Текст книги "Сапфир и золото (СИ)"

Автор книги: Джин Соул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 54 страниц)

Юношу передёрнуло: ну и порядки! Впрочем, на свой счёт он ничуть не волновался: короля он знать не знал, стало быть, и петь про него «лишнее» или «что попало» не мог, а уж среди сотен песен, что он выучил, непременно найдётся та, что придётся по сердцу даже такому суровому королю! Если уж Дракона ублажил, то человека и подавно сумеет!

И стражник повёл менестреля в замок, а покуда они шли к тронному залу, сопровождение всё росло: набегали придворные, разглядывали, расспрашивали, охали-ахали, подзывали всё новых людей, – так что в тронный зал менестрель явился с порядочной свитой. Не балованы, видно, были здешние придворные развлечениями! Не часто появлялись в замке гости!

Король, в порядочных летах мужчина, но ещё не старик, и королева, в дочери ему годится, но точно не дочерью, а супругой приходится, сидели на двойном троне. Короны, скипетры – всё, как полагается, одежды золотые с алмазами да изумрудами, сияние вокруг – что в драконьей сокровищнице! Менестреля приняли милостиво, речи слушали с нескрываемым интересом, песни – с удовольствием. Юноша даже подумал, что преувеличивают люди, говоря о жестокосердии короля: тот пообещал хорошую награду за песни, коли менестрель вздумает остаться ему служить, и ничуть не рассердился, когда менестрель ответил, что планирует пробыть в замке только пару дней, а пото́м в обратный путь пуститься.

– Хожу я по свету, песни собираю да перепеваю, – завёл менестрель разговор, за которым и пришёл в Нордь, – немало и ваших, северных, наслушался. Но больше всего мне услышать хочется историю о безымянном драконе. Слыхал я, что в Норди её знают.

Наступила тишина, а вернее, провисло молчание – зловещее молчание! Придворные разом бросили шептаться, потупились, не смея взглянуть на короля. А король побагровел лицом, вскочил с трона, так пережимая скипетр в кулаке, что тот хрустнул даже. Королева как полотно побледнела. Менестрель сам похолодел и побледнел: кажется, не думал, не гадал, а оно самое, «лишнее», и сболтнул, – и уже распрощался со своей головой… Король справился с гневом, перекинул скипетр в другую руку и осведомился (но голос у него стал ледяной, морозный, под стать лютующей зиме):

– Верно ли, что ты, бард, впервые в Норди?

Менестрель ответил согласием.

– Ну так на первый раз прощаю. А коли второй раз о том спросишь – так торчать твоей голове на колу! – сурово сказал король. – Запретная это тема, никто не смеет о том говорить. А кто смел – прахом истлел.

На том аудиенция и кончилась, и менестреля из тронного зала выпроводили, впрочем, сказав, что жить он в замке может сколько угодно, если пожелает, и что покинуть его может в любое время, никто тому препятствий чинить не будет. Юноша к стене привалился, выдохнул с облегчением – на волоске ведь жизнь висела! – но на сердце тяжело стало: ничего-то не узнал, зря только такой путь проделал, а спрашивать – бесполезно, никто и рта не раскроет, указу королевскому повинуясь, да и не заметишь, как головы лишишься. В обратный путь, что ли, подаваться? Вспомнил менестрель Дракона, вспомнил тоску в его глазах и свою ядовитую, выжигающую сердце печаль, и опять вздохнул.

А тут и приметил, что кто-то зовёт его: приоткрылась в стене дверь, – крохотная, в три погибели согнуться нужно, чтобы в проём пройти, – повеяло оттуда сухими травами, затрепетало тенями от едва теплящейся свечи, и показалась в открывшемся проходе старушка, одетая богато, не хуже придворных, но простоволосая, толстая коса – вокруг головы обмотана, совсем как у сказительницы, что в Серой Башне живёт, но эта постарше будет лет эдак на пятьдесят! Зоркими, рысьими глазами по сторонам зыркнула, свечку повыше подняла и опять менестреля к себе манит.

