Текст книги "Дикая охота. Полотно дорог (СИ)"

Автор книги: Aelah

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 53 страниц)

Мужчина поднялся на крыльцо, останавливаясь напротив нее. Он оказался худощавым – плечи его, спрятанные под темно-зеленой тканью пальто, едва ли были шире, чем у самой Атеа. Понять, сколько ему лет, Птица не могла, однако готова была поклясться, что перед ней – старый эльф, видевший уже столько на своем веку, что хватило бы на тысячи книг. В том, как он держал голову, как смотрел, во всей его позе – ощущалось какое-то превосходство, убежденность в собственной мудрости и силе, презрение к смертным – и к самой Атеа. И она не собиралась пасовать.

– Господин Тэаран? – поинтересовалась она, вложив в короткий вопрос все безразличие, на которое только была способна.

– Верно. А вы, я так полагаю, госпожа Атеа? – голос у него оказался таким же бесцветным, как и он сам: холодным, не богатым интонациями, не запоминающимся. Он оглядывал ее, словно она была выставленной на продажу лошадью, и ей неимоверно захотелось прямо сейчас схватить его за длинные каштановые лохмы, намотать их на кулак и приставить к его горлу Крыло. Вместо этого девушка едко улыбнулась ему.

– Она самая. Пойдемте – не стоит прозябать на таком холоде.

Оставив верхнюю одежду служанкам, они вдвоем прошли в обеденный зал, ныне пустующий – Виалла приказала всем домочадцам освободить его к приходу Тэарана. На длинном столе, укрытом белоснежной скатертью, высился хрустальный графин, наполненный благородным темным вином, а на круглых бокалах из тончайшего стекла танцевал свет. Атеа опустилась за стол, скрещивая руки на груди, и внимательно взглянула на Тэарана, усевшегося напротив нее. По намертво застегнутому вороту камзола эльфа бежала вышитая дорожка перевитых меж собой лоз и листьев, изукрашенных золотой нитью, а глубокий зеленый цвет ткани был идеально подобран под цвет глаз посла. Хартанэ, почему некоторые мужчины порой ведут себя хуже городских придворных куриц? Вслух же она лишь заметила:

– Виалла рассказала мне, что вы захотели меня увидеть. Не вижу смысла долго ходить вокруг да около, господин Тэаран. Я внимательно слушаю вас.

Подоспевшая служанка наполнила их бокалы, не поднимая головы, а затем поспешила покинуть зал, тихонько прикрывая за собой дверь. Эльф некоторое время разглядывал Атеа поверх тонкого золоченного края бокала, а затем пригубил вино. Движения его были плавными, размеренными – такими, словно он не знал ни спешки, ни торопливости. Сделав два глотка, он так же аккуратно поставил бокал на стол и склонил голову набок.

– Пожалуй, смысла и впрямь нет, госпожа Атеа. До меня дошел слух насчет того, зачем вы прибыли в Расфаль. Признаться, таких, как вы, здесь набралось уже несколько штук – и Совет разворачивал их туда же, откуда они явились, только заслышав о них. Слишком много нынче шарлатанов, госпожа Атеа. О вас пока еще Совет не слышал – но это лишь пока. Я так понимаю, вы намерены сделать все для того, чтобы он узнал о вас в ближайшее время.

– Совершенно верно, – кивнула Лебедь, тоже отхлебывая вино и облокачиваясь на высокую резную спинку стула. На губах остался сладкий привкус хмельного медового лета, и отстраненно девушка подумала, что на севере таких напитков не знали – там любили совсем иное, – Однако, у меня, в отличие от всех упомянутых вами шарлатанов, есть законное право наследника. А также – доказательство того, что этим самым наследником являюсь именно я.

– Какое же? – эльф надменно вздернул бровь – впрочем, никакого удивления в этом жесте не было. Атеа чуть улыбнулась ему уголком губ.

– Не думаю, что это имеет сейчас принципиальное значение, господин посол. Уверяю вас – король узнает собственный подарок. И подтвердит его подлинность.

