Текст книги "Сапфир и золото (СИ)"

Автор книги: Джин Соул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 54 страниц)

После, вытерев глаза кулаками, Дракон отнёс менестреля в чердачную комнату и заставил лечь в постель. Вот с этого момента и начались странности в Драконовом поведении.

Во-первых, выпускать юношу из башни он перестал и зорко следил, чтобы тот даже и полшага на улицу не сделал. Поначалу можно было счесть, что Эмбервинг просто хочет, чтобы юноша полностью поправился, прежде чем совершать вылазки по окрестностям. Но дни шли, а запрет Дракон не снимал, и убедить его, что выздоровел давно уже, у менестреля не получалось. Эмбервинг ничего не желал слушать. Это было странно, Голденхарт голову сломал, пытаясь догадаться о причинах, побуждающих Дракона вести себя так. Один раз ему всё же удалось переступить через порог, когда Дракон замешкался возле конюшни, но Эмбервинг тут же запихнул юношу обратно в башню и даже дверь подпёр. Менестрелю этой минуты хватило, чтобы заметить: было лето, а ведь он точно помнил, что заболел осенью. Неужто так долго болел? Верно, в беспамятстве пролежал, раз потерял счёт времени.

Второй странностью было, что Дракон перестал к нему прикасаться в известном смысле. Спали они в одной комнате, в одной постели, как и прежде, но Эмбервинг более на юношу внимания не обращал. Вот и начал Голденхарт подумывать, что устал от него Дракон, охладел к нему, а от этих мыслей на душе было неспокойно.

На то были у Дракона причины, но догадки менестреля были так же далеки от истины, как Нордь от Серой Башни. Причиной была найденная в библиотеке летопись, в которой вскользь упоминалось, что люди слишком слабы, чтобы вынести Дракона. Вот и подумалось Эмбервингу: а что, если в недуге юноши как раз он, Дракон, и виноват – «залюбил»? Чувства из него фонтанировали, сдержать их было сложно, но ради благополучия менестреля, единственного настоящего его сокровища, Эмбервинг к тому все силы приложил, не зная, что тем самым только увеличивает тревоги юноши, а стало быть – и здоровье портит: страхи да сомнения никому на пользу не идут!

В общем, менестрель строил предположение за предположением, извёлся весь, но как ни погляди – а всё упиралось в этот странный запрет покидать башню. Голденхарт к тому времени понял, что нахрапом с Драконом не сладить, и притворился, что смирился с вынужденным заключением: выбраться на улицу больше не пытался, даже в окно не выглядывал, всё больше сидел в библиотеке, записывая приходящие на ум строфы и складывая песни. Усыпить бдительность Дракона удалось: Эмбервинг перестал запирать дверь, когда улетал.

К слову, тут и третья странность обнаружилась: прежде Дракон обращался сразу же возле башни, а теперь уходил подальше в поля. «Странно всё это!» – заключил Голденхарт.

И вот, когда Эмбервинг улетел, а по примерным подсчётам вернуться должен был только через несколько часов, – этого времени хватило бы, чтобы быстренько сбегать в деревню и вернуться обратно, выяснив, что скрывает от него Дракон, а в том, что скрывает, юноша не сомневался, – Голденхарт накинул плащ, натянул сапоги и отправился в деревню.

Краем глаза менестрель подметил, что вокруг как-то всё изменилось, но не мог понять, как именно. То ли тропки теперь пролегали иначе, то ли деревья не на своих местах… Крестьяне, что работали на полях, были ему незнакомы, а глядели ему вслед отчего-то с ужасом. Юноша поморщился, подтянул капюшон и отправился прямиком в трактир.

Когда он вошёл, всё стихло, а до этого шум-гам стоял знатный, как и водится в трактирах. Менестрель окинул посетителей взглядом – незнакомые лица, но какой-то холодок в душе появился при взгляде на них: вроде и незнакомые, а всё ж одновременно знакомые, что за напасть? Толстая трактирщица, которая в этот самый момент наливала в кружку из кувшина пенное пиво, вдруг выронила и кружку, и кувшин – вдребезги! А менестрель похолодел, потому что вдруг понял, что не так с посетителями в трактире. Не чужие люди, знакомые, только вот отчего-то постарели все. Голденхарта качнуло, бородач, что сидел за крайним столом, подскочил, ухватил за плечи и усадил на скамью. Юноша с полминуты только дышал и ничего произнести не мог, пото́м выдавил:

– Сколько времени прошло, с тех пор как я в последний раз сюда заходил?

