Текст книги "Дикая охота. Полотно дорог (СИ)"

Автор книги: Aelah

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц)

Мара тряхнула головой. Мысли роились, словно снежинки на ветру, заплетались воедино и снова рассыпались, и ведьма терялась в них. Того, что поведал ей хелед, было явно недостаточно – но где искать информацию о былых Изломах, Мара не знала. Да и времени на это у нее могло не хватить – кто знает, чего будут стоить секунды промедления. Оставалось надеяться на Бессмертного и на себя саму.

Петля тропы, огибающая крутой холм, вильнула влево. Ведьма нахмурилась – ей казалось, что тракт шел прямо до самых гор, не сворачивая. Однако впереди высились лишь нехоженые склоны, да кое-где виднелись темные силуэты одиноких деревьев, укутанных снежными мантиями. Былки сухой травы тихо шелестели на ветру, перешептываясь между собой, и в этом звуке было что-то чужое. Стало быть, не туда мне дорога.

В Гарварне травы пели совсем иначе. Там, как только весна приносила сладкий запах молодых цветов, ростки, пробивающиеся из-под земли, звенели силой и свежестью, волшебной энергией жизни. Сухие травы холмов же напоминали древних старцев, угрюмых и мрачных, а их голоса больше всего походили на шелест ветхих пергаментных страниц. Но только если на страницах хранились живые истории, знания, оживающие от одного лишь касания, то в шепоте былья была лишь пустая, рассыпающаяся прахом смерть. Без красок, без запахов и звуков. Без ничего.

Мара покачала головой и направилась по тропе. Сонные пустые холмы остались за спиной, и ведьма чувствовала их взгляд, впивающийся куда-то меж лопаток. Взгляд, лишенный чего бы то ни было – чувства, жизни, эмоции…

Все живет, дитя мое, все дышит. Все вокруг смотрит на тебя, все тебя слышит.

Эту простую заповедь ей передали давным-давно древние духи Гарварны – она была совсем маленькой, когда услышала их шепот в шелесте крон. Когда впервые почувствовала взгляд, устремленный на нее отовсюду. Ощущение того, что за ней наблюдают – каждую минутку, каждую секунду – с тех пор не покидало ее ни на миг. Вот и сейчас пустые холмы безмолвно провожали ее, и в их несуществующих глазницах расплескалась бездна.

Следы и колеи от колес телег замело поземкой, а потому понять, как давно по этой тропе шли, было невозможно. Вокруг царила тишина, и холмы, вздымающие плавные спины к небу, продолжали давить на одинокую путницу. Мара чувствовала себя неуютно – что-то было не так. Напряжение сковало плечи, и ведьма не ощущала уже ни тепла ткани, ни мягкого жара золотых искорок, жавшихся к ней.

Дорога вновь вильнула влево, а затем – еще раз, и еще раз. Мара нахмурилась сильнее: так не могло быть. Ведь тропа в таком случае должна закручиваться…

Ведьма замерла.

…Кольцом. Проклятущая, что же ты ворон считаешь! Женщина наконец поняла, что ей казалось странным на этих землях. Холмы были одинаковыми. Раз за разом, когда она сворачивала на очередном витке, те же валуны встречали ее, и те же чахлые деревца подбирались прямо к изножьям. Сонное ласковое тепло искорок оберегало ее от страхов, а потому тревога появилась так поздно. Потому-то и зазевалась… Потому-то и не ощутила.

Мара выругалась, резко отпуская искорки от себя, и те разлетелись мягкими одуванчиковыми зонтиками во все стороны. В кожу мгновенно вгрызся холод, но вместе с ним вернулись и ощущения мира: ведьма остро почувствовала неправильность этого места, его изломанность, будто кто-то провел влажной кистью поперек только нарисованной линии и тем самым разорвал и размыл ее. И Мара оказалась внутри.

Осталось только понять, почему так произошло, и как выбраться отсюда.

