Текст книги "Дикая охота. Полотно дорог (СИ)"

Автор книги: Aelah

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 53 страниц)

– Поклонюсь, Реанэсс. До встречи. Совсем скоро я приведу клан – будь готова встречать нас. И готовь воинов – все может начаться со дня на день. Нынешний Излом может оказаться для нас последним, если Охота застанет нас врасплох.

Реанэсс не ответила ей, но почему-то Шеда знала, что королева Аэль-Роадана сделает все, что было в ее силах. Превыше всего она ставила клан и племя, а уж потом – личные интересы и счеты. Возможно, позже, когда все закончится, Реанэсс наставит палок в колеса Шедавар, однако сейчас она этого делать не станет. Ухватившись за мысль, королева Лореотта тихо добавила:

– Возможно, однажды она согласится.

Реанэсс лишь горько усмехнулась в ответ. Они обе прекрасно понимали, ради чего она затеяла это все – и обе понимали, что Аллэивар никогда не придет к ней сама.

– Возможно. Иди, Шеда. Тебя ждет твой дом. Я сделаю все, что нужно. И не тревожься – данного слова я не нарушу.

Шедавар еще раз поклонилась ей, а затем покинула Дом Совета, выныривая из тепла натопленного помещения в зимний сумрак, полнящийся колючими звездами и танцем снежинок, поднятых ветром с земли. На сердце было и легко, и тяжело одновременно: двоих она отвоевала, но оставался еще один неизвестный, и двое – несогласных. Теперь от нее не зависело ничего, теперь ей оставалось лишь разобраться со своим кланом, а все остальное, словно те камешки, ложилось в руки Неба. Сохрани нас в своей горсти, сохрани даже тех, что не стали принимать твою волю… Больше у нас и нет ничего. Вознеся короткую молитву, королева направилась к загонам, туда, где надрывно выли химеры, и где верно ждали ее охранницы. Пора было возвращаться домой.

========== Глава 48. Названное имя ==========

– Меред!.. Меред! Ну проснись же ты, ну!..

На животе ощущалась странная тяжесть, не дающая вздохнуть свободно. Поморщившись, Меред попыталась перевернуться на другой бок и продолжить спать дальше, однако тяжесть никуда не делась – напротив, у нее откуда-то появились руки, которые с силой принялись трясти Птицу за плечи. Боги, ну что же тебе неймется все время?.. Чья-то рука скользнула под слои одеяла, в которое она замоталась словно в кокон, и ткнула ее под ребра, и Меред, охнув, все-таки села, стуча зубами и часто моргая.

Судя по темным окнам и тишине, упавшей на город ночной птицей, до рассвета оставалось еще как минимум два-три часа. Сквозь щели в рамах задувал промозглый сквозняк, что выстуживал воздух в крохотной комнатушке, а потому Меред скрутилась калачиком, укутавшись в одеяло так, что и носа видно не было, и долго пыталась уснуть, зябко ежась и дрожа, будто осиновый лист на ветру. И вот теперь, когда ей это наконец удалось…

Атеа взгромоздилась на нее, как огромный кот, и теперь, словно тот самый кот, топталась кулачками у нее на плечах. С трудом разлепив тяжелые веки, Меред оглядела девушку, и нещадно колотящий ее озноб тут же вернулся: Лебедю, казалось, холод комнаты был нипочем – в белой ночной рубахе она напоминала то ли духа, то ли морок, и Меред с трудом подавила желание сбросить ее с себя и завернуться в одеяла еще сильнее.

– Богиня, что?

– Мне приснился сон! – радостным шепотом заявила ей Атеа, принявшись закапываться ногами в складки теплой ткани. Когда ее ледяные ступни нашли ноги Меред, Птица еле успела прикусить язык, чтоб не завопить во всю глотку. Клацая зубами, девушка недовольно поинтересовалась:

– И тебе нужно было сообщить мне об этом именно сейчас?

– Именно сейчас! – та энергично закивала, – Ты же знаешь, Меред, дорогая, я забываю сны. Но этот…

Всеми силами стараясь отпихнуть ноги Атеа подальше, Меред села на скрипучей постели, обреченно прощаясь со сном. Надеяться на то, что мягкая дрема вернется к ней и заберет от холода в свои объятия, уже не приходилось. Атеа тоже заворочалась, устраиваясь на ее коленях и ввинчиваясь в ее кокон из одеял, и кожа Лебедя была ледяной. Машинально прикрыв ее тонкие плечи ладонями, чтоб хоть как-то согреть, Меред проворчала:

– Ну и? Рассказывай уже.

