Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 56 страниц)

7

   – Господи! – ахнул Алексей Михайлович, показывая Наталье Кирилловне на черёмуху над рекой. – Господи!

Речки и не видно было, черёмуха, росшая по обоим берегам, вспенилась и почти слилась в один благоуханный сугроб.

   – Воздух сладкий, а на языке горько, – сказала царица.

Алексей Михайлович посмотрел на неё и, затаиваясь, вздохнул. Юная, светлая...

   – Как жизнь, – сорвалось с языка.

   – Кто как жизнь? – не поняла Наталья Кирилловна.

Смутился. Повёл рукою:

   – Всё это. Сама говоришь, сладко, да горько, а у меня аж комок в горле.

Личико у неё озадачилось, счастье в глазах, такое лёгкое, бездумное, затрепетало и подёрнулось дымкой.

   – Как сияют-то, видишь? Старицы, говорю. Нам туда и надобно! – Он почти кричал, а сам следил за её лицом: слава Богу, снова глазки ясные.

Он устроил эту тайную охоту – вольную, без бояр, без полка сокольников – ради неё. Десяток комнатных людей и два друга, Фёдор Михайлович Ртищев да Артамон Сергеевич Матвеев.

Среди своих царица не скрывала лица, сидела на коне верхом, по-мужски. Призналась однажды ему:

   – Я в девках любила на лошадке скакать, хоть и была она у нас толстобрюхая, толстоногая, Ртищева царь позвал с собой, чтоб хоть как-то утешить милого, старого, верного друга. Фёдор в последние годы бывал на дворцовой службе нечасто. Болезни одолевали.

Он и теперь приехал в колымаге, верхом – голова кружится. Но с ним тоже был сокольник с кречетом Аксаком.

Алексей Михайлович подъехал к своему драгоценному товарищу. Фёдор, бледный, исхудавший, посмотрел на государя весело, задорно:

   – Смотри! Мой Аксак прыткий. Лучше бы его и не пускать.

   – Вон чего удумал! Моя, твоя... Красота душу тешит.

Хотелось сказать что-то особое, ласковое, сокровенное, но подъехал Артамон, тоже друг детства.

Алексей Михайлович пошутил:

   – Что же ты, Фёдор, пьяниц-то никак не вытрезвишь? Уж сколько лет мыкаешься, а канавы не пустуют.

   – Пьяный да умный – человек думный. Так ведь у нас говорят. Али ещё по-другому. Доходились ножки, доработались ручки, додумалась голова... Думает Русь-матушка! Дума вечная, вот и заливает сердце вином.

Встрепенулся Алексей Михайлович, озлился:

   – Чем паскуднее человечишка, тем пьянее!

   – То-то и оно, – согласился Фёдор Михайлович. – Человечишка чувствует себя паскудным, пока трезв, а выпил – и вот уже велик, с Богом поговорить тянет.

   – Ладно, ребята! В Думе будем умничать. На охоту! – весело сказал Алексей Михайлович и тронул Фёдора за плечо. – Спасибо тебе, милый человек! Пьяни в Москве и впрямь поменьше стало.

Ради затравки пускали соколов на голубей, привезённых с собой. Наконец подъехали к старице. Пришло время великих птиц. Кречет Бурляй, сделав шестнадцать ставок, пал из-под белого облака на серую гусыню и убил её, низко над водой, но, как и подобает кречету, влёт.

   – Пускай своего! – крикнул Алексей Михайлович Ртищеву.

Аксак взмывал так, что казалось, само небо затягивает в воронку. На двадцать шестом круге исчез, а потом – стрела Перунова – пал со звёздных высот на огромного гуся и заразил[28]28
  Заразить – убить (слово сокольников).


[Закрыть].

   – Каков у него бодень – кинжал! – закричал Алексей Михайлович, поражённый красотой полёта, жестокой точностью охотника.

   – Бодень? – дотронулась Наталья Кирилловна до плеча разгорячённого супруга.

   – Коготь! – объяснил он, весь ещё в жару своей страсти. – Бодень – коготь. Кречеты бьют птицу под крыло, в сердце.

Охота удалась, и пора было возвращаться, но такая стояла благодать, что хотелось слиться с простором, с изумрудной землёю, с черёмухой. А тут ещё соловьи щёкотом растревожили.