– Десять вёсен минуло, – ответил бородач. А менестрель узнал в нём при ближайшем рассмотрении сына кузнеца, когда в прошлый раз видел – был юнцом безусым.

– Десять?! – выдохнул ошеломлённо Голденхарт.

Трактирщица – да это ведь дочка трактирщика! – вложила ему в руки кружку с пивом, он машинально пригубил, не почувствовав ни вкуса, ни горечи. Что ж, по крайней мере, одной тайной стало меньше: не выпускал его из башни Дракон, чтобы не шокировать, чтобы не знал менестрель, что десять долгих лет проболел! Но это казалось невероятным: неужто целых десять лет пролежал в беспамятстве? А если пролежал, отчего сам не постарел?

– Дракону не говорите, что здесь был, – попросил менестрель напоследок.

Он вернулся в Серую Башню, ломая голову над очевидным противоречием, и пришёл к выводу, что виной тому драконьи чары, которыми Эмбервинг пытался его лечить, разочаровавшись в традиционных средствах. Чары, верно, помогли, да след оставили, вот и перестал менестрель стареть, хотя и десять лет с тех пор минуло. Сам ведь Дракон тоже не старел (заклятье – не в счёт).

В башне менестрель встал перед зеркалом и стал себя разглядывать. Вроде так конкретно ничего не назовёшь, а всё же как-то изменился. То ли во взгляде что-то, то ли вообще в облике… А ещё подметил, что сердце иначе стало биться: плавно так, с переливами, совсем как у самого Дракона. Точно чары виноваты.

Быть может, потому Дракон и сторонится. Вылечить-то вылечил, а вдобавок человеческую сущность из него вытравил. Голденхарт, поразмыслив, решил, что это даже хорошо: раз не стареет, то и с Драконом сможет больше времени провести, чем в людей природой заложено. Вот только нужно разобраться с недомолвками: жить долго, конечно, хорошо, но гораздо лучше жить долго и счастливо.

Разговор Голденхарт начал за ужином, прежде хорошенько к Дракону присмотревшись. Тот вернулся в приподнятом настроении, притащив в башню целую корзину сверкающей чешуёй рыбы, так что ужинали рыбным пирогом, который Эмбервинг собственноручно состряпал. Пирог дышал жаром, рыба вышла рассыпчатой и необыкновенно ароматной, щедро приправленная укропом и прочими травами с огорода.

– Кажется мне в последнее время, что я наскучил тебе, господин Эмбервинг, – сказал Голденхарт.

Эмбервинг так изумился, что выронил вилку:

– Что это за разговоры? Не чужие ведь, что за «господин»?

– Ровно чужие, – возразил менестрель. – Хоть и в одной постели спим, господин Эмбервинг, а будто на разных концах королевства. Если наскучил тебе, так скажи. Обузой не желаю быть, господин Эмбервинг.

– Не называй меня так, – сердито оборвал Дракон. – Глупости какие! Что бы ты там себе ни надумал, это неправда.

– Тогда почему ко мне не прикасаешься? – прямо спросил Голденхарт, и его лицо чуть вспыхнуло румянцем – смущение, смешанное с обидой.

Смутился и Эмбервинг. Он поставил руку на край стола, постучал пальцами, пото́м вильнул:

– Выздоровей прежде, слаб ты ещё после болезни.

– Давным-давно выздоровел, – возразил юноша. – И причина вовсе не в этом, ведь так?

Дракон смутился ещё больше, но ответил отрицательно. Голденхарт нахмурился – клещами тянуть, что ли? – и поднялся из-за стола.

– Доброй ночи тогда, господин Эмбервинг, – чётко выговорил он и ушёл наверх.

Дракон клацнул зубами, поворошил пятернёй волосы на затылке. Этот холодный тон бесконечно задевал, ссориться не хотелось, но и о своих предположениях говорить тоже. Однако же он понимал, что долго держать менестреля в неведении не получится. Подобрать бы ещё подходящие слова… Дракон вторично клацнул зубами и пошёл наверх.

