Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 56 страниц)

9

На Казанскую служба в соборе Большого Мурашкина собрала не токмо местных людей, но и всю округу. На службу пожаловал «царевич» Нечай с «боярами», а за «царевича» крестьяне Бога молили. В Нижегородчине без году неделя, а добрых дел сотворил, каких за сотни лет не видывали. Помещичью землю указал отдать тем, кто спину на поле гнёт. Да чтоб всем досталось поровну. Беднякам подарил деньги на обзаведение. Объявил: «Бедность на дух не переношу. Везите лес, стройте дома, чтоб жилось не тесно, вольно и весело».

Служба уж и завершалась. «Царевич» причастился, но, правду сказать, второпях, проглотил Кровь и Тело Господне и – к дверям. На коня с паперти садился.

На Мурашкино ударили двумя полками окольничий князь Константин Осипович Щербатов и думный дворянин Фёдор Леонтьев.

Для мужиков всякий бой – врасплох. У «царевича» Нечая было пятнадцать тысяч сиволапых, а казаков – сотня. Поспел Нечай к месту сражения в минуты, но всё уже было потеряно.

Мужики – мордва, черемисы, татары – пальнули по наступающим из пушек, из ружей и кинулись в леса. Бросили и пушки, и ружья, и знамёна.

Воеводы подобрали двадцать одно орудие, восемнадцать полковых стягов, ружья, пики, сабли. Были и пленные – шестьдесят мужиков.

Пять сотен одолели пятнадцать тысяч, потери казались смешными: двое убитых, сорок восемь раненых.

Тут бы простить всех заблудших Бога ради, великодушием уготовить себе Царство Небесное. Куда там! У мужиков Мурашкина для Давыда Племянникова столбов на виселицу не нашлось, а вот воеводы не поленились, погнали мурашей в лес. Виселицы соорудили на двух опорах. Уж такие широкие ворота в рай. Но помереть простору не давали. Шестьдесят человек на двух уместили, чтоб, дёргаясь, друг о дружку бились, чтоб ветер колотил тело о тело, а после, когда птицы да черви сожрут, – костяк о костяк.

На казнь согнали весь городок. Умирающих с одра подняли, матерей с младенцами. Гляди, народ, сколько воля стоит, соображай!

А потом пошёл сыск. Вызнали: «царевич» Нечай у Енафы в доме хлеб-соль кушал. Князь Щербатов решил: дом сжечь. И бабу сжечь. Князю сказали: у бабы той, у Енафы, дитя.

– Отродье! – пристукнул ногою Щербатов, и это означало, что и Малашек подлежал сожжению.

Большой костёр, однако, откладывали. Хотели набить дом многими злыми преступниками, чтобы вой стоял, чтоб страх до матки пронял баб – рабы, так и рожайте рабов.

Приставы обходили дом за домом, ставили соседей друг перед дружкою и обещали жизнь тому, кто оговорит страшнее. И оговаривали. Оговорённых тотчас вели к виселицам, а они на всех четырёх дорогах.

Разъезды драгун рыскали по окрестным деревенькам, по лесам, пригоняли в Мурашкино мужиков и баб, сотни три набралось.

Всех вывели за околицу к прудам, рубили саблями, секирами. И стали земля и вода красные от крови, а потом почернели.

Пригнали мурашей с лопатами:

   – Закапывайте!

Стали рыть общую яму – вода.

   – Насыпайте холмы!

Насыпали. И уже на другой год поросли эти холмы луговой клубникой. Только никто не брал тех ягод. Лет с полсотни от ягодок шарахались, а потом забылось.

За полтора дня превратили царские воеводы благодатнейшее село боярина Бориса Ивановича Морозова в заповедник смерти.

Двадцать четвёртого октября, в день иконы «Всех Скорбящих Радость», полки Щербатова и Леонтьева были в Лыскове.

Лысковцы не то что воевать – на коленях встретили царёву грозу. Но и здесь – вешали, рубили головы, а самых ярых любителей воли отослали в Мурашкино, в дом Енафы. На сожжение.

