Текст книги "Дикая охота. Полотно дорог (СИ)"

Автор книги: Aelah

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц)

– Она похищает наших дочерей, чтоб они, навсегда измененные и покорные, шли против тебя. Чтоб убили тебя – раньше, чем ты доберешься до чертогов той-что-все-еще спит, – старуха шумно втянула носом воздух, и скулы ее заострились, чуть ли не просвечиваясь сквозь пергаментную кожу, – Их все больше, они – как плавленое железо, собираются в одну огромную раскаленную каплю по маленькой капельке. И вся эта капля хочет тебя поглотить, песчинку, лепесток василька. Ты любишь васильки, сестрица?

Знающая старалась отвлечь ее, как могла. Когда становилось совсем невмоготу, Мэгавар, словно чувствуя ведьмин предел, задавала простой, ничего не значащий вопрос, или сама говорила что-то. В этот момент что-то в груди Мары благодарно приподнималось с избитых колен и чутко слушало старуху, используя этот крохотный миг, чтоб вдохнуть и подготовиться для нового удара. А потом тени снова впивались в усталый разум, высасывая его и взамен даря ей знание, свою собственную память. Только память эта была невыносимо тяжела.

– Люблю.

Да, она любила васильки. Нежная синева хрупких лепестков напоминала ей о теплых летних вечерах, пронизанных лучами заходящего солнца, о ласковом ветре полей, путающемся в волосах деревенских девушек и расплетающем тугие косы. Чай с теми лепестками всегда отдавал едва ощутимой сладостью, остающейся на языке еще долго. А если заварить с мелиссой да мятой…

– А она не любит. Лишь одна синева ей любая – синева глаз той-что-все-еще-спит. А ты, сестрица, можешь сделать так, что она долго не пробудится. И мысль эта для невесты смерти страшнее, чем что-либо в мире. Она готова и себя под огненные колесницы бросить – только бы Синеокая пробудилась ото сна.

Мару била крупная дрожь, а сердце стучало тяжело, словно кто-то сжал его тяжелой рукой прямо в груди. Как же больно, духи мои! Не оставьте меня, вечные, дайте сил, просите за меня – вы ныне к Нему ближе…

– И Синеокая знает то. Ей неведома жалость, неведома и любовь. Она ведома слепой жаждой, той, что древнее самого мира – породить смерть. Породить бездвижье, в котором не будет рождено ни единого лучика света.

Мир раздвоился. Стал прозрачным, и один слой лег на другой, как свет ложится на тень. В затхлом подземелье Мара увидела лесные дебри – образ пришел совершенно неожиданно, яркий и знакомый, такой нужный сейчас, словно глоток воды. Она по-прежнему слышала старуху, видела образы, градом падающие на нее откуда-то из чернильной мглы, и чувствовала безумное напряжение, но теперь даже самое страшное слово не могло причинить ей боли.

– Она хочет этого, она жадно тянет к Колесу белые руки – видишь, как остры ее когти? Она зовет к себе темноту, что гораздо страшнее любой тьмы вокруг нас – и та подчиняется ей. Что ты можешь противопоставить ей, сестрица? С чем ты выйдешь против нее?

Перед глазами разливалась темная гладь синих прудов, которую медленно рассекали черные листья – от них во все стороны расползались волнами тонкие кольца, разрастающиеся все больше. Подходя к обрывистым берегам, залитым лунным светом, они опадали, и прибрежную гальку не тревожило даже легкое, словно перышко, касание воды. Россыпь белых звездочек ночных цветов сползала по склону вниз, прямо к серебряной дорожке бликов, колеблющейся на глади пруда. В живом зеркале отражалось черное переплетение ветвей, за которым начиналось темно-синее небо – и вода сама становилась небом, глубоким, не имеющим ни дна, ни границ.

Уж мне-то точно есть, что поставить против ее холода. Мне – точно есть.

Кажется, Мэгавар увидела. Слепая ведьма хрипло рассмеялась, и белые пряди ее волос колыхнул невидимый ветер.

– Хватит ли того? За ее спиной – весь холод мира, остановка, смерть. А что за твоей спиной, сестрица?