Артамон Сергеевич сказал:

   – Великий Государь, тут бродец есть... Дно песчаное, а на том берегу – вон роща-то дубовая! – домишко. Я туда посылал, чтоб обедец состряпали.

   – А что? Наталья Кирилловна? – глянул царь на супругу.

   – Хорошо в лесу, – согласилась государыня.

Поехали дальше без Ртищева. Фёдор Михайлович поклонился царю, поклонился царице:

   – Видел я, как порадовал ваши величества мой кречет. Примите! От всего сердца дарю. Добрая была охота. И дозвольте мне в город воротиться...

Алексей Михайлович Аксака принял с великой радостью, Фёдора отпустил, а вместе с ним и половину сокольников, с птицами.

Когда Ртищев уехал, царь спросил Артамона Сергеевича:

   – Что доктор Лаврентий говорит?

   – Плоховат Фёдор Михайлович.

   – Пусть лечит.

   – Он лечит, да от смерти нет лекарства.

Царь нахмурился:

   – Все под Богом ходим! Бог даст здоровья – и будет!

Тихо ехали к броду.

   – А ведь нынче Ферапонт, чудотворец Можайский да Белозерский, – вспомнил Алексей Михайлович и глянул на Артамона ожидаючи.

Тот кивнул.

   – Старец у меня ныне ферапонтовский живёт. Сказывал, Никону сон был: патриаршество-де от тебя взято, а дано – исцелять болящих да скорбящих. Старец за лекарствами прислан.

   – Отпусти с миром. Всё, что просит, дай сполна и сверх того! – усмехнулся. – Беспокойнейший человек... То у него дар прозрения, теперь – целитель... Артамон, кого в патриархи-то ставить?

Матвеев ответил на сразу.

   – Кто в Новгороде, тому в Москве быть. Иоаким тебе люб.

   – Павел Крутицкий болен. Илларион рязанский – нижегородец рождением. – Царь поморщился. – Натерпелся я от нижегородцев – Неронов, Аввакум, Никон... А главное – мужицкой крови. Иоаким – из Савеловых, старого дворянского рода, и сам человек государственный.

Артамон Сергеевич показал за реку:

   – А ведь там дождь... Тучка серенькая, но смотри, как льёт!

   – Ничего! – сказал государь. – Небось мы цари, не замочит.

Брод переехал с Натальей Кирилловной конь о конь. И – чудо! Дождь серебряною стеною вскипал в тридцати шагах, но ни царя с царицею, ни его людей даже не покропил.

Алексей Михайлович был ужасно доволен: по его словам вышло.

Домишко, куда зазвал царя с царицею Артамон Сергеевич, оказался хоромами, с подклетями, с тесовой крышей. Дубы кругом могучие, неохватные.

Встречать царя и царицу вышло всё семейство: старик со старухою, трое сыновей-отроков, трое девиц-невест. Девицы в красных сарафанах, отроки в рубахах, расшитых по вороту, по груди. Старики – в шубах, сам – в енотовой, жена – в лисьей.

Поклонились разом до земли, а отроки в три голоса звонко, ладно сказали стихами:

 
Радость велию месяц май ныне явил есть:
Яко нам царевич Пётр яве ся родил есть.
Вчера преславный Царьград от турков пленися,
Ныне избавление преславно явися.
Победитель прииде хощет отмстити...
 

Это были стихи Симеона Полоцкого, сочинённые ещё в прошлом году на день крещения новорождённого первенца Натальи Кирилловны.

Царица уронила радостную слезу, сняла с себя золотой крестик и подала детям:

   – Через три денёчка царевичу исполнится годок. Молитесь о нём.

Царь дал ребятам ефимок, Артамону Сергеевичу сказал:

   – Зело стихи говорят! Не хуже учеников Симеона. И немцев не хуже. Ты бы их в комедь отдал, в учёбу.

   – Слушаюсь, пресветлый государь! У меня уже отобрано для Грегори двадцать три отрока да эти трое... Как только будет твой царский указ, пошлю всех в ученье в Немецкую слободу.

Царь подумал и согласился:

   – Пусть среди немцев поживут. Но чтоб не долго.

Горница, где ожидал обед, была просторная, печь выбелена до голубизны, а на ней огромная роза. Лавки волчьими шкурами застелены. На стене медвежья, с башкой. Иконы все в ризах.

Хозяин дома был охотником, некогда хаживал он с Артамоном Сергеевичем в его полку на поляков. В тех многих войнах жену себе приискал, гарную Параську.

