, которая хоть и утратила жизненную силу, но всё же оставила после себя следы, как остаются в земле остатки корней вырванного растения.

Помедлив, Хайнэ всё же не стал снимать ни тонкой нижней накидки с короткими рукавами, ни штанов, и вошёл в озеро прямо в них.

Вода, казавшаяся необычно тёплой, мягко серебрилась вокруг; занимающийся рассвет сделал всё молочно-белым, стирая границы между водой и небом, между днём и ночью. И здесь же, в воде, Хайнэ ощутил, как спадает с него привычная тяжесть, заставлявшая его ходить, еле передвигая ноги, и отдававшаяся болью в скрюченных коленях.

Тогда он понял, что может осуществить своё давнишнее желание, и осуществил его. Он стоял по грудь в воде, держа Онхонто на руках, и рождающийся свет лился сверху на улыбающееся лицо существа, самого уродливого и самого прекрасного на земле.

Длинные распущенные волосы его плыли по воде и казались в свете утра тёмно-алыми, как гранат, или как кровь.

Онхонто не шевелился, прикрыв свой единственный глаз.

– Хочешь, я скажу тебе своё настоящее имя? – вдруг спросил он, обнимая Хайнэ одной рукой за шею.

Тот наклонился к нему, и он сказал.

И имя его прозвучало в утренней необъятной тишине, среди молочно-серебристого мягкого света, как первое слово в начале времён.

***

Домой они вернулись поздним утром, и Иннин, обнаружившая отсутствие Хатори, устроила им хороший разнос, как самая настоящая суровая госпожа дома. А потом сообщила, что отоспаться им не удастся, и что не нужно распрягать экипаж, потому что им предстоит новая поездка – в близлежащий местный храм вместе с ребёнком.

Хайнэ выпала честь держать его во время церемонии на руках, и он был одновременно и рад, и растерян.

– Конечно же, поезжай, – уверенно сказал ему Онхонто. – Я буду ждать тебя дома.

И Хайнэ поехал.

– Я всё ещё не придумала имя, – легкомысленно призналась Иннин, сидевшая на скамье между Хатори и братом. – Хайнэ, помоги! Предложи что-нибудь! Может, у тебя есть хоть какой-то вариант?

Вариант у Хайнэ был, но он не осмеливался его озвучить.

Впрочем, он подозревал, что это очередная хитрая уловка сестры, чтобы заставить его полюбить племянника, и, в конце концов, решился.

– Кайрихи? – переспросила Иннин удивлённо. – Какое странное имя… Откуда ты его взял?

– Придумал, – солгал Хайнэ. – Я хотел назвать так главного героя своей повести.

– А, может быть, мне и нравится, – задумчиво сказала Иннин, глядя в тёмные глаза своего сына, ворочавшегося на руках у Хайнэ. – Хатори, ты не против?

– Как вы решите, так и будет, – лаконично ответил тот.

И таким образом сын жрицы, нарушившей свою священную клятву, и рыжеволосого простолюдина, не помнившего ничего о своём прошлом и забывавшего настоящее, получил имя Онхонто, бедняцкого сына, супруга Императрицы, всеобщего идола и прекрасного существа с изуродованным лицом.

Церемония проводилась в небольшом местном храме, где никто не знал безымянных родителей, а если и догадывался о чём-то, то никогда бы не посмел озвучить свои предположения.

Хайнэ в этот день впервые решился обнажить своё уродство.

Он оделся почти так же, как Хатори – в тёмные штаны и недлинную накидку с рукавами до локтя, выставляя на всеобщее обозрение свои искалеченные руки. Он держал в этих руках ребёнка, и тот, кажется, был совсем не против – не плакал и не вырывался, а, наоборот, что-то тихо лепетал и хватал его за пальцы.

Хайнэ стоял, потупив взгляд, и странная печаль одновременно с умиротворением наполняла его сердце.

«Я хотел бы воспитать тебя в моей вере, Кайрихи, – думал он, стоя перед деревянной статуей Аларес в то время, как служительницы храма читали над ребёнком священные тексты. – Но это вряд ли возможно. Надеюсь, что, по крайней мере, это имя поможет тебе распознавать истину под любым обличием, как умел делать тот, о ком я тебе однажды расскажу».