Менестрель сидел на кровати, подобрав ноги, и смотрел в окно, упершись локтями в подоконник. На Дракона даже и не взглянул!

– Обиделся? – смягчая голос, спросил Эмбервинг. Он сел рядом и попытался обнять юношу за плечи.

– На что мне обижаться, господин Эмбервинг? – не оборачиваясь, возразил Голденхарт. – Поишь меня, кормишь, из башни не гонишь, чернила мне покупаешь, чтобы мог песни записывать. Грех приживале жаловаться на такое гостеприимство.

– Довольно, – поморщился Дракон, – говоришь ведь не то, что думаешь. И сам ведь знаешь, что не приживала ты мне.

– Кто же тогда? – всё же полуобернулся юноша и пытливо на Дракона взглянул. – И как мне другое думать, если ты мне не доверяешь? Если есть что сказать, так скажи. Не кисейная роза, не завяну, если холодной водой окатишь. Надоел я тебе?

– Нет, – однозначно ответил Эмбервинг.

– Разлюбил?

– Нет, – ещё категоричнее сказал Дракон.

– Что же тогда?

– Слишком сильно я тебя люблю.

– Разве это плохо? – удивился Голденхарт. А сердце потеплело, обволокло мягкой расслабленностью…

– Для людей – плохо. Драконы меры не знают. Боюсь, и разболелся ты из-за меня, – выдавил всё же Дракон, одной рукой привлекая юношу к себе на плечо, другой как-то по-отечески приласкав по волосам.

– Хм… – после задумчивой паузы промолвил Голденхарт, – может, и так. Десять лет проболеть – уж точно не простая простуда.

Дракон со страхом на него воззрился, тут же выдохнул с облегчением: узнал каким-то образом юноша лишь о сроке болезни, а не о собственной смерти. Но менестрель эту вспышку страха подметил. Что-то ещё скрывает Дракон!

– И что делать со всем этим собираешься? – поинтересовался Голденхарт. – Так и будешь меня сторониться да взаперти держать?

– Понятия не имею, – честно ответил Эмбервинг. – Из башни, думаю, теперь можешь выходить, раз уж узнал, сколько лет пролежал в беспамятстве…

Менестрель задумчиво прикусил кончик пальца, поводил глазами по сторонам.

– Не кажется ли тебе, Эмбер, что странно это? Если я десять лет, как ты говоришь, «в беспамятстве пролежал», отчего же не изменился ничуть, не постарел? Положа руку на сердце, так я даже моложе выгляжу, чем прежде. Или ты лукавишь?

Эмбервинг стушевался, но ответил после заминки:

– Истинную правду говорю. А вот отчего ты ничуть не изменился… Должно быть, чары, которыми я тебя лечил. Точнее не скажу, сам не знаю.

– Тогда, быть может, я от чар и сильнее стал? – предположил менестрель.

Дракон приподнял брови.

– Не отчуждайся от меня, – попросил юноша, припадая к нему на грудь, – лучше уж сгореть от любви, чем зачахнуть в сомнениях. Люблю-то я тебя, быть может, гораздо сильнее, чем ты меня. Не было бы иначе так тяжело, верно ли говорю?

Эмбервинг крепко прижал его к себе, не совладав с чувствами, но оговорился всё же:

– До новолуния повременим. Хочу поразузнать обо всём этом, прежде чем что-то решать. Снова я тебя терять не хочу!

Он тут же осёкся, но Голденхарт эту оговорку запомнил. Нет, верно, много чего ещё от него Дракон скрывает! Наседать юноша не стал, решил, что выведает об этом потихоньку, ненавязчиво, когда Эмбервинг будет расположен к откровениям.

– Так что же, – вслух спросил он, – из башни-то теперь можно выходить?

– Можно, – разрешил Дракон, но тут же уточнил: – Но чтобы не дальше, чем на десять шагов! Что бы ты там ни говорил, Голденхарт, а от болезни ты ещё не оправился. Свежим воздухом можно и на крылечке подышать.

Голденхарт съёжился, приник к Дракону, как мышка, и проговорил:

– Как скажешь, Эмбер.

