Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 56 страниц)

7

Царевич Фёдор приснился себе медвежонком. Лезет он по дубу к дуплу, на медовый дух. Вылетели из дупла пчёлы тучей, покружили, покружили и сели ему на голову.

«Боже мой! – ужаснулся царевич. – Что, если я из медведя в человека опять обернусь, пчёлы меня до смерти зажалят».

Вспомнил 145-й псалом, который сам переложил стихами, и сам напев сочинил на радость учителю своему отцу Симеону Полоцкому.

«Хвали, душа моя, Господа! – пел царевич, забыв, что он медвежонок. – Буду восхвалять Господа, доколе жив; буду петь Богу моему, доколе есмь».

И увидел – ангел с Небес летит. Взял ангел его лапу – лапа обернулась рукой, дунул в очи – был медведь, стал человек. И пошли они по воздуху как по тверди, но на голове своей Фёдор чувствовал тяжесть великого пчелиного роя, слышал его медовое дыхание и зело страшный гуд. Свёл ангел Фёдора на воду. И шли они по воде, погружаясь, и погрузились с головой. Освободился царевич от ужасной своей шапки. Вынырнул, выскочил на берег, смотрит: плывёт по реке не пчелиный рой – венец Мономаха. Шапка тяжкая, а её крутит, о камни бьёт. И – в бучило! В пучину, в бездну. Сверкнул крест, и не стало шапки.

Тут Фёдор глаза открыл.

Утро. Сентября первый день. Симеон Столпник. Новолетие. Вчера от Сотворения мира был 7181 год (1673), а нынче пошёл 7182-й. Батюшка и патриарх нынче объявят его наследником престола. Отрочеству – конец. Начинается служба. Желанная, но нескончаемая. Освобождение от неё с последним вздохом.

Зажмурился и увидел дивных лошадей. Со всего света собрал бы. Лучших! Уж никто бы Россию не обскакал.

Преподобный Симеон Столпник благословил царственного отрока. Всё удалось: представление в Думе, служба в Успенском соборе. Хор пел псалмы и среди них его переложение 145-го: «Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его, сотворившего небо и землю, море и всё, что в них, вечно хранящего верность, творящего суд обиженным, дающего хлеб алчущим».

Пошли в Кремле пиршества, столы для ближних людей, для духовенства, для дворян, для жильцов со стрельцами. У всей Москвы был праздник, а вот Артамона Сергеевича дела одолели. Прибыл посол польского короля Самуил Венславский.

Алексею Михайловичу не терпелось сделать удовольствие царевичу Фёдору, принял посла на третий день.

Для Венславского присутствие наследника было нежданностью. Возрадовался цветущей юности его высочества и пропел заготовленную песню, желая Алексею Михайловичу и Фёдору Алексеевичу долголетия и побед, которые украшали царствие королей Казимира III и Сигизмунда I. Призывал уподобиться счастьем Гераклу, долгоденствием Юстиниану, деяниями Карлу Великому. Нашёл и общую государскую заботу для царя и короля: поддержать падающую корону цесаря Священной Римской империи, а ради вечного умиротворения на земле молил соединить войска и покончить с турецкой напастью.

Всё это было выслушано царствующими особами благожелательно, но переговоры с Венславским вёл Артамон Сергеевич. Ошеломил посла прямотою:

   – Турки побили царские войска в Ладыжине, и нынче разговоры о соединении бессмысленны. Соединение могло произойти под тем же Ладыжином, но коронное войско короля на помощь не пришло, литовский гетман тоже не пришёл. Король Ян Собеский желает соединения войск, когда султан и хан обращают взоры на Речь Посполитую, а вот когда басурмане жгут украинские города, его величество благоразумно отсиживается в своих пределах. Посылая тебя в Москву, король Ян Собеский знал, что турки идут войной на города Украины. Почему же он не выступил?

   – Хан прислал сказать его величеству, чтобы королевские войска не двигались! – Венславский то ли сплоховал, то ли нарочно открыл истину.

   – Мы только подозревали измену! – простодушно ахнул Матвеев и уже не смягчал правды. – Получается, исполнил ханское повеление. Приходит мысль, что, скорее всего, войска басурман вторглись на Украину по совету короля.