За спиной Мары – вернее, под ней, – дышала прогретая за день земля. Это было так странно: ее тело, совершенно ослабшее, находилось в подземелье старухи, а сама она бродила в ночной чаще и понять не могла, задевают ли ее босые ноги травинки, или это – тонкие лучи звезд. Она лежала на берегу, и под одной ладонью ее был мягкий прохладный песок, а под другой – сеть густой травы. Позвоночником ведьма чувствовала острые комочки земли, крохотные веточки, корни, уходящие вглубь – то ли земли, то ли ее самой. Она медленно повернула голову, словно во сне – и движение получилось таким, словно время обратилось жидким тягучим медом, а сама она стала пчелой, тонущей в нем. По самому краю воды росла трава, и на тонких стебельках сияла огоньками роса. Или не роса?.. Свет, мягкий и пушистый, казался ручным котенком – и заключался он в прозрачной оболочке капель.

Совсем как я в смоле времени…

Она слушала землю, положив голову набок и ухом прижавшись к шершавой поверхности, укрытой травяным ковром. Глаза ее впивались в воду, над которой волшебными фонариками светилась та самая роса. Под травой была галька, мелкая, круглая, поблескивающая влажными боками. Еще ниже прозрачной тонкой пленкой вода отделялась от земли, а дальше начиналась темнота…

В темноте плыли листья – а еще звезды. Тысячи звезд, собранные в крохотные спирали и скопления. Там переливался свет, и в золотых и розовых клубах сияющей пыли черными росчерками скользила пустота – Мара слышала об этой пустоте от духов, возвращающихся по весне из-под корней Древа Бессмертного. У самого окаема пруда звезды едва-едва мерцали, бледные и размытые – а вот ближе к центру разгорались ярче и ярче. Их становилось все больше, и они плавно кружились, словно те самые черные листья на поверхности. Ветер, движущий миры, медленно нес их на своих крыльях, заставляя выстраиваться звездные скопления в узор Вселенной, и подталкивал их к самому центру, где сияло огромное, гигантское Солнце. Сквозь боль, сквозь натянутые вены ведьма ощутила покой и теплую ладонь бога, гладящую ее по голове. Мара улыбнулась: она смотрела не в зыбь озерной воды. Не пруд – всевидящее око Бессмертного, где вместо зрачка горело солнце, а вместо радужки разливалась то ли вода с листьями на донышке, то ли небо со звездами.

У Даэн тоже были глаза со звездами – разве что застывшими в смоле. Золотые искорки стягивались к зрачку, как галактики в глазах бога тянулись к солнцу. Как свет, пойманный в каплю воды, стремился собрать все лучики и свести их в одну белую, сияющую точку.

Как пустота, рассеянная в каждой частичке тела, накапливается в сердце пульсирующим комком, когда размыкаешь уста в беззвучной молитве. И как только последняя капелька тишины достигает сердца, наступает момент ни с чем не сравнимого наслаждения, неземного блаженства – момент единения со всем миром, когда нет тебя – но ты есть все.

А Мара любила васильки. Любила мир – и мир любил ее в ответ, всей собой любил, искренне и нежно. А еще Мара любила Даэн – и не знала того, что способно было бы остановить или сломить силу любви.

– Моим теням дела нет до богов и людей, сестрица – они живут себе, запоминают мир. Пьют его, и им все равно, что взять – жизнь ли, смерть ли. Многие чужаки, попавшие в Лореотт, говорили, что место здесь гиблое. Даже они чуют память моих теней – просто не знают, как сказать о том, вот и зовут ее гиблой… Мертвой. И если дикие убьют тебя, мои тени выпьют твою смерть. Они уже выпили смерть наших девочек, милых наших златоглазых детей, и не они метались в этих стенах, не они оплакивали ушедших так рано… Их оплакивала я. Не дай моим слепым глазам снова ощутить соль и горечь слез. Не дай моему сердцу снова тосковать. Не уходи туда, куда ушли Небесные Дочери.

Солнце застыло в капельке древесного сока, ползущего по шершавой сосновой коре. Даэн застыла где-то в сердце, отпечаталась бесконечно красивым узором на радужке.

– Дорога к Сестрам идет сквозь Мертволесье – мне незачем идти по следу пропавших девочек. Путь Птиц – на восток, мой же – на север. Даэн совсем скоро возвратится к вам с вестями, я же вряд ли однажды увижу тебя снова, Знающая.