Далеко отходить от башни ему и самому отчего-то не хотелось. Может быть, потому что всё вокруг, кроме него самого, изменилось, стало чужим, и только Серая Башня да её хозяин остались прежними.

========== 10. О незваном эльфе и о том, что делает принцев принцами ==========

Песня не складывалась. Менестрель пальцем щёлкнул по перу, оно подпрыгнуло, оставило на бумаге здоровенную кляксу и упало на пол. Нужно было подобрать рифму к окончанию предпоследней строки, чтобы завершить песню, но рифма заупрямилась и отказывалась подбираться, несмотря на отчаянные попытки менестреля выпотрошить свою память. Предпоследняя строка звучала так: «И завершив однажды путь свой доблестный…» – даже выговаривалось и то тяжело! Но Голденхарту непременно хотелось оставить это «доблестный», оно звучало веско и патетично, подходящее словечко для рыцарской песни. Можно было бы переставить слова местами, но тогда терялся общий ритм. Да, не так-то просто быть менестрелем!

Чтобы отвлечься, Голденхарт вышел из башни к Дракону. Тот как раз вывешивал на верёвку сушиться выстиранные полотенца и мрачноватое настроение юноши тотчас подметил.

– Не складывается? – верно предположил он.

Голденхарт приподнял и опустил плечи и сощурился на солнце, которое в этот день сияло особенно ярко: всё же Равноденствие!

– Сегодня будет пирог с зайчатиной, – сообщил Эмбер, чтобы хоть немного порадовать юношу. Он успел слетать в лес, пока Голденхарт мудрствовал, и теперь освежёванные тушки дожидались на кухне. Шкурки Дракон отнёс деревенскому скорняку, чтобы тот сделал меховые рукавицы.

– Пирог – это дело, – согласился Голденхарт. – С петрушкой?

– С петрушкой, – подтвердил Дракон. – Как раз нарвать собирался…

Но до петрушки дело не дошло. Когда они развернулись к грядкам, где курчавилась упомянутая петрушка, в воздухе полыхнуло каким-то зеленоватым огнём, похожим на северное сияние или на дневную молнию, и прямо в грядку вывалился из воздуха – из пустого места! – Талиесин. От петрушки мало что осталось, всю примял весом своего тела.

– Моя петрушка! – охнул менестрель, всплеснув руками.

– Талиесин? – удивился Эмбервинг.

– Ты его знаешь, Эмбер? – с подозрением спросил юноша.

Эльф между тем выбрался с грядки, отряхиваясь.

– Это эльф, – пояснил Дракон. – Я заезжал к ним, когда… – Он споткнулся, но уверенно закончил: – Когда искал для тебя лекарство.

Голденхарт нахмурился. Эта оговорка ему ничуть не понравилась. Он смерил эльфа холодным взглядом. А что, если «заезжал» к ним Дракон вовсе не за этим? Талиесин был слишком красив, чтобы его проигнорировать. Быть может, поэтому Дракон теперь так прохладно к самому менестрелю относится? Что-то случилось за десять лет его беспамятства!

Талиесин подошёл к ним, уставился на Голденхарта. Тогда, в сокровищнице, он видел его лишь мельком, а теперь представился случай взглянуть хорошенько и удостовериться, так ли этот человеческий юноша пригож, как ему показалось на первый взгляд. Ещё как пригож! У Талиесина дух захватило. Волосы менестреля к этому времени отросли едва ли не ниже пояса и слегка кудрявились на концах (Дракон обожал их расчёсывать, а расчёсывая, подметил, что от гребня иногда разлетаются небольшие золотые искры, так похожие на его собственные, а больше – на светлячков; вероятно, из-за применённого к юноше эльфийского цветка), а сапфир в глазах сверкал особенно притягательно. Теперь уже нахмурился Дракон – по понятным причинам: не хотел, чтобы кто-то на менестреля смотрел подобным образом.

– Что ты здесь делаешь, Талиесин? – спросил Эмбервинг.