– Я видела баб! – ее кудри щекотали подбородок Меред, а в свистящем полушепоте слышался детский восторг. Меред закатила глаза, ощущая легкое раздражение.

– Почему я не удивлена… И ради вот этого ты меня разбудила? Сообщить, что тебе в очередной раз снились какие-то женщины?

– Да не поняла ты ничего, – отмахнулась от нее Атеа, – Это были не обычные бабы. Я видела Птиц!

– Почему я не удивлена, – снова вздохнула Меред, – Послушай, ну когда тебе снилось что-то иное? Причем здесь я? Давай-ка, иди и засыпай. Они все будут твои, да-да. Дай мне поспать, пожалуйста – и сама отдохни.

– Меред из Паррена, ты выслушаешь меня, ясно тебе? – сердито зашипела Лебедь, заворочавшись и немедленно отдавив локтями печень Меред. Провозившись еще несколько минут и наконец устроившись так, чтоб та ни рукой, ни ногой шевельнуть не могла, Атеа наконец успокоилась, упираясь подбородком в переплетенные пальцы. Меред кривилась, ощущая ее локти на своих ребрах, но молчала, – Так вот… Ты даже представить себе не можешь! Я не совсем поняла – сон был странный, – сбивчиво начала она. Меред ощутила себя великомученицей на людной площади, которая просто должна вытерпеть посланное ей испытание, и сдалась, – Они все были с крыльями. Целая куча баб…

– Женщин, – буркнула Меред, страдальчески глядя в потолок.

– …целая куча баб с крыльями! Как в легендах про Наставниц! Понимаешь?

– Да.

– Да ничего ты не понимаешь, – раздосадовано засопела Атеа. Помолчав, она добавила, – Я, на самом деле, тоже не особо-то поняла. Вроде и как мы – а вроде другие совсем. У них не было Дара Хартанэ. Вместо него что-то иное – такое странное ощущение от них было.

– Ты еще и ощущала во сне? – скептично осведомилась Меред, – Обычно ты ведь просто глазеешь.

– Ну, я и глазела, – согласилась девушка, и Меред, несмотря на усталость и легкое раздражение, усмехнулась. Мягкая кудель ее волос походила на одуванчиковый пух, легкий и пушистый, и пахло от золотистых локонов медом и яблоками. А еще, совсем немножко, зимой, – Глазела, да… – голос ее стал мурлыкающим – эти нотки слышались даже тогда, когда она говорила шепотом, – Там таки-и-и-е, ох, Меред! Как на подбор! Если я увидела наше будущее, то ни о какой старости и речи быть не может! Я не могу разбрасываться подобными экземплярами!

– Конечно, не можешь, – Меред широко зевнула, и веки снова стали тяжелыми и горячими, словно кто-то залил глаза расплавленным оловом, – А теперь давай спать. Время еще есть, и нам стоит отдохнуть…

– Никаких спать – я уже проснулась, – безапелляционно заявила златовласка, – Как ты думаешь, что означал сон?

– То же, что и всегда. Тебе нужна женщина. Спи, пожалуйста.

– Я не хочу спать! – еще один ощутимый тычок под ребра заставил Меред дернуться и согнал легкую пелену сна, что медленно и приятно наползала на нее. Мысленно выругавшись, девушка с трудом приоткрыла глаза, – И ты не спи. Говори со мной. Если бы мне нужна была женщина, я бы уже давно ее нашла. Здесь что-то другое.

Меред вздохнула, ощущая себя глубоко несчастным человеком. Сбежать из этого захолустья от Атеа и поспать где-нибудь в снегу она, конечно, могла бы, однако вряд ли это принесло бы ей желаемый отдых. Тем более что они уже свернули с Железного Тракта в селение на границе Эллоина и Тиннереда, а потому их дороги вот-вот должны были разойтись. Меред не совсем осознавала это: она привыкла, что где-то поблизости всегда крутилась эта несносная девица, что бы ни происходило. А ныне совсем скоро она уйдет своим путем, и впервые Птицы разлетятся в разные стороны. Это было странно. И немного грустно. Меред уже тосковала по ней, хоть и упорно отрицала это самой себе.