Угощала Параська царя с царицей борщом красным, как огонь. И на вкус такими же огненным, с перцем, с травками. На перемену – вареники со свежей земляникой да клубничкою, с вишней на мёду, с черносливом.

Была ещё фаршированная щука, грузди, маринованные целенькими боровички. Сало простое, копчёное, обсыпанное красным перцем. Из питья горилка, тоже с перцем, терновочка, вишнёвка. На запивку – черничный сок, мочёная брусника.

Горилка взбодрила, терновочку с первого раза не распробовали, пришлось повторить. Тут и сальце нашло дорожку. Целёхонькие боровички изумляли и видом, и на вкус.

Ни царь, ни царица от борща не отказались. Вареники кушали глаза жмуря...

За столом вспоминали охоту, как Бурляй заразил гусыню да как дивно высоко залетел в небеса Аксак. Похваливали отроков-славильщиков. О царевиче Петре пошли речи. У него уже зубов полон рот. Говорит: «царь». А кормилице так даже приказывает: «Дай тити посасать!»

   – На цаплю он у нас похож! – смеялась Наталья Кирилловна. – Ножки длинные, ходит уж так осторожно, будто по льду.

   – В Коломенском будем Петрушин годок праздновать! – решил Алексей Михайлович. – Симеон-то новый дворец тоже стихами повеличал:

 
Дом зело красный прехитро созданный,
Частности царствей лепо сготовленный.
Красоту его мощно есть равняти
Соломоновой прекрасной палате.
 

   – Я царевичу Петру подарок приготовил, – сказал Артамон Сергеевич. – Но хочу посоветоваться с тобой, великая государыня.

Наталья Кирилловна опустила веки, приятно было: создатель её счастья всесильный Матвеев расстояние держит почтительнейше.

   – Куклу мастер сделал. Офицера иноземного строя. В сапогах, в мундире, в шапке. Ключом в спине повернёшь – глазами туда-сюда водит, руку поднимает, а в руке сабля.

   – Кто устроил? – у Алексей Михайловича уже огоньки в глазах.

   – Ян Цыпер, рудознатец. Его Стаден привёз, с трубачами... Я чего спрашиваю? Не напугать бы царевича...

   – А велик солдат? – спросила Наталья Кирилловна.

   – С локоть.

   – Ну, не больно велик. Петруша сметливый. Рад будет... Боюсь, только не приболел бы в самый свой праздник – ещё один зубок режется. Десятый!

   – Десятый! – ахнул Артамон Сергеевич.

   – Мы всё про Петра, а тридцатого и у Фёдор Алексеевича день рожденья, – сказал Алексей Михайлович.

Обомлел Матвеев: надо же так сплоховать!

   – Фёдору Алексеевичу у меня конь приготовлен, – соврал, и от вранья охрип, пришлось промочить горло. – Он ведь у вас – великий охотник до лошадей!

А сам уже думал, есть ли на конюшне скотинка, достойная царских конюшен. Два дня, впрочем, впереди.

   – А что это за икона у тебя в простенке? – спросил Алексей Михайлович хозяина, стоявшего с супругою на почтительном удалении от стола.

   – Блаженный Микула Свят. Мой батюшка родом из Пскова.

   – На палке он, что ли?

   – На палке, великий государь. Микула Свят с ребятишками на палках любил скакать.

   – Знаю про него – Иоанну Васильевичу кусок сырого мяса поднёс.

   – За пролитую невинную кровь уличил перед Богом.

   – Царь – руки Божии! – грянул вдруг Алексей Михайлович. – Дерзили – и наказаны. Богу, говорю, дерзили.

«Господи! Весь день насмарку», – перепугался Матвеев.

   – Воистину так! – согласился хозяин, кланяясь. – Фёдора Сыркина пресветлый Иоанн Васильевич приказал под водой протащить, а потом и спрашивает: «Что видел?» А тот в ответ: «Чертей, которые ждут тебя». Иван Васильевич тут и поставил его в котёл с кипящей водой, деньги требовал. Сыркин пытки не стерпел, отдал тридцать тысяч серебром, а Иван Васильевич велел его в куски рубить... Всё из-за дерзости, великий государь.

   – Домой пора! – Алексей Михайлович резко встал.

На поляне царя и царицу ждала карета: Артамон Сергеевич и об этом подумал.

Их величества тотчас укатили, Матвеева с собой не позвали.