Менестрелю любопытно стало, он и подошёл, а старуха его за собой в проход втащила, дверь за ними закрылась – точно и не было. Глядит менестрель: лестница винтовая, крутая, высоко вверх уходит, не видать куда, а старуха проворно по ней взбирается и всё за собой манит. Так, она – вперёд, он – следом, до самого верха и добрались, а там, как в сказке о Спящей царевне, каморка с прялкой, за которую старуха и уселась, веретено подобрала и давай нитку сучить, веретено как заколдованное вертится. Прядёт и молчит.

– Ты, верно, сказать мне что-то хочешь? – нарушил молчание менестрель.

Старуха на лавку кивнула, менестрель сел.

– Ты, значит, о безымянном драконе слыхал? – без обиняков спросила старуха; и опять подумалось менестрелю, что похожа она на сказительницу: голос чистый, временем не тронутый. – Расскажи, что слыхал, тогда и я, может, расскажу, что я слыхала.

– Так ведь король не велел говорить? – с улыбкой возразил менестрель (кто его знает, а вдруг король и подослал?).

– Тьфу на королевские веления! – сплюнула смачно старуха. – Руби головы или не руби, а правду не скроешь! Откуда ты про безымянного дракона знаешь, коли никогда прежде в Норди не бывал?

Менестрель таиться перестал и рассказал, что знает, о Драконе и вообще о Серой Башне. Старуха потрясла головой:

– Вот как? Выжил, значит, господин дракон-то?

– Выжить-то выжил, да с тех пор ровно и не живёт, – уныло возразил менестрель, припоминая свои печали. – Заклятье на нём какое-то, кто бы знал, как снять! Ты мне лучше расскажи, раз уж на то пошло, что с ними дальше было.

Старуха помолчала, раздумывая или вспоминая, пото́м заговорила негромко:

– Ну, что было, то прошло. Вернул король дочь во дворец, а та всё убивалась по дракону, слёзы лила, всё его имя повторяла, как кукла заведённая. Король запретил – не послушалась, так он осерчал, приказал принцессе язык вырвать и в горную башню бедняжечку заточить. Вон она, башня-то, где принцесса свой век доживала, – кивнула старуха на окошечко; менестрель глянул и увидел, что в снежной мгле виднеется высокая гора, у вершины которой темнеет зловещая башня. – А с тех пор упоминать и о ней, бедняжечке, и о драконе не велено: смертью страшной грозит! Не до́лжно принцессам в драконов влюбляться.

– Собственную дочь… – пробормотал менестрель, проводя ладонью по разом вспотевшему лбу. – Так и умерла в башне?

Старуха кивнула, выпустила из пальцев веретено и по коленям похлопала:

– На тридцатый год и схоронили. Не то, видно, ты услышать хотел?

– Имя… – выдавил менестрель, – как имя драконово было?

– Да кто ж его теперь знает? Без малого пять веков минуло с тех пор. Но, говорят, что имя драконово в той башне спрятано, – шёпотом добавила старуха. – Вот только не всякий до той башни доберётся: ступени каменные обрушились, один неверный шаг – смерть неминуемая! Да и кто пойдёт, да и кому-то надобно?

Юноша уставился в окно невидящими глазами. Кажется, метель началась: горы уже не видно, одни белые пятна перед глазами мельтешат. Сгрёб менестрель пальцами одежду на груди, выдохнул:

– Я пойду.

Старуха не особенно удивилась, но сказать нужным сочла:

– Пропадёшь.

– А мне и так жизни нет, – с сердцем ответил менестрель.

Вывела его старуха тайком из замка, указала тропинку к горе. Менестрель натянул капюшон поглубже на голову и поплёлся к горной башне, проваливаясь сапогами в снег. Каждый шаг давался с трудом: сугробы намело такие, что, казалось, шагни – и под землю уйдёшь навеки! И чем ближе к горе, тем едче впивался в тело морозный ветер: не спешила гора отдавать свой секрет, на полпути остановить хотела. Только до подножия менестрель два дня добирался! В одежду, в сапоги снег набился, наледью от дыхания заволокло глаза, намёрзло на ресницах, руки-ноги заледенели, как деревяшки стали, тут уже не до еды и не сна: лишь бы дойти, а остановишься, перестанешь двигаться – так замёрзнешь насмерть!