Он поймал себя на том, что думает об Онхонто в прошедшем времени, и сердце его тревожно сжалось от этой, казалось бы, пустяковой ошибки.

Чтобы отвлечься от этих мыслей, на обратном пути Хайнэ ещё крепче прижимал к себе тёплый и тяжёлый свёрток.

«Кайрихи, Кайри, Ю-Кайри, Юкари, – мысленно придумывал он для своего племянника ласковые прозвища, и любовь наполняла его сердце, вытесняя из неё прежнее раздражение к ребёнку. – Пусть это имя принесёт тебе счастье…»

– Ты ему теперь как отец, Хайнэ! – заявила Иннин. –  Своим присутствием ты клялся перед лицом Богини, что всегда будешь рядом с ним, будешь вести и направлять его по жизни… Великая Богиня, что это?

Экипаж остановился возле дальних ворот, и Иннин, выглянув за занавеску, побледнела.

Окна во всём доме и обоих близлежащих флигелях были занавешены чёрной тканью, то же самое было с крышей и со всеми входами, ещё недавно, во время болезни Онхонто, увешанными лентами с изречениями и заклятьями от злых духов, а до этого – щедро украшенными раззолоченным шитьём.

Это был траур.

На мгновение Иннин ощутила ужас, но потом поняла, что те двое – нет, трое людей – до которых ей было дело, сидели рядом с ней, живые и невредимые, а, значит, бояться было нечего. Постыдное и, в то же время, сладкое облегчение охватило её, и длилось оно до тех пор, пока она не взглянула на своего брата.

Какая-то жуткая трансформация происходила с ним прямо на глазах.

И без того пугающе выглядевший в своей открытой одежде, Хайнэ как будто за несколько мгновений стал ещё более тощим, ещё более нескладным, ещё более уродливым, и от единственной его красоты, заключавшейся в лице и волосах, не осталось и следа.

Лицо его вытянулось, побелело и осунулось, широко раскрывшиеся глаза так и остались с тех пор чуть навыкате, и тёмные тени залегли под ними, а волосы поблекли и частично поседели.

Иннин и Хатори попытались вытащить из его экипажа, но он, не произнося ни слова и будто онемев, упирался руками и ногами и отбивался от них, не желая сделать ни шага.

Наконец, они победили и буквально выволокли его, повисшего на их руках бессловесной куклой.

– Ну очнись же, очнись, очнись! – в ужасе закричала Иннин и влепила ему пощёчину.

И тогда Хайнэ вдруг очнулся.

– Розы, – сказал он и, взяв свою трость, заковылял по аллее, но не к дому, а к своей грядке.

Иннин вспомнила слова Астанико, и тёмный ужас затопил её.

Она попыталась остановить брата, но тот не слушал её, и хоть и был он калекой, а она – сильной здоровой женщиной, ей не удалось ему помешать и оставалось только следовать за ним, содрогаясь от страха и чувства вины.

Но когда они пришли к кустам, те цвели так же пышно, как и ночью – несметные яркие цветы покрывали прежние голые ветви, ярко-алые, гранатово-бордовые, белоснежные, нежно-розовые, бледно-золотистые. И ещё больше было нераспустившихся пока бутонов, обещавших, что это цветение ещё долго не прекратится, и розы вовсе не завянут, как предсказал Главный Астролог.

Иннин до боли закусила губу от облегчения.

Но Хайнэ не осчастливило это зрелище – согнувшись почти пополам, он горько плакал, прижав руки к костлявой груди, и сотрясаясь всем телом от беззвучных рыданий.

Слёзы его, солёные, как морские брызги, капали на лепестки роз, и источаемый ими аромат становился всё сильнее, всё горче, всё благоуханнее.

– Хатори!.. – в отчаянии позвала Иннин.

Тот приблизился, держа на руках ребёнка, который капризничал очень редко, но сейчас буквально захлёбывался криком.

– Хайнэ, – сказал он. – Ему… Кайрихи больно видеть твоё горе. Ты же слышишь, как он плачет из-за тебя.

Хайнэ выпрямился.

Его глаза, большие глаза навыкате, окружённые тенями и смотревшие в никуда, высохли за несколько минут, и больше ни одной слезинки не выкатилось из них – ни в тот день, ни после.

