Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 56 страниц)

11

Молитва слетела с губ Алексея Михайловича в страшный день для осаждённого Соловецкого монастыря.

Великий государь всея России не узнает, что на апостола Тимофея свершилось последнее грозное и страшное деяние царствования – пала неприступная Соловецкая крепость, щит крестного знамения отцов.

Последний большой приступ воевода Иван Мещеринов устроил перед Рождеством, 23 декабря. Ротмистр Степан Потапов с двумя ротами ударил на Сельдяные ворота. Удар был внезапный. Всеми пушками Мещеринов бил по Белой башне, а две мортиры кидали зажигательные снаряды на Преображенский собор, на трапезную, на больничный корпус, на келии.

Стрельцам удалось поставить лестницы к Сельдяным воротам. Дело завязалось жаркое, но на помощь к Исачке Воронину, с малым числом иноков защищавшему башню, подошли разинцы Пётр Запруда да Григорий Кривонога. Помог метким боем пушкарь старец Пахомий с Коржевой башни.

Убралась царская рать. Погиб ротмистр, полегло тридцать шесть стрельцов.

Видно, святитель мученик Филипп хранил свою обитель. Двести шесть лет тому назад 23 декабря 1569 года Малюта Скуратов удавил митрополита подушкой в келии Тверского Отрочь-монастыря – святитель отказался благословить Ивана Грозного на разорение Новгорода.

Мещеринов не знал, что и делать, пил, спал, как медведь. И наконец кликнул к себе чернеца Феоктиста, ещё 9 ноября перебежавшего на государеву сторону.

   – Где, ты говорил, слабина в крепости?

   – Возле Белой тюремной башни – сушилка, а в сушилке есть окно. Камнями заложено, но без раствору, на глине.

   – Поведёшь, покажешь.

Весь день 21 января было тихо на Соловецких островах. Молчали пушки, молчали ружья. И только колокол Успенского собора скорбно возвещал о новопреставленных.

От цинги помирали соловецкие защитники.

И наступила ночь. Поднял воевода Мещеринов майора Степана Келина, отобрали пятьдесят лучших стрельцов, и монах Феоктист повёл отряд под стены монастыря.

Днём на башнях несли караул по двадцать, по тридцать человек, а на ночь, святая простота, оставляли одного.

За два часа до рассвета стрельцы выломали камни из окна, ворвались в Белую башню и отворили калитку главным силам. Стрельцы рассыпались по монастырю, взламывали двери келий, метали внутрь гранаты.

Монахи, бывшие на молитве в Преображенском соборе, вышли к обезумевшим от победы стрельцам с крестами, с иконами. А их как медведей – рогатинами. На разъярённых стрельцов кинулись два старика, два брата – резаные языки. Крушили черепа стрельцов безменами. В братьев стреляли, доставали рогатинами, но они ломили силу силой. Увы! Крови в человеке не больно много. Истекли. В последний миг жизни обнялись и пали на тела убитых.

В живых из пяти сотен иноков и бельцов осталось шестьдесят человек. Архимандрита Никанора, а с ним двадцать восемь бойцов воевода Мещеринов отобрал для казни. В Соборной церкви служили молебен, а на дворе вешали. Ни суда, ни покаяний.

Покончив с мятежниками, Мещеринов опечатал монастырскую казну, черпнув, однако, и денег, и оружия, и книг.

Через полгода новый воевода князь Владимир Волконский обвинит Мещеринова в присвоении немалой части соловецкой казны и книг, в вымогательстве даров у келаря, у старцев.

12

А в Москве 23 января 1676 года в палате над Аптекой ученики Степана Чижинского ставили действо о Давыде и Голиаде, так называли в ту эпоху великана Голиафа.

Пьеса начиналась двумя предисловиями. Предисловия читали «старцы», сидевшие по краям сцены. Оба с накладными длинными бородами, седовласые.

Царское семейство смотрело действо по-новому. Царица уже не пряталась за изгородью, а занимала скамью рядом с супругом, защищённая от взоров только с боков, шёлковыми ширмами.

Алексей Михайлович показывал Наталье Кирилловне на «старцев» и тихонько смеялся:

– Знаешь, сколько лет мудрецам? Одному шестнадцать, другому – осьмнадцать.