В самых дремучих чащах Гарварнского леса есть дивные, странные и опасные места – овраги, топи, буреломы, в которых пропадает все живое. Говорят, туда ведут все реки – потому-то матери строго-настрого наказывают своим детям: не ходите за водой, ибо назад вовек не воротитесь. Никто и не ведал, что же происходит за темной стеной деревьев, а потому легенд появилось невероятно много. Поговаривали, что в таких местах лесные ведьмы творили свое злобное чародейство, отдавались лихой нечисти и жгли колдовские костры. Еще поговаривали, что там находились логова древних чудищ – старых и ленивых, заманивающих людей к себе, чтоб не отходить далеко от своих лежбищ. Да много чего говорили…

Чудища и ведьминские костры к Занавесям отношения никакого не имели. А вот сами колдуны да ведьмы – вполне могли. Занавеси возникали, когда кто-то или что-то выдергивал из уже сплетенного великого полотна хоть самую крохотную ниточку – камень, деревце, человека, да все что угодно. И чем больше была та самая ниточка, тем больше становилась Занавесь. Пространство изламывалось, и на место исчезнувшего элемента древнего узора становился уже существующий. Полотно само заполняло себя – оно, созданное рукой Бессмертного, подчинялось нерушимому закону: дыр быть не должно. А поскольку создать что-то на месте пустоты мог лишь сам Бессмертный, да и то – времени нужно было на это много, – миру оставалось латать прорехи тем, что уже было.

На самом деле, Занавеси могли быть действительно опасны. Заплутавший в них путник мог часами, днями, а то и годами бродить там без шанса выбраться или как-то подать знак внешнему миру, что он жив и что ему нужна помощь. Ведьме было немного легче: спастись-то она могла. Если найти точку, из которой выдернули ниточку, и попытаться восстановить ее, то Занавесь исчезнет. Да только проблема была не только в этом.

Ведьма подняла голову к небу, внимательно всматриваясь в облака. Облегченно выдохнула – серые тучи тягуче-медленно ползли над головой. Это хорошо, это хорошо – значит, будет полегче. Страшнее всего было, когда в Занавеси замирало время. Чем больше объект, выдернутый из мира, тем больше вероятности, что ход времени на месте разрыва изменился – вернее, застыл. И в таком случае никто бы не гарантировал, что Мара не пробыла здесь уже несколько месяцев. И тогда все было бы напрасно…

Тряхнув головой, ведьма внимательно прислушалась к собственным ощущениям, отпустив от себя все. Пустота внутри разлилась под кожей волной свежести, заполнила каждый уголок тела и души. Она обратилась в слух и ощущение, полностью растворяясь в окружающем мире – или мир растворялся в ней, Мара не знала. Только мощное чувство отбросило прочь все остальное, и давление внешнего мира отступило куда-то далеко, за пределы ее самой и этого странного, чужого места. Ведьме казалось, что она стала прозрачной, невесомой, совершенно иной. Не человек, не дух. Сама Занавесь.

Тихий звон, неразличимый для человечьего слуха, разносился над пустыми холмами вместе с ветром. Мара медленно шла по тропе, силясь ощутить хоть что-то – она имела довольно смутное представление о том, как можно почувствовать отсутствие. Звон усиливался – больше всего он напоминал звук ветра в стеклянной колбе, только еще более тонкий, хрустальный. Внезапно ведьме почудилось, будто внутри нее все потянуло куда-то вниз, в одну точку где-то в глубине ее тела, которое ныне ощущалось невообразимо огромным, вобравшим в себя весь мир, всю землю и все небо. Галактики и звезды под кожей растягивались, падая в крохотный темный провал, точку пустоты без времени и расстояний, и все существо Мары стало похоже на вворачивающееся внутрь себя самого пространство. Это было мучительно больно – и до того странно, что ведьма не ощущала боли.

Воздух вдалеке зарябил, заволновался, подобно тому, как в знойный летний день он волнами идет над раскаленной землей. Мара обратила взор туда, поспешив к подножию высокого холма, у которого тропа вновь изгибалась налево. Звон нарастал, голова раскалывалась от этого звука, и ведьма поняла – здесь. Именно отсюда выдернули нить.

Она уже тянула руки к рябящему воздуху, когда на кончиках пальцев вдруг вспыхнула боль. Словно тысячи острых игл вонзились в плоть. Мара отдернула ладони, недоверчиво разглядывая едва заметную дымку – Занавеси так себя не вели. Это было что-то иное, что-то совершенно другое.