К третьему дню добрался менестрель до подножия горы, тут же начиналась каменная лестница, которая круто уходила вверх, ступень за ступенью, к вытесанной прямо в плоти горы башне. Юноша задрал голову и посмотрел на сурово взиравшую гору, на обледеневшие, заметённые снегом ступени, на провалы в каменной лестнице, подул на закоченевшие руки. Метель уже стихла, но ветра́ всё ещё бродили по склонам, вздувая снежные вихри и обрушивая их на голову менестреля.

На нижних ступенях было легко, они сохранились лучше всего, погребённые под снегом. Взбираться приходилось на карачках, держась руками за ступень выше той, на которую ступал: было слишком скользко, не заспешишь, если не хочешь упасть да шею себе свернуть. Но чем выше менестрель поднимался, тем труднее становилось: многие верхние ступени обрушились, не выдержав натиска ветра и снега, а может, и времени; некоторые обрушивались прямо под ногами, и не успей менестрель ухватиться за камни, закончилась бы эта история в тот же самый момент. Но ему хватило сил подтянуться, нащупать сапогом верный камень и миновать опасное место. И он полез дальше, оставляя за собой по снегу кровавый след: руки разодрал о камни, когда пытался удержаться. Кровь ошмётками намёрзла на ладонях, боль была нестерпимая, но менестрель терпел, даже сквозь зубы и то ни полстона не вырвалось. Хочешь счастья – так заслужи, постарайся!

К тому времени, как менестрель добрался до башни, сил у него почти не осталось: выдохся, вымотался, перестал чувствовать и мороз, и кусачий ветер, перестал и видеть, и слышать – всё было как в тумане, сплошная белая пелена, а не сознание. Он почти ощупью отыскал дверь в башню и уцепился за засов, чтобы не снесло ветром. Через пару минут полегчало, менестрель смог оглядеться. Он стоял на крохотной каменной площадке возле двери в башню. Каменной двери с каменным засовом.

«Хватит ли сил её открыть?» – слабо подумал юноша, прижимаясь к ледяному камню лбом и переводя дыхание. Руками засов поднять не удалось, он присел, упёрся плечом. Сапоги скользили по наледи, ноги разъезжались, засов не подавался. Менестрель нащупал каблуком сапога выщербину в камне, упёрся в неё, чтобы не потерять равновесие, и снова двинул засов плечом. Не сразу, но сдвинулся, и юноша толкал каменную балку до тех пор, пока она не вышла из паза. Засов грохнулся вниз, обрушив несколько ступеней кряду, следом хлынула настоящая лавина, откуда-то сверху нашедшая. Менестрель устоял чудом. С дверью тоже повозиться пришлось, она была ещё тяжелее засова, но менестрель приноровился и в час по чайной ложке приоткрыл её настолько, чтобы самому пролезть в башню. Прежде чем войти, проявил осторожность: подсунул между дверью и притолокой камень, что отыскался в снегу.

Внутри ничего не было, кроме лестницы, ведущей наверх, к каморке, в которой доживала свой век опальная принцесса. Стены были грубые, шероховатые, тронутые льдом. Лестница, также вырубленная из монолита, сохранилась хорошо, спрятанная от ветров и морозов за каменными стенами, но была такая узкая и крутая, что менестрель помедлил даже, прежде чем на неё вступить. Он запалил найденный факел, чтобы освещать себе путь: сломай он себе ногу, здесь и сгинет, потому что обратно уже не спустится, а искать его никто не будет. Разделять же участь замурованной принцессы в его планы не входило, ведь он обещал Дракону вернуться к следующей весне.

В каморку дверь была обычная, деревянная, плохонькая, да и то верно: к чему внутри засовы, когда башня на каменный заперта? Сердце менестреля забилось, он толкнул дверь и шагнул в каморку, освещая её факелом. Хватило и полвзгляда. Он пошатнулся, упал на колени, выронив факел, и с горечью воскликнул:

– И как мне с такой любовью соперничать?!