Один мудрец прочитал историю Саула, как он, отчаявшись найти пропавших ослиц, пришёл к пророку Самуилу, а тот оставил его у себя в доме на ночь, а на заре вылил Саулу на голову елея – помазал в цари.

Второй мудрец рассказал историю отвержения Богом Саула и о том, как пророк Самуил искал среди сынов Иессеевых Божьего избранника, коим оказался овечий пастушок Давыд.

Действо было долгое. Перед зрителями предстали царь Саул и сын его Ионафан, сам Давыд, князь Авенир и великан Голиаф, трое старших Иессеевых сыновей, два посла, десять сенаторов, двадцать воинов, шестеро рабов.

Наталью Кирилловну ужаснул огромный Голиад. Ноги-ходули были обуты в чудовищно большие красные сапоги, руки тоже приделанные и тоже красные. Голова котлом, нарисована на полотне.

Царское семейство поужасалось, поахало, а на другой день – веселье. Комедия о Бахусе, о жене его Винусе и о сыне их Купидоне была ахти как смешная. В действе участвовали десять пьяниц стоячих, трое лежащих, десять девиц. Отец пьяниц, Бардачник с двумя слугами. У Бахуса тоже было двое слуг, да два музыканта, да вестник, да шут, да четыре медведя.

Весёлая комедия была не слишком долгая. И после неё смотрели балет.

Наталья Кирилловна, очень довольная представлениями, пожаловала всем артистам по куску сукна.

   – Утешил! – говорил государь Артамону Сергеевичу. – Приезжай ко мне послезавтра. Ты у нас первый ходатай старца Никона. Надо бы избавить его от постоянной дрязги с монастырскими поставщиками.

При этих словах ёкнуло сердце у Артамона Сергеевича, мыслишка мелькнула: «Как просто ездить к царю, когда ты нужен».

Через день, 26 января, Алексею Михайловичу был представлен указ об опальном патриархе Никоне. Указ гласил: брать с девяти северных монастырей на имя старца наличными деньгами – 839 рублёв. Если этого будет мало, царь даст из казны ещё 100 рублёв. Никаких других запросов с монастырей не позволять.

   – Доволен? – спросил Алексей Михайлович, озабоченно трогая ладонью лоб.

   – Я доволен, – улыбнулся Матвеев. – Был бы доволен святейший.

   – Вместе с указом отвезут подарки. Вот список.

Матвеев прочитал: от царя – 100 рублёв, от царицы два меха хребтовых, соболий и беличий, 10 полотен, 15 полотенец; от царевича Фёдора – 100 рублёв, 5 белуг, 10 осётров, 10 лососей, икры – пуд зернистой, пуд паюсной. Ризница, сосуды, три колокола весом в два пуда с четвертью.

   – Богато! – Артамон Сергеевич перекрестился. – Суров авва, но, думаю, просияет.

   – Что-то мне холодно, мушки мельтешат в глазах! – В голосе Алексея Михайловича была растерянность.

   – Дозволь, государь? – Артамон Сергеевич положил ладонь на царский лоб. – Горишь! Ложись в постель без мешканья. Я докторов кликну. Что это вы у меня расхворались?! Зима нынче не гнилая, крепенькая, как орешек.

Самому ещё и досадно было: придётся допивать лекарства и за царевичем, и за царём.

Утром Алексей Михайлович лежал на подушках розовый, благополучный.

   – Раза три за ночь взмокал.

   – Ну и слава Богу, болезнь выходит! – взбодрился Артамон Сергеевич.

   – Нынче Златоуст?

   – Златоуст, государь.

   – Порадуй и ты меня золотой вестью.

   – Серебряной могу. Приехал от гетмана Дорошенко тесть его Павел Яненко-Хмельницкий, привёз турецкие санжаки[49]49
  Санжáки – турецкие и крымские символы власти.


[Закрыть] – бунчук, два знамени. Сам гетман Пётр Дорофеевич бьёт челом, чтобы ты пожаловал его, простил и принял под свою государеву руку.

   – Одним врагом меньше, – улыбнулся Алексей Михайлович, и было видно, как пот бисером выступает на его высоком лбу. – А что для себя желает?

   – Просит оставить при его нынешних пожитках и вольностях. Готов служить вовек, не щадя здоровья, беречь от турок да татар города, веси, церкви Божии, но во всём готов быть в воле твоей самодержавной.