«Господи! – думал Артамон Сергеевич. – Неужто Тишайший на себя шубу Грозного примеряет?»

Сосало под ложечкой: Михалыч отходчив, да на авось нельзя полагаться. Прикидывал, кого из древних царей представить в комедии – в пример бы себе взял государь державный. Со Спафарием надо посоветоваться, но так и подмывало царя-изверга подсунуть, как его Бог наказывает.

8

«Лошадь – человеку крылья», – приговаривал Артамон Сергеевич, обходя конюшню.

Жеребцы как жеребцы, с норовом, кобылы холёные, ладные, у меринов вечное их недоумение в глазах.

Удивить было нечем. К хозяину подошёл татарин Мужип – подарок гетмана Демьяна Многогрешного.

Улыбнулся – рот зубастый, в глазах дикие огоньки.

   – Конь-огонь нужен? Мужип знает, где взять.

   – Где же?

   – Моя земляк служит конюшня. Там торговый человек стоят. Есть конь. Араб. Серая-серая в гречку! – И поцеловал себе пальцы.

   – Серый в гречку, говоришь? Поехали, Мужип.

Владельцем коня оказался армянин, прибывший в посольстве армянской шёлковой компании во главе с Григорием Лусиковым. Купца звали Арам. Увидевши перед собой самого Артамона Сергеевича, купец пал в ноги: в Персии сильные мира сего зависимых от их воли людей почитают за рабов.

   – Я слышал, – сказал Матвеев, – у тебя есть добрая лошадь на продажу.

   – О, господин! – просиял купец. – Если лошадь нужна Артамону Сергеевичу, она – его. Я прикажу надеть на коня уздечку и седло.

   – Я хотел бы посмотреть сначала.

   – О, господин!

Лошадиные благородные крови – всё на морде.

Голова точёная, губы и ноздри нежно-розовые, в глазах то замирающий, то нарастающий потаённый блеск. Уши настороженные. На шее каждая жилочка видна. Масть, может, и впрямь серая в гречку, а скорее лунная, когда сумерки, когда луна не набрала света.

   – Сколько? – спросил Артамон Сергеевич.

   – Уздечку, седло! – тотчас распорядился купец Арам.

Принесли тёмно-синий чепрак из аксамита, самой драгоценной ткани, по узорам – крупная бирюза. Седло из кашанского бархата, тоже глубокого синего цвета, но словно бы с прозеленью, а чудится и что-то серое, воистину сумеречное. Стремена серебряные, устроены по-русски, короткие, с чеканкой. На седло накинули намёт из алтабаса с жемчужными цветами. По узде золотые чашечки с бирюзой внутри.

   – Сколько же это стоит?! – спросил Артамон Сергеевич, озадачиваясь.

Арам посмотрел в глаза царскому другу:

   – Сорок рублей.

Сорока рублей не хватило бы на повод, но тут Артамон Сергеевич увидел клетку, а в клетке орла.

   – Клетка позлащённая. Всего с господина пятьдесят рублей. – Арам поклонился. – Прошу господина откушать.

Артамон Сергеевич согласился: надо было узнать, чего хотят армяне за коня, за дивную сбрую.

Шёлковую торговлю порушил бунт Степана Разина. Григорий Лусиков приехал в Москву восстанавливать договор, но шелка не привёз. Боялся казаков. Однако бунт уже был усмирён, а царская казна понесла убытки. Ради торговли строили корабль «Орел» да ещё бот, набирали иноземцев. Девять тысяч улетело в трубу.

Вопрос о шёлковой торговле был решён неделю тому назад. Царский указ, подготовленный Матвеевым, гласил: русских торговых людей и их приказчиков в Персию впредь из Астрахани не отпускать. Персидским купцам торговать в Астрахани, а в верхние города им ездить нельзя.

В запрете дурного умысла не было.

Хан города Шемахи ограбил гостя Астафья Филатьева и приказчиков других русских купцов. Объявил, что сие – в отместку за грабежи Стеньки Разина. Выходило, русским торговым людям путь в Персию заказан.

Персидских же купцов нельзя было пускать в русские города и в Архангельск, куда рвались армяне, по двум причинам. Во-первых, они могли встретить в торговых рядах свои товары, которые забрали у них разинцы. Разинцы спустили награбленное за бесценок расторопным астраханцам, те, с выгодой для себя, – купцам да приказчикам, персидские товары в русских городах стали за обычай. Во-вторых, нельзя было допустить, чтобы персы торговали шёлком с немцами. Россия желала оставаться единственным поставщиком драгоценных тканей в Европу.