Да только в ту же ночь в городок проникли неведомые люди. Порезали стражу возле дома Енафы, в четырёх избах – драгун. И пропали вместе с приговорёнными к лютой смерти.

Послали погоню, но летучий отряд повстанцев действовал хитро и жестоко. В ближайшем же лесу нашла свою смерть полусотня драгун. Ни один не вырвался из западни.

И оказалась Енафа с Малашеком в Темникове. Встретила их атаман Алёна. Отвела к себе. В доме попа Пимена стояла, в холодной летней избе.

С батькиной половины принесли для Енафы и Малашека щей с мясом, каши с маслом, кринку сливок. Сама Алёна хлебала жидкую ушицу из плотвичек, прикусывая то хлебом, то луковицей: блюла монашеский чин.

   – Ну, знаешь теперь, каково государево милосердие? – горько, без злорадства спросила Алёна. – Я видела, какими глазами смотрела ты на меня, на атаманшу. Оттого и атаманша.

   – О себе я не помнила. – Енафа перекрестилась, показывая глазами на Малашека. – Мне старший сын говорил: брось всё и езжай в Рыженькую.

   – Нынче ездить – как в гуси-лебеди играть: волк под каждым кустом.

   – Ну а куда деваться? В Мурашкине мне теперь сто лет показаться нельзя. А в Темникове кому мы нужны?

   – Здесь я у тебя, – нахмурила брови Алёна. – Ты вовремя подоспела. Собираюсь в Шацкий уезд наведаться. Подмогнуть мужикам... Эх, мужики, мужики! Возьмись бабы за дело, в Москве бы зимовали. Нынче велю коней кормить. А дня через два-три пойдём. В Шацке тебя никто не знает. Оттуда и поедешь в свою Рыженькую.

   – Спасибо тебе, старица! – Енафа проворно поднялась, поклонилась, и Малашек вдруг соскочил с лавки, подбежал к Алёне, руку ей поцеловал.

   – Я, чай, не владыка, не поп! – Атаманша взяла Малашека за плечи. – Из благодарности – ладно, но из покорности – никогда спину не гни.

Дообедали. Помолились, благодаря Бога за хлеб насущный.

   – У меня заботы, а вы идите к матушке Павле. На той половине печка. Тепло. Матушка человек ласковый.

Оказалось, матушке пятнадцати годков ещё нет. Приходу постояльцев обрадовалась, но от смущения запылала щёчками.

   – Вот, пряду. – Павла показала на веретено, на кудель.

Енафа тоже взяла веретено. Малашек сел на скамеечку у печи.

И вздрогнул: над печью, чуть жужжа, крутилось сразу три вертушки.

   – Это они от тёплого воздуха! – объяснила матушка Павла. – Батюшка великий любитель вертушки устраивать. У нас и на крыше есть, и на обоих сараях. Вон за сундуком-то, вишь, сколько. Возьми какую хочешь да побегай.

Малашек вытянул шею, разглядывая стоявшие за сундуком вертушки, подойти не посмел. Матушка Павла не поленилась, выбрала самые лучшие.

   – Беги, играй!

Малашек смотрел на вертушки, на добрую матушку.

   – Возьми! – сказала Енафа.

Взял, но остался сидеть.

   – Смотри, как надо! – Матушка отобрала у Малашека вертушки и сама пустилась бегом по светлице, от стены к стене. Вертушки закрутились, засвистали птичками.

   – Чудо-то какое! – улыбнулась Енафа.

   – С секретом, – сказала матушка Павла, подавая вертушки Малашеку.

Он взял, побежал, вертушки засвистали.

   – Как синички, – сказала Енафа.

   – А эта по-сорочьи трещит! – Матушка Павла достала большую вертушку, крутила над головой, и верно – сорока стрекотала.

Тут матушка углядела, какую тонкую нить выпрядает Енафа.

   – Да как же это?!

   – У нас все так прядут.

Малашек побегал-побегал и сел на скамеечку, разглядывал вертушки, трогал пальчиком лопасти.

   – Полезай на печку! В теплынь! – предложила мальчику матушка Павла.