Царь полотенцем промокнул пот со лба, с шеи.

   – За подданство и за присылку санжаков скажи и послам, и Дорошенке мою похвалу. Прежнюю присягу его перед Серко в правду не вменять. Пусть присягнёт в присутствии Ромодановского и Самойловича.

   – Гетманом Дорошенке нельзя быть, – сказал с тревогой Артамон Сергеевич.

   – Гетман у нас один – Иван Самойлович. Дорошенке и всем послам жалую Чигирин с округой. Жить может где угодно. Притеснений не будет.

   – Его брат у нас в плену, Григорий.

   – Вот приедет Пётр Дорофеевич в Батурин, присягнёт, тогда и Григорию – полная воля.

Появились доктора с лекарствами.

Полечился Артамон Сергеевич впрок от горячки, пошёл в комнаты царевича – за Фёдором лекарства допивать.

Спал в ту ночь дома. За государево здоровье тревожиться нечего: русский человек простуду баней лечит.

И на тебе. Вторые петухи ещё не кричали, примчался Лаврентий Блюментрост.

   – Плохо великому государю. Надо кровь пускать.

   – Так ведь пускали.

   – Поехали, Артамон Сергеевич. Боюсь худшего...

В спальне пахло ладаном. Царский духовник протопоп Андрей с кадилом в руках устало сидел на скамейке возле печи. Глянул на Матвеева испуганно, брови домиками.

   – Артамон! – позвал царь. – Грамоту да подарки святейшему Никону отправили?

   – Да уже небось доставлено.

   – Прощения у отца моего испросите всенепременно! Письменное. Письменное, говорю!

   – Будет письменное, великий государь.

   – Где патриарх? Духовную грамоту... не опоздать бы.

   – За патриархом с час как послали, – сказал духовник.

   – Артамон! Ты сам проследи, чтоб было записано... Прощения прошу у Никона, своего отца, святейшего иерарха и блаженного пастыря. – Алексей Михайлович задохнулся и, должно быть, впал в сон. Вздрогнул, озирался испуганно: – Артамон, да где же ты?

   – Здесь я, великий государь.

   – Сам проследи, так пусть и запишут – «святейший иерарх».

Приехал Иоаким. От старца веяло морозцем и здоровьем.

Благословил болящего, помазал святым маслом.

Духовную грамоту писали долго, с перерывами.

Спал Артамон Сергеевич перед дверьми царской спальни, в кресле.

Увидел – солнце. Лето. Алексей выглядывал из-за дерева и манил к себе. В отроческом обличье... Стало смешно, и Алексей тоже засмеялся. Они бежали через луг по одуванчикам. И вдруг царевич остановился... Ни ограды, ни терема – но дверь.

   – Открывай! – крикнул Алексей.

Артамон налёг плечом – не заперта, подалась. И вдруг царевич толкнул его. Кругом была тьма и лёд. Погреб. Присмотрелся: на льду рядами свиные головы.

Артамон Сергеевич рванулся к свету – и открыл глаза.

Жарко. Истопники расстарались.

И увидел на ноге у себя – мышь. Дёрнулся. Мышь пискнула, прыгнула. Отворилась дверь.

   – Государь зовёт, – сказал спальник.

Артамон Сергеевич потёр ладонями лицо, вошёл.

   – Артамон, а сколько же мне лет? – спросил Алексей Михайлович. Осунулся, в глазах тревога.

   – Через два месяца будет сорок семь, великий государь.

   – Нет, не будет! – вздохнул, да так, что в груди застонало. – Угораздило Великим постом родиться. Оттого и царствие моё – постное.

   – Ты сам – свет наш и праздник! – Слёзы душили Артамона Сергеевича: увидел, царь манит его рукой, как во сне:

   – Наклонись!

Наклонился.

   – О здоровье Фёдора правду говори, – за руку схватил да ещё и выворачивал. – Слышишь, правду!

   – Его высочество поправляется.

Алексей Михайлович приподнялся с подушек, глядел в глаза.

   – Жилец, спрашиваю?

   – У твоего величества доктора отменные. А на Петра Алексеевича они не нарадуются.

   – Ступай! – повалился на подушки. – Погоди! Наклонись, говорю!

Артамон Сергеевич наклонился.