Я буду петь тебе, моя беспокойная – слушай, но только внимательно: за соловьиным пением мой шепот едва слышен.

Ведьма замерла. Образ хмельного лета, звук соловьиного, заливистого голоса, ощущение пьяной сладкой ночи – июньской, медовой. Видение было до того четким, что Мара забыла на миг, как дышать, нырнув с головой в круговерть красок и тонких силуэтов. За образом пришел голос – мелодичный, тягучий, ласковый… незнакомый.

Я расскажу тебе о бескрайних полях, о далеких землях. О полынной горечи и пасленовой терпкости, о ковыле и терновнике, о васильках и тысячелистнике.

Волнами дрожало пространство меж землей и небом, и Мара не знала, что происходит. Напряжение свело плечи женщины, и вкрадчивому голосу, принесшему череду солнечных образов, она не доверяла. Видения были знакомыми, казались теплыми – но все же что-то было не так. Мара видела Гарварнские просторы, пестрые полянки с яркими пятнышками цветов, луга и долины, залитые летним солнцем. Красота, бесконечная красота, дивная сказка…

Расскажу о том, как в далеком краю царевна по ночам расчесывает волосы белым костяным гребнем, который сама Луна обронила к ее ногам. Расскажу о пыльной дороге – к ночи она холодит усталые босые ноги путника, который уже столько веков ищет синеокую царевну… расскажу о чем захочешь. Ледяные замки, дремучие леса, лунные блики – все заплету венком и опущу его к твоему изголовью, чтобы все во снах ты увидела. Волшебным венком.

Воздух сгущался, беспрестанно двигался – Мара видела прозрачные волны, сталкивающиеся и вновь расходящиеся все быстрее, а откуда-то из глубины этих волн шел тот самый голос. Образы, образы, образы… Их хоровод кружился вокруг, и ведьма ощутила, как падает – то ли вверх, то ли вниз – и начинает видеть.

Свет струился из высоких окон, переливался и преломлялся сквозь тонкие стекла, отсвечивающие бледной синевой. Своды и стрельчатые арки, словно изо льда сотворенные, стремились вверх, хрустально поблескивая в ночном сумраке. Колонны, увитые хрупкой лозой из инея, терялись где-то в темноте под потолком, и сколько ни всматривайся, а верхушек их не увидишь – лишь слабые отблески бледного сизого света. Шаги гулким эхом отдавались среди анфилад и коридоров, легкая белая ткань растекалась по полу, словно молоко.

Гляди, гляди, смотри и не отводи взгляда…

Она медленно оборачивается, и волосы, что белее снегов на далеких вершинах, мягко колышутся, тонкими прядями распадаясь по болезненно-худым нежным плечам. Луна целует ее профиль, ложится серебряной пылью на длинные белые ресницы, и в этом эфемерном свете она кажется нереальной, неземной.

Она и есть неземная…

Под серебряным пологом расплескалась синева, и весь мир утонул в ее глазах. Из глубины видения прямо на Мару глядела дивная, пугающая своей холодной красотой женщина. Ведьма отшатнулась, пытаясь прогнать наваждение – незнакомка пугала ее, словно давно забытый детский кошмар. А та лишь печально усмехнулась и вновь повернулась спиной к колдунье. Мара успела увидеть, как вдоль ее позвоночника из-под бледной кожи вырастают крохотные кристаллики льда, вспарывая острыми гранями ткань и нежную плоть, а затем видение рассыпалось снежной пылью, подхваченной ветром.

Ведьму била крупная дрожь. Королева Зимы? Воздух перед ней все так же подрагивал, колыхался прозрачным платком, но Мара видела, как за слоями дымки ходит чей-то размытый силуэт. Что это?

– Покажись мне, кто бы ты ни был, – сипло выкрикнула ведьма в пустоту.

Несколько долгих секунд ответом ей была лишь тишина, а затем раздался мелодичный, словно хрустальный колокольчик, смех.

Как же я покажусь тебе, коли нет меня? Да и разве не чуешь? – я друг тебе, не трону, не обижу… Покажу тебе все, что захочешь – нанижу на нитку тонкую сказки росным бисером… Хочешь?

Мара не проронила ни слова, все так же напряженно вглядываясь в дымку. Где-то за пределами этого странного места выл ветер – здесь же все звуки казались приглушенными, далекими. Только звон и чудесный голос нарушали глухую тишину.