Он снова взял ребёнка на руки, и лицо его обратилось в маску скорби, но больше не было ни слёз, ни рыданий, ни немоты, ни попыток убежать от неизбежного.

Полчаса спустя Хайнэ, не шевелясь, выслушал приговор, который стал известен ему задолго до этого, раньше, чем Иннин увидела траурные шторы, и даже раньше, чем он впервые подумал об Онхонто в прошедшем времени.

– Произошло чудовищное несчастье, – сказала Верховная Жрица, глядя на него сухими и воспалёнными глазами. – После продолжительной болезни и недолгого периода улучшения Господин скончался. Это великая потеря для всех нас, которую ничто и никогда не сможет восполнить, но Светлейшая Аларес радуется, встретив в своих звёздных чертогах Того, Кто Был Ей Сужден.

– Это ложь, – сказал Хайнэ, не поднимая глаз.

Тогда Даран отвела его в дальние покои, где никто не мог их подслушать, и, отослав всех слуг, посмотрела на него пронизывающим, испепеляющим взглядом.

– Это было самоубийство, – процедила она. – Он принял яд.

Но Хайнэ снова повторил:

– Это ложь. – И, подняв на неё взгляд, сказал очень ясным и спокойным голосом: – Это вы убили его.

Глава 23

Три дня спустя, перед самым отъездом траурной процессии в Аста Энур, Хайнэ повторил своё обвинение в лицо Верховной Жрице.

– Это вы убили его, – сказал он. – У меня нет никаких доказательств кроме того, что он догадался о вашей тайне, хотя и не сказал о ней вслух. Но видит Милосердный, Великая Богиня и вся Вселенная – я отомщу вам.

Даран стояла у стены, и тень от окна падала на её лицо, почти полностью скрывая его от взгляда Хайнэ.

– То, что произошло – спасение для тебя, – сухо вымолвила она. – Он был изуродован в твоём доме. Не важно, твоей рукой это было сделано или нет, знал ты об этом или нет, и сколько было в этом твоей вины. Ты был бы казнён за это. Возблагодари Великую Богиню за то, что случилось – Императрица не станет снимать маску с мёртвого тела. Возблагодари своего Бога, если хочешь.

«Возблагодари меня» – хотела бы, возможно, добавить она, но не добавила.

Хайнэ ниже опустил голову.

– Мне неважно, с какой целью вы это сделали, – он говорил тихим, спокойным голосом, но всё же с некоторым усилием. – Даже если вы считали, что это благо для меня. Даже если бы я мог поверить в то, что спасти мою жизнь было вашей единственной целью. Клянусь моим Богом, моей верой и моей жизнью, что я отомщу вам. И если я когда-нибудь… поддамся слабости и захочу простить вас, то я клянусь, что вырву себе язык, прежде чем он произнесёт слова прощения.

Он сказал это, потому что знал, что в глубине души – несмотря ни на что – мог бы упасть к ней на грудь и зарыдать, если бы она обняла его, заплакала вместе с ним и сказала, что любит его.

– Я не нуждаюсь в твоём прощении, – отрезала Даран. – Это было самоубийство.

Хайнэ стиснул зубы.

– Не смейте, – сказал он. – Не смейте произносить этих слов. Он не делал этого и никогда бы не сделал. Если вы посмеете когда-либо заявить эту чудовищную ложь публично, я приду и разорву вас на куски собственными руками.

– Ты заявляешь, что человек, который изуродовал сам себя, не способен был причинить себе ещё больший вред, выпив яд? Это смешно.

И она вышла из комнаты, оставив Хайнэ наедине с тишиной, солнечным светом и пустотой, которой отныне было суждено оставаться в его груди навеки.

Он сел за стол и написал письмо Ните, стараясь найти самые проникновенные слова, которые могли бы поддержать его сестру в том безутешном горе, которое должно было вскоре на неё обрушиться. Он писал так красиво, как никогда раньше, и ни на одно мгновение не верил себе.

Окончив письмо, он аккуратно сложил руки на коленях и опустил взгляд, бездумно рассматривая их.

«Теперь вся моя жизнь поделена между несколькими клятвами, – думал он. – Я поклялся, что не убью себя, поклялся, что отомщу, и поклялся, что никогда не прощу твою убийцу. Мне будет легко подчинить своё существование одной-единственной цели, а потом, когда я достигну её, я с радостью исчезну в небытии. Моя ненависть и моя цель помогут мне заполнить оставшееся мне время… а потом всё закончится».