Талиесин переключил внимание на Дракона (заметив это, менестрель нахмурился ещё сильнее). Эмбервинг теперь выглядел не то что в прошлый раз! Эльф, пожалуй, даже растерялся и не знал, на кого ему больше хочется смотреть, поэтому вертел головой то в одну, то в другую сторону. Но на вопрос всё же ответил:

– Отец послал взглянуть, что вышло из эльфийского камня. Мы повздорили немного: он сам хотел пойти, да негоже королю шляться где попало, нужно прежде взглянуть на этот мир повнимательнее.

Эмбервинг беспокойно пошевелился. Его, конечно, занимала мысль вовсе не о возможном визите Алистера, а о том, как бы Талиесин не проболтался о настоящих причинах, почему Дракону пришлось искать помощи у столь сомнительного народа, как эльфы.

– Лекарство оказалось действенным, – уклончиво ответил он, – Голденхарт выздоровел, как видишь.

– Значит, отыскал всё-таки слёзы, Эмбер? – спросил Талиесин.

Менестрель дёрнулся – «Эмбер»?! – но его раздражение осталось покуда незамеченным. Дракон общими словами пытался объяснить эльфу, что и как, а сам при этом делал ему страшные гримасы, чтобы помалкивал насчёт истинных причин визита Дракона к эльфам: нельзя менестрелю знать, что он уже однажды умер! Но то ли Талиесин этих гримас не понимал, то ли вообще их не замечал, пребывая в некотором очарованном состоянии. А вот Голденхарт заметил.

«Какие-то у них общие тайны, – с ещё бо́льшим раздражением подумал он. – Чую, что верны мои предположения!»

Дракон между тем, следуя правилам гостеприимства, предложил всем пропустить по стаканчику и поужинать тем, что найдётся на кухне.

– Я с удовольствием, Эмбер, – обрадовался Талиесин, – никогда не пробовал еду людей.

Менестрель так стиснул зубы, что скрежет пошёл. Опять! Имя Дракона немилосердно резало слух, когда его произносил кто-то другой. Но отчего Дракон делает вид, что так и надо? Юноша почти удачно скрыл раздражение за надменной холодной улыбкой и пошёл вслед за Драконом и незваным гостем в башню. Эмбервинг опять ничего не заметил, всё ещё занятый предостерегающими пантомимами.

Импровизированный ужин эльфа потряс. Тушки кроликов Дракон припрятал до лучших времён, довольствоваться пришлось холодным окороком, который принесли из деревни в дар Дракону крестьяне, и хлебом с вином.

Аппетита у менестреля не было. Вообще он подметил, что после выздоровления как-то… охладел к еде и питью. Ничего не хотелось, да и голода он особо-то и не испытывал: довольно было и пары ломтей хлеба с маслом или с сыром на весь день. Впрочем, на самочувствии это никак не сказывалось, да и вид у него был прямо-таки цветущий. Юноша полагал, что виной тому чары, которыми лечил его Дракон. Как иначе объяснить всё это, в том числе непонятную затяжную молодость и рулады на неведомом языке, которые теперь выводит в груди сердце?

В общем, Голденхарт апатично жевал хлеб, с каждой минутой раздражаясь всё больше. Талиесин объявил между тем, что останется в башне на пару дней, уж больно ему на мир людей посмотреть хочется. Дракону отказать было неловко – после всего того, что эльфы для него сделали! – и он согласился предоставить эльфу на пару дней комнату на втором пролёте, чтобы было где спать. Талиесин рассыпался в цветистых благодарностях.

За время этого короткого диалога имя Дракона прозвучало раз десять! И менестрель сорвался. Он резко встал из-за стола, хлопнул ладонями по столешнице так, что гулкое эхо раскатилось по всем закоулкам башни, и обрушился на Талиесина:

– Не смей его так называть! Это имя не тебе принадлежит, чтобы ты его так свободно и бездумно произносил! Не ты его вернул! Для тебя он – господин Эмбервинг!

Талиесин, который понятия не имел, в чём или почему его упрекают, вытаращил на менестреля глаза.

– Голденхарт! – с упрёком сказал Эмбервинг, поражённый не меньше эльфа. – Невежливо так разговаривать с гостем…

Лицо юноши вспыхнуло краской – больше негодования, чем смущения, – он смерил обоих презрительным взглядом и удалился наверх.