Арам и его брат Качар угощали Артамона Сергеевича пловом, сушёными фруктами, сладостями, хотя на столе была и московская снедь, даже сёмушка. Армяне хвалили Москву, удивлялись множеству храмов, но разговор коснулся-таки важного для купцов предмета: почему нельзя допустить шёлковую кампанию в Архангельск?

   – Вы же мудрые люди! – изумился вопросу Матвеев. Взял вазу с золотым урюком, поставил перед собой. – Вы привезли и продали товар русским гостям. Они перепродали купленное у вас немцам. Немцы заплатили за сию курагу ефимками. – Снял с пояса кошелёк, высыпал на стол сорок монет, пригрёб к себе. – Ефимки пошли в казну, казна расплатилась с купцами мелкой серебряной монетой. – Достал ещё один кошелёк, высыпал на стол ровно десять рублей. Улыбнулся. – И все в прибыли. Ваш товар частью остался в России, частью ушёл к немцам, царская казна получила полновесные ефимки, купцы пусть мелкое, но серебро, а вы увезли в Персию товары, каких у вас нет. – Взял блюдо с сёмгой, поставил перед Арамом. – А теперь другой расклад. Вы привезли золотую курагу и продали сразу немцам. Они заплатили вам золотом, – достал золотую монету, – ефимками, и всё это ушло в вашу страну. – Передвинул ефимки Качару, кинул сверху золотой, себе взял блюдо с сёмушкой. – Русские гости кукуют со своим товаром, казна без прибыли, царству – убыток.

Арам улыбнулся:

   – Не совсем так, Артамон Сергеевич! Мы купили бы у вас соболей, моржовые бивни, слюду, и сёмгу купили бы...

   – Соболя и морской зуб для нас – всё равно что серебро и золото. Давайте уж в Астрахани торговать. Ваш гость Григорий Лусиков сии статьи договора нашёл полезными и подписал. – Придвинул к Качару мелкое серебро. – С ефимками пятьдесят рублёв. Золотой на память о Москве. Но скажите, какой помощи вы ожидаете от меня?

   – Мы с братом хотели бы купить соболей, куниц, чёрных лис, но немного, чтобы уменьшить риск. Мы охотно взяли бы тюленьи шкуры, шкуры белых медведей, голубых песцов... Нам не обойтись без поездки в Архангельск.

   – Царский указ в России объехать стороной невозможно, – сказал Артамон Сергеевич, не скрашивая отказ улыбкой. – Можно сделать другое. Найдите русского торгового человека, если трудно, я сам его сыщу, скажите, сколько и чего вам надобно, и всё будет доставлено в Москву и даже в Астрахань.

Арам поклонился:

   – Да, это возможно. Самим выбрать товар надёжнее и дешевле, но пусть будет так. Если ваша милость пришлёт нам своего человека, мы ему сделаем заказ и будем ждать товары... в Москве.

   – По рукам! – Артамон Сергеевич, смеясь, щёлкнул ладонью по ладони ближе к нему сидящего Качара, а тот тоже смеялся, но спросил:

   – А почему всё-таки нельзя устроить торговлю по-старому? Ваши гости ездили бы вольно в Персию, наши – в русские города.

   – Московские купцы на днях подали мне сказку о своих торговых бедах в шахской земле. У вас в каждом городе свой хан, свой бей. Ханы и беи забирают лучшие товары. Платят в половину цены, в треть. Держат иные товары по году, а потом возвращают как негодное. В Шемахе двадцать лет тому назад хан заключил русских купцов в тюрьму и держал как разбойников семь лет. Товаров не вернул. Убытки составили пятьдесят тысяч рублей серебром! Двенадцать лет тому назад шевкал Тарковский пограбил товары знаменитых наших гостей Шорина, Филатьева, Задорина, Денисова. Убытков было на семьдесят тысяч! А в прошлом году этот же шевкал ограбил на пять тысяч рублей астраханского торгового человека Нестора, родом, как и вы, армянина... С вашими купцами беда случилась только однажды, казак Степан Разин погулял по вашим городам, но Разин и наша печаль.

На том и расстались, друзьями.