Это был единственный возможный вариант существования – будучи оболочкой без души, ничего не чувствующей, ничего не желающей, выполняющей, как механическая кукла, набор заложенных в неё действий – и, придя к нему, Хайнэ почувствовал в себе не только пустоту, но также спокойствие и уверенность, каких никогда не знал раньше.

И, ощутив под своими ногами эту почву, серую, выжженную и бесплодную, однако твёрдую, он пошёл и собственными руками срезал с кустов роз все волшебным образом расцветшие цветы и бутоны.

Он смог совершить это, не проронив ни слезинки, и сердце его не порвалось на части от горя.

– Я стал сильнее, – сказал он в один из дней Хатори. – Теперь мне всё нипочём.

Однако в глубине души он знал, что это неправда, знал, что есть кое-что, чего он не может сделать – это увидеть Онхонто в гробу. Более того, не должен делать ни в коем случае. Не удосуживаясь объяснять самому себе причин, Хайнэ просто-напросто запретил себе появляться в домашнем храме, в котором в течение трёх ночей жгли благовония и читали священные тексты над телом безвременно ушедшего.

Так почему же, в конце концов, он это всё-таки сделал?

Сделал тогда, когда до отъезда оставались считанные часы, и точно так же на часы уже была поделена вся его будущая жизнь: столько-то часов для ненависти, столько-то – для достижения цели, а потом – конец всему, единственный и долгожданный?

Может быть, он считал, что теперь в нём достаточно силы и бесчувствия даже для того, чтобы перенести это зрелище. Может быть, это было спонтанным и почти случайным действием.

Так или иначе, Хайнэ тихо проскользнул в двери храма и остановился на его пороге, зябко кутаясь в свою тонкую тёмную накидку.

Всё огромное поместье Санья было погружено в траур, и чёрный цвет заглушал даже золотисто-багряные краски осени, но здесь ему не было места.

Здесь гроб, стоящий перед статуей Аларес, был снизу доверху засыпан срезанными Хайнэ розами, и казалось, будто Онхонто в своей роскошной одежде и украшенной маске мирно спит на удивительном ложе из цветов. Длинные волосы его, вымытые и расчёсанные, не убранные ни в какую причёску, тёмно-рубиновыми волнами струились среди цветов, ослепительно сверкая в прохладных лучах осеннего солнца, проникавших сквозь витражные окна.

И тогда Хайнэ понял, что это – правда.

А также то, что до сих пор он этого не осознавал, хотя был абсолютно уверен в обратном. Как же это? Ведь он всё понял с самого начала, ведь предчувствия одолевали его задолго до рокового дня, как же – он до сих пор не мог поверить, не верил в его смерть? За что он собрался тогда мстить, если был абсолютно уверен, что это невозможно?

Хайнэ сделал шаг, чувствуя, как обретённая было почва под его ногами рассыпается в прах.

Усилием воли он удержал её на месте, или, может быть, создал заново, превращая из праха в камень.

Он заставил себя подойти к гробу, опустился на колени, прижал холодную руку Онхонто к своим губам, погладил его волосы и бросился прочь.

Но с этого момента в его невидимой защите была пробита брешь, и теперь сквозь эту брешь медленно, толчками вливалось то, что должно была окончательно погубить её.

Хайнэ знал, что он может замедлить, но не остановить этот процесс.

Хатори, все эти дни находившийся в нескольких шагах от него, будто привязанный невидимой нитью, однако ни разу не подошедший близко, и теперь был неподалёку. Хайнэ направился к нему.

– В письме для Ниты я постарался найти слова, которые могли бы утешить её хотя бы ненадолго, – проговорил он отрывисто. – Но кто же найдёт такие слова для меня?..

Это был риторический вопрос; он и не ждал, что Хатори вдруг откроет ему нечто, что воскресит Онхонто или оправдает его смерть.

Но Хатори, отстранённо глядя куда-то вдаль, сказал:

– Вот увидишь, Хайнэ, эта жизнь промелькнёт очень быстро. Ты и оглянуться не успеешь. А потом он встретит тебя за порогом, и больше ты не разлучишься с ним никогда. Когда ты увидишь его снова, ты и не вспомнишь, что вам приходилось расставаться.