Взгляд Тэарана стал чуть более пристальным, но больше ничем своих эмоций и мыслей он не выдал. Его пальцы небрежно пробежались самыми кончиками по белой накрахмаленной скатерти, вырисовывая неведомые узоры на ткани. Помолчав, эльф негромко молвил:

– Вы так уверенны в этом.

Это не было вопросом. Лебедь вновь улыбнулась ему – на этот раз почти что открыто.

– Абсолютно. Я не лгу, и бояться мне нечего.

Вновь воцарилось глухое молчание, не нарушаемое даже вздохом. Эльф не шевелился и больше напоминал холодную статую, вытесанную из мрамора и облаченную в шелка. Атеа вновь вспомнила племя подземных эльфов, живых и настоящих, и желание удавить Тэарана голыми руками стало сильнее.

– Вы очень отличаетесь от женщин Тиннереда, – как бы невзначай сказал он, окидывая ее спокойным взглядом.

– Я получала образование при дворе, затем – в Келерийской Гильдии, – склонив голову, ответила Атеа, – Естественно, что меня не интересуют шелка и бархат.

– Келерийская Гильдия… – задумчиво повторил Тэаран, словно пробуя слова на вкус, – И столько лет о вас никто ничего не слышал. Похвально то, что вас, как вы выразились, не интересуют шелка и бархат – однако мне очень любопытно, почему вдруг воительница Севера, отказавшаяся от всех своих притязаний, заинтересовалась престолом. Насколько я знаю, Келерийским Птицам дела нет до политических игр, и долг у них иной.

– Все это так, – просто и легко подтвердила Атеа, – Вы хотите правду, господин посол?

Тэаран выгнул дугой бровь, и Лебедь усмехнулась про себя: наверняка сейчас он ожидал услышать, что она на самом деле – еще одна выдумщица, возжелавшая власти.

– Вожделею услышать.

Судя по всему, только это ты и можешь вожделеть. Затолкав ядовитые шуточки куда подальше, Атеа наградила эльфа долгим и открытым взглядом. Она действительно не собиралась ему лгать, хотя побесить Тэарана хотелось до невероятного. Впрочем, с этим можно было и подождать – если все получится, то такая возможность у нее еще непременно появится позже.

– Я действительно являюсь единственной дочерью короля Тиннереда. И поверьте, особой радости от этого не испытываю. Более того – если бы не обстоятельства, истину никто бы мне не открыл. Однако сейчас встал вопрос о безопасности всего Бар-эс-Тиллада – не только севера, к которому Тиннеред никакого отношения не имеет. Мне нужна армия, которая поможет нам защитить этот край от беды. Я полагаю, что эльфийская память хранит воспоминания о былых Изломах, и что Верданор понимает, какое время настало.

Помедлив, эльф кивнул:

– Да. Мы знаем. И чувствуем это. Однако угроза далеко.

– Угроза гораздо ближе, чем вы думаете, – покачала головой Птица, – Мы видели ее своими глазами. И хотим уберечь людей от наихудшего – а для этого нужны сами же люди, желающие защитить свой дом.

– И вы всерьез думаете, что за вами кто-то пойдет? – что-то развеселило эльфа – по крайней мере, он скривил губы в подобии улыбки. Атеа не прореагировала ни на насмешливый тон, ни на искорки издевки в зеленых ярких глазах.

– Я убеждена в этом. Так как знаю, что предложить Тиннереду взамен.

– И что же? – взгляд его снова стал внимательным. Лебедь обаятельно улыбнулась в ответ.

– Глупо рассказывать об этом представителю государства, которое пытается забрать себе территории другого края. Однако, должна вам сказать, господин Тэаран: личный интерес у меня отсутствует. Я руководствуюсь лишь собственным долгом. А еще – убеждением, что старая система управления безнадежно устарела, и что ее необходимо менять, чтобы достичь взаимовыгодного сотрудничества с соседними державами и лучшей жизни всего края. Мне не обязательно при этом все время находиться у руля, не так ли? Прежде всего мне нужна армия. А дальше – время покажет, господин посол.

Тэаран наградил ее долгим взглядом – по-прежнему острым, скребущим, и почему-то Лебедь поняла: убивать он ее не станет. И еще – теперь она чувствовала совершенно четко и ясно: у нее был шанс.