Имя дракона было повсюду: выцарапанное на каменных стенах, вырезанное на деревянных лавках, столе, стульях, балках, вышитое странными жёлтыми и белыми нитями на свитках, покрывалах, скатертях. Уже пото́м менестрель сообразил, что это не нитки: собственными волосами вышивала принцесса имя возлюбленного дракона, прежде золотистыми, а пото́м и седыми, стало быть, до самой старости его помнила. Произносить его уж не могла, лишённая речи, но никто не мог запретить ей его повторять в мыслях и творить везде, куда доставала рука. Одно, недописанное, было в углу, возле каменного ложа, служившего принцессе постелью, и менестрель понял, что остановила руку принцессы сама Смерть.

Менестрель долго сидел не двигаясь, пото́м шевельнулся, пошарил руками возле себя в поисках факела, нашёл его, запалил снова. Глаза его блестели, но не слезами, а решимостью.

– Но я-то жив! – громко сказал он. – И сдаваться не собираюсь.

Истлевшая за полтысячи лет ткань рассыпа́лась, стоило до неё дотронуться, оставались лишь сплетённые из волос буквы. О том, чтобы вырезать из дерева кусок с именем, менестрель и не помышлял: ни сил, ни инструментов для того у юноши не было. Он обшарил всю каморку и, наконец, под каменным ложем нашёл кусок пергамента из бычьей кожи, на нём тоже была вышивка, золотое драконье имя, и он сохранился достаточно хорошо. Менестрель свернул его кое-как трубкой, сунул в дорожный мешок и затянул потуже, чтобы не выронить при спуске. Напоследок ещё раз окинул взглядом мрачную каморку, размышляя, сто́ит ли рассказывать об увиденном Дракону или нет. Решил всё же: не сто́ит, довольно будет того, что вернулся и что вернёт.

Спуск занял гораздо меньше времени: попросту говоря, менестрель поскользнулся и кубарем скатился по лестнице вниз, набив себе синяков да шишек, но, по счастью, ничего не сломав. Однако же силы были на исходе, он брёл наугад, не помня дороги, заплутал и непременно замёрз бы где-нибудь в сугробе, если бы на него не наткнулись случайно угольщики, выработка которых была поблизости. Они подивились находке, выкопали менестреля из сугроба и притащили к себе, а там отогрели, растёрли пахучими мазями, влили в горло такую крепкую спиртовую жижу, что менестрель моментально очухался: ему показалось, что в рот раскалённого свинца залили!

У угольщиков менестрель прожил неделю: как ни порывался, раньше не выпустили. Зачем, мол, человека на верную смерть отправлять, когда он едва на ногах держится? Откормили его как следует, подлечили хорошенько, а уж пото́м снарядили в путь, накрутив-навертев на него, помимо меховой накидки, тяжёлый из дублёной кожи плащ и шарф из колючей шерсти – в таких ходили сами угольщики, в таких и мороз был не страшен. Дорогу тоже показали, так что менестрель благополучно добрался до заставы и покинул королевство Нордь.

А покуда менестрель пустился в обратный путь, глянем, что поделывал всё это время Дракон.

Дракон был не в духе.

Жалел, что не остановил менестреля.

Жалел, что не отправился следом. А впрочем, искать надо было в первые же часы после его ухода: теперь-то где сыщешь! Дракон ведь не знал, в какую сторону отправился юноша, а время стёрло следы и запахи, и даже фантастическое обоняние драконов не помогло бы.

Жалел ещё и о том, что не сразу распознал, отчего общество менестреля было ему и невыносимо и сладко одновременно: только оставшись в одиночестве, понял, что была это любовь.

Ах, не надо было, не надо было его отпускать!

Не отправился же на поиски менестреля Дракон ещё и руководствуясь вот какими соображениями: улетит – а менестрель вернётся, разминутся тогда. Не лучше ли просто подождать возвращения юноши, должен же он вернуться – хотя бы и за лютней. А уж кто его пото́м из башни выпустит!

Решив так, Дракон несколько успокоился. Но время теперь для него иначе текло. Для драконов что неделя, что год – пара взмахов крыла, вот что это такое, а не время. Однако же время в одиночестве казалось настоящей пыткой: Дракон уже и разучился быть один.