Атеа принялась размышлять о крылатых женщинах, покоряющих небо и рассекающих кружевные облака длинными маховыми перьями, и Меред слушала ее вполуха, перебирая ее кудри и ощущая странный покой пополам со светлой грустью. Ей не хотелось надолго расставаться с этой сумасбродной женщиной, однако она была лишь частью великого Узора, лишь перышком на ветру, и что она могла сделать и сказать против воли Хартанэ? Богиня завязала судьбу Атеа сама, сама ее направила, и потому Меред могла лишь отступить в сторону и дать ей возможность исполнить волю Неба. Лебеденок вырос, а ты все пытаешься присматривать за ним? Ты ведь отпустила ее – так отпусти до конца. Совсем. Словно ощутив ее печаль, Атеа приподнялась на локтях, при этом больно надавив на грудь Птице, и пытливо заглянула ей в глаза.

– О чем ты думаешь?

– Ну, уж точно не о твоем сне, – Меред чуть заметно улыбнулась, рассеяно подхватила пальцами золотой локон и позволила ему соскользнуть вниз по руке крохотной змейкой, – Не бери в голову, Атеа.

– Ну вот только не строй из себя такую таинственную и загадочную госпожу, тебе не к лицу – да и к тому же, я тебя знаю, – фыркнула Лебедь, и даже в темноте Меред видела, как та капризно вздергивает левую бровь. Пожав плечами, Птица вздохнула.

– Правда – это все неважно. Я… я немного скучаю по тебе – но это ничего.

– А чего скучать-то? – в темноте блеснули ее глаза солнцем, застывшим в капле медовой смолы, – Я же здесь. Иногда ты удивительно глупа, Меред, не в обиду тебе сказано будет.

– Действительно, – легко согласилась Меред, мягко надавливая на затылок девушке, чтоб та наконец успокоилась и прекратила вертеться, – Ты права.

Они еще долго лежали в тишине и молчании, и каждая из них думала о своем. Иногда Атеа принималась снова размышлять вслух о сне, и Меред выхватывала отдельные образы из ее слов, гадая, что же она видела – и как она это видела. Смотрим ли мы все одинаково на этот мир? И видишь ли ты то же самое, что и я, когда я рассказываю тебе сказки своей земли? Почему-то ей казалось, что нет. Почему-то думалось, что песчинка знания в разных сердцах обретает разные краски и оттенки – словно луч света, преломляющийся в цветной грани самоцвета. С какой стороны ни посмотри на него, он будет разным.

– Расскажи мне сказку, – сонно попросила ее Атеа, вырывая девушку из легкой сети туманных мыслей, – Последний раз.

– Почему последний? – тихо удивилась Меред, – Ты собралась взрослеть?

– Нет, конечно, – недовольно хмыкнула Лебедь, – Просто мне невесть сколько придется строить из себя королевскую дочурку – по крайней мере, до того времени, пока мы с тобой не встретимся вновь. Так что, раз уж ты меня бросаешь, дорогая, будь добра – потешь ее королевское величество славной историей. А не то не миновать тебе моего гнева, так и знай.

Меред тихонько усмехнулась. Она не успела заметить, как взъерошенная Птица пригрелась под ее одеялом, уютно устроилась у нее на груди, подмяв под себя, и явно решила никуда отсюда не уходить. Впрочем, сама Меред не была против. Теперь это не было больно. Теперь это было по-настоящему хорошо и тепло, искренне и ласково, и она ощущала себя – впервые за долгое время – целостной. Словно чьи-то руки разгладили глубокие раны-борозды, изрезавшие землю, долгое время не знавшую дождей, а потом с неба пролилась вода, сладкая и живая, и засуха наконец закончилась. Картинка была яркой, слишком яркой, и Меред, осторожно прижав к себе тонкую фигурку, задумчиво выдохнула:

– Знаешь, у нас в степи зной был особенный…

– Зной в Келерии тоже особенный, – ядовито отозвалась Атеа, – Такая жара, что сидишь у окошка и гадаешь, что же надеть – меховой зимний плащ или шерстяной двуслойный?..