Дракон принялся извиняться перед Талиесином, гадая, что это вдруг нашло на юношу, пото́м определил гостя в упомянутую комнату на втором пролёте и поспешил к менестрелю. Никогда ещё не видел, чтобы Голденхарт серчал так откровенно!

Голденхарт сидел на кровати, упершись локтями в подоконник и глядя куда-то в вечерний туман, лицо у него было отрешённое. Он понимал, что поступает, в сущности, глупо, но подозрения толкали его на необдуманные поступки.

– Голденхарт? – обеспокоенно позвал Дракон. Эта поза – меланхоличный взгляд в окно – означала, что юноша обижен. Дальше могло последовать гордое молчание с нарочито оскорблённым видом или тирада, исполненная горечи или претензий. Эмбервинг очень надеялся, что последнее: когда менестрель замыкался в молчании, разговорить или утешить его было бесконечно сложно. А прежде всего, нужно узнать о причинах.

Менестрель немного поворотил голову в его сторону (хороший знак!) и промолвил:

– А этот эльф хорош собой, правда?

Радости в Драконе значительно поубавилось. Но он не разобрал, решил, что юноша говорит о собственных впечатлениях, а это в нём не только драконью натуру всколыхнуло, но и самую настоящую ревность. Меньше всего ему бы хотелось, чтобы менестрелю нравились какие-то эльфы! Эмбервинг клацнул зубами, сел возле юноши и обвил его плечи руками. Тот всё ещё держался отстранённо.

– Не знаю, – сказал Дракон, – понятия не имею. Если бы я видел кого-то, кроме тебя, возможно, и смог бы определить, хорош этот кто-то или нет, но поскольку не вижу, то и сказать не могу. Что, на самом деле хорош?

Щёки менестреля разгорелись.

– Значит, увлечься им ты бы не мог? – уточнил Голденхарт.

И тут Дракон всё понял: менестрель его попросту приревновал. Углы рта Дракона поползли вверх, ниточка превратилась в широченную, во все тридцать два драконьих зуба улыбку, вместившую и облегчение, что никем юноша не очарован, и удовлетворение, что он так небезразличен менестрелю, и откровенное ликование по всему вышеперечисленному, и бог знает что ещё.

– Какие только глупости тебе в голову приходят, Голденхарт! – сказал Эмбервинг и увлёк юношу за собой на постель.

Талиесин между тем укладывался спать. Эльфу, привычному к альковам из виноградных лоз и вечнозелёных трав – в стране эльфов нет смены сезонов, – обыкновенная деревянная скамья казалась жутко неудобной. Конечно, Дракон предусмотрительно снабдил эльфа двумя одеялами, одно из которых нужно было расстилать на скамью, а другим – укрываться, и подушкой, но для эльфийского принца подобное ложе выглядело довольно убого. И жёстко, даже несмотря на одеяло. Да к тому же сыро. И Талиесин обречённо предрёк сам себе, что спать будет так же крепко, как и всем известная принцесса на горошине. Но он ошибался: спать ему и вовсе не пришлось.

Он кое-как устроился и попытался даже изобразить сон – самое верное средство скоро заснуть, – но звуки, доносившиеся откуда-то с верхних пролётов и предполагающие, что те двое наверху проводят время гораздо интереснее, чем громоздящийся на неудобной лавке эльф, никак не давали заснуть по-настоящему. Талиесин густо покраснел, поскольку природу этих звуков понял безошибочно. Эхо, гулко отдававшееся в особенной конструкции башни, доносило их то лёгкими шепотками, то приглушёнными стонами, то явно сдерживаемыми криками, а сквознячок, гулявший по башне, подкатывал иногда в щель под дверью отсветы золотых всполохов. Талиесин залез головой под подушку. Выходило, что он подслушивал, пусть и невольно, а это претило его натуре.

Когда всё стихло и башня погрузилась в сон, то Талиесин обнаружил, что и теперь не может заснуть. Слишком часто билось сердце, и он отчасти знал почему: кажется, он начал влюбляться или уже влюбился, вот только не мог понять, в кого из них. Они оба были так прекрасны! А эльфы чересчур восприимчивы к красоте.