«Что ж он так долго не возвращается?» – думал Дракон, едва ли не каждую минуту проверяя смотровое окошечко. И чем бы ни занимался, всё время отвлекался и по сторонам поглядывал.

Дракон хандрил – и погода хандрила. Давно уже пора начаться весне, а природа всё ещё спала, припорошенная снежком, да и небо то и дело хмурилось: солнца Серая Башня уже второй год толком не видела! Так уж было заведено в этих землях, что погода от настроения Дракона зависела, и теперь крестьяне побаивались, что и в этом году без урожая останутся.

На людской памяти, а вернее, по легендам, такое уже случалось, и бедствие продлилось целых сто лет: тогда Дракон залечивал раны после сражения с Нордью. А теперь всё повторялось, вероятно, потому что, как заметили крестьяне, менестрель исчез из Серой Башни. Куда он делся – не знали, но шёпотом поговаривали, что съел Дракон менестреля, потому и хандрит: совесть замучила! Правда, за всё существование Серой Башни Дракон ни разу на людей не нападал, но кто его знает, может, и не совладал с драконьими инстинктами.

Спрашивали про то у сказительницы, как у самой старшей, но она всё больше отмалчивалась и отвечала только: «Ждать надо». А чего ждать – молчок. Были у сказительницы кое-какие догадки, верные догадки: не зря ведь менестрель у неё о Драконе расспрашивал, значит, и пропал по той же причине. Отправился искать способ снять проклятие с Дракона и не вернулся покуда, вот Дракон и томится в одиночестве. Год пути до королевства да год обратно – этой весной, выходит, менестрель вернуться должен, если не сгинул. Сказительница даже весточку голубем послала своей сестре, чародейке, что в Чёрнолесье жила, попросила, чтобы та кости раскинула да отписалась, что за будущее у Серой Башни и её владельца. Чародейка ответила так же, как отвечала крестьянам сама сказительница: «Ждать надо». Старуха успокоилась.

А Дракон всё хандрил, хандрил… пока не решил вот что. «Отправлюсь-ка я в Тридевятое королевство, – сказал сам себе Дракон. – Может статься, менестрель туда вернулся, или знают о нём. Помнится, говорил он, что оттуда родом». Мысль была здравая, и мужчина даже удивился, что она не пришла ему в голову раньше. В тот день солнце впервые выглянуло на небо в Серой Башне – на минуту всего, но крестьяне обрадовались: на поправку идёт!

Итак, Дракон решил полететь в Тридевятое королевство. Там он никогда прежде не бывал и дороги туда не знал, так что первым делом отправился в библиотеку за картой, чтобы посмотреть, где оно находится. Предполагал, что искать нужно где-то поблизости от королевства вздорной принцессы. Как там оно называлось?.. Но прежде надо карту найти! А карту забрал менестрель, о чём Дракон, разумеется, не знал. Полдня Дракон потратил на поиски, перевернул всю комнату вверх дном, но карта так и не отыскалась. Дракон досадливо клацнул зубами: другой карты у него не было. В самом деле, не спрашивать же дорогу у вздорной принцессы? Нет уж, увольте, вторично с ней встречаться Дракону нисколько не хотелось!

Ещё полдня Дракон просидел на троне, раздумывая, а пото́м решил вот что: «Полечу-ка я в город, где с менестрелем повстречался! Лавок там предостаточно, может, и карты найдутся».

Дракон за пару шагов пересёк трапезную, по пути накинув на плечи плащ, рванул дверь… и подхватил едва ли не упавшего прямо на него менестреля, который как раз в это время дотащился до башни и привалился к двери, чтобы отдышаться, а пото́м уже постучать.

– Господин менестрель! – не поверил своим глазам Дракон, покрепче сжимая это чахнущее кашлем сокровище.

– Вот я и вернулся, господин дракон, – сипло проговорил менестрель. – Надо мне важную вещь тебе сказать!

– После! – не дослушал Дракон, подхватил юношу на руки – сам стоять тот уже не мог – и отнёс на чердак, где уложил на кровать, ужасаясь и виду, и состоянию путешественника: менестрель дошёл, кожа да кости, лицо было обветрено, руки в ссадинах, а уж кашлял – так и вовсе точно лаял! – Прежде нужно подлечить тебя немного. Лёгкие застудил, не иначе. Ну, ничего, я медовый отвар сварю, он тебя мигом на ноги поставит… – пообещал Дракон.