– Засуха стояла с самого начала лета и едва ли не до осени, – не обращая внимания на едкий тон Атеа, продолжила Меред, – Солнце выпивало землю – так, что под ногами расползались трещины с палец толщиной, а трава едва-едва вырастала, была бурой, горячей и такой пахучей, что голова от того запаха кружилась. Она не могла напиться дождей, а потому напивалась солнцем. Глина крошилась в мягкую-мягкую пыль, и было очень приятно ходить по ней – разве что горячо очень. И песок раскалялся до такого, что к морю мы бежали опрометью, лишь бы быстрее окунуться. Над водой парило, воздух дрожал – и рыбки выпрыгивали прямо из волн… Брызги во все стороны, радуги и серебро, и свет в полупрозрачных плавниках. Знаешь, мне казалось, что они похожи на русалочьи хвосты.

– Разве русалки живут в море? – недоверчиво Атеа взглянула на нее, задирая голову. Меред улыбнулась ей, словно ребенку, и серьезно кивнула:

– Живут. Мы зовем их арани. Говорят, что они ведут корабли через шторм домой, и моряки не раз видели, как в грозу те выпрыгивают из-под кормы и ловят молнии руками, швыряя их в море, чтоб они не вонзились в мачты и паруса. Арани добры к детям Паррена. На причалах мы всегда оставляли дары для них – венки из степных трав, материнские бусы, цветные ленты, и моряки, уходя в плавание, забирали наши подарки и отдавали их морю. А если кого забирала волна, вреда ему не было – ни один ребенок близ Паррена не утонул. Зато потом рассказывали, что кто-то вытолкнул их из воды, и страшно совсем не было. А обернешься – только хвост серебряный мелькнет, почти что рыбий, только больше, гораздо больше.

– А ты видела? – она жадно втянула носом воздух, и Меред ощутила сладкое тепло, разливающееся в груди: Атеа всегда насмехалась над ней и над ее верой, почти что фанатичной, как утверждала Лебедь, однако сама, подобно ребенку, глотала сказки, и все ей было мало, все ей хотелось еще. Ты во всем такая – жадная к жизни, к сражениям, к чувствам, к женщинам…

– Однажды, – негромко ответила она, и Атеа встрепенулась, ловя каждое ее слово, – Однажды осенью я бродила по берегу и собирала ракушки. Море было неспокойное, серое, стальное. Оно выворачивало волны, швыряло их на скалы, и у кромки воды водоросли сбивались в клубки, покрытые белой-белой пеной и крошкой песочной… Пахло остро, пахло солью. Ты знаешь, как пахнет море? – Атеа завистливо покачала головой, превратившись совсем уж в юную девчонку, – Это странный запах. Я однажды отвезу тебя к морю, обещаю. Ты посмотришь на него, и потом уже забыть не сможешь. Оно как равнина, поросшая густой-густой травой, которая стелется по ветру и постоянно меняет цвет – от зеленого до серого, от золотого до синего. Оно задумчивое, грозное, тяжелое – и вместе с тем молодое и смеющееся. Совсем как ты.

Ее висок был под губами Меред, и та легонько и нежно коснулась его, ощущая, как уголок рта щекочет капризный завиток. Ни вожделения, ни обжигающей жилы страсти – лишь мягкая светлая любовь. И запах цветущих яблонь.