Малашек послушно поднялся по лесенке на печку.

   – Хочешь, сказку расскажу? – спросила матушка.

   – Он любит сказки, – ответила за сына Енафа.

   – Ну, слушай. Жили-были три брата, три ветра. Старшего звали Буран, среднего Ветрюга, младшего Ветерок. Пошли они жён искать по себе. Бурану приглянулась Зима. Зима снег сыплет, а Буран этот снег по земле разносит. Ветрюга взял в жёны Осень. Вот и осыпает с той поры листья с деревьев, морщит воду в реках, студит. Выдувает тепло из худых изб, путников до костей пробирает. А Ветерок так и ходит холостым. Зимой вьюги гоняет по замерзшим рекам, Осенью облака, Весной – ручьи, а Летом – прохладой веет. Три брата, а добрый один. Так и среди людей. Добрый человек редкий, зато желанный. Вот и ты будь добрым.

И услышали Павла с Енафой – спит Малашек.

   – Не плакал, когда нас держали взаперти, – сказала Енафа. – А ведь кто ни придёт из ихних сторожей, всякий не забудет сказать: «Ужо сожжём вас, злодеев». Нашли злодея.

   – Мой батюшка не любит неправды. Он нынче в Съезжей избе сидит, письма пишет.

   – Какие же теперь письма?

   – В сёла пишет, чтоб сердечные люди за правду стояли, за волю. И царю писал. Народ от государя-де не отшатнулся, а то, что помещиков побивает, так за многие их злые дела. До великой худобы крестьян довели. На себя работать не дают, секут до смерти. У нас в Веденяпине господская собака на мальца кинулась. Отец евонный ногой собаку-то отпихнул. Так помещик до смерти засек и мужика, и мальца. А как о Степане Тимофеевиче слух прошёл, мужики этого Веденяпина на вилы подняли. Вот какие мы христиане!.. Мой Пимен весь исстрадался. В прошлом месяце батюшка его, протопоп Данила, помер. Поехал Пимен к владыке Иоасафу, а тот его не рукоположил. Сан на Пимене дьяконский, а служит в приходе как священник. Прямо беда!

   – Беда! – согласилась Енафа.

10

На Параскеву Пятницу полки Щербатого и Леонтьева подошли к Нижнему Новгороду. Тут и покинул воевода со стрельцами, с нижегородскими дворянами Кремль, каменное убежище. И началось судилище.

Дворянское ополчение, у которого Савва и батька Илья были пленниками, тоже явилось в город. Все дворяне этого ополчения ринулись в палачи.

Каждый третий нижегородец был уличён в шаткости. Людей приметных, кто в кабаки да «в гости» к степенным людям ходил есть-пить – а таких набралось чуть не с тысячу, – разделили пополам, без лишнего дознания. Одних четвертовали, других повесили перед городскими воротами.

Савве и пленникам досталась зело худая работа. Насаживали головы четвертованных на колья. На смотрины.

Ещё с тысячу, всякую голытьбу, – посекли. Опять без суда, но и без надругательства. Приводили толпой на площадь, и дворяне рубили несчастным головы.

Из Нижнего уездное ополчение отправилось освобождать от воров сёла и деревни. Поволокли за собою и пленных, чтоб было кому трупы хоронить.

Первые дни «работать» не пришлось. Дворяне окружали встретившиеся на пути деревеньки, большие многолюдные сёла и вырубали всех жителей до единого.

Взбадривали друг друга:

– Змеиное племя – под корень!

По белому первому снежку пришли в Ястребки. Село на горе стояло, в яблоневых садах. На яблонях снег клочьями. Красота.

Село принадлежало Кочемасову. Слава Богу, дворянин был в ополчении и не позволил оставить себя без рабов, хотя у него мужики убили и жену и троих деток, дом сожгли.

Приказал ставить тавро на каждом из жителей, даже на младенцах. Пропахли Ястребки палёным человеческим мясом, но не утолил Кочемасов своей боли. Велел согнать к церкви всех детей, от десяти лет до годочка, лишь бы на ногах стояли. Народ сам сбежался, умоляя господина, но господин только ухмылялся. Стал рубить крестьянских детишек, надвое разваливал.

Кинулись матери на дворян, как бывает вороны на человека кидаются. Рвали Кочемасова и разорвали бы, но разбежавшиеся дворяне собрались в полк и посекли матерей.

Когда кончилось всё, нашли Кочемасова под бабьими трупами. Рот с двух сторон разорван, левый глаз вытек. Правое ухо висит на жилках.

Яму для убитых детей и матерей Савва копал вместе с пленными возле церкви. Местного батюшку не нашли, в лес убежал. Поп Илья, из похоронной команды, отпевал убиенных.

Ополчение стремилось в Арзамас, к Юрию Алексеевичу Долгорукому. Но убивать устали. Через иные сёла шли не останавливаясь.

Был в ополчении дворянин Протасов, упросил сделать крюк до его поместья. В деревню вошли рано утром, лужицами хрустели. Разору в деревне не видно было. Господский дом цел. Кинулся Протасов в комнаты. Дети живы, жена – вот она.

Мужики разобрали по себе только коней, коров да выпили досуха вино и мёд. Выпимши, надругались над барыней: попробовали, как белые косточки под мужиком гнутся.

Протасов не побелел, не почернел, улыбнулся.

Согнал мужиков (подростков не тронул), своею рукой поотрубал охотникам до чужой жены члены и приказал прибить к дверям изб.

Утолённая месть выжигает душу в человеке.

Пришли в Арзамас, а там лес виселиц, площадь от крови хлюпает, как болото. И на грех – ростепель.

Князь Юрий Алексеевич от таких трудов тоже с лица спал, притомился, да и ропот пошёл среди местных дворян: разумно ли истребить народ в Нижегородчине?

Похоронную команду ополчения поставили на княжеский суд. Савву вытолкнули вместе с батюшкой Ильёй.

В палате окна были высокие. В тот день солнце выглянуло. Юрий Алексеевич, может, ради света и умягчился.

   – Клял дворян? – спросил Илью.

   – Я не дворян клял, неистовых людей.

   – Служил ворам? – Князь ухватил Савву взглядом, как клещами.

   – Пришли на корабль с ружьями, сказали – вези, – ответил Савва. – Мне государь за службу в смоленскую осаду ефимок пожаловал. Я был приказчиком на Кие-острове.

   – А потом взял да и переметнулся?

   – Я восточных патриархов на своём корабле доставлял из Астрахани.

   – Ишь, всюду успел! – Князь повернулся к писарям: – В Пустозерск их обоих. Пыл охладить, – и ткнул пальцем себе в ноги: – Кланяйтесь, сукины дети!

Савва тотчас и распластался, а Илья бровью не повёл:

   – Я священник, а не сукин сын.

   – Верно. Я погорячился. – Князь кивнул своим людям: – Пол-сотни батогов за гордыню. И сегодня же – с глаз долой. В Пустозерск!

«Господи! – взмолился про себя Савва. – Избавил меня в который раз от лютой смерти! Господи, слава Тебе. Не оставь и детей моих! Не оставь Енафу. Я уж не прошу – свидеться».

В тот же день батьку Илью, Савву и ещё два десятка мужиков повязали, повезли в неведомый Пустозерск.

11

Довелось-таки Енафе видеть, как воюет Алёна. Наслушались с Малашеком свинцовых птичек. Отряд на хлябях осенней дороги растянулся, у Алёны было шесть сотен. Так ведь врасплох ударили. Рейтары. Сотня с одной стороны, сотня с другой. Повстанцы врассыпную, в лес. Но Алёна удержала возле себя полусотню, дала залп по рейтарам, нападавшим со стороны степного простора, и кинулась на царёвых людей с такой яростью, что рейтарские головы полетели, как репьи.

   – Ведьма! Ведьма! – раздались вопли, и теперь уже рейтары удирали в степь.

Алёна только сделала вид, что гонится за бегущими. Развернула своих храбрецов и поскакала на другую рейтарскую сотню. И оказались рейтары между обозом и лесом. Видя Аленину победу, беглецы опомнились, пошли в бой, и никто из царской сотни не вырвался. Все полегли.

Кровавая эта стычка случилась на околице большого села. В селе повстанцы узнали: к Шапку недели три тому назад приходили атаманы Михайло Харитонов да Василий Фёдоров. В Шапке сидят два полковника, Зубов и Зыков. Атаманов они побили, загнали в леса. Был ещё Тимофей Мещеряков с казаками, с солдатами. Его послали из Тамбова на помощь Шапку, но Мещеряков взял сторону народа. Воевода Яков Хитрово пришёл из Тамбова и смирил служилых людей, но стоило ему уйти, как Мещеряков снова взбунтовал полк и теперь стоит под Тамбовом в селе Червлёное.

Алёна долго молилась перед ужином. На ужин хозяева избы подали пирог с репой да горшок ячменной каши.

Алёна, насытившись, увела Енафу на улицу, под ветлы. Сказала:

   – Пора нам расстаться. Можно угодить в боярский капкан... Завтра до света бери пару лошадей, добрую телегу – санного пути ждать некогда – и поезжайте.

Так и сделали.

В провожатые Алёна дала Енафе целую сотню. Сотня эта шла проведать, кто в ближайших сёлах, царёвы люди или свои.

Миновали три села, пяток деревенек, никем не занятых. Десятеро казаков проехали с Енафой ещё дальше, лесом, проскакали вперёд. Вернувшись, сказали:

   – До села версты три. Лихих людей не видно! – и простились.

Подумала Енафа, подумала и на краю леса оставила лошадок. Набила свою котомку хлебом. Котомочку приладила Малашеку.

   – С Богом, сынок! Хоть зима впереди, но пешком надёжнее будет.

И пошли они, пошли, расспрашивая дорогу, в Рыженькую.

Алёна же, дождавшись сотню, повернула назад, в Темников.

Поспела в город вовремя. В Веденяпине стольник Лихарёв, посланный из Арзамаса князем Долгоруким, разбил разинцев. Взял четыре пушки, шестнадцать знамён, три десятка пленных. У самого стольника четырёх сотен не было, а рассеял пять тысяч.

В Кадомском лесу у реки Варнавы устроил засеку против Лихарёва крестьянский сын Семён Белоус. С ним было полтысячи мужиков, но мужик против воина – как баран перед волком. Засека была срублена добротно, по-мужицки, в три версты длиною, но свалила пуля Семёна, и мужики разбежались.

В день апостола Андрея Первозванного 30 ноября билась Алёна с царским воеводой со стольником Лихарёвым, и сё была последняя для неё битва.

При виде стройных солдатских рядов, ведомых полковником Волжинским, Аленины воители ударились бежать, в лесу отсидеться.

Осталась Алёна опять с полусотней верных. Наезжала на царских солдат, стреляла из лука и убила семерых.

Видя, что остаётся одна, уехала в город. Вошла в собор, двери за собой заперла, встала на молитву перед алтарём.

Били в дверь тараном, словно это крепость врага. Вломились наконец. Ружья перед собой выставили, копьями ощетинились, а собор – пустой. Разглядели наконец монахиню, лежащую ниц перед Царскими Вратами. Поверх рясы – доспехи.

   – Атаманша!

Схватили. Повели к Лихарёву на допрос.

   – Что ты хочешь знать? – сама спросила стольника грозная баба.

   – Как зовут? Откуда ты такая взялась?

   – Когда крестили, нарекли Алёной, а иноческое имя умерло в боях.

   – Откуда родом, спрашиваю?

   – Из Арзамаса. Крестьянская дочь из Выездной слободы. Муж помер, детей не было, вот я и постриглась.

   – Отчего же ты к ворам пристала?

   – Какие же крестьяне воры? Сё – народ. К народу я пристала. А почему – сам знаешь. Что ни дворянин – грабитель. Жизни от вас нет ни пахарю, ни лесовику. Спрашиваете, как имя, а своё-то знаете? Ироды. Родную кровь льёте, как воду.

   – Может, ещё чего-нибудь скажешь? – усмехнулся Лихарёв.

   – Сказала бы, да словами вашего брата не вразумишь. Степан Тимофеевич жидок оказался на расправу, на Дон утёк, а народ – во гнев не вошёл. Вот когда все встанут по Божьему Промыслу, тогда и очистит Господь Русскую землю от володетелей, от иродов.

   – Дура! – рявкнул Лихарёв. – Погоди, придёт князь Юрий Алексеевич – узнаешь.

Долгорукий подошёл к Темникову на великомученицу Варвару. Жители встретили князя Крестным ходом за две версты от города. На коленях молили о пощаде. Говорили князю:

   – Мы сами терпели от воров, и не было нам от них ни пощады, ни обороны.

   – Коли так, выдайте мне головой разинцев до единого.

Тотчас поскакали шустрые начальные люди в город.

Привезли попа Пимена, шестнадцать крестьян да старицу Алёну.

Суд у Юрья Алексеевича был короткий.

   – Крестьян повесить перед городскими воротами... А в чём поп виноват?

   – В Съезжей избе сидел, письма воровские писал, – ответили князю темниковские. – Да он и не поп, а самозванец. Дьяконишко! Владыка его не рукоположил во иерея.

   – Повесить! Письма сжечь, – решил князь и уставился на старицу. – И монашенка воровала?

   – Это Алёна. Атаман! – закричали наперебой темниковцы. – Она в бою семерых из лука насмерть поразила. Ведьма. От неё царские солдаты бежали, ибо бесов на них напускала.

   – В срубе сжечь! – распорядился князь. – А весь город – на присягу!

Пока присягали, сруб для сожжения был готов, здесь же, на соборной площади.

Алёна шла к срубу спокойно. Перекрестилась, глядя на Божии церкви. Сказала темниковцам:

   – Сыскалось бы поболе людей за правду постоять – не было бы ни виселиц, ни сруба. Умей мужики за себя заступиться, как пристало мужикам, ходили бы в бой, как я хаживала, князь Юрий прочь бы поворотил с нашей дороги.

Алёну втолкнули внутрь сруба.

   – Господи, помилуй убийц моих! – крикнула старица.

Сруб подожгли, но ни единого вскрика не услышал Темников из огня.

12

Артамон Сергеевич Матвеев допрашивал знамёнщика Егора Малахова в чулане Оружейной палаты, где хранились старые иконы из кремлёвских соборов, ризы, требующие поновления. Допрашивал не ради доказательства вины знамёнщика, но чтобы доподлинно знать: насильством воров изменяли крестьяне и разных чинов люди великому государю или же своею охотой.

Артамон Сергеевич приготовился задавать вопросы зело каверзные, приводящие к истине исподволь, путями не прямыми, но знамёнщик был в летах юных и сразил умудрённого царедворца простотой и правдой.

   – От великого государя Алексея Михайловича ни единый человек не отступился, – говорил Егор с жаром. – Всяк живёт его царским счастьем. Даже «царевич» Нечай при имени самодержца вставал и кланялся.

   – Что же это за царевич такой?

   – Вор, казак Максимка Осипов. Его и почитали за покойного царевича, за Алексея Алексеевича.

   – Что же ты не сказал людям – истинный-де царевич умер!

   – Вор, пока я был при нём, ни разу Алексеем себя не называл. И никто его этак не называл. Говорили – Нечай.

   – А где парсуна, какую ты написал с него?

   – У вора...

   – Как же ты в Нижнем очутился?

   – Посадили на корабль, повезли святейшего Никона писать.

Артамон Сергеевич ахнул про себя, но виду не подал, что сие известие ему весьма и весьма интересно.

Вдруг дверь отворилась, Артамон Сергеевич вскинул гневно голову – но в чулан вошёл царь.

Егор повалился, творя земной поклон.

Царь поглядел, куда сесть, выбрал лавку.

   – Я хочу доподлинно узнать, что делается в неспокойном краю... Ты, Егор, встань да и говори. Только не утаивай худого.

Егор поднялся с пола. Государя он видел не единожды и даже слышал из его уст похвалы своей работе, но говорить самодержцу приходилось впервой.

   – Там плохо, ваше величество, – сказал он неуверенно.

   – Вот и расскажи обо всём.

   – Расскажи, что видел, – подсказал Артамон Сергеевич.

Егор кивнул и, глядя себе в ноги, начал:

   – Я в Рыженькой, в монастырской церкви писал Страшный Суд. А по дороге, когда в Рыженькую ехал, разбойники напали. Я саблей махнул да и отсек одному руку... А потом приехали в Рыженькую казаки, повезли меня парсуну с разбойника Нечая писать. Привезли под Симбирск. Там было много всякого народа: казаки, татаре, черемисы. Мордвы было много. А царевич... разбойник ушёл в Нижегородский край. И меня повезли. Заезжали мы в Нижний Ломов. Там воеводу из Верхнего, из Ломова же, на пики казакам с крыльца кинули. – Егор сглотнул слюну, замолчал.

   – А что же народ-то? – спросил Алексей Михайлович.

   – Народ-то? – Егор поднял наконец глаза и поглядел на царя. В теле, лицо румяное, а вот глаза не царские, не строгие... Рот приоткрыл, ждёт, что скажут. – В Большом Мурашкине, где Нечай стоял, воеводу с семейством посекли... А Нечай бедным избы ставил. В Курмыше народ казаков хлебом-солью встречал. И в Василе, и в Ядрине... Во многих местах... А когда меня из Нижнего, из Новгорода, стать, везли, видел, как дворяне под Гороховцом три деревни сожгли вместе с людьми, а под Вязниками село до единого человека вырезали.

   – Говоришь, дворяне?! – встрепенулся Артамон Сергеевич.

   – Дворяне. Они люто мужиков за шаткость наказывают.

   – И что же? – спросил государь, вскинув гневные глаза на Матвеева. – И что же? Так прямо всех? Там ведь и батюшки, и дети малые.

   – Всех, – сказал Егор. – И кому сто лет, и кому день единый. И батюшек, и дьяконов.

Алексей Михайлович вскочил с лавки, потряс кулаком перед лицом Артамона Сергеевича:

   – Они что же, обезлюдить собрались мою землю? Народ – это на – род, народившиеся люди. Живые рожают!.. Шли тотчас гонцов во все края. Заводчиков мятежа – не миловать, но народ беречь. Виноваты – кнутом, но ведь не саблей же!

   – В иных местах вешают, – сказал Егор. – Человек по сто.

Алексей Михайлович руками уши зажал.

   – Да замолчи ты! – рявкнул на Егора Артамон Сергеевич.

   – Чего горло дерёшь? – тихо сказал государь. – Я хотел знать правду, и сей честный человек сказал мне правду... Напиши для меня, знамёнщик, икону «Сорока мучеников» да напиши иконы преподобного Алексея Божьего человека да святителя Алексия... А как напишешь, сам мне сии иконы принеси. Скажи о том боярину Хитрово.

Егор снова упал царю в ноги, поднялся, пятясь вышел за дверь.

   – Я сегодня мимо Болота проезжал. – Алексей Михайлович перекрестился. – Там казнили... Кого? За что?

   – Инока Авраамия, составителя сборника «Христианоопасный щит веры», челобитную он ещё тебе, великому государю, подал...

   – Помню. Просил, чтоб умирил бы я церковь миром, а не мечом. Слушал бы Аввакума. А вот не послушал – и держава гибнет от мятежей. Поделом казнили! – и строго погрозил пальцем: – Скажи там, чтоб больше никого на Болото не таскали. Рождество скоро. От Рождества до Крещения чтоб никого!.. В Нижний пусть день и ночь скачут, земля небось стала красной от усердия князя Юрья Алексеевича. С врагами бы этак воевал.

Артамон Сергеевич снова поклонился, хотел открыть дверь перед государем, но тот перехватил его руку:

   – Устал я от всего, Артамоша. Убежал бы! – и улыбнулся. – К тебе сегодня убегу. Хоть на вечерок.