В общем, промыкался эльф до утра, кое-как уснул перед самым рассветом и проспал бы до самого обеда, если бы не начали горланить в пять утра деревенские петухи, солидарность с которыми тут же проявил и петух в курятнике Дракона. Эльф подскочил, встрёпанный, запутался в одеяле и едва не свалился с лавки. Дома будили певчие птицы, а тут – истошное кукареку, которое и мёртвого поднимет!

Талиесин глянул в окно, мерцающее зарницами сквозь колышущийся туман, поёжился от утренней сырости и полез обратно под одеяло, но заснуть уже не смог: слишком холодно даже для летнего утра. В Серой Башне предутренние холода были обычным делом, но для эльфа и это было слишком. Он выбрался из-под одеяла, походил по комнате, похлопывая себя по бокам, чтобы разогнать застывшую кровь, но от этого стало только холоднее. Столько неудобств в этом людском мире!

Поразмыслив, Талиесин решил пойти погреться на солнышке. Он осторожно вышел из комнаты, прислушался, заглянул на лестницу. Стояла звенящая тишина. Эльф решил, что те двое наверху ещё спят, что неудивительно, впрочем, учитывая, чем и как долго они вчера занимались. В самых тёмных уголках поблескивали золотистые искры, похожие на роящихся светляков, но стоило протянуть к ним руку – и они рассеивались бесследно.

Эльф вышел на улицу, а там к своему удивлению обнаружил менестреля, который с корзинкой наперевес разбрасывал по двору зёрна для кур. Те квохтали, суетились прямо у его ног, толкались и кудахтали, ссорясь между собой.

Выглядел Голденхарт великолепно, это Талиесина буквально ошеломило: не думал, что человек – всего лишь человек! – после бессонной ночи и столь возмутительного времяпровождения может выглядеть так свежо. Менестрель был удовлетворен во всех смыслах, и пары часов сна ему вполне хватило, чтобы восстановить силы. Он собрал волосы, чтобы не мешали, затянул в хвост лентой на затылке, закатал рукава и теперь кормил кур, дабы отвлечь их от гнёзд, где прятались в соломе белые и крапчатые яйца, которыми Голденхарт собирался позавтракать. Делал он это изысканно, перебирая зёрна в пальцах так, словно это была не пшеница, а жемчуга.

Талиесина он заметил и поворотился в его сторону, выгибая бровь и ожидая, что тот ему скажет. Теперь, когда Голденхарт знал, что эльф для них с Драконом, а вернее, для их отношений, совершенно неопасен, он не возражал, чтобы эльф с ним заговорил, и даже готов был поддержать беседу. Талиесин опомнился и в самых цветистых выражениях пожелал юноше доброго утра. Голденхарт ответил не менее изысканной фразой, и разговор можно было считать завязанным, а может, и развязанным.

– Вы так рано встаёте в человеческом мире, – сообщил Талиесин, осторожно подходя к менестрелю и брезгливо переступая через куриный помёт и прочий сор, которым был засыпан дворик.

– Эмбер спит ещё, – возразил Голденхарт, – а делами по хозяйству лучше с утра заниматься, по холодку.

Было, в самом деле, довольно прохладно: уши у эльфийского принца нестерпимо мёрзли.

Менестрель между тем брезгливость эльфа подметил и решил немного отыграться за вчерашнее: и за незваный визит, и за столь фривольное обращение к Дракону по имени. Он, придерживая корзину бедром, перегнулся через стойла, вытащил оттуда веник и совок и перебросил их эльфу. Тот поймал, недоуменно уставился на оба предмета.

– Давай, – скомандовал юноша, – подмети пока двор. Куры за ночь напакостили, ступить негде.

– Что? – поразился Талиесин и с оскорблённым видом протянул: – Чтобы я, эльфийский принц, убирал куриный помёт?! Не пристало особе королевской крови марать руки подобной мерзостью!

– Я же принц и ничего, убираю, – безапелляционно возразил Голденхарт.

Эльф уставился на него во все глаза.

– Что? Не знал? – со смешком спросил менестрель. – Ну да, принц, «особа королевской крови». И давай-ка начистоту: гость ты тут незваный, за стол с нами садился, еду нашу ел, под нашим кровом ночевал и, видимо, ещё планируешь. А в Серой Башне так заведено: кто не работает, тот не ест. Так что изволь припрятать до лучших времён свои манифесты насчёт благородного происхождения и мети двор.