Видать, не по нраву тебе зимние сказки, незнакомка. Что же, пусть будет так – я покажу тебе те, по которым сердце твое тоскует.

Мара не успела оглянуться, как ее затянуло в новый водоворот видений – затянуло с головой, не давая возможности выбраться, не давая ни единого шанса…

Танец на грани бегущей воды, и костры до неба, и зеленые холмы в полевых цветах, и хлещущая по коленям трава, и бубенцы, и песни в темноте. И далекие весенние звезды, и мягкий звук струны – и бег далеко, вместе с ветром…

Образ пах поздней весной, фиалковыми вечерами и дымом от высоких костров, которые жгли селяне на Огнецветов День. Мара видела длинные ленты в косах молодых девчушек, перепрыгивающих через звенящие студеные ручьи, видела искры, снопами выстреливающие в небо, слышала, как шелестит листва… Сердце ведьмы сладко заныло, и женщина не смогла не восхититься тому, как чудесно и искусно был создан образ. Неужто дух? Только они могут так баять на языке видений. Но все духи давным-давно спят в Доме Бессмертного… Она дикая?

А между тем силуэт мягко колыхнулся, и голос вновь вплелся в хрустальный звон.

Вижу, что и этот сказ далек от тебя – хоть и греет твое сердце… Есть еще – слушай, слушай меня!

Влажная, росистая темнота зеленого леса.

Воды в звездном колодце не найти – но здесь в густой траве драгоценными камнями блестит роса.

Солнце сюда не проникнет, нет.

Мох здесь мягок, словно постель, зелень темная, и в ней – тысячи оттенков. За стеной деревьев тьма гуще, но за стену и не хочется идти, правда же?

Родной простор Гарварны раскинулся перед глазами, и Мара ощутила, как дух буквально взвыл внутри нее, и его несуществующие когти нещадно раздирают ее изнутри. Заскрежетав зубами, женщина схватила непокорную волчицу в своем сердце и легонько придушила ее, заставляя ту успокоиться и затихнуть. Дух – если бы только его можно было увидеть – ощерился, но повиновался ведьме: все же власть ее сознания над бессмертной сущностью была сильна. Пока еще.

Синева воды, чернильная синь. Она затягивает, и здешние синие туманы пахнут болотными фиалками и васильками. Ветви ив – словно сети, сети, тонкие сети. Кто-то касается длинных прутиков, кто-то смотрит сквозь листву, и в этих чужих глазах разливается синева. Я подхожу к кромке синей воды, и на песке остаются следы моих босых ног. Ткань липнет к телу, синева становится все глубже – и это так странно-страшно. Мое тело покачивается на темной глади пруда, волосы словно становятся водой, я сама – как темная синяя вода.

Так и было на самом деле. Неведомое существо рассказывало ведьме ее же ощущения, ее мысли, показывало дальние уголки восточных болот, заставляя ее вновь и вновь переживать моменты из прошлого, по которым ныне она так скучала. Болезненная горечь отозвалась запахом полынного ветра, запутавшегося в волосах.

Лес путает все тропы паутиной. Вот мои болота с синими искрами огней, вот мое темное озеро, окруженное ивами, в ветвях которых шепчут духи и перышки, вот мой колодец бога, спрятанный за густыми зарослями, в темных пещерах, сокрытых от людских глаз.

Мара вскинула руки щитом, инстинктивно, будто сам Бессмертный дернул ее – и в тот же миг ощутила, как сквозь нее проходит поток, мощный и яркий. Он легко смел бы ее, не прикройся она от этого порыва охранным знаком. Ведьма опустила руки, и пронзительный взгляд, видимый как никогда четко, впился в нее прямо из-за воздушной завесы.

Ты сильная, не запутать тебя моими сказками… Поговори со мной, странница.

Что снится дорогам под босыми ногами скитальцев, чаровница? Прорастает ли грусть тропы, по которой ты идешь, сквозь твое сердце?

Что снится черным водам, когда туман накрывает их одеялом, когда весь мир уходит-падает-исчезает в ночь?

Что снится тебе самой?