   – Береги Наталью Кирилловну! Жизнь Петра Алексеевича – твоя забота. Ох, Артамон! – закрыл глаза и уснул.

Утром пробудился радостный.

   – Нынче воскресенье?!

   – Суббота, – сказали ему. – Перенесение мощей священномученика Игнатия Богоносца.

   – Дивную заповедь оставил нам святитель: крещение для христианина – щит, вера – шлем, любовь – копье, терпение – полное вооружение. Бог если и дал мне таланта, так то талант терпения.

Покатилась слеза по лицу, попросил позвать царицу, царевичей и царевен.

Лежал на высоких подушках, спокойный, красивый. Наталья Кирилловна привела Петра Алексеевича, няньки принесли Феодору и Наталью. Благословил.

   – Будь опорой матушке! – возложил руку на голову Петра, рука дрожала.

Наталья Кирилловна, умирая от горя, бессловесно спрашивала: что же будет с нами?

Алексей Михайлович встрепенулся:

   – Родион Матвеевич!

К постели приблизился боярин Стрешнев.

   – Позови других!

Подошли Богдан Матвеевич Хитрово, его сын Иван, его племянник Александр Савостьянович, князь Фёдор Фёдорович Куракин.

   – Вверяю вашей совести великую государыню, мать детей моих!

Артамона Сергеевича бил озноб: Стрешневы, да Хитрово, да Куракины уж так поберегут Наталью Кирилловну – света белого невзвидит. А детишки царицыны для них хуже змей.

   – Кирилл Полуэктович! – окликнул государь Нарышкина. – Прозоровский! Вашей заботе Петра Алексеевича поручаю. Перед Богом за его жизнь ответчики. Да возьмите себе в помощь двух честных дворян, Фёдора Алексеевича Головина да Гаврилу Ивановича Головкина. Я о том думал – сё будут верные слуги царевичу-свету.

Наталья Кирилловна, выйдя из спальни, взяла Петра на руки, нашла глазами Матвеева. Смотрела яростно, требуя действовать.

А к умирающему чредою шли его старшие дети – племя Марии Ильиничны: дочери Евдокия, Марфа, Екатерина, Софья, Мария, Феодосия. Старшей, Евдокии, – двадцать шесть лет, младшей, Феодосии, – четырнадцать, умнице Софье – девятнадцать. Подвели Ивана. Ему уже было десять, а разумением – младенец. Тёр кулачками заплаканные глаза.

   – Твоя молитва и спасёт меня от гнева Божьего, – улыбнулся Алексей Михайлович. – Фёдор где?

Пришли сёстры Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна.

У Ирины Михайловны под глазами черно.

   – Простите меня, огорчаю вас, – осенил крестным знамением. – Ссор не затевайте, любите Наталью Кирилловну меня ради... Фёдор-то где?

Фёдора уже подводили. С одной стороны царевича поддерживал постельник Иван Максимович Языков, с другой – комнатный стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.

Царевич как тростиночка. Кожа на лице прозрачная, синие жилочки на висках.

   – Батюшка, не оставляй нас!

   – На всё воля Божия! – Алексей Михайлович погладил сына по лицу, благословил.

Фёдор наклонился, целовал отца в щёки, в бороду.

   – Тебе – четырнадцать, – сказал Алексей Михайлович. – Мне шестнадцать было. Господи, Господи!

Закрыл глаза.

Языков с Лихачёвым подняли царевича под локти, унесли.

День прожили, слава Богу. Патриарх отслужил молебен. Алексей Михайлович покушал, поспал.

Пришла ночь.

По царскому Терему слонялись тенями Милославские, Стрешневы. Мелькали там и сям Богдан Матвеевич Хитрово и его сестрица Анна Петровна.

Артамон Сергеевич с докторами был при государе. А сердце ныло, душу обдавало ледяным ужасом. К Одоевским надо бы кинуться: объявить Наталью Кирилловну регентшей. Алексей Михайлович в полной памяти, не торопится с последней волей.

Во втором часу ночи[50]50
  Часы ночи считали с заката до восхода. Час дня – семь утра, час ночи – семь вечера.


[Закрыть] умирающий пробудился от краткого сна.

   – Святейший!

Привели из соседней комнаты патриарха Иоакима.

   – Впиши в духовную имя великого государя всея России. Сё – сын мой, Фёдор Алексеевич Романов. – Долго молчал. – Пишете?

   – Записали, великий государь.

Показали духовную.

И снова тишина, треск свечей.

   – За князем Долгоруким пошлите, за Юрьем Алексеевичем. Ему вверяю попечение о царстве, сына ему вверяю. Князя Никиту Ивановича тоже зовите тотчас... Святейший! Святейший!

   – Здесь я, государь.

   – Ради спасения души моей велю из тюрем отпустить всех сидельцев. Сами пусть отвечают перед Богом за свои провинности. Всех ссыльных возвратить в дома их, – говорил твёрдо, внятно. – Казённые дороги – прощаю. Отче, Отче, исповедуй. В последний раз вкушу крови и плоти Господа Иисуса Христа, Спасителя нашего. Сладок мир, да впереди вечность.

Глава двенадцатая

1

Покой светлой зимней ночи, хранимый ангелами и сторожами, обрушили три скорбных удара большого колокола Успенского собора. Небеса услышали и рекли медное слово – грянул колокол Ивана Великого. Воздух затрепетал, устремился к земле, но, низвергаясь, не мог упасть, а всё летел, летел. И звук был как боль. Взрыднул, кратко, страшно, колокол Казанской церкви, охнула медь Василия Блаженного... И вот уже все сорок сороков стольной Москвы скорбели о почившем Тишайшем царе.

   – Ваше величество! Великий государь! – Фёдор Алексеевич открыл глаза – Хитрово. И не дядька Иван, а Богдан Матвеевич. Зачем он здесь? Отвернулся, торопясь доглядеть сон. Снился золотой луг, на лугу сплошь – золотые пчёлы, у каждой капля мёда под брюшком. – Ваше величество! Великий государь!

Фёдор Алексеевич проснулся, сел.

   – Смилуйся, одеваться изволь. Великий государь царь Алексей Михайлович, Царствие ему Небесное, ко Господу отошёл. Отныне – ты наше самодержец.

Богдан Матвеевич пал на колени, принялся отбивать поклоны.

Фёдор закрыл глаза. Свербящая нуда крутила ноги. К постели подошли Языков с Лихачёвым. Принесли большой наряд. Наряд этот под стать веригам.

Всё было его, а вот бармы – отцовские. Царство седлало нового коня, а конь-то, ещё не впряжённый в воз, обезножил.

Сон ушёл, но ни разум, ни сердце – не пробудились. Не чувствовал Фёдор горя, не чувствовал ужаса своего, хотя знал – отец на заклание его оставил.

Беззвучно постанывая от немочи, терпел нелепое ночное одевание. Батюшка говорил: терпение – дар царей.

   – Я сказал, чтоб древнейший трон принесли. – Богдан Матвеевич как вьюнок вился. То оправлял бармы, то застёгивал пуговицу, лез рукой в сапожки, проверяя, свободно ли.

Фёдор благодарил глазами, но молчал.

Его посадили на стул, понесли в Грановитую палату. Здесь уже стоял белый, резанный из слоновой кости трон царя Иоанна Грозного, но говорили, сам Иоанн III на нём сиживал. Из Византии привезён – приданое царевны Софьи Палеолог.

Возле трона стоял белый костяной посох. В палате, кроме Богдана да Ивана Хитрово, были князья Долгорукие, отец и сын, и князья Одоевские, отец и сын, да ещё патриарх Иоаким с тремя монахами.

Иоаким благословил царственного отрока. Языков и Лихачёв помогли пересесть со стула на трон.

– Посох, великий государь, возьми! – подсказал князь Юрий Алексеевич и кликнул страже: – Двери открывайте!

Патриарх Иоаким, держа крест, стал рядом с троном. Чредой под присягу пошли ближние бояре, бояре, окольничие, думные дворяне, думные дьяки, а далее придворные чины: стольники, жильцы, офицеры-иноземцы из полков.

В Успенском соборе присягу москвичей принимали Никита Иванович и Яков Никитич Одоевские.

У Фёдора не было ни чувств, ни сил, ни воли. Он словно бы оставил немощное тело своё и смотрел сверху на озабоченные лица государственных мужей и со страхом – на отрока в чёрной собольей шапке, в золотой ризе. Лицо с кулачок, и на половину лица – глаза. Все видят, да ни на что не смотрят.

Дотерпел-таки присягу, поспал два часа, и снова облачили, усадили на стул, понесли.

Похороны в старые времена совершались уже на другой день.

Утром святейший Иоаким отпел усопшего. Но всё скорбное благолепие нарушил выходкой государев духовник протопоп Андрей, пытался выхватить у патриарха прощальную грамоту. Протопопа оттеснили, и святейший сам вложил грамоту в руки покойного.

Хоронили в десять часов.

Несли сень, расшитую золотыми и серебряными цветами, в жемчуге, с россыпью диамантов. Далее шли патриарх и духовенство с плачевным пением. Гроб в сани, сани на плечи. Крытый красным сукном, гроб изголовьем стоял на коленях одной из мамок государя.

За санями восемь бояр несли в креслах царя Фёдора Алексеевича. Подлокотники кресла были обтянуты чёрным сукном.

За царём ещё двое саней. В одних сидели царица Наталья Кирилловна и Авдотья Григорьевна. Вдова, изнемогшая от горя, клонила голову на грудь ближней своей боярыни. Эти сани тоже несли, а в следующих, запряжённых лошадьми, ехали шестеро дочерей Алексея Михайловича.

Последняя дорога минувшего царства выдалась недлинной – от Терема до Архангельского собора. Могилу царю приготовили рядом с могилой Алексея Алексеевича.

Погребение отца показалось Фёдору неумолимо быстротечным. Даже в гробе была ему опора, но гроб опустили, и страшно глаза поднять от земли: отныне он самый опекаемый, но и самый одинокий человек в России.

Фёдор не любил мачеху, но горе одно на всех. Когда вернулись в Терем, пришёл к вдове, посидеть, помолчать. И вдруг крик, ярость – протопоп Андрей взбеленился.

   – Великий государь! Великая государыня, матушка! – кричал Андрей, брызжа слюной. – Горе мне, духовнику царскому! Горе и нестерпимая обида. Покойный Алексей Михайлович, голубь наш, ведь не получил прощения!

   – Что за несусветное ты выдумал? – испугался Фёдор Алексеевич. – Духовник должен класть во гроб прощальную грамоту! Охальник патриарх грамоту у меня отнял, а немочь ангелу нашему, Алексею Михайловичу.

   – Ох, Господи! Ох, Господи! – зарыдала царица, но протопоп не унимался.

   – Дайте мне две тыщи войска! Пойду на патриарха-злодея – оружием его убью. А нет – так сами изведите супостата моего отравою или чем! Да я уже нанял пятьсот ратных людей – отмстить за государя.

Анна Петровна Хитрово кликнула стольников, смутьяна взяли под руки, увели.

   – Началось, – сказала Наталья Кирилловна, промокая лицо ладонями. – Всякий при вдове нынче ругаться охоч.

   – Не посмеют! – Фёдор насупил брови. – Покой царицы – покой царства.

   – Государь мой! Фёдор Алексеевич! – прошептала Наталья Кирилловна. – Погляди, как на Петрушу зыркают, – волки.

   – Пётр Алексеевич – мой крестник! – Царь поднял голос, и пожелтевшее от болезней отроческое лицо его зарумянилось.

После поминальной трапезы патриарх Иоаким позвал в Грановитую палату четверых ближних бояр: Юрия Алексеевича Долгорукого, Никиту Ивановича Одоевского, Богдана Матвеевича Хитрово и Артамона Сергеевича Матвеева.

   – Усопший государь в духовной завещал вам четверым быть возле великого государя ради отроческой младости его.

Хитрово тотчас сказал:

   – Боярина Ивана Михайловича Милославского надобно из Казани вернуть. Иван Михайлович – дядя самодержцу.

Первое дело правители решили скоро и согласно – все прежние начальники остаются на своих местах, только князь Юрий Алексеевич Долгорукий берёт себе Стрелецкий приказ, а сын его боярин Михаил Юрьевич – Рейтарский.

Вернувшись из Кремля, Артамон Сергеевич лёг на постель в одежде лицом вниз и плакал, как малое, несправедливо высеченное дитя.

Авдотья Григорьевна не решалась войти к мужу. Артамон Сергеевич заснул и услышал:

– Страданиями очистишь душу свою.