Талиесин на эту тираду только рот разинул. Прежде всего, конечно, поразило, что Голденхарт – принц. Хотя, если подумать, то вряд ли бы столь влиятельная персона, как Дракон, заинтересовалась особой низкого звания. О драконах Талиесин читал и теперь предположил, что Дракон некогда похитил принца, Голденхарта то бишь, как и было у драконов заведено (вот только почему принца, а не принцессу?), а тот отчего-то умер, может, с тоски по дому (тоже читал, что с людьми такое случается), потому и пришлось Дракону рыскать по свету в поисках воскрешающей магии. Было у этого предположения одно слабое место: менестрель не выглядел, точно по дому тоскует. Да и, памятуя о вчерашнем, стоило усомниться и в том, что похищение имело место. Глядя на менестреля и на то, как он по-хозяйски тут распоряжается, невольно уверишься, что в башне он по доброй воле обитает и никакого принуждения к чему бы то ни было – в том числе и к тому, что вчера наверху происходило и что невольно эльф подслушал, – не испытывает.

Пришлось Талиесину мести двор – впервые в жизни руки марать! Голденхарт одобрительно кивнул и продолжил кормить кур. Эльфийскому принцу пришлось нелегко: к работе он не был приучен, спина у него немилосердно затекла, а щегольские сапоги запачкались. Но не давать же слабину перед менестрелем? Он глянул на юношу, тот уже накормил кур, набрал полную корзину яиц и теперь вилами перекидывал сено в стойло лошадям. Лошади фыркали, тыкались мордами ему едва ли не в лицо, он только со смехом отмахивался, не обращая внимания ни на мокрые брызги лошадиной слюны на рукавах, ни на застрявшие в волосах травинки-соринки, ни на заляпанные куриным помётом сапоги. Он даже в таком неприглядном виде был прекрасен! Вот уж верно говорят: принц – он и в чём угодно принц.

Покончив с сеном, Голденхарт вытер руки прямо об одежду, присел на плетень и поманил Талиесина присоединиться и передохнуть. Эльф с радостью согласился: он уже совсем уморился. Юноша вытащил припрятанный хлеб, разломил, вручил половину эльфу, и какое-то время оба помалкивали, занятые едой. Талиесин подивился, что хлеб оказался необыкновенно вкусен, а ведь это был всего лишь обычный хлеб, к тому же черствый. Менестрель остатки своего размял в пальцах и бросил на землю. Тут же набежали куры, эльф опасливо подобрал ноги.

– Эльфийский камень, значит? – спросил Голденхарт. – Им меня Дракон на ноги поставил?

Талиесин смутился. Теперь, поразмыслив над вчерашними событиями, он понял, что Эмбервинг чего-то от него хотел, иначе не стал бы строить ему такие страшные рожи, но вот чего? Помалкивать насчёт камня? Или насчёт слёз? Скорее всего, слёзы имел в виду. И Талиесин твёрдо решил, что о слезах и полслова не скажет.

– М-да… – неуверенно отозвался он на вопрос менестреля.

Слёзы того, кажется, не интересовали.

– Редкое, должно быть, лекарство, – заметил Голденхарт, вполглаза поглядывая на Талиесина, – никогда о таком не слышал.

– Ещё какое редкое! – радостно подхватил эльф, решивший, что это благодатная тема для разговора и ничуть не опасная. – Он раз в пятьсот лет появляется. Вообще-то камень должен был мне достаться – очередь моя была, – но раз уж Эм… господин Эмбервинг, – исправился тут же он, заметив, как поехала вверх бровь Голденхарта, – так дорого за него заплатил, то ему и достался.

– А он дорого заплатил? – как бы между прочим спросил менестрель, делая вид, что это ему ничуть не интересно, а на самом деле весь замер в ожидании ответа. Что-то подсказывало ему, что плата должна быть колоссальной, чудовищной.

– Расплатился своими рогами… – начал Талиесин охотно, но тут же осёкся и испуганно прикрыл рот рукой. А стоило ли об этом говорить? Но было уже поздно.

– Рогами?! – воскликнул Голденхарт, вскакивая с плетня и вплетая пальцы в волосы на виске. – Да ведь это же…