Но менестрель уцепился за его рукав, не давая Дракону уйти, и повторил:

– Надо мне важную вещь тебе сказать.

– Подождёт, – возразил мужчина.

– Не подождёт, господин… – Тут менестрель запнулся, но докончил уверенно: – Эмбервинг.

Дракон вздрогнул. Его зрачки вертикально вытянулись, на скулах проступило несколько янтарных чешуек. Полтысячи лет он не слышал этого имени – своего имени! Полтысячи лет он убеждал себя, что забыл его. Он взглянул на менестреля почти с ужасом. Тот пошарил за пазухой и протянул Дракону свёрнутый трубкой пергамент. Мужчина помедлил, отступил даже, но пото́м всё же протянул руку и взял свиток, на секунду коснувшись пальцами пальцев менестреля. Они дрожали.

– Вот что ты забыл, – едва слышно сказал менестрель. Силы его окончательно покинули, но он вздохнул с облегчением: принёс, вернул!

Дракон медленно развернул пергамент, впился в него глазами. Оттуда сверкали на него золотом вышитые буквы, выведенные знакомым до боли почерком, которого он полтысячи лет уже не видел. Эмбервинг. Эмбервинг.

– Эмбервинг… – глухо произнёс Дракон каким-то чужим голосом.

Менестрель, уже начавший было забываться, встрепенулся и открыл глаза. В комнате стояло золотое сияние – светился Дракон. Это сияние очень было похоже на то, что юноша уже видел прежде, – когда они вместе лежали в постели. Янтарные искры летали по чердаку, похожие на светлячков, а Дракон молодел на глазах. Менестрель рассудил верно: только вернув Дракону имя, можно было снять проклятие. Да это и не проклятие было, должно быть… Но вздох облегчения замер у юноши на губах: он заметил, что Дракон начал таять, как предрассветный туман. В висок острой стрелой впилась мысль: а что, если потерянное имя – это то, что вообще держало Дракона в этом мире? Менестрель похолодел: неужто ошибся и… Он дёрнулся, свалился с кровати – встать сил не было – и обхватил колени Дракона руками.

– Подожди! – выдохнул он. – Позволь сказать прежде… Знаю, знаю, что жизнь человеческая коротка: одно мгновение всего лишь, если глядеть глазами дракона. Один только миг счастья, а пото́м – долгие века одиночества и боли. Знаю! Но всё равно хочу прожить это мгновение здесь, с тобой, господин Эмбервинг! Так что не уходи…

Последние слова менестрель выговорил почти одними губами, беззвучно. На глаза нашла пелена, и он лишился чувств.

Пришёл в себя менестрель неожиданно, точно выдернули из забвения за шиворот и встряхнули. Он лежал на кровати, накрытый покрывалом, в одной только рубашке. Раны были перевязаны, от бинтов пахуче пахло хвоей. В голове было пусто. Что он здесь делает? Что было до этого? Юноша повёл глазами, взгляд зацепился за лежавший на полу пергамент, и разом всё вспомнилось. Менестрель подскочил: Дракон! Где Дракон?!

– Ушёл… исчез… – сдавленно выговорил юноша, зажимая виски ладонями. То, что пергамент валялся на полу, лишь подтверждало его опасения.

Разрушилось заклятье – и исчез. Быть может, погиб он ещё тогда, в битве с Нордью, и только утерянное имя да сожаления удерживали его в Серой Башне, покуда не явился менестрель и не натворил бед! Зачем, зачем было идти искать это имя! Прожили бы и так. Не удовольствовался разве бы менестрель и тем, что было? Не довольно ли ему было ласковых взглядов? крепких объятий? случайных вздохов? Захотел всего – вот всего и лишился! Юноша заскрипел зубами, вздёрнул подбородок вверх, из глаз покатились горькие, жгучие слёзы.

– Ушёл… – простонал он, сминая руками покрывало и едва ли не корчась от нестерпимых мук, разрывающих его сердце.