– Я хотел бы побеседовать обо всем более детально, госпожа Атеа, – в конце концов сказал он, – У меня есть несколько вопросов, которые мне бы хотелось прояснить. Верданор не хочет войны ни с Эллоином, ни с Тиннередом, а посему, если все действительно так, как вы говорите, есть шанс избежать кровопролития.

– Тогда давайте начнем прямо сейчас. У меня нет времени, и я не могу позволить себе промедление. Задавайте свои вопросы. Я согласна выслушать вас, – Атеа ощутила что-то, напоминающее ликование, и тут же придушила это чувство – радоваться было слишком рано. Пока эта битва только начиналась, и Лебедь еще не была победителем. Однако эльф уже заинтересовался – а значит, начало танцу было положено. И поверь, солнышко: чтобы перетанцевать меня, тебе нужно быть как минимум самой Хартанэ.

========== Эпилог ==========

За темным квадратом окна танцевали снежинки. Белыми хлопьями они опадали на сонную землю, промерзшую до самых своих жил, укрывали ее пуховым одеялом, которое не могло согреть. Они сбивались на старенькой раме, залепляя стекло – но что-то не давало им полностью замести крохотное окно, сквозь которое она глядела на мир. Сквозь толщи рваных облаков струился бледный свет, ломкий и прозрачный – и он звенел хрусталем. У всего в мире был собственный звук, своя песня. Так говорила ей старая эльфийская ведьма когда-то давным-давно. Весенние дожди звучали серебряными колокольчиками, туманы в низинах пели тоскливыми птичьими криками и соловьиными трелями, камни тяжело гудели ветром, пойманным в пустые бочки. Помни об этом всегда, моя девочка – так говорила ей слепая старуха. Помни.

Что-то происходило сейчас в мире. Мир пел на тысячи голосов, бурлил и кипел, и она почти что кожей ощущала, как где-то там, в иных пространствах, переплетаются меж собой петли, жизни и судьбы, заплетаются пути. Кто-то древний и мудрый держал в своих руках тысячи нитей, связывал их, путал – и он смеялся, звездоглазый и такой молодой, такой вечный… Он не знал боли и грусти, не знал страха, гнева – он лишь плел мир, как ему хотелось, лишь творил и создавал, разрушал, и у него не было ничего, кроме него самого и всего сущего на этой земле. Он играл, он плел свое полотно, и не существовало ничего прекраснее того узора.

Ему, небесному и бессмертному, неведома была печаль – и Тэарга, прижимаясь лбом к холодному стеклу, пыталась сдержать горькие слезы. Все происходило ровно так, как должно было происходить, все происходило по его воле, и она не могла той воле противиться – да и не хотела. Что-то земное в ней самой, испуганное и дрожащее, слишком любящее привычный быт, из последних сил цеплялось за остатки былого – но мир пел, и каждый голос в нем был божественной нитью, божественной волей, мощной и неумолимой. И сейчас ей оставалось только слушать, выхватывая из прекрасного многоголосия отдельные линии и глядя, как изламывается прежнее и заплетается настоящее. Невообразимо прекрасное настоящее.

Сеть тонких трещин расползлась паутинкой по высокой колонне, сделав ее мозаичной и почему-то невероятно хрупкой даже на вид. Почти незаметная борозда ломанной линией остро очертила вырезанный на камне виток лозы, а затем потянулась ниже, взрезая гладкую белую поверхность.

Ничто уже не будет прежним. Никогда.

Тусклое мерцание кристаллов то разгоралось ярче, то снова затихало, мигая и дрожа во мраке. Свет этот словно отмерял рваный ритм сердца, что билось сейчас почти что в агонии, болезненно сжимаясь в каменной груди гор. Под сводами пещеры то и дело слышался громкий треск, раскалывающий тишину и дробящий весь мир на осколки, превращая хрустальные вазы в битое стекло, вспарывающее острыми гранями реальность. С высоких сталактитов, с каменных воздушных мостов и открытых кружевных террас вниз ссыпалась белая пыль, что теперь устилала полы пещеры, и казалось, будто город полнился пеплом и туманом. Город пел свою прощальную песню, и сердце его отмеряло последние секунды.