Мэгавар покачала головой, горестно вздыхая. Мара заметила, как замедлились движения беспокойных рук старухи, словно нить на невидимом веретене уже заканчивалась. Да и пелена темноты опала, хоть и контуры предметов все еще оставались размытыми, словно спрятанными под тонкой вуалью.

– Ни одна из них не вернется – из смерти выхода нету, сестрица. Тебе ли не знать? Ни одну из вас я не увижу больше. Только ты, сестрица, не уходи до срока – хоть путь у тебя и один. Но до срока – не изменяй его… Не ты… – бормотание эльфийки становилось все неразборчивей, пока наконец не стихло.

Ведьма видела, как прозрачный тонкий силуэт на берегу пруда еще больше растворяется в воздухе, теряя четкие очертания. Только глаз бога со звездами и опавшей листвой внутри все еще глядел на нее, высвечивая самые далекие уголки души.

– Вернется, Знающая, – Мара улыбнулась уголком рта. Боль и тошнота медленно, словно нехотя, отступали, хоть и тело тяжело наливалось усталостью. Ведьма знала – если сейчас на ноги поднимется, тут же на месте рухнет от слабости. Едва ли в ней остались силы.

Зато была вера. Такая надежная, мощная, словна скала – уж кто-кто, а Птица вернется, хоть из смерти, хоть из бесовских разломов. Эту женщину боги всех миров оберегали, и золотые искры в ее глазах не могли угаснуть. Холодная Ярис не заберет ее. Никто тебя не заберет.

– Смерть там, под камнем, притаилась змеей, свернулась черным кольцом и ждет-поджидает… Не ее поджидает, тебя, – зашептала Мэгавар, и веки ее ни разу не сомкнулись, – Клыки ощерила и глядит, всматривается во тьму… Не иди, не гляди в ту сторону, сестрица! – костлявая рука старухи снова впилась в ее запястье, и Мара едва сдержала стон – символы на ладони ведьмы жгли кожу каленым железом, – Она ударит, как только почует чужака… Она заберет их взамен тебя – но так и должно, ибо ты отдашь себя за всех нас, сестрица… Не тебе менять узор, не тебе заплетать нити, а потому не ходи туда. Пойдешь – все будет зря, горемычная, все зря… Отпусти птицу, верни ее богу и небу – а сама делай что должно.

Мэгавар говорила что-то не то, что-то пугающее. Холодный липкий страх заполнял сердце Мары, проникая все глубже с каждым словом, срывающимся с уст старухи. Огненный зрачок, напоследок полыхнув, погас, превратившись в лунный блик на синей поверхности, укрытой ночными тенями.

– Смерть не заберет никого, Мэгавар, – тихо молвила Мара, чувствуя, как неприятно сводит тело, – Или тебе ведомо то, чего я не увидела? Если так, расскажи мне, не утаи от меня ничего.

Старая эльфийка заметно задрожала. Она отпустила руку Мары, плечи ее бессильно опали, а голова тяжело склонилась на грудь. Редкие пряди седых волос казались золотыми в тусклом свете факелов и напоминали паутинки в пору бабьего лета, искрящиеся в полях на закатах. Мэгавар вздохнула, а затем тряхнула головой:

– Не бери в голову, сестрица. Что возьмешь с безумной старухи? Это все мои тени, – она улыбнулась в пустоту, и Маре на миг почудилось, будто улыбка эта была адресована кому-то, притаившемуся в комнате – и Мэгавар смотрела на этого кого-то сознательно. Стало жутко, – Они мне нашептывают все, что захотят, вот я и говорю без конца да края. Вот и говорю… – Слепая Мэг усмехнулась, – Да ты не смотри на то. Ты счастливее меня, девочка.

По крайней мере, это правда. Сердце Лореотта уже давно хотело уснуть – Мара видела в ней эту жажду, это горячее, болезненное желание покоя, которого ей не обрести. Знающая покорно принимала свою судьбу, берегла свой город и его детей, и никто бы не смог облегчить ее ношу или хоть как-то освободить старуху от нее. На хрупких плечах Мэгавар стоял Лореотт, и ей пришлось платить за это непомерно высокую цену.