Дверь открылась, и в комнату вошёл… Дракон. В руках у него был дымящийся кувшин – сварил, верно, обещанный медовый настой. Янтарные кудри были стянуты на затылке лентой, зрачки были драконьи, вертикальные, но выглядел он как существо из плоти и крови и не сиял больше. Вернее, сиял, но не тем колдовским сиянием, которое непременно сопутствовало преображению, – сияло само его существо, а в окно заглядывало яркое весеннее солнце, уже совершенно точно навсегда вернувшееся на небо Серой Башни.

– Остался… – выдохнул менестрель, бледнея.

Дракон его состоянию встревожился, поставил поспешно кувшин на подоконник, наклонился, потрогал лоб юноши – пылает! – и воскликнул:

– Да у тебя ещё и жар поднялся! Надо бы льда раздобыть…

Но менестрель намертво вцепился ему в руку, и Дракон остался. Он присел на край кровати, осторожно похлопывая юношу по плечу, и вперил взгляд куда-то вдаль.

– Остался… – вполне ясно выговорил менестрель.

Дракон кивнул. Сердце у юноши забилось быстрее, и он хотел было спросить, почему, но Дракон заговорил сам:

– Верно ты сказал: человеческая жизнь – что мгновение. Один взмах драконового крыла – вот человеческая жизнь. Взмахнул – и нет её. А пото́м века и века одиночества… Одно мгновение, да, одно мгновение…

Взгляд его ещё больше затуманился. Менестрель прикусил губу.

– Но даже и так… – переведя взгляд на юношу, сказал Дракон, – всё равно! Пусть пото́м ждёт меня такая боль, какой я вовек не ведал, но хочу я прожить это мгновение с тобой, господин… – Тут Дракон запнулся, приподнял брови удивлённо и, словно только сейчас это понял, воскликнул: – А ведь если подумать, то имени-то твоего я до сих пор не знаю, господин менестрель!

Менестрель улыбнулся и ответил:

– Голденхарт.

========== 07. Сокровище дракона ==========

Вернулась в Серую Башню весна. Истаяли последние тени снега, небо вылиняло в привычный лазурный цвет, позеленели луга да поля, поселились в рощах певчие птицы. Вернулась весна и к Дракону.

Весь первый месяц весны Эмбервинг выхаживал менестреля. Простуда попалась настырная, никак не желала проходить. Дракон пичкал юношу отварами трав, лечебными настоями, приколдовывал даже маленько, чтобы эффективнее были зелья. Но даже и так встал с постели Голденхарт только через месяц с лишком, а когда встал – Дракон его обратно в постель и уложил.

Сладкие это были ночи, сладкие рассветы и закаты! И так сложно было напоить ненасытное сердце Дракона, пробудившееся после многовекового сна. Менестрелю даже передышку просить пришлось: голос он напрочь сорвал. Но устоять против крепких объятий и жарких, умелых ласк было ещё сложнее.

Менестрель ждал, когда Дракон начнёт расспрашивать о Северном королевстве, а всё больше боялся расспросов о том, как это принц Голденхарт из Тридевятого королевства оказался бродягой-менестрелем. Но Эмбервинг как будто забыл обо всём прочем, кроме возвращённого счастья: ни полслова!

На самом деле Дракон рассудил так: если менестрель захочет, то сам расскажет. Правда, когда услышал имя юноши, любопытство в нём всё же пробудилось. О том, что менестрель не из простолюдинов, Дракон и прежде догадывался, но чтобы принц?

У менестреля и помимо этого тревог было немало, но они развеялись, когда он обнаружил, что исчез из комнаты на четвёртом пролёте старый портрет и платья из шкафа тоже исчезли. Должно быть, припрятал их Дракон где-то в подземных галереях, поскольку Голденхарт отыскать их не сумел. Одна лишь тревога осталась: имя Дракона.

Менестрель никак не мог отделаться от навязчивой мысли: вернул имя Дракону он, менестрель, но дано-то оно было принцессой – той принцессой, что воспоминания об их любви пронесла через всю жизнь. Так не вспоминает ли и Дракон о ней, когда менестрель зовёт его по имени? Каждый раз, когда произносил его имя, невольно об этом думал! Но вообще не звать Дракона по имени не получилось бы: они практически не расставались, не считая вылетов Дракона по своим драконьим делам, – да и неловко было бы не звать.