   – Всё это не так! Не так! – вскипел Венславский. – У Речи Посполитой казна пуста. У его величества не было денег на поход. За деньгами пришлось посылать в Данциг. Король отдал в заклад королевские бриллианты... Мы просим одного. Как только турки и татары покинут пределы Украины, пусть царские войска вернутся на правую сторону Днепра.

   – До весны этого сделать нельзя, – возразил Матвеев. – Турки и татары опустошили украинскую землю, войску кормиться будет нечем. Что до мира с турками, царское величество на мир согласен, был бы прибылен России и Речи Посполитой.

Грамоту, которую посол должен был отвезти Яну Собескому, Матвеев приготовил суровую. Отправлялся на совет к царю вздыхаючи: Алексей Михайлович не любил выказывать государевых обид, но уж больно дорого обошлись Украине королевские уловки. Донесения Артамон Сергеевич подобрал одно к одному. Польскую сторону нужно было поставить перед выбором: дружба с Москвой или же одинокое противостояние османам.

Варшавский резидент Василий Тяпкин писал сумнительное о Яне Собеском: «Одни утверждают: идёт он в обоз на оборону Речи Посполитой и будто непременно хочет, соединясь с войсками царского величества, сообща стать против бусурман. Другие говорят: идёт в обоз нарочно, чтоб ближе было с султаном и с крымским ханом ссылаться. Хочет за Каменец Украиной заплатить, а потом вместе с турками и татарами идти на Московское государство». Тайные дела Тяпкин стряпал умеючи. Доносил: промеж жолнерами гуляет слух: русский царь вскоре пожалует их деньгами, и готовы они служить его царскому величеству против всякого недруга со всем усердием. Староста сохновский берётся уговорить всё коронное войско перейти на сторону московского царя.

Но подобные настроения были до ухода русских за Днепр. Тяпкин записал слова подскарбия[35]35
  Подскарбий коронный – чин в польской королевской администрации.


[Закрыть] коронного Морштейна, оставшегося в Варшаве за главного, когда король уехал к войску: «Ваша Москва утекла с позором за Днепр, никем не гонимая, турецких войск не видевши. Пушки побросала, десять тысяч солдат утопила. Хорошо бы, если бы и вся сгинула!»

Алексей Михайлович, слушая грамоты, поглядывал в лицо Матвееву. Артамон Сергеевич не показывал виду, что чувствует на себе взгляды. Не поднимая глаз, положил перед царём ещё одну бумагу:

   – Вот что пишет боярин князь Никита Иванович Одоевский из Андрусова. Комиссары Марциан Огинский да Антоний Храповицкий, воеводы тоцкий и витебский, о вечном мире говорить не хотят, покуда Москва не возвратит всех городов, уступленных Речью Посполитой ради перемирия. Не хотят говорить и о продлении договора – пусть сначала Россия ополчит войска против турок. Мало того, за оружие хватаются. «Ежели, говорят, соединения сил не будет, Киева не воротите, мы сей град саблями станем отыскивать. Наш государь воинственный, не только Киев, но и другие города вернёт и от неприятеля сможет оборониться без вашей помощи».

   – Для угроз ли посольские съезды? – Алексей Михайлович покачал головой.

«Проняло!» – обрадовался Матвеев.

   – Составь письмо для короля, – сказал царь. – Пусть Никита Иванович передаст его через комиссаров... Кстати, тот ли это Огинский, что хлопотал о возведении на престол Фёдора Алексеевича?

   – Тот самый, великий государь! Верный в службе человек!

Царь вздохнул:

   – Напиши так: «Неприлично стращать мечом того, кто сам, за помощью Божию, меч в руках держит». О Киеве нужно бы сказать королю так, чтоб другой раз не поминал о передаче.

   – Говорить, думаю, надо просто. Киев задержан за многие, за несчётные со стороны Речи Посполитой бесчестья и досады в прописках твоего царского имени, в титулах. Недавно пришла грамота: твоё величество назвали Михаилом Алексеевичем! Куда дурее-то?

   – Про денежные убытки надо помянуть! Денег у короля кот наплакал. Прикусит язык. А понесённые нашей казной траты ради вспоможения Речи Посполитой во время султанского нашествия – немалые.

   – Государь, всё исполню, всё отпишу! Но есть главное, что сказать королю: вы, поляки, отдали султану Украину, стало быть, и Киев! Можно ли после сего возвращать стольный город Древней Руси тем, кто торгует народами, меняет великие земли на порушенные войной города, каков Каменец, на недолговечный мир? – Тут Матвеев положил наконец перед Алексеем Михайловичем грамоту, приготовленную для Венславского.

   – Читай, – сказал царь. – Суть читай.

Матвеев нашёл нужное место, водил пальцем по бумаге:

   – «Ваше королевское величество желаете теперь соединения войск, видя, что такая великая сила басурманская в государства ваши валится; а если бы басурманские войска в государства ваши не обратились, то надо думать, вы бы этого соединения сил и не пожелали. Однако мы своим войскам, как они ни истомились, по домам расходиться не велели, приказали им стоять на отпор неприятелю и пошлём к ним на помощь многих людей. Мы вам помогать готовы, только бы ваше королевское величество с чинами Речи Посполитой и Великого княжества Литовского изволили сложить сейм вольный и постановить, как неприятелю сообща отпор делать, чтобы это постановление было крепко и постоянно, а не так бы, как теперь со стороны вашего королевского величества делается: кто хочет, тот против неприятеля и идёт».

   – Верно! – согласился Алексей Михайлович. – Пусть останется слово в слово.

Матвеев ликовал в душе.

Прощаясь, сказал государю:

   – Казаки самозванца везут. Из Серпухова уж был гонец.

   – Почести ему оказать те же, что были вору Стеньке! – Глаза государя наполнились слезами. – Господи, сколько же бесстыдства в мире. Над памятью Алексея ругались и агнеца Симеона не пощадили. Оболгали. Гневлю Тебя, Господи, но сатана ведь тут как тут.

8

Лже-Симеона привезли к Серпуховской заставе в полдень 17 сентября. День был праздничный: Вера, Надежда, Любовь и мать их София.

Только где она, мудрость, где любовь – водрузили безусого хлопчика на ту же самую телегу, в какой Стеньку Разина везли. Руки заломили, приковали к столбу, обернули цепью шею – и тоже к столбу. Высоко подняли бедовую головушку.

Москве положено было ругаться над злым государевым ворогом, а бабы в рёв. Как не пожалеть погубленной юности, а паче того проклятой попами души. Паренёк, от боли, от ужаса, искал с высоты страшной телеги глаз женщин. Душа жаждала к матери в руки пасть, но с телеги сняли его руки с мозолями от ружей, от бердышей.

Привезли Лже-Симеона в Земский приказ. Расковали, дали воды, накормили пшённой кашей. Тем временем в Грановитой палате Алексей Михайлович собрал Думу. Царского супостата с Тверской везли в Кремль всё на той же разинской телеге. Телегу эту в народе помнили.

   – Четвертуют горемыку! – холодели догадливые.

Мальчика поставили пред грозные царские очи, а он озирался на расписные стены, на золотые кафтаны. Думные дьяки стали спрашивать, и оказалось, мальчик смышлён, бесстрашен. Разве что голос срывался.

   – Я роду польского, царского. Я – Вишневецкий! Отец мой великий Иеремия!

   – Кто тебя научил так говорить? – спросили несчастного. – В Сечи ты выдавал себя за сына нашего великого государя, а теперь лжёшь на покойного Иеремию.

   – Разве не видно по мне, кто я?! – крикнул мальчик и смотрел на бояр, каждому в глаза, без страху, потому что знал: собрались они, великие, вельможные, ради него, все в золоте, в драгоценных каменьях, в соболях. Ради него царь на троне, в своей горящей на все цвета шапке. В его шапке! Он – Симеон – её наследник.

   – Как зовут тебя? – спросил дьяк.

   – Я – Симеон! – снова крикнул мальчик, теперь одному Алексею Михайловичу. Показалось, царь хочет помочь ему, и, будто запруду прорвало, правда хлынула: – Мой отец жил под Варшавой. Меня немцы увели, наёмники. Они шли на Украину и продали меня глуховскому купцу. Из Глухова я сбежал с тремя такими же рабами. Были в Харькове, в Чугуеве, ушли к донским казакам. А с Дону, с Миюской, поехали в Запороги. Я хотел идти в Киев или в Польшу, но Миюска велел мне царевичем назваться. Имя великое, страшное – я не смел, но Миюска нож к горлу мне приставил. Он человек без жалости!.. – Симеон принялся кланяться царю. – Я из страха царевичем назвался! Миюска порешил бы меня.

   – Ну а в Сечи зачем врал? – спросил дьяк. – Запорожцы тебя бы защитили от Миюски.

   – За Порогами стало ещё хуже! – Симеон всплеснул закованными в цепи руками. – Больше Миюски называться царевичем мне приказывал кошевой Серко. У казаков круг был. Хотели войной идти на Москву, бояр побить! – Осёкся: бояре-то вот они.

Раздались смешки.

   – Ты Стеньку Разина знал? – спросил дьяк.

   – Один раз видел. Скованного.

Молчали. Смотрели. Симеон опустил голову.

   – Муха, а беды как от медведя! – сказал Юрий Алексеевич Долгорукий. – Дон о нём говорит, Запороги говорят!

Самозванца передали Матвееву. Сам вёл беднягу в застенок.

День был для осени дивный. Небеса бездонные, чудилось, звёзды при солнце засияют.

Журавли летели. Над Кремлем. Симеон остановился было поглядеть – стрелец бердышем ткнул. Шёл, выворачивая шею, прощался с последним, с хорошим, что повидал в жизни. У птиц впереди – дальняя дорога, а у него жизни осталось – меньше, чем мотыльку.

В застенке сразу подняли на дыбу. Боль правду криком кричит, а надежда слезами капает.

   – Имя?

   – Семён.

   – Кто отец?

   – Иван Андреев. Мещанин лохвицкий, но жил в Варшаве. Был человеком князя Дмитрия Вишневецкого.

   – Заодно ли был ты с казаком Миюской?

   – Заодно. Миюска хохол. Хотел он сначала Сечь, а потом всю Украину поднять. Бояр хотел на Москве извести.

Правда, вырванная болью, требует подтверждения. Жгли мальчика огнём. Сказал то же самое.

Матвеев отнёс в Думу показания.

Приговор царя по сердцу Артамона Сергеевича резанул: применить к самозванцу ту же казнь, что и к вору Стеньке Разину. Патриарх Иоаким впервые был в Думе. Первым подтвердил решение царя, за ним бояре, окольничие, стало быть, и Матвеев, думные дьяки. Приговорили – четвертовать на Красной площади тотчас, части тела насадить на колья и отвезти на Болото. Поставить рядом с останками Разина.

Веру в тот день испытывали, саму веру! Мальчишка сначала крест оттолкнул от себя:

   – Я – католик!

Потом закричал попу:

   – Вернись!

Целовал ноги Иисусу на кресте, целовал, целовал... Саму надежду, должно быть.

Палачу пришлось сказать священнику:

   – Батюшка, да уходи же ты!

Люди видели: удара топора мальчишка ждал зажмурившись, но отрубленная голова глаза распахнула, поглядела на Москву и запомнила.

Мальчишка-то ещё «Мама!» успел крикнуть.

Был и награждённый за искоренение измены: кошевой атаман Серко.

Послал великий государь кошевому два сорока[36]36
  Сорóк – счёт в XVII веке вёлся на сорока.


[Закрыть] соболей, по пятьдесят рублёв сорок, да две пары особливых, по семи рублёв пара.

9

Артамон Сергеевич сидел над очередными посланиями с Украины. Царские соболя, отправленные для Серко, до Тулы не доехали, а знаменитый запорожец прислал ещё одного весьма важного пленника и очередное челобитьице. «Стар я стал на воинских службах, – писал кошевой, – а вольного житья с женою, с детьми не имею, да и не желаю ни от кого милости себе, только у царского величества. Смилуйся, великий государь, пожалуй в Полтавском полку над Днепром городок Кереберду».

Гетман Самойлович в своей грамоте хвалил кошевого за скорую присылку столь важного пленника: «Знатно, что Серко сделал это для объявления своей верной прежней службы и чтобы исправить свой нерассудительный поступок». Последнее относилось к упорному нежеланию выдать самозванца.

Матвеев положил перед собой оба послания, усмехнулся:

– Господа казаки, что это вы так ухватились за пленника?

Закрыл глаза, вызывая в себе воспоминания. Увидел хату как из серебра. Луну над тополем-свечой. Трепет серебряных листьев. Под горой ниву, струящуюся шелками. Услышал запах полыни, запах великой чистой воды – дыхание Днепра...

Открыл глаза – грамоты писаны ровнёхонько, но у каждой своя личина. Одна широкая, красная – гетмана, другая смуглая, узкая в костях щёк, с массивным лбом – Серко. А вот под висячими