Глаза обожгло, но Хайнэ не обратил на это внимания, только вытер слёзы.

– А ты? – спросил он хрипло.

Хатори поднял на него взгляд.

– А я буду с тобой до самого последнего дня жизни этой, – сказал он. – Я тебя доведу до этого порога, доведу в целости и сохранности, и отдам в его любящие объятия.

– А потом?

– Потом? – Хатори улыбнулся какой-то странной улыбкой. – Потом я исчезну.

Хайнэ внезапно обнаружил, что не может говорить – как будто кто-то насыпал ему в рот песка.

– Как это? – всё-таки смог он проговорить с невероятным трудом.

Но Хатори уже снова стал прежним Хатори.

– Ну, Хайнэ, мне просто крайне сложно представлять все эти мистические вещи, – пожал плечами он. – Будущая жизнь… Я знаю только то, что я знаю: что я тебя никогда не оставлю. До самой смерти.

И тогда Хайнэ проделал те несколько шагов, которые держали их на расстоянии друг от друга все эти дни, и как-то растерянно, неловко прижался щекой к груди брата, как будто обнимал незнакомца.

В ту ночь Хатори вместе с сыном пришёл в его комнату, и они спали втроём в одной постели. Маленький Кайрихи лежал между своим отцом и дядей; Хайнэ, обнимая его одной рукой, второй цеплялся за Хатори, и кровь ручьями хлестала из раны, которой он позволил открыться, но прежнего спасения в бесчувственной мести было уже не найти.

Никто из них троих не спал.

– Я назвал его в честь Онхонто, – проговорил под утро Хайнэ, измученный своим отчаянием, которое старался перетерпеть, как физическую боль.

– Я догадался, – кивнул Хатори.

– И… ты не был против?

Хатори помолчал.

– Хайнэ, – сказал он и на мгновение осёкся. – Давай, если хочешь, скажем ему, что это ты его отец, а не я.

Хайнэ вздрогнул и внимательно вгляделся в его серьёзное лицо, белевшее в полумраке предрассветных сумерек.

– Но это невозможно, – тихо возразил он. – Тогда получится, что его родители – кровные брат с сестрой, преступники.

– А. Да, ты прав. Я не подумал.

Больше они не произнесли друг другу ни слова до того самого момента, как в печальных утренних лучах осеннего солнца траурная процессия не покинула поместье Санья и не двинулась по пути, обратному тому, что проделала около месяца назад. Хайнэ провожал её взглядом, стоя на том же самом месте, в той же самой позе, и только одежда его была другой – чёрной и с короткими рукавами, открывавшей миру его горе и его уродство.

Мысль, в которой он обрёл подобие утешения, была ещё более невозможной, чем прежняя затея до конца жизни оставаться бесчувственным, и Хайнэ не торопился проводить её в жизнь, чтобы побыть подольше под её спасительным действием.

Он не спускал с рук ребёнка, которого так долго ненавидел, и маленький Кайрихи привык к его рукам, слабым и искалеченным. Он искал их, тянулся к ним, искал его тоненькие искривлённые пальцы и смеялся, находя их. Хайнэ знал, что недалёк тот день, когда кольцо Ранко станет больше подходить по размеру его внуку, чем недоразвитому сыну, и собирался подарить его племяннику.

Иннин взирала на всё это со смешанным чувством облегчения и тревоги.

– Знаю, что не имею в такой ситуации права на ревность, – не выдержала, наконец, она. – Знаю, что ему плохо, и рада, что он нашёл утешение в Кайрихи. Но значит ли это, что он должен украсть у меня моего сына?! За последние две недели я видела его лишь издалека… Я хотела, чтобы Хайнэ полюбил его, но не чтобы он забрал его у меня насовсем. Разве это справедливо?

Так она говорила вслух, а внутри какое-то жутковатое чувство говорило ей: да, справедливо. Восемь лет назад Хайнэ заболел, чтобы отдать ей свою силу, а теперь она должна отдать ему взамен своего ребёнка. Каждое получение требует платы, такова судьба этого мира. А близнецы жертвуют самым дорогим друг ради друга, даже если совсем не желают этой жертвы, такова судьба близнецов.