– Я шла тогда по берегу, и уже было холодно. Мы не боимся влажного ветра с моря – он всегда кусачий и злой, к нему быстро можно привыкнуть. У меня в мешочке было совсем немного ракушек – и все простые, а мне хотелось перламутровых, переливающихся на свету. Мне хотелось нанизать их на нитку и повесить на окно, чтоб ветер играл ими, и чтоб в моем доме мне пел океан. Берег был пустой, безлюдный… чайки кричали. Волны лизали мне пятки – обувь я оставила на склоне, чтоб не замочить. Я смотрела только под ноги, слушала, как шуршит море рядом – а потом увидела на песке ракушку: витую, большую, серебристо-белую с лазурным синеватым узором, – она тихо рассмеялась, – Ты даже не представляешь, как я обрадовалась тогда. Большая удача – найти такую красоту. Я потянулась за ней, но волна, подошедшая к берегу, украла ее прямо у меня из-под руки. Я бросилась было в воду, подняла голову – и только тогда поняла, что не заметила, как ветер разыгрался. Волны высокие поднимались, а полоса суши там совсем узкая была. Я стояла и не знала, что делать. Возвращаться было опасно, потому как там на пути утесы, и в шторм на них легко подскользнуться и упасть. Вперед – тоже невесть сколько идти, и подъема нет нигде, а склоны вокруг отвесные. Я промокла, замерзла, прижалась к самым скалам спиной, молилась… а потом вдруг ветер улегся, и море перестало шуметь, словно мир весь замер и застыл. Вода расступилась, и я увидела… на самом деле, я не знаю, что увидела, – Меред пожала плечами, вспоминая, – До сих пор не знаю. Может, мне все приснилось или привиделось, а может, и нет. Я видела глаза над водой, словно кто-то чуть вынырнул из океана, и видела волосы цвета морских неспокойных волн. И мне казалось, что глаза ее тоже поглотили море. Она смотрела на меня – я знала, что это она, не спрашивай, откуда. Я боялась. Она была морской владычицей, а я – босоногой девчонкой, продрогшей и мокрой, решившей потревожить ее, когда весь мир готовится ко сну. Мне казалось, что она сейчас протянет руки, холодные, словно вода на самом дне, обвитые жемчугом и водорослями, и заберет меня к себе. Мне не хотелось, знаешь… Я должна была вернуться к отцу, сделать свои занавески из ракушек, вырезать из дерева двух лошадок для мальчишек-соседей… У меня было слишком много дел, и я не могла уйти вместе с арани. Я хотела сказать ей это, но слова не шли. А она смотрела на меня – целую вечность, кажется, а потом исчезла вдруг. Ушла в пучины, словно ее и не было, а я только успела заметить руки – белые, и впрямь обвитые жемчужными нитями, и прозрачный плавник хвоста, переливающийся под серым сумрачным небом. А потом все вернулось, и звуки, и волны, а мне под ноги вода принесла ракушку. Ту самую, с синими полосами. Я поняла, что это – подарок арани для меня. Я взяла ее и пошла обратно, в сторону дома, и мне уже не было страшно. Шторм тоже задержался, и на утесах я ни разу даже не подскользнулась. А та ракушка до сих пор должна быть в том доме, где я росла… На подоконнике. Я вырезала там гнездышко для нее, точно по форме, и мои нити с ракушками иногда цеплялись за ее спинку, и постукивали. Тихо-тихо так – будто волны морские игрались с мелкими камнями и крошевом ракушек. Если никто не вынул ее оттуда – она все еще там.

За окном по-прежнему стояла чернильная темень, и где-то далеко – на самом краю селения, на дальней околице – лаяла собака, прогоняя от дома заплутавших пьянчуг. Теплый изгиб тела Атеа был под рукой, и она тихонько сопела в шею Меред, затаив дыхание, словно дитя, слушающее волшебную сказку. Когда девушка из Паррена умолкла, Лебедь ждала еще несколько мгновений продолжения, а потом тихо выдохнула:

– Ты рассказывала мне это когда-то… мы еще были совсем маленькие. Я тогда не поверила тебе. Почему ты не сказала, что это – правда?

– Ну, сейчас ведь поверила, – пожала плечами Меред, – Вера приходит тогда, когда в ней есть нужда. Раньше ты была куда более непримиримой. И слишком много думала о себе и своих бедах. Ты не смогла бы тогда понять, что чудеса могут где-то случаться без тебя.

– Я и сейчас считаю, что чудеса не могут случаться без меня, – фыркнула девушка, – Вы все не способны оценить красоту игры богов – потому с вами все случается так, будто бы… ну, не знаю. Будто бы это – что-то обычное, простое, и вы забываете об этом на следующий же день. Я же помню, – в голосе ее послышалась усмешка, – Я запоминаю все. И принимаю все, что мне дают. Сегодня мне дали дивный сон, Меред, дорогая, и я тебе клянусь, что вы все будете локти кусать, когда одна из тех пташечек придет ко мне и предложит мне полетать. Я прямо вижу, как Гильдия утопает в слюнях. Или…

– Уймись.