Дракон настоял, чтобы обходились без величаний, но без этого менестрель на имени и вовсе спотыкался, а пото́м вдруг сообразил: он новое имя даст Дракону! Приноровившись и спотыкаясь каждый раз на «Эмбер…», конечное «…винг» он произносил после запинки и паузу каждый раз делал всё длиннее, пока однажды вообще не перестал это «…винг» договаривать.

«Раз я это имя вернул, – решил менестрель, может, несколько эгоистично это было с его стороны, но в любви все средства хороши, а терзаться ревностью он больше не желал, – то и делать с ним могу всё, что заблагорассудится».

Дракон поначалу не слишком охотно откликался на «Эмбера», пото́м привык. О причинах, побудивших менестреля так безбожно обкорнать столь красивое имя, он не догадывался – решил, что менестрелю сложно его произносить, вот и укоротил для удобства. «Голденхарт», впрочем, звучало ничуть не проще, но Дракон никак не мог придумать в ответ, как его укоротить: выходило неблагозвучно.

Вот так и вышло, что Дракон стал Эмбером, а менестрель как был Голденхартом, так и остался.

У Дракона мысли тоже в голове разные были.

Прежде всего, руководствуясь измышлениями, к которым он пришёл во время отсутствия менестреля, а всё больше драконьими инстинктами, Дракон перестал выпускать юношу из башни, вернее, одного отпускать в деревню. Во-первых, чтобы в трактир не ходил. Ревность, а всё больше натура драконья к тому побудила. Ведь Голденхарт – принц, а принцев – или принцесс – нужно держать в башне, драконы веками этот закон соблюдали, так просто не перечеркнёшь вековые традиции. Только в случае с принцем всё даже проще: никто войско не пошлёт, чтобы вызволять. А уж с принцем, который менестрелем заделался, и подавно!

Менестрель, пожалуй, удивился поначалу, когда Дракон ему в деревню ходить запретил. Не то чтобы ему вообще туда ходить хотелось, но категоричность Эмбервинга не могла не удивлять. Впрочем, Голденхарту хватило ума догадаться, почему Дракон на этом настоял. По тем же самым причинам, по которым он сам себя точно так же вёл в последнее время. Не только драконы страшные собственники, принцы тоже.

Ближе к лету уживаться друг с другом стало проще: «притёрлись», как в народе говорят.

Одним утром, таким ранним, что не улеглись ещё туманы, царствующие в Серой Башне ночами, и не высохли росные травы на лугах, когда менестрель и Дракон тихо дремали в объятьях друг друга, изнурённые очередной бессонной ночью, башня содрогнулась.

На подобные пустяки Голденхарт давно перестал обращать внимание: башня стояла крепко, и даже их буйство в постели обрушить её не могло, впрочем, конструкция вибрировала и несколько покачивалась, когда они особенно расходились или когда Дракон, достигая пика наслаждения, невольно испускал колдовские, драконьи всполохи, которые импульсом раскатывались вокруг, озаряя ночное (или утреннее) пространство янтарными искрами. Зрачки у него тогда вытягивались вертикально и кое-где по телу проступали золотистые чешуйки: на плечах, на запястьях, на висках. Это завораживало.

– Эмбер! – сонно произнёс менестрель, телом ощутив, как дрогнула башня, но решив, что причиной тому очередной всполох.

– Это не я, – сонным же голосом отозвался Дракон.

Голденхарт чуть поворотил лицо, чтобы взглянуть. Дракон спал лицом в подушке, и никаких драконьих чешуек на его теле не наблюдалось. Но башня вибрировала.

– Землетрясение? – пробормотал юноша. Он бы выглянул в окно, чтобы посмотреть, что делается на улице, даром что лежал к окну ближе, чем Дракон, но рука Эмбервинга лежала на нём, а сдвинуть её, когда Дракон этого не хотел, было невозможно. Не человеку. Оставалось только ждать, когда Дракон сам проснётся, разбуженный этими странными вибрациями камней, из которых сложена Серая Башня.