Артамон Сергеевич ликовал. Подарил он царевичу Фёдору на день рождения коня отменного, с отменной упряжью, да ещё орла.

Царевича обрадовал, но уязвил щедростью дара Куракина и младшего Хитрово: царские дядьки пошли своё дудеть Фёдору Алексеевичу:

   – Конь хорош, да не по нашей погоде. Зимой от него проку никакого!

Орла, а птица была грозная, великая, накормили отравой. Сдохла в день праздника, 30-го же мая, к вечеру.

   – Ну и подарочек! – закатывал глаза князь Фёдор Фёдорович, а младший дядька Иван Богданович гневом пылал:

   – Заразить, что ли, тебя, света нашего, своей птицей хотел?! Петрушке-то куклу поднёс да ещё кубок стеклянный, а в кубке всяких яхонтов с верхом. Камушки-то небось не подохнут.

9

Царь с царицей молились в Троице-Сергиевой лавре, и Артамон Сергеевич был рад, что власть далеко. Огорчать не хотелось.

В Рязани 4 июня умер митрополит Илларион. Для Церкви утрата. Мудрый был пастырь. Озадачило донесение с Дона. На реке Медведице, в неприступном месте, елецкий кузнец Кузьма Косой со товарищи возвёл городок, ватагу собрал. Зовёт идти на Москву, дабы очистить Русскую землю от царя-антихриста. Вокруг Кузьмы собираются люди старого обряда.

Отправил к казакам подьячего, наказал крови не проливать. Пусть казачья старшина заманит царского ругателя и отошлёт в Москву.

На Украине, как всегда, шла круговерть. Воевода Григорий Григорьевич Ромодановский, убаюканный посланиями дружбы Лизогуба и самого Дорошенко, отправил за Днепр в Киев полк: били челом великому государю о подданстве – пожалуйте.

Увы! Каневские казаки, гетман Дорошенко, есаул Лизогуб единодушно сказали: не хотим быть рабами московского царя.

Пришлось полку убираться обратно за Днепр с поспешанием. А тут ещё объявилась татарская напасть. Харьковский воевода, посланный рассеять пришельцев, целый день отбивал атаку татарской конницы и ночью отступил.

Сообщая обо всём этом, Ромодановский оправдывался: переправить всё войско к Каневу было невозможно! Разлив Днепра нынче великий, Дорошенко все суда отогнал на свою сторону.

Ромодановскому вторил гетман Иван Самойлович: переправить войско в Канев невозможно, Дорошенко суда отогнал...

Артамон Сергеевич был в ярости. Приказа соваться за Днепр Москва не отдавала. Перейти границу – ожесточить хана, а то и самого султана. Иное у Москвы на уме: ждать. Одолеть Турцию – славно, да не выгодно. Поляки тотчас воспрянут. Тогда только поспевай выслушивать гордецкие запросы комиссаров. А стало быть, и среди казаков жди новой смуты.

«Дорошенко суда отогнал! – Перо так и летело по бумаге. – Да если бы и река не вспучилась и лодки оказались на месте, разве вам велено было переправляться за Днепр?! Вам именно было велено стоять у Днепра где пристойно и, устроясь обозом, послать к Дорошенку с милостивыми грамотами двоих досужих людей, а не полк. Так же было велено, услыхав о татарах, не отступать, а выслать против них часть войска».

Артамон Сергеевич бросил перо, вытер платком взмокший лоб. Посидел, прикрыв глаза, потянулся к ларцу с бумагами, взял донесение верного человека, служившего писарем у киевского полковника Солонины. Сообщение было тоже не из приятных: Дорошенко распускает слухи, что казаки Левоборежья и Правобережья сговорились и будут бить и гнать москалей из Киева, из Нежина, из Батурина.

Письмо самого Солонины – скулёж! Артамон Сергеевич перечитал отчёркнутое место: «Воеводы и головы стрелецкие, идучи дорогою под Киев, брали подводы многие, и из этих подвод большая половина пропала. Людей, которые за подводами шли, стрельцы били, за хохлы драли и всякими скверными словами бесчестили. У бедных людей дворы и огороды пожгли, разорили, сено всё потравили, крали и силой отнимали. Такой налоги бедным людям ещё не бывало! Не знаю, как и назвать: неужели это христиане к христианам пришли на защиту? Но и татары то же бы сделали!»

   – Войско подавай, а кормить коней – издержки велики!

Артамон Сергеевич нашёл письмо архимандрита Киево-Печерского монастыря Иннокентия Гизеля. И этот о сене трубил, как архангел. Побрали без остатку, пришлось скотину резать. Солдаты лес вырубают вокруг обители, боровой, древний...

   – Прямо-таки нашествие! – Хохляцкое нытье сердило, но ведь дыма без огня не бывает, все обиды малороссов на совести воеводы князя Трубецкого. О Ромодановском такого никогда не писали. Артамон Сергеевич подумал и отложил обидчивые послания. Пусть Трубецкому царь сам выговаривает.

Вернулся к письму Григорию Григорьевичу. Коли бы Дорошенко перешёл на сторону Москвы, между царским и турецким войском воздвиглась бы ещё одна преграда, татары прыть бы свою поубавили.

Написал: «Аз, великий государь всея Руси, объявляю: коли султан Магомет IV, да хан Селим-Гирей, да гетман Дорошенко налягут на короля польского, то Божьим соизволеньем наше царское величество со всею силой выступим в поход...»

Об этом походе у Артамона Сергеевича голова болела с прошлого года. Чтобы раздвоить силы турок и татар, были задуманы удары по Азову и по Перекопу. К Перекопу должен был идти отпущенный на Сечь атаман Серко, а на Азов стрелецкое войско и донские казаки. Стряпчий Григорий Касогов в Воронеже строил ради этого похода корабли.

   – Знамёна ведь надобно Касогову послать!

О знамёнах вспомнилось кстати. Знамёна хорошо бы освятить у раки преподобного Сергия. Предлог съездить к Троице, с царём помолиться.

Но прежде предстояло устроить ещё одно дело, весьма утешительное для великого государя. Артамон Сергеевич ждал магистра Ягана Грегори. Тот приехал, как назначено было, ровно в полдень.

Артамон Сергеевич расцеловал главного устроителя комедий.

   – Ну, Яган! Пошли, покажу твоих учеников!

Двадцать шесть отроков и юношей от тринадцати до восемнадцати лет были собраны в узкой длинной приёмной. Здания кремлёвских приказов пообветшали, царь о строительстве новых палат объявил три года тому назад, но ничего не делалось, а приказы ютились какой где.

   – Красавцы? – спросил Артамон Сергеевич, показывая Грегори своих избранников.

   – Карашо, – согласился пастор. – Но были бы голоса!

   – Все знают грамоту. Все голосистые. Тебе, Яган, два месяца срока – и устрой камедь о молодом Товии. Играть будете на чердаках над Аптекой.

   – Карашо, – поклонился Грегори и показал на будущих комедиантов: – Где их учить?

   – Забирай к себе в слободу. Найми дом, деньги получишь. На содержание всем дано по грошу на день. Не оголодают.

Повёл магистра на аптечные чердаки посмотреть, не нужно ли чего устроить.

Грегори всем остался доволен, попросил только лист тонкого железа – изображать дождь, гром и прочий шум.

Когда покончили с осмотром и спустились в Аптеку, мимо них двое офицеров протащили, держа под руки, человека с лицом, залитым кровью, белая рубаха тоже в крови.

Следом поднималось ещё несколько иностранцев.

   – Что происходит? – грозно вопросил Артамон Сергеевич.

Ему учтиво поклонился один из офицеров:

   – Господин посланник короля Христиана Датского дрался с полковником Мейном на честной дуэли.

   – Он кровью весь залит!

   – Ваше высокопревосходительство! У посланника – рассечение носа и губы. Ранение не угрожает жизни.

   – Удумали чего! Посланник, а морда надвое! – вырвалось в сердцах у Артамона Сергеевича.

Таскать раненых в Аптеку, где приготовляют лекарства для их величеств и высочеств, дело негожее, но Матвеев смолчал.

Любезно проводил магистра Ягана и его новых учеников. В четырёх колымагах поехали в библейскую страну, во времена, когда Бог с людьми говорил.

А уже через час, захватив Авдотью Григорьевну, мчал Артамон Сергеевич на шестёрке лошадей, с двумя дворовыми людьми охраны в святую обитель Сергия Радонежского.

Алексея Михайловича нашёл на скамейке перед могилами Годуновых.

   – Садись! – сказал государь. – Горчайшее место на Русской земле. Мудрый был царь, да без корней... Моего батюшку ради корней на царство избрали.

Артамон Сергеевич молчал. Страшная судьба власти, ежели она без корней... С юношей Фёдором Борисовичем обошлись хуже некуда: яички ему раздавили. Вот до чего новый саженец ненавистен был. Само семя убивали.

   – А мой Федя опять приболел... – сказал Алексей Михайлович. – Господи, до чего же страшно за детишек. Сын Годунова лицом был хорош, голову Бог дал ему светлую. По-латыни знал, по-польски. Мой Федя тоже ведь – и латынью, и польской речью, Симеон на него не нарадуется. Но, Артамон, скажи, ты ведь не сажень под землёй видишь, такое, такое, говорю, возможно ли? Неужто и наши корни только дерни – и нет их. Артамон, о тайнейшем тебя спрашиваю. Такое возможно?

Артамон Сергеевич чувствовал, как по спине, по позвонкам ползёт капля пота.

   – Великий государь?

   – Тише, Артамон. Ты не страшись, ты – правду скажи... Здоровьишко у меня слава Богу, но иной раз на ноги вскочишь – темно в глазах. А Феде – двенадцать годков всего... Мать – мачеха... И она молодая, беззащитная... Артамон, она у меня – без корней. Кто они такие, Нарышкины, для родовитых? Сам всё знаешь! Что будет... без меня?

   – Романовы не Годуновы, – сказал Артамон Сергеевич, прокашливая слова охрипшим горлом. – Годунов – опричник. Людей в котлах варил, самых, самых... родовитых.

   – Но ведь и он помазанник! А сколько он добра сделал... В голод весь хлеб свой раздал.

   – Бог отвернулся от него за Дмитрия. Поля принимали семя, но рождали пустыню, коровы быков к себе подпускали, но оставались яловыми. И сё три года кряду. Дались тебе Годуновы! Романовы перед Богом и перед народом чисты. Таких бед, как при Борисе, не было ни в царствие благословенного Михаила Фёдоровича, ни в нынешнее, когда ты у нас Богу ответчик.

   – Артамон! Артамон!.. Ты как нянька со сказкой... Много чего было при мне... Соляной бунт, Медный бунт... А Стенька Разин? Не кара, что ли? Где радость моя, Алексей? За какой мой грех Господь взял Симеона?

   – Напрасно ты так раздумался, – строго сказал Матвеев. – Премудрости Годунова ради лжи, а ложь обернулась Смутой. Само имя русское уничтожилось... Ты погляди на свою державу, сколько она приросла в немецкую сторону. А на Полночь, а на Восход, да ведь и на Полдень! За два года пути невозможно достигнуть предела твоего царства. Сё твоё деяние, царь.

Алексей Михайлович одет был в простое платье. Кафтан шёлковый, но серый, однорядка сверху суконная и тоже серая, и шапка такая же.

Поглядел на Артамона Сергеевича добрыми печальными глазами:

   – Держава-то у нас великая... Что людям царь! Живут себе, не ведая ни моих радостей, ни моей кручины.

   – Державнейший! – распалился было Артамон Сергеевич, но государь прикрыл ему ладонью рот, показал на старика на камушке.

   – Видишь? Насобирал кусков и ест. Радуется, Бог послал сыту быть. – Окликнул: – Дедушка!

Старик нёс ко рту хлеб, но, услышав, что его зовут, положил кусок в сумку. Подошёл, поклонился.

   – Прими! – сказал царь и протянул нищему ефимок.

Старик убрал руку за спину:

   – Мне бы денежку.

   – Бери что дают.

Лицо у старика было золотистое от загара, перекрестился, сделал ладошку лодочкой, опасливо протянул. Царь бережно положил ему в ладонь тяжёлую монету.

   – Знаешь, кто я?

   – Богатый человек. Даёт тебе Бог.

   – А тебе? Ефимки кидывают? – спросил Матвеев.

Старик засмеялся. Зубы у него были хорошие. И улыбка хорошая.

   – Наши деньги – полушки. Да и то по большим праздникам, когда важные господа Богу молятся.

   – Ну а какая тебе была самая щедрая милостыня?

   – Жизнь! – весело сказал старик. – Бог жизнь мне дал.

   – Ну а деньгами или другим подаянием?

   – Было шубу зимой получил. Только уж очень вшивую... Рубаху без полы дали... А деньгами-то? Грош кинули, но то в Москве, на паперти Василия Блаженного... Больше моего никто мне в нищенстве не пожаловал.