Мэг прогнала всех прочь, зная, что все свершится ночью. Накануне Лореотт опустел, и теперь оставалось проводить тех, кто плоти и крови не имел, но кто сам был кровью столько веков… Столько веков… Живой водой тени стекали вниз, струились ручейками вдоль колонн и арок , и ее слепые глаза почти видели это сквозь великую пустоту мира. Потоками дождя они уходили в землю, чтобы однажды, через тысячи лет или в следующую секунду прорасти другим чудом, новым чудом. Лореотт рассыпался, обращаясь перстью и прахом, из которого потом явятся новые чудеса. Ничто не исчезало бесследно – и ее тени, уходя, хранили эту великую память, и сейчас ей впервые за такое долгое время стало легко.

Она видела, как первый, совсем крохотный, сталактит сорвался с высокого потолка вниз. Она видела, как древняя энергия впитывалась в тугую неподатливую плоть земли, размягчая и делая ее живой. Она видела солнечный свет сквозь зеленое кружево листвы, видела капли дождя на сосновых темных иголках, звонкие ручьи, сбегающие вниз с крутых склонов и теряющиеся в густом вересковье. Видела саму себя – юную, прекрасную, весеннюю.

Мэг раскидывала руки и кружилась, подставляя ладони ливню. Вода стекала вниз по ее волосам, превращая их в плавленое золото, и на губах ее осталась сладость дождевых капель. Она видела черные тучи, пропарываемые отблесками молний, и под босыми ногами ее дышала теплом влажная земля, а отяжелевшие травы гнулись к ней, ложась по ветру. Юная эльфийка смеялась, и весь мир пел, звонкий и такой радостный. В этой буре, в этой страшной силе стихии, вырвавшейся на свободу, тоже был бог.

В том, что в этот миг рушился древний белый город, был бог.

В том, что все, чем они жили, рассыпалось пеплом, она видела улыбку бога.

У дубовой рощи, сонно шелестящей листвой, ютился крохотный деревянный дом. Вода сбегала вниз по крыше, срываясь со стрехи и путаясь в густой траве у крыльца. Она шла к нему, босая и простоволосая, зрячая, юная, и сердце ее ликовало и пело. Перед глазами стояла узкая тропка, едва намеченная среди переплетения росистых стеблей и листьев, чуть выше – мокрый выступ деревянной ступени, тень, а еще выше – плавный изгиб светлой ступни, потемневший намокший от дождя край подкатанных штанов, кисть руки, расслабленная и светлая…

…Оглушительный треск разорвал тишину в клочья, и тонкий высокий мост, переброшенный от Дома Королевы к основному массиву сталактитов, задрожал, пропоротый трещинами, а затем первая глыба откололась от монолита, падая вниз…

…У нее были серые глаза молодого бога, родинка на левой щеке и до боли родная улыбка. Инведаар глядела на нее, и на донышке ее радужек бликами на воде дробились отблески света. Она разомкнула руки, делая шаг навстречу Мэг, и ее смех смешался с громовым раскатом. Мэгавар рухнула в ее объятья, вдыхая ее запах, вцепляясь пальцами в теплые плечи и выдыхая:

– Здравствуй, Веда…

Мир полыхнул солнцем в тот миг, когда сердце Лореотта отмерило последний удар.

Губам стало солоно и горячо, и Тэарга зажмурилась, до боли впиваясь ногтями в собственную ладонь. Мир рушился на ее глазах и в ней самой, мир переламывался, и сквозь глубокие провалы трещин наружу просачивался золотой солнечный свет. Былое ломалось для того, чтоб на его костях, из его плоти и крови проросло нечто иное, новое. Это – Излом всех знакомых линий, всех времен, это – смерть, из которой родится жизнь. И в падении Лореотта она видела первую нить в руках бога, плетущего Полотно.

Ивушка плакала, спрятав лицо у нее на груди – плакала горько и надрывно, но тихо. Аллэи прижимала ее к себе, путая пальцы в густых волосах и стараясь не думать о том, что за спиной она оставляла навек всю свою былую жизнь, и снег заметал тропу, по которой они уходили прочь.

Они шли последними – крохотный отряд тех, кто был верен до конца. Вела их Шеда, и в снежной темноте Аллэивар видела ее плечи, жесткие и скованные судорогой. Королева, буквально взлетев на свою химеру, ни разу не обернулась и не сказала ни слова, и трое ее охранниц, а также сама Ищущая вместе с Ивушкой, безмолвно следовали за ней.

Ни звука не было в зимней ночи – лишь тихий вой ветра в ущельях да шорох звериных лап по снегу. Одной рукой Аллэи держала поводья, направляя Йэн, другой же обнимала хрупкую девушку, безутешную и такую крохотную, что ей бы не стоило труда затеряться в белом безмолвии здешних гор. В груди было пусто и стыло, словно из нее выдрали целый кусок, и ощущение потери не девалось никуда. Ивушка всхлипнула, и даже сквозь одежду Аллэи ощутила, как ее тонкие пальцы смяли грубую ткань куртки эльфийки.

– Это из-за меня… – едва слышно прошептала девочка, и Аллэи лишь сильнее прижала ее затылок к своей груди.

– Нет, – тихо ответила Ищущая ей, прикрывая глаза. Голос почему-то был сиплым, словно она простыла на морозе, а горло немилосердно сдавливало. Словно кто-то резал по живому, и нужно было вытерпеть. Сжать зубы и вытерпеть. Заставив себя говорить, она тихо позвала, – Ивушка.

Девочка чуть отстранилась, поднимая лицо. В темноте Аллэи видела ее, и океан боли, застывший в глазах молодой колдуньи, захлестнул ее саму горькой волной, стылым холодом и чувством безысходности. Но сейчас в ее руках было живое существо, которому нужно было немного тепла, и она не могла себе позволить слабость.

– Девочка моя маленькая, – Аллэи постаралась сделать так, чтоб голос не дрожал, – Я уже говорила тебе, скажу еще раз. Ровно столько, сколько будет нужно. Ты здесь не причем. Зла на тебя никто не держит, – она улыбнулась ей, едва заметно – но Ивушка, шмыгнув носом, притихла, – Послушай меня. Мы просили о том, чтобы это свершилось. И оно свершилось – так, как должно было. Никак иначе. Не хорони саму себя в прошлом. Помни – все происходит не зря.

Ивушка смотрела на нее глазами, полными слез, но что-то было на их дне, что-то тихое и сильное, что-то, совершенно точно знающее истину. И вдруг, словно в ответ на слово Аллэи, сказанное и невысказанное, мир начал светлеть – будто чья-то рука осветила зимнюю ночь огоньком свечи, пойманным в клетку из зеленого стекла. Отсветы упали на снег, на волосы Ивушки, на темные спины зверей, и вскоре в небе над ними разлилось северное сияние, высвечивая беспросветную мглу. Химеры остановились, и краем глаза Аллэи видела, как Шеда, подняв голову, смотрит в небо – но и сама она не могла оторвать взгляда от волн сияния, прошивающих темноту и ее саму насквозь. Это было так правильно сейчас, так красиво, что женщина застыла, не обращая внимания уже ни на что: ни на соль, защипавшую глаза, ни на сжавшую ее пальцы до синяков крохотную узкую ладошку. В этом свете сейчас была их надежда на будущее, их отчаяние, их слепая вера, их единое дыхание – и иных доказательств того, что все верно, ей не нужно было.

Метель заметала тропу к засыпающему городу навсегда, а волны сияния полоскал ветер, как вода полощет длинные косы речных трав. Аллэи прощалась со своим прошлым, отпуская его по ветру следом за полотнами света, как прощалась и Шедавар, как прощались Инарэ, Келе, Этанэ, как прощалась Ивушка. Ничто больше не будет прежним.

Она видела и их – где-то на границе своего сознания, размыто и нечетко. Она видела, потому что весь мир был единым, и все в мире было связано и сплетено в цельную гармонию, объединено одной волей и силой, которая двигала звезды и творила миры. Женщины, покинувшие Лореотт, оставили ему все, что могли оставить – свою память, свою юность, свой смех. Отдали – и все вернется к ним, непременно вернется, она знала. Боги дали ей это право – видеть то, что свершилось однажды, и то, что только свершится. И Тэарга знала: то, что заплетено в великий Узор, уже никуда из него не исчезнет. Бог взял вторую нить, изумрудно-зеленую, словно северное сияние, и переплел ее с первой, завязав узлом дороги и жизни.

Самому старому из них было около семидесяти лет, самой юной только-только исполнилось четырнадцать. Сила, поющая в их крови, бурлила в комнате – Мара ощущала, как тесно ей, как душно в этом крохотном помещении, куда сейчас набилось столько народу. Сила эта была прозрачной, живой, звонкой и переливающейся всеми цветами радуги; она пахла первыми весенними ливнями, летним горячим зноем и дорожной пылью, осенними туманами и морозными штормами, идущими с морей. Она танцевала на кончиках их пальцев, она горела звездами в их сердцах, и все в сердце ведьмы нынче пело, вплетаясь еще одной нотой в эту звонкую песнь.

– Они не хотят слышать нас, – мужчина с волосами рыжими, словно пламя, оглядывал их, стоя на невысоком помосте перед людьми. Это его прозвали Лисом – и именно он поднял ведунов, которых гнали прочь Жрецы. Мара чувствовала, как пел огонь в его крови – тот, что обращал пеплом весь мир, когда приходило время, и сейчас пламя это почти что танцевало на его коже, зарождаясь в темных зрачках, – Они не верят нам, считают нас ничтожными, не способными понять истинную природу сил. Они отмахиваются от правды, которая страшит их.

Сердца их бились в едином ритме, превратившись в одно огромное, живое сердце, которое отказывалось умирать. Весь мир говорил, что оно должно остановиться, что время его на исходе, что все бессмысленно – но вопреки всему оно полнилось силой и не верило. Не верило никому – разве что тому, кто был выше людей, законов, звезд на темном небосводе, тому, кто вышивал на черном бархате золотые узоры небесных туманностей, тому, кто не знал смерти. И билось, билось до самого конца – и еще дальше, больше, сильнее…

– И если так – мы не будем ждать часа, когда они прозреют, – каждое его слово было ударом колокола, громом, и от каждого его слова их глаза полыхали все ярче. Словно в ответ ему, вспыхнули искрами энергии, танцующие под потолком, и комнату заполнило сияние, незримое глазам обычных смертных. Но Мара видела его, Мара ощущала, Мара знала – и все остальное было неважно.

Все прочее было лишь ветром в пустом битом кувшине, забытом по осени у пересохшего ручья, сброшенной змеиной кожей, ломкой и сухой палой листвой, которую ветра перетирали в пыль. Бессмертный был с ними и в них, был ими, и что, кроме этой истины, еще могло существовать в мире? Он был с ними, когда ведуны один за другим поворачивались к Маре, и в глазах их она видела ответ. Он глядел на них, когда каждый из них делал первый шаг, становясь на эту тропу для того, чтобы идти по ней до самого конца. Он стоял рядом с ней, и у Даэн – у ее любимой женщины, у самой нужной, как воздух необходимой женщины – были Его глаза. Он улыбался, и где-то далеко-далеко, в темном сердце дремучего сонного леса, на дальних болотах слышалось тихое постукивание – едва различимое среди тысячи звуков зимней студеной ночи.

Мара вдруг увидела ее, на миг прикрыв глаза. Она замерла у самой кромки воды, стянутой темным ледком, и колкий иней касался ее полупрозрачной тонкой кожи. Мгла, пересыпанная снежным серебром, скрадывала ее черты – но ведьма видела эти лунные глаза, видела тонкие линии ее нечеловеческого лица, и сердце звенело радостью узнавания. Иль-вэане подняла голову, и туман ее волос на миг осветился, когда болотный огонек, прозрачно-синий и легкий, опустился на ее плечо. Дух смотрел прямо в глаза Маре через тысячи верст, через время и века, и Мара совершенно ясно и четко понимала: они видят друг друга. Слышат друг друга. Они неразрывно связаны, они едины, и в том единстве было величайшее счастье. Еще несколько мгновений она вглядывалась в пришедший образ, а затем иль-вэане улыбнулась ей, и в груди Мары вспыхнуло солнце, и солнечный ветер, золотой и обжигающий, вырвался на свободу из огненной своей колыбели, рассеивая тысячи звезд и устремляясь за пределы этого мира, прорывая прозрачную плоть Вселенной и сливаясь с ней воедино. Он изменял ее, он заплетался в нее, и Мара знала: с этого мига ничто больше не будет прежним.

В третьей нити ей виделись песни ветра над вершинами заснеженных перевалов, синие звездочки горечавки и золотые блики на черной, словно ночь, воде. Ведьма Мара, колдунья из дикого леса, шла своей дорогой, и на дороге этой в мягкой пыли оставались ее следы, которые наполнялись дождевой влагой и сквозь которые прорастала молодая трава. Тэарга увидела ее в танце снежинок за стеклом – и она была солнечной, смеющейся, такой молодой и легкой, что печаль показалась эльфийке лишь сном, ушедшим мигом, который уже не возвратится. Ведьма Мара – золото на черном бархате, свежий ветер, срывающий двери с петель и разбивающий серые ветхие стены былого мира на осколки. Тэарга знала – она еще увидит эту женщину, которая пока еще не видела истины, а видела лишь одну ее грань. Но откуда-то Знающая совершенно точно знала: она дойдет. Иначе быть не могло.

Сокол летел, и его сильные крылья вспарывали небо, и холодные потоки воздуха обнимали длинные маховые перья. Атеа знала это – просто знала, словно кто-то показывал ей картинку, успокаивая ее: смотри. Все получится.

В ярких зеленых глазах напротив застыла задумчивость – а вместе с ней и неверие, сомнение, насмешка, еще небо знает что. И Лебедь не боялась. Если биться – так до конца, до сбитых кулаков, до последней целой жилы, и если держать – то насмерть. Накрепко. Навсегда. Она вскинула подбородок, глядя на него сверху вниз, и Тэаран покачал головой, потирая висок.

– Вы так уверены в себе. Почему?

Лебедь усмехнулась краешком рта:

– А как иначе, господин посол? Или делай, или бросься на Крыло, если не можешь сделать. Так меня учили. Предпочитаю первое, сами понимаете. К тому же, вы услышали меня – я вижу по глазам, что услышали. И собственно услышанное вас не разочаровало.

Эльф некоторое время смотрел на нее, оценивая и взвешивая что-то, а затем выпрямился, сцепляя руки за спиной. Золотая нить на его камзоле едва заметно блестела, отражая отблески пламени в камине.

– Да, госпожа Атеа. Я услышал вас, – он притих, будто подбирал слова. Какое-то время назад это бы заставило ее нервничать – но сейчас Атеа было так все равно… Где-то там летел сокол, и она видела, как тонкая нить тянулась от нее туда, в то место, которое она раньше звала домом, и тысячи лет молчания превращались в дым и пыль, в пустое ничто, которое совершенно не имело значения. Ничто сейчас не имело значения. Все лежало в руках Шестикрылой. И сокол летел, возвращая ее домой – пусть и совсем крохотную ее часть… Тэаран, все обдумав, наконец продолжил, – Я буду говорить с правителем Верданора и настаивать на том, чтобы наш край отказался от притязаний на Тиннеред. Эльфы поддержат вашу кандидатуру прилюдно, перед лицом Совета.

Атеа почему-то знала.

– Какую цену вы хотите? – спросила она, пряча улыбку в уголках губ. Наверняка Верданор запросит немало – но это тоже не имело значения.

– Цену мы обсудим позже, госпожа Атеа, – ответил Тэаран, – Позже. Покуда же – вот вам мое слово: я сделаю все, что в моих силах, чтобы наш государь увидел всю выгоду от сотрудничества двух держав, если вы взойдете на престол. Приходит время перемен. Все меняется. Ничто уже не может быть прежним – и не будет.

Соколиное легкое перо закружил порыв, подбросив его к самым звездам. Птица летела вперед, наперекор всему – ветрам, сопротивлению воздуха, сопротивлению всего мира. Если остановиться – будет лишь падение, а потому она не имела права на остановку.

Почему-то Тэарга вспомнила ту девчонку с ветром в дурной голове и глазами, что летний цветочный мед – и на душе стало еще чуть-чуть легче. Она ведь тоже была частью этого узора – хоть и вряд ли это понимала, в отличие от всех остальных. Она просто жила, просто танцевала на кромках золотых облаков, разбрасывая из рукавов яблоневые лепестки, хохоча и кружась, просто сражалась, одержимая желанием доказать что-то себе, окружающим, всему миру… Ведьма Лореотта улыбнулась ей, такой чужой и далекой: кем бы они ни были друг другу, а все в мире сплеталось так тесно, и она искренне любовалась этим бесконечно прекрасным и бесконечно великим таинством соединения жизни и смерти, добра и зла. Каждая из них вела свою игру, каждая из них была отдельной нитью в узоре – но без кого-то из них мир не смог бы существовать. Он был бы совершенно другим, развертывался бы абсолютно по-другому. И невероятное счастье заключалось в том, чтоб жить вот так, как жила Птица Атеа – одним моментом, взахлеб, допьяна.

В тесной комнатушке не было никого. Снаружи завывал ветер, и Тэарге казалось, что во всем мире она сейчас одна – крохотная песчинка, замершая где-то, где не существовало потоков времени, где не существовало никаких границ и стен. Она видела далекие пустыни, рыжие дюны с цепями змеиных следов, видела скалистый берег бушующего океана и белые паруса, вздымающиеся над пенной волной. За метелями, за порогами облаков и узорами звезд она видела тысячи лиц, слышала тысячи голосов, ощущала касания тысячи рук. Где-то там рушился Лореотт. Где-то там поддержка пришла оттуда, откуда ее никто не ждал. Где-то там разгоралось пламя истинной веры. Где-то…

Она была среди людей – впервые так остро и живо. Все они еще несколько часов назад казались ей чужими, а сейчас, слушая их смех, глядя на них, Меред ощущала себя частью чего-то большего, гораздо большего, чем она сама. Они пели песни на незнакомых языках – но откуда-то она знала слова и понимала все.

Скоморохи сидели у камина, что едва теплился, и Птице казалось, что кожа их сияет золотом. Словно солнце щедро напоило их тела своим светом, словно сердца их были живым жаром, а от того они светились изнутри. Они пахли летом, свободой, непокоренной силой юности. В глазах их она видела единую жажду, единое стремление, и столько красоты в том было, столько силы, что она едва ли не задыхалась, ощущая, как Хартанэ поет в ней самой, отзываясь на этот поток немыслимой мощи. И Меред пела с ней, громко и надрывно, всю себя отдавая этой реке, стремящейся меж клеток, крыш и звезд куда-то вверх. Вверх! Выше! Выше!

Солнце в ней, солнце-внутри-нее восходило из-за темного синего моря, поднимаясь из самых ее глубин, с влажного мягкого дна, где жемчуга прятались в перламутровых тонких раковинах, где водоросли оплетали сетями почерневшие от времени остовы затонувших кораблей. Ее соленое сердце-солнце разгоралось сиянием все ярче, и всей собой она тянулась сейчас к тем, кто нынче был далеко. Почему-то Меред знала: где бы они ни были – они почувствуют. Они узнают ее голос в песнях метелей, в звездном шепоте, они ощутят ее теплые руки, что так хотели обнять их всех с великою любовью – и они вспомнят ее сейчас, в этот момент времени, который никогда не повторится, который безвозвратно уйдет. И на крохотный миг вечность зафиксируется, замрет, и станет светло. И тихо. Так тихо, что будет слышно, как на землю опадают крохотные частички звездной пыли, будет слышно, как северный свет ложится наземь… И это будет прекрасно.

Я люблю вас, милые мои. Я с вами, сколько бы верст меж нами ни было. Все будет хорошо.

Прежний мир таял видениями былого, забирая всю боль и печаль прочь. Впереди была битва – нет, танец. Самый чудесный танец, который только мог свершиться в жизни обычной земной женщины, прозванной Чайкой. И она пела, провожая тот мир и встречая новый – вечный, солнечный, мир без границ. Белая птица летела над морем, падая в рассвет, и тени ее крыльев касались спин громадных китов, величественно плывущих средь соленых волн.