– Не иди по следу Небесных Дочерей, сестрица. Иди на север, к Сестрам, тебе путь Стрела укажет – она на небе ярко горит, три звездочки, рядком стоящие – ее наконечник. Вот куда он указывает, туда тебе путь. И послушай старуху, милая, – Мэгавар снова слепо нашарила ее ладонь, вновь оставляя горящий огнем след прикосновения, – Не ходи следом за Птицами. Если сердце позовет – не ходи.

Внутрь закралось беспокойство. Мара чуяла – что-то недоброе таилось за словами Мэгавар. Но одно она знала наверняка: куда бы теперь ни летела Птица, а она всегда будет рядом с женщиной, у которой в глазах солнце плавилось. И любую беду от нее отведет. Как бы далеко не завели их дороги.

Ведьма попыталась было подняться на ноги, но тут колени задрожали, и женщина осела на пол. Осознание того, что тело не повинуется ей, пришло издалека, словно откуда-то из тумана. Мэгавар, услышав ее вздох, сипло рассмеялась.

– Молодо-зелено, куда там. Посиди, отдохни – я знаю, что это такое, сестрица… Они берут слишком много, это правда. Взамен, конечно, тоже немало дают – но сил-то у тебя вовсе не осталось, – Мэг вытянула руку, удивительно грациозно выворачивая кисть в воздухе. Мара почти видела, как жгуты теней снова ринулись к ней, голодными пиявками вцепляясь в любезно протянутую ладонь. Отчего-то ее передернуло.

– Ты прости, Знающая – но мне лучше уйти, хотя бы из твоей пещеры. Слишком здесь темно для меня. Мне тяжело среди твоих теней.

– Хочешь спать?.. – голос старухи был вкрадчивым, словно она знала какую-то тайну.

– Да.

Действительно, спать хотелось. Больше всего ныне хотелось возвратиться к пруду, в котором отражалось солнце – или тонуло, Мара не знала. Но лишь в одном колдунья не сомневалась: там не было теней. Не было диких, не было белоглазого зверя, дремлющего у ног самой смерти, не было слепой старухи, разбередившей сердце страшными словами и неясными предсказаниями. Там вообще ничего не было.

– Что же, иди, сестрица. Только держись крепко – ты вон едва на ногах стоишь. Ежели здесь заснешь – и впрямь нехорошо будет. Ты нравишься моим теням, да, нравишься… – Мару вновь передернуло – фраза эта пугала ее, и ничего хорошего не сулила, – А коль нравишься, они вполне могут прирасти к тебе. Я им не хозяйка… Так что иди. Иди, сестрица. Иди… – старуха вновь принялась бормотать что-то, временами тряся головой, и Мара, взяв себя в руки, пошатываясь, вышла прочь из пещеры эльфийской ведьмы.

Здесь было тише. Здесь тени не свивались в тугой кокон, не оплетали ее с ног до головы и не пили ее, словно она была дивной живой водой. Ноги гудели, перед глазами все плыло, а над верхней губой выступили мелкие-мелкие капельки холодного пота. Тело нет-нет да начинало заходиться дрожью, и Мара со стоном опустилась на каменный выступ перед деревянным мостиком через пропасть, чтоб хоть как-то прийти в себя. Время ползло не быстрее улитки – или капельки смолы, густой и тягучей. Время застыло, замерло, и в нем не было ни дурной, ни хорошей вести. Ведьма закрыла глаза, отыскивая тихий теплый комочек у сердца, в котором спал ее бог.

Хотя, быть может, кое-что все же было в этом золотом бездвижье, куда она бежала от страха и липкой власти древних энергий. Ведьма прикрыла глаза и представила прозрачный серый кристалл с белыми гранями внутри. Вот он, маленький камушек, такой яркий и четкий, словно Мара его на ладони перед собой держала. Крохотная щербинка сверху, над длинной скошенной гранью. Темное серебро цепочки, неизвестно каким чудом ввинтившейся в жесткую породу. Сумрачный, молочный блеск тонких пластинок, словно рассыпанных и вплавленных в кристалл.