Атеа расхохоталась куда-то в плечо Меред, и девушка вдруг поняла, что ей не холодно. Стылый и зябкий воздух не кусал кожу, и под одеялом стало тепло и уютно. Раньше Меред удавилась бы от такой близости с ней – а сейчас ей впервые за такое долгое время стало спокойно. Лебедь затихла, устроив руку на широкой груди Птицы и чуть постукивая пальцами по ребрам молодой женщины. На соседней кровати тихо-тихо спала Тэарга, и Меред отстраненно подумала о том, что и вовсе забыла о ведьме. Она по-прежнему шла за ними по пятам сумрачной тенью, и Меред по-прежнему не понимала, что эльфийской колдунье понадобилось от них – однако о ней она будет думать потом. Не сейчас.

– Какое имя тебе дали во время Второго Посвящения? – вдруг спросила Атеа, и Меред удивленно вздернула брови.

– Ты ведь спрашивала – и не раз.

– Спрашивала – и ты так ничего мне и не сказала, – тихо ответила ей Лебедь, – Как тебя нарекли, Меред? Почему ты это прячешь?

Меред вдруг рассмеялась, ощущая странную легкость в груди – такую же, какая бывает, когда стоишь на обрыве, у самого края, когда ветер ерошит жесткими пальцами волосы и толкает в спину, почти что шепчет – Лети, и ты раскидываешь руки, запрокидывая голову… Кажется, он вот-вот подхватит под локти, и ты и впрямь взлетишь, словно самая настоящая птица.

– А почему это так важно для тебя?

– Потому что это загадка – а я привыкла разгадывать их, – девушка приподнялась на локтях. В темноте линии ее лица казались тоньше, прозрачнее, но хищный разрез глаз и их блеск Меред могла бы различить и в абсолютной мгле подземелий, и в чернильном океане на самом дне, где росли длинные мягкие морские травы, прохладные и гибкие, и куда свет никогда не проникал, – Ты – единственная, чьи крылья мне не видны. Я не могу понять их цвет и их размах. Я не могу до конца понять тебя.

Последнее она молвила совсем тихо, и Меред прикрыла глаза, откидываясь назад и едва заметно улыбаясь себе под нос. Она очень долго просила об этом, очень долго молилась, и боги наконец услышали ее, отогнав тучи, и дали ей краешек солнца – тот самый, который был нужен.

Она с самого начала знала, как ее нарекут. Не горделиво, не с претензией – нет; просто знала, потому что боги не могли соткать для нее другое имя. На том имени заплеталось все – и ее дом, и ее тоска, и вся ее жизнь, и что-то гораздо большее, чем она сама. Все пытались узнать это – но вовсе не для того, чтоб ее понять. Этот интерес был вызван обычным любопытством, привычкой, ведь Птицы всегда знали имена друг друга. И раньше Лебедю тоже хотелось знать ее птичье имя лишь затем, что так было всегда. Вовсе не потому, что ей хотелось знать саму Меред – знать полностью и целиком, до самого донышка.

Вспомнилось все. Все короткие моменты-обрывки, быстрые и стремительные, мерцающие под солнцем, словно те самые капельки-брызги от рыбьих плавников, и сплетающиеся в единый поток ее жизни.

…Как она брела прочь от родительского дома, где остались резные ставни и ракушка с синими полосами перламутра, где остался запах дерева и ее детства, запах выстиранного белья и соли, запах теплого хлеба, только что испеченного, с горячей золотой корочкой и хрустящим надломом сверху, за который дети дрались до последнего. Как полынь под ее ногами увядала, укрытая рыжеватым закатным светом и бурой пылью степей. Как солнце падало в глубокое синее море, прямо в руки к арани, и как было ей горько от того, что это все обращалось цветным ветром, уносящимся прочь, далеко-далеко, за молчаливые суровые гребни утесов, поросших морскою травой, за крыши ее города, за горизонт – и еще дальше, туда, куда ей никогда не добраться.

…Как трясся и раскачивался под мерный скрип колес старенький фургон с цветными полотнищами на окнах, а она все глядела сквозь стекло на узкую полосу дороги, на которую упала хищной птицей ночь, застелив мир от края до края черным крылом. Как смуглая красивая Ранлу танцевала с огнем, бросая взгляды, наполненные расплавленной кровью земли, в восхищенную толпу, как ее тело напоминало пламя свечи, изгибающееся в такт музыке и подчиняющееся неведомой, мощной, первозданной силе. Как старый Агар рассказывал ей сказки и учил ее петь и играть на флейте, и ей казалось, что это все – сон. Слишком яркий для ее задумчивых глаз. С того дня, как арани поднесла ей дар, Меред поняла, что и ее глаза тоже отныне поглотили море – в отражениях она стала иной.