– Мои сны оставь мне, – сухо ответила Мара, – И негоже мне говорить, не зная, с кем я говорю. Кто ты?

Ведьмин слух различил хрустальный перезвон-смешок.

Сердце мое, паутинное, беспокойное,

Полынью поросшее, изумрудное, травяное,

Северное, брусничное да хвойное,

Эхом поющее, шумящее прибоем,

Сумрачное мое. Огонек в тумане,

Птица бескрылая в колыбели твоих ладоней.

Сердце мое, песнь вэане и хохот шамана,

Шепот русалочий в роще на дальнем склоне.

Мара слушала, и по позвоночнику бежала дрожь. Вязь образов плелась так искусно, что сомнений у ведьмы уже и вовсе не осталось.

– Анвэ-лин`этнэ.

Ответом ей был перезвон стеклянных колокольцев.

В деревеньках по всему Бар-эс-Тилладу ходили дивные истории о женщине, сотканной из тумана, что приходила по ночам к младенцам и баюкала их в колыбели, рассказывая им чудесные сказки. Селяне прозвали ее Туманной Сказительницей да поставили в свиту Светлого – мол, помощница она ему верная, добрая. Сны золотые деткам прядет из лунной кудели, отгоняет воронье ночных кошмаров от изголовий, поет колыбельные…

На самом деле, от правды они не так уж далеко ушли. Анвэ-лин`этнэ действительно больше всего походили на туман, сгущенный воздух – только живой, умеющий говорить и петь, насылать восхитительные видения. Эти существа возникали, когда где-то появлялась очередная, пусть даже самая крохотная, Занавесь. Существо не было ни духом, ни человеком, и поддерживало свое существование благодаря Занавеси. Оно могло покидать ее пределы, могло быть привязано к ней, не подчинялось ни Бессмертному, ни Бездне, и не было существа загадочнее, чем этот сгусток тумана, способный мыслить.

Верно, чаровница, ты угадала. Теперь-то поговоришь со мной?

– Если только по делу, – Мара склонила голову, давая понять: она уважает существо, но играть с ним ей некогда, – Помоги мне.

И какая же помощь нужна тебе, чаровница?

Мара могла бы поклясться, что существо склонило голову набок. А еще ведьме казалось, что смотрит она прямо в глаза анвэ-лин`этнэ.

– Помоги мне восстановить полотно. Давно оно здесь?

Силуэт в колеблющемся воздухе плавно двинулся куда-то в сторону, и звон отозвался во всем теле Мары – словно каждая клеточка стала полой, и ныне в ней пел звук.

Недавно. Совсем недавно. Холмы рассказывали мне, что раньше здесь стояла деревенька. Люди по весне собирали цветы, взращивали зерно, жили мирно. Да только одна средь них была чаровницей – совсем как ты, шепчут мне сейчас холмы. Не любили ее местные – уж больно странная была, чужая, страшные речи рассказывала, хохотала как безумная… Она-то и сотворила Занавесь, стерла деревню свою с лица земли. Стерла, уходя, а куда ушла – холмы не ведают. А что до помощи – прости, чаровница, да не в моих силах это. И не в твоих. Полотно уже стало иным, и ты не сможешь повернуть все вспять. Путь теперь – только дальше, вперед. В моих силах лишь вывести тебя отсюда.

– Что же, – поразмыслив, медленно кивнула Мара, – Коли так – веди, раз иного пути нет.

Мне не нужно вести тебя, чаровница.

Воздух задрожал сильнее, будто кто-то хлопнул по нему ладонью, как по воде, и разошелся в стороны. В чистом проеме расстилался такой же пейзаж – только тропа шла прямо меж холмов, не сворачивая, а далеко впереди виднелись темные изломы гор с заснеженными вершинами, рвущими тяжелые облака.

– Спасибо тебе, хозяйка Занавеси, – Мара шагнула было к проему, но что-то остановило ее. Обернувшись к молчаливым холмам, одинаково-угрюмым, ведьма тихо спросила, – Только ответь мне: ты всех путников выводишь, или лишь мне помогла?

А никого и не было кроме тебя, чаровница. Уже давно здешние тропы не пели путникам. А ты их порадовала, согрела. Они истосковались по птицам, по сказкам, живущим в чужих сердцах… А ты – унесешь ли ты в своем сердце эти холмы?