Мара представила, словно она и есть этот камень. Ощутила его структуру, ощутила холодную, надежную породу внутри себя самой – и себя внутри нее. И тут же успокоилась – одним боком камень чувствовал тепло человеческого тела. Горячее прикосновение нравилось ему, и он лишь сильнее прижимался к тому, на чьей груди отныне хранился. Вернее, к той.

Смерть не придет за тобой, дочь неба и солнца.

Отпустив от себя образ камня, Мара расслабилась. Колени тут же предательски задрожали, и она снова опустилась на пол, буквально сползая по каменной стене. Позвоночник жгли узоры, вырезанные в камне, но ей до того дела не было. Время продолжало течь медленно – будто неведомый бог сделал надрез в мировом дереве, и янтарный сок, ловя солнечные лучи, теперь лился наружу, постепенно заливая рану и застывая. Солнце в нем дробилось, плавилось, и тягучая капля все больше наполнялась золотом.

У бога, наверное, глаза наполнены синевой и золотом. Водой и небом, а еще солнцем и смолой.

Мара и не заметила, как оказалась на полу – опомнилась лишь тогда, когда камень начал сильно холодить щеку. Со всех сторон ее обступала темнота, и лишь вокруг нее словно теплый золотой кокон разливался мягкий золотой покой. Я – пчела в смоле. Ведьма усмехнулась собственным мыслям, собираясь с силами, собирая себя и снова поднимаясь на ноги. Слабость никуда не делась – зато страх и ощущение прикосновения теней наконец сошли, сняв с нее свой черный след. Ведьма осторожно потянулась к серому камню, трепетно и нежно. Ведь одним боком камень чувствовал тепло.

Это я.

Ты вряд ли слышишь.

Все хорошо, Птица.

Мягкое ощущение чужой кожи под ладонью. Ведьма всей собой устремилась туда – и тут же обомлела. Усталость сошла мгновенно, словно и не было ее, а тени ринулись обратно, опутывая ее, поглощая, забирая в свой плен и утаскивая к самым страшным и самым темным недрам мира, где не было ни лун, ни солнц.

Тело, к которому прикасался камень, было ледяным.

========== Глава 18. На подступах к Мертволесью ==========

Алая капля, застывшая в уголке рта, пахла металлом и солью. Даэн поморщилась, в который раз слизывая собственную кровь с губ: кожа растрескалась от ледяного ветра и теперь неприятно саднила. В голове то и дело мелькало отстраненное – дикие любят кровь, что совершенно не добавляло радости. Твари чуяли запах на невероятных расстояниях и с удовольствием развлекались охотой на тех, кому «посчастливилось» оказаться неподалеку с ранением, пусть даже крохотным. А потому женщина постоянно поджимала губы, надеясь, что она не приманит всех немертов окрестности.

От одного воспоминания о темных духах по спине пробежала дрожь, неприятной волной прокатившаяся вдоль позвоночника. Немерты. Не-мертвые. Дикие. Существа, измененные прикосновением Темной, низшие твари в ее свите. Даэн хорошо помнила, как готовилась к Первому Посвящению – Гаэра выставляла против них самые страшные мороки, на какие только была способна. Безликие существа с изломанными телами, черноглазые женщины с серой кожей и ладонями, покрытыми струпьями, дети с пустыми белыми взглядами и паутиной седых волос, спадающих на костлявые плечи – Даэн справлялась со всеми, всякий раз вызывая одобрение в рядах Наставниц. Но ни один, даже самый жуткий, морок не сравнился с тем, что вышло на арену против нее.

Он не был безобразным – почти обычный человек, разве что жутко худой да пеплом осыпанный. Даэн не испугалась ни белых глаз с крохотной точкой зрачка на дне, ни длинных острых когтей, хищно поблескивающих в свете факелов, ни того, что дух был выше ее и гораздо крупнее всех предыдущих противников. Но когда тварь улыбнулась, обнажив ряд бритвенно-острых зубов, девочка впервые ощутила липкий страх, парализующий ее и опутывающий с ног до головы. Темный шел к ней, ухмыляясь и двигаясь плавно, словно опасный хищник, а Даэн снова переживала все свои самые страшные кошмары. Его свистящий шепот еще снился ей несколько лет после Посвящения, и всякий раз она криком заходилась, стоило только провалиться в темноту очередного сна.

Птичка в клетке, маленькая птичка, иди с-с-сюда. Иди ко мне.

Тогда она пошла – но не к нему, а против него. Ей было пятнадцать лет, когда дикий погиб от ее руки, и когда в ее ладонь легло первое Крыло. Еще до Посвящения Даэн думала, что, вернувшись в покои к девочкам, будет хвастать оружием перед младшими, расскажет им, как победила духа… Но как только дверь Лекарского зала закрылась за ее спиной, юная Птица поклялась себе: никогда. Никто из них не узнает, как же это страшно – смотреть в глаза своей смерти. Им еще доведется увидеть это самим, и нечего ей пугать их. Теперь она понимала, почему на все расспросы о Первом Посвящении старшие девочки всегда хмуро отмалчивались, изредка ограничиваясь сухим: «Поди спроси у Наставницы». Этот ужас ни в какие слова не обличишь.

Потом они путешествовали вместе с отрядами по северным селам, близ которых устраивали себе логова дикие духи. За пять лет Даэн навидалась всего: немерты, приходя в этот мир, могли принять любую форму, и Птица, вгоняющая Крыло по самую рукоять в сердце визгливо хохочущего ребенка, просила милости у своей богини. Просила всякий раз, когда черная мгла, струящаяся по жилам духа, уходила в землю. Убивать духов было не страшно – гораздо хуже приходилось с их жертвами: выпитые немертами люди буквально через несколько дней рассыпались прахом, а из пепла и персти поднималась сама тьма, медленно обрастающая контурами и очертаниями, обретающая кости и новую плоть. Даэн знала – они не способны выпивать смертных, потому как не являлись перворожденными от Темной богини. Но новообращенные духи прятались по лесам и заброшенным деревням, выжидая часа, когда их позовет новый Излом. Их легко можно было узнать по глазам, черным как сама ночь, и по дерганным, резким движениям диких зверей. Они не разговаривали, нападали чаще всего на детей или слабых и подчинялись старшим духам. Их-то молодым Птицам и поручали отлавливать чаще всего и возвращать в бездну, откуда те появились. Но только спустя год Даэн научилась унимать дрожь в руках, вонзая в бесплотное сердце существа, бывшего когда-то человеком, клинок. Ведь раньше это была хозяйка харчевни, улыбчивая и веселая, чьи глаза лучились светом. Или добрый кузнец с золотыми руками, мастерящий даже украшения. Или маленькая ведьмина дочь.

Двадцатой зимой ее жизни произошло Второе Посвящение. Второе Крыло заняло место обычного боевого кинжала, которым Даэн пользовалась в паре со священным оружием Гильдии, и теперь она была вольна уйти. Податься в наемницы, в мирные жители, да куда угодно – или остаться в Келерии, посвятив всю жизнь бесконечной борьбе, навсегда отказаться от всего, даже от собственного имени, взяв безликое птичье прозвище. И почему-то Даэн не колебалась.

Не все девочки, пришедшие в Гильдию вместе с ней, дошли до того дня. Йолли, долговязая и смешная Йолли, погибла, не дожив до Второго Посвящения всего несколько месяцев. Даэн хорошо помнила ее: Танцевала девица словно сама богиня. Льняные косы Йолли обрезала сама после того, как получила первое Крыло, и каждое утро на тренировочном поле Даэн выискивала ее мышастую макушку со вздыбленными пушистыми кудрями, чтоб позвать подругу в пару. Эй, Воробушек, потанцуешь со мной? И Йолли, задорно ухмыляясь и жмуря синие, словно небо, глазищи, шла к ней, раскручивая в руках тренировочные клинки.

Они так мечтали о Втором Посвящении, когда вместе со вторым Крылом им давали новые имена – Птичьи, заслуженные… Решение выносила Гаэра, наблюдающая за Танцем каждой ученицы. Старая Ворона сама подносила Крыло девочке, доказавшей, что она достойна сражаться во имя Хартанэ и нести в себе драгоценную частичку дара богини, и сама же нарекала ее. И хотя Наставницы запрещали заблаговременно судить о том, какое имя получит та или иная ученица, а вся Гильдия знала: Йолли будет зваться Воробьем. Такая же быстрая, юркая, незаметная, она Танцевала легко, даром что не хохотала при этом. Даэн всегда восхищалась ею и искренне любила подругу, всем сердцем – даже когда та, ехидно ухмыляясь, говорила, что Даэн будет Голубем, тупым и неповоротливым.

Воробушек так и не получила заслуженного имени. Никто толком и не понял, что произошло в заброшенном городе на юго-западе от Келерии, спрятанном далеко в горах – а те, кто был там, докладывали обо всем лишь Первым Птицам, Старшим в Гильдии. На Даэн, вернувшуюся с жалкими остатками отряда, тут же посыпались вопросы погодок, перепуганных и объятых общим горем – возвратилось лишь четверо из одиннадцати. Но молодая Птица понятия не имела, что сказать им. Как расскажешь о том, что синеглазая девчонка плела такой Узор, на который едва ли способны сами Наставницы – а потом вдруг упустила его, увидев, как дикий полосует Даэн, не успевающую отразить атаку с двух сторон? Как расскажешь, что Йолли стала живым щитом, чтоб защитить ее, и не успела начать новый Танец? Что Даэн сама держала ее на руках, захлебываясь в слезах, а Воробушек, побледневшая, с пузырящейся на губах кровью, улыбнулась и шепнула: поцелуй меня напоследок, Голубка. Потом – бей в сердце.

Вкус крови Йолли еще долго не желал сходить с губ Даэн. Рука все же не дрожала на этот раз, и лезвие вошло в сердце девочки быстро – она лишь раз дернулась да так и уснула навек, с улыбкой на устах. Даэн не помнила, как ее уводили с заброшенного двора, на котором в снегу осталась лежать Йолли, из чьей груди поднималось ее же Крыло. Зато помнила синие ее глаза, глядящие в небо – и багровые капли, застывшие в уголке рта.

Женщина нахмурилась, загоняя обратно в сердце тупую ноющую боль, просыпающуюся всякий раз, когда воспоминания о погибших начинали захлестывать ее вновь. Сейчас на губах солоноватым привкусом отдавала ее собственная кровь, но картинки былого появлялись перед глазами сами, не желая повиноваться ей. Даэн глубоко вдохнула, впуская в грудь колючий свежий воздух, и ветер вымел образ высокой тоненькой девочки с небесными глазами и пушистыми короткими кудрями, чуть золотящимися на солнечном свету. Когда они вернулись, Старшие доложили Лорелей о случившемся, и глава Гильдии впервые нарушила вековые правила, позволив Гаэре наречь Йолли посмертно, и на Птичьей башне, на одном из неприметных выступов, появилась новая крохотная статуя: маленькая птичка, уже раскрывающая крылья и готовая сорваться в полет. Даэн часто приходила туда, поднимаясь по внешней лестнице вокруг башни, чтоб коснуться рукой шершавого камня и поздороваться. Птичью украшали статуи Птиц, вошедших в историю Гильдии – и храбрая Йолли отныне тоже была среди них. Воробушек среди Соколов, Гарпий, Ястребов и Буревестников.

Вопреки ожиданиям Йолли, Даэн не стала Голубем. И даже Горлицей – хотя до последнего мнила себя неприметной, недостаточно стремительной, недостаточно сильной. Когда Гаэра подошла к ней, взмокшей, тяжело дышащей и ослабевшей от изнурительного Танца, Даэн даже спину с трудом выпрямила – сил практически не осталось. Второе Посвящение оказалось гораздо сложнее: тогда она Танцевала с тремя дикими, «пауком» и двумя падальщиками, и Узор получился знатным. Старуха глядела на нее черными вороньими глазами, и перья на широких рукавах ее темного одеяния, казалось, вырастали прямо из ее рук. В центре арены развели костер, к которому вышли все Наставницы и к которому подвели Даэн.

Хартанэ видит тебя, девочка – и принимает тебя. Поднеси ей всю свою былую жизнь.

Тогда Даэн положила к ногам старухи лоскуток своей детской рубахи, в которой она приехала из Фаулира, деревянный тренировочный клинок, прядь волос Тори и мешочек с синим камешком и земляничной ягодой. Гаэра усмехнулась, оглядев нехитрый скарб девочки, отныне отрекающейся от своего имени, подняла взгляд, и что-то лукавое и одновременно мудрое почудилось тогда молодой Птице в глазах старухи.

Ей хватит и трех даров, девочка. Твоя земля пускай остается с тобой. Все равно ты давным-давно не принадлежишь ей.

И мешочек вновь оказался у сердца, теплый, пахнущий летом и речной водой. За это она и по сей день благодарила Хартанэ. Да и прозорливую старуху – тоже.

Гаэра забрала ее детство, бросив в костер белый льняной лоскут, и Даэн видела, как витки дыма поднимаются к потолку туманными лошадьми, в чьих гривах сверкают искры звезд и звенят колокольчики золотого лета.

У тебя больше нет детства, Даэн из Фаулира.

Улыбка матери, веселые голоса братишек, тяжелая отцовская ладонь на плече – все это таяло в огне. И тогда Даэн стояла прямо, сжав зубы так, что виски болели.

Гаэра забрала ее любовь, отдавая огню медно-рыжую шелковую прядь женских волос, и на один миг Даэн почудилось, будто языки пламени обняли гибкое молодое тело, принимая его в себя.

У тебя больше нет любви, Даэн из Фаулира.

Гаэра забрала ее жизнь – то, к чему стремилась девочка с самого детства, ее мечту, за которую она заплатила кровью и смертью, за которую отдала непомерную цену. Деревянный меч, тяжелый и надежный, тут же вспыхнул, и костер голодно впился в него, пожирая сухую древесину.

У тебя больше нет мечты, Даэн из Фаулира.

Вот и все. Даэн смотрела в костер и думала, что там сгорает вся ее жизнь. Все, чем она дорожила, все, что любила, все, ради чего жила. Теперь у нее есть лишь один смысл – служение Богине, служение Гильдии. Больше ничего не осталось. Посмотри, Хартанэ – я пожертвовала всем, чтоб прийти к тебе. Больше у меня ничего нету.

У тебя больше нет ничего, безымянная Птица. И тебя самой тоже нет.

Гаэра наклонилась к огню, поводя ладонью над костром, и тот, повинуясь ей, затих, лишь едва приплясывая на малиновых углях. В другое время Даэн бы подивилась этому – но отныне не было Даэн. А потому и дивиться она не могла.

Хартанэ учит нас: лишь все отдав, обретаешь еще больше. А посему, Даэн из Фаулира, отныне ты обрела себя.

Молодая девушка удивленно заморгала, наблюдая, как Гаэра, улыбаясь, протягивает руку в огонь и прямо из него достает Крыло – такое же, как то, что уже покоилось в ножнах на поясе безымянной Птицы, которую только что назвали Даэн. Имя, данное ей при рождении, снова вернулось к ней – а вместе с ним вернулось и то, чем жила она всю свою короткую жизнь. На дымчатом лезвии плясали отсветы огня, и волнистый узор стали напоминал витки дыма.

Тебе возвращают твое имя, ибо ты знаешь теперь, кто ты. Тебе возвращают твою мечту, Даэн из Фаулира – иную, возросшую, отмеченную Богиней и Богиней благословленную. Тебе возвращают твою любовь, что отныне будет хранить тебя даром Хартанэ и станет полной, словно весь мир. Тебе возвращают память о твоем детстве, ибо Хартанэ бережет всех детей своих, как бы давно они не познали горечь жизни. Все, что было тобою отдано, отныне с тобою – иное, переродившееся, совершенное и свершенное.

Гаэра повернулась к ней, занося Крыло. Наставницы смотрели на них, и на их лицах Даэн видела улыбки. Они улыбались ей. Они гордились ею. Они стояли вокруг, и глаза их блестели в свете огня, и каждая из них могла бы стать невестой самой Хартанэ – да так и было, скорее всего.

Богиня дает тебе второе Крыло, а вместе с ним и имя. Отныне ты – Коршун, первая этого имени. Возьми все, что было забрано у тебя, Даэн из Фаулира.

А потом Гаэра ударила ее клинком прямо в сердце, и весь мир затопила волна невообразимого света, уносящего ее куда-то прочь. Последнее, что помнила Даэн – то, как в груди зарождается огонь там, где раньше крохотным слабым мотыльком трепетал огонек дара Хартанэ. И то, как все Наставницы берутся за руки, и за их спинами вырастают настоящие крылья.