…Как было голодно, холодно и страшно, как болели стертые в кровь ступни, как чесалось и горело в груди. Она была совсем одна, усталая и полумертвая – но внутри нее морем разливался покой, глубокий и недвижимый. Ей казалось, что она – не она, что глядит сверху, с высоты птичьего полета или огромной морской волны, что вот-вот обрушится вниз и смоет ее, смешав с песком и выглаженной просоленной галькой. И страшно ей не было. Как Меред увидела впереди всадника, черного всадника, и за его спиной вырастало солнце, двумя крыльями поднимаясь из-за его плеч – и как упала потом следом за той волной, погружаясь в темноту без снов и мыслей.

…Как девочка с золотыми косами, гордо вздернув нос, смотрела на нее из-под светлых-светлых ресниц. Как сердце гулко и надрывно застучало от того сильного, властного взгляда – будто сама королева подошла к ней. И Меред, еще сама того не зная, поклонилась ей, кладя к ее ногам свое сердце и добровольно сдаваясь в ее плен – самый тяжелый за всю ее жизнь.

…Как на обрыве она танцевала, рассекая двумя Крыльями ветра, и как мышцы гудели и пели, как тело, отданное во власть Хартанэ, полнилось мощной, золотой силой, полнилось небесной песней, полнилось божественной волей. Как Меред лишь в те моменты ощущала себя живой – а все остальное время запиралась внутрь себя самой, укрывая собственное сердце образами, нерожденными стихами и горькими мыслями. Как кошачьи медовые глаза, отражающие пламя, преследовали ее даже во сне, и как грудь ее сдавливало немыслимой болью, когда те глаза смотрели не на нее. Как в их келье чужой неосторожный вздох задувал крохотное пламя свечи, и как чужие руки позволяли одежде с тихим шорохом соскользнуть с белого тела, как чужие руки вынимали шпильки из золотых локонов и бросали их на каменный пол. Как Меред стояла за дверью, прижавшись лопатками к дереву, и беззвучно плакала, сжимая пальцами рукоять Крыла.

…Как потом этот сон закончился, как потом она раскрыла все клети. Как теперь наконец стало светло и тихо, правильно и хорошо. Как птицы в ее груди сорвались белыми стрелами с утесов, и как крылья их затерялись в синеве меж морем и небом, и их песни тихим отзвуком отозвались где-то над степями ее родной земли. Меред наконец очнулась, ожила, и теперь не осталось ничего, кроме огромной, как весь мир, как все океаны земли, любви.

Вдохнув поглубже, девушка прикрыла глаза и улыбнулась:

– Меня зовут Чайка.

Атеа расхохоталась, иронично уточняя, не та ли это горластая драная птица, что вечно ворует еду у рыбаков и торговцев и орет дурным голосом, а Меред лишь улыбалась, вдыхая ее запах и ощущая покой. Она-то знала, что глаза чаек тоже поглотили море. Черное, ночное море, на дне которого в дивных дворцах плели себе браслеты арани, и водоросли обвивали их сильные, красивые тела. Она-то знала, что чайки пели морю, и в их голоса вплеталась тоска, и соль, и беспокойные пенные волны – и что-то еще, чего не смог бы понять ни один из тех, кто вырос вдали от океана.

– Ну, Чайка так Чайка, – отсмеявшись, пожала плечами Атеа, – Теперь я понимаю. Хуже было бы только в том случае, если бы тебя нарекли Бакланом. Не бойся. Я никому не расскажу твою тайну.

Она притихла, как-то совсем по-иному обняв Меред, и Птица, которой дали имя ее морской сестры, тоже обняла ее в ответ. Уже скоро они расстанутся с королевной-Лебедем. А утро подкрадывалось все ближе, протягивая прозрачные пальцы к оконным рамам, и Меред просила богов, чтоб те защитили ее белую царевну, просила так сильно и горячо, как только могла. В конце концов, ей тоже дали ту светлую малость – крохотное чудо, что сбылось.