– Унесу, – молвила колдунья, опуская голову. Казалось, теперь с Ночи Сна ее сердце продолжало по капле заполняться видениями, образами, днями и событиями. Будто за черту она унесет с собой это все…

Прогнав прочь тоску, начавшую было волной подниматься в груди, Мара вышла из Занавеси, оставляя за спиной молчаливые склоны, где все так же мертвенно-тихо перешептывались былки травы. И провожали ее взгляды, наполненные пустотой и безмолвием. Пустые холмы продолжали смотреть ей вслед, впечатывая еще глубже в память старую-старую заповедь. Все на тебя смотрит, да все тебя слышит.

========== Глава 9. Сказки ==========

Колючие зимние звезды тускло освещали устеленную снегом долину. Хищный клык луны вспарывал небо, мучительно медленно поднимаясь все выше и роняя на землю бледные лучи. Снег, трусивший вот уже второй день, утих, и Даэн и Меред наконец-то не пришлось мудрить с навесом, под которым можно было бы благополучно развести огонь.

Скудного количества хвороста и поленьев вполне хватало на то, чтоб поддерживать небольшой костерок, и Даэн с удивлением осознала, что сейчас ей хорошо. Вытянув ноги к огню, женщина глядела на пляску пламени на угольях и впускала в себя тишину, ощущение которой за последние недели стало совсем далеким – а сейчас расцвело с новой силой.

Рядом, прикрыв глаза, сидела Меред. Птица курила трубку из темного дерева, и в свете костра Даэн различила неведомые узоры, аккуратно вырезанные вдоль изящного тонкого чубука и по ободу чашечки. Горьковатый запах табака перемешивался с запахом дыма и смолы, хвои и снега – и было в этом что-то тихое, славное. Даже светлое.

Меред, откинув голову назад, медленно выдохнула дым. Даэн скосила глаза, рассматривая подругу. Та была спокойна, умиротворена, словно они не в снегу сидели, усталые и замерзшие, а где-то в Птичьем Городке, у теплого очага.

– Я думала, ты забросила это дело, – заметила Даэн.

Меред хмыкнула.

– Бросишь тут, – помолчав немного, Меред вновь затянулась. Витки дыма сорвались с ее губ, и женщина проводила их взглядом, чуть щуря серые глаза. В глубине ее зрачков отражались отблески пламени, а черты лица казались грубее и резче. Впрочем, Птицу это вовсе не портило, – Да и нравится мне.

Даэн кивнула, и тема сама собой сошла на нет. Тишина почему-то была приятной, обволакивающей. На одеялах, завернувшись в два плаща, растянулась Атеа. Вот уж кто точно не у подножий Караласских гор сидит, а где-то в тепле да уюте. Лебедь лежала на животе, лицом к костру, подперев щеку рукой, и глаза ее походили на два золотых уголька.

– Но трубки я давно у тебя в руках не видела, – мурлыкнула Атеа, не сводящая взгляда с огня.

– Не до того было, знаешь ли, – в тон ей ответила Меред, – Я немножко умирала. Сложно курить и умирать одновременно.

Даэн фыркнула, а Атеа заливисто рассмеялась, чуть жмурясь, словно большая кошка.

– Да уж, действительно, – Даэн поворошила длинным прутом уголья, подбрасывая в костер еще одно полено и ломаный хворост вперемешку с сухими иголками и корой, – Ты сама вырезала узоры? – поймав вопросительный взгляд Меред, женщина кивком головы указала на трубку в ее руке.

– Сама, – на губах Птицы мелькнула отстраненная улыбка, – В детстве я любила работать с деревом – отец мой был плотником, вот и меня учил по мелочи. В Гильдии иногда баловалась еще, игрушки для Птенцов вырезала. А когда выросла и закурила, решила как-то облагородить и вот это, – она щелкнула ногтем по чашечке и снова затянулась.

– Ты жила где-то у леса? – Даэн с любопытством взглянула на Меред. Они практически ничего не знали друг о друге – Птицы редко рассказывали о своей былой жизни, а такие, как Меред – и подавно.

Но, видимо, в этот раз ей и самой хотелось говорить.

– Не совсем. Мы жили в городе у моря, Паррене, – женщина подтянула колени к груди и обхватила их руками. Рыжие отсветы пламени плясали на ее широких скулах, – Это на западе от Караласских гор… Я никогда еще не видела места краше. Паррен стоит на холме, спускается по склону к самому берегу – а с другой стороны его окружают степи. Сухие, колючие, – она усмехнулась, – Там всегда пахло полынью.

– Так ты – дочь Андара? – улыбнулась Даэн. Об Андарских степях знал весь Бар-эс-Тиллад – как и о том, что женщины степей управлялись с оружием не хуже мужчин, а то и лучше.

– Можно и так сказать, – неловко дернула плечом Меред. Было видно, что ей непривычно рассказывать о себе – да и вообще говорить. Она вдруг замолкла, а когда заговорила вновь, Даэн показалось, что голос ее на один миг дрогнул, – Я не помню города. Не помню улиц и людей, не помню имен. Даже дома нашего не помню. Зато помню море. И степь за спиной. Однажды была гроза, летом, кажется… Дело к вечеру шло. Я тогда вышла из дому – отец задерживался у градоправителя, обсуждал с ним какие-то работы. Женщины в городе суетились, собирали простыни с веревок, белье, чтоб не намокло во время дождя – а я бежала вниз, к причалам, и мне было так хорошо тогда… Так радостно. Я и не знаю, почему.

Даэн слушала, прикрыв глаза, и почему-то не сомневалась, что сейчас Меред улыбается.

– Гроза шла с запада, с моря. Я стояла на пригорке, а чуть поодаль рыбаки быстро сматывали сети и собирали снасти. И небо за спиной было рыжим, с золотыми кромками облаков, и ветер так бесновался! И пахло… тогда пахло полынью, солью и горячей землей степей. Сухой травой. Пылью. И влагой. А впереди все темное, небо тяжелое и почти черные воды, и на берег волны накатывают, и я вижу, как молнии над морем вспыхивают.

Птица умолкла. Даэн все еще видела ее – маленькую девочку, почему-то в белом легком платьице, подол которого полоскал ветер. Девочка стояла и глядела в лицо шторма – и смеялась.

– А что еще помнишь? – тихонько спросила Атеа.

– Еще? Да ничего. Все как-то обрывками, словно из другой жизни. Помню, как отец учил дерево резать. Лесов близ нас не было – зато были рощицы. Да и купцы иногда завозили дерево. Я с тех пор и балуюсь иногда, – пальцем Меред прошлась вдоль витиеватых узоров на чубуке.

– Как ты оказалась так далеко от Паррена? – Даэн покачала головой, – Да еще и в холоде таком… Келерия же почти круглый год снегом занесена. Ни морей, ни степей.

Меред пожала плечами.

– Так вышло. Отец мой слег с лихорадкой, промучился недолго – и ушел к богам. Кроме него у меня никого и не было – мать умерла сразу же, дав мне жизнь. Градоправитель после смерти отца выкинул меня из дома, а быть нищенкой мне не слишком хотелось. Я ушла из Паррена вместе с труппой бродячих артистов.

Даэн изумленно уставилась на Меред. Та, поймав взгляд Коршуна, усмехнулась.

– Да. Мне тогда лет тринадцать было. Полгода мы скитались вместе. Ночевали в харчевнях, на дорогах, под звездами, бродили по чужим городам и селам, собирали скудные гроши. Я была самой маленькой – и скоморохи любили меня. Самое лакомое всегда доставалось мне, на самом теплом месте спала я.

– Расскажи ей, что ты делала, – Атеа чуть склонила голову набок, и золотистая кудель упала на высокий лоб.

– Пела, – уголки губ женщины вновь приподнялись вверх, – Говорили даже, что неплохо. Во всяком случае, монеток нам кидали достаточно, – она вновь перевела взгляд на огонь, – А потом я сбежала. Поняла, что не хочется мне скоморошьей судьбы. Это случилось осенью. Шла, куда глаза глядят, изголодалась совсем… Я помню, что брела по дороге, вся чумазая, голодная, в драной одежке – и меня окликнули. Я обернулась, увидела всадницу – а потом что-то случилось, и я упала. А когда очнулась, была уже в Гильдии. Мне рассказали, что какая-то Птица, возвращающаяся в Келерию, подобрала меня. Так я и осталась здесь.

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь тихим потрескиванием костра. Искры, выстреливающие в небо, таяли в густой темноте, и рыжие сполохи на лице Меред напоминали скоморошью маску.

– Меред, спой нам, – мягко попросила Атеа, глядя на Птицу. Та явно смутилась – Даэн заметила, как женщина начала натягивать сильнее рукава на ладони.

– Я уже и позабыла все песни. Да и голос, наверное, давно потеряла.

– Пожалуйста, – золотая смола в глазах Атеа отражала дрожащие язычки пламени, а зрачки ее были темнее неба над головой. Меред вздохнула.

Сначала она молчала, долго-долго глядя на пляску огня. Даэн уже было подумала, что Птица не собирается поддаваться уговорам, но та вдруг вдохнула поглубже и прикрыла глаза.

Голос у Меред оказался густым, мелодичным и глубоким. Если Атеа звенела, словно весенний ручеек, Меред пела осенними ветрами и холодным небом, задумчивым морем и пожухлыми травами – печально и красиво. Даэн опустила ресницы, позволяя себе окунуться в волны звука, слушая и растворяясь.

Цветом огня и пепла склоны выкрасит осень,

Птичьим пером и песней небо поймает в сети.

Наши ветра уносят запах степных колосьев,

Наши ветра рвут снасти и разбивают клети.

Гребни морских драконов режут стальные волны -

Взгляд их впивался в берег до твоего рожденья, -

Это не лодки, мальчик. Это не ветер сонный –

Это их песнь над морем, отзвук хрустальных звеньев,

Шепот ковыльих перьев, шелест листвы опавшей…

Осень идет к причалу, чтобы уйти по морю.

Кажется, ее сердце было когда-то нашим,

Только теперь об этом даже и мне не вспомнить.

Сердце ее умеет только болеть и биться,

Да расцветать в предзимье золотом и латунью.

Сердце ее – степная, сереброглазая птица.

Меж ее темных крыльев ветры тянули струны.

Пело оно когда-то тонкою белой свирелью

О золотых драконах в горьких морских пучинах.

Это не больно, мальчик – сердце твое с капелью

Снова к тебе возвратится. Только весна в долину

Спустится с темных склонов, вереск неся в подоле -

Будет пылать, как прежде, искра в груди твоей.

Только морские драконы и беспокойное море

Знают – вернется осень, и сердце вернется к ней.

Последний звук растворился в ночной тиши, растаял, словно утренний туман. Даэн неподвижно сидела, глядя на Меред – казалось, будто та смотрит сквозь время и пространство, сквозь бесконечные расстояния и сети дорог. И наверняка видит то, о чем пела. Костер все так же потрескивал, заливая снег вокруг золотистым уютным сиянием, и сердце отчего-то тянуло сладостной, совершенно осенней тоской.

– Я не слышала такой песни никогда, – наконец молвила Атеа после затяжного молчания, – Это песня твоих земель?

– Можно и так сказать, – Меред как-то смутилась и вся словно сжалась – даже непривычно было видеть ее такой, – Я написала ее.

– Ты?! – изумилась Лебедь, недоверчиво глядя на нее, – Нет, серьезно?!

Зыркнув на нее из-под челки, Меред пробурчала:

– Да. И нечего так на меня смотреть. Я понимаю, что не похожа на поэтесс из твоих покоев, но верить глазам не следует – не ты ли мне так говорила?

Даэн взглянула на Лебедя.

– Поэтессы из покоев? Неужто ты у нас все-таки королевская пташка?

Атеа насмешливо фыркнула, а затем вздохнула и села на одеялах, скрестив ноги у огня.

– А хоть бы и так, госпожа Коршун. Возможно, я – эльфийская леди, и тебе следовало бы целовать мои запястья, стоя передо мной на коленях?

Сама того не зная, девчонка ударила больно. Перед глазами мгновенно возникла тесная полутемная комнатушка, тени на стенах – и белая-белая рука с тремя родинками на запястье. И когда упомнила? К запаху костра и зимы примешался тонкий аромат кожи ведьмы, и Даэн бестолково тряхнула головой, сгоняя видение.