Сохраните ее – мою горластую, строптивую птицу. Пускай все у нее получится. И дайте нам увидеть друг друга так скоро, как только возможно.

– На самом деле, – задумчиво прошептала Атеа, и Меред закрыла глаза: ее голос в кромешной тьме напоминал шелест моря, – Тебе подходит. Ты перелетная, птица без гнезда, птица моря. Чайка. Да. Ты и правда… И правда.

========== Глава 49. Старые друзья ==========

Зимнее солнце, острое и высокое, слепило, а потому Меред рядом с ней ехала с опущенной головой и изредка поднимала внимательные глаза, озираясь из-под густой отросшей челки. В солнечных лучах ее макушка казалась темно-алой. Атеа придирчиво оглядывала подругу, не обращая никакого внимания на раскинувшиеся вокруг пейзажи Тиннереда, которые наверняка изменились за тринадцать лет. Наверняка все здесь изменилось, все стало иным – и колодцев под деревянными двускатными крышами вдоль дороги уже нет, и каменные мосты, переброшенные через спокойные широкие реки, разрушились, и селения, знакомые ей с детства, разрослись… Ей не хотелось смотреть на край, забывший о ее существовании – а потому она смотрела на Меред.

Девушка, поймав ее пытливый взгляд, разом как-то сжалась, втягивая голову в плечи и чуть заметно хмуря широкие брови.

– Что?.. – неловко спросила она, когда Атеа чуть наклонилась в ее сторону, щуря медовые глаза.

– Я вот никак в толк не возьму, – протянула Лебедь, с подозрением оглядывая девушку, – Внешне ты совсем не похожа ни на какую чайку… Мы не говорим сейчас о твоем богатом внутреннем мире и рыбацкой просоленной душе, конечно нет. Просто чайки – они же белобрысые, бледные. Совсем как наша Знающая! – она возвысила голос, чтоб ее слова долетели до Тэарги, едущей позади и всю дорогу молчавшей. Меред укоризненно посмотрела на нее, и Атеа расплылась в широкой улыбке, показывая острые мелкие зубки, – Это ее бы Чайкой нарекать. Ты скорее…

– Баклан? – поинтересовалась Меред, и Лебедь со странным теплом вдруг подумала, что девушка стала мягче и целостней, свободней. Меред начала шутить, чаще вскидывала голову и позволяла холодным ветрам дотрагиваться до кончиков своих длинных пушистых ресниц, глядела прямо в глаза. Такая Меред нравилась ей гораздо больше, чем та забитая девчонка, что по пятам шла за ней безмолвной покорной тенью.

– Да нет, – отмахнулась от нее Атеа, – Я еще не совсем поняла, кто ты.

– Я тебе уже сказала, кто я, – Меред вновь перевела взгляд на дорогу, – Иного имени я не ждала – и иного мне и не нужно.

– Ишь, провидица, – фыркнула Атеа, – Впрочем, я тебя понимаю. Меня тоже нарекли вот именно так, как нужно. Я же не могла стать каким-нибудь Филином или Выпью, например.

– А мне кажется, что Выпь – как раз-таки твоя птица, – беззлобно пошутила Меред, – Ночами не спит, орет так, что кровь в жилах стынет. У вас определенно есть что-то общее.

– Как и у тебя с Бакланом, моя дорогая подруга, внезапно научившаяся язвить! – Атеа радостно хлопнула ее по плечу, свесившись со своей лошади и едва не вывалившись из седла, – Так держать, Меред! Глядишь, и к пятидесяти годам твое чувство юмора станет искрометным, и девицы Келерии начнут бегать к тебе в Келью, чтоб послушать твои прибаутки и построить тебе глазки. Молоденькие девочки любят языкатых. Во всех смыслах, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Щеки Меред тут же стали пунцовыми, и она отвернулась, все-таки не выдержав бравады Лебедя. Атеа лишь довольно ухмыльнулась – кое-что оставалось неизменным, и это было прекрасно. Вгонять подругу в краску и наблюдать, как та каменеет, нравилось Лебедю до невероятного. Меред не умела пропускать мимо ушей и всегда начинала задумываться – за долгие годы дружбы с ней Атеа вычислила это, и теперь пользовалась этим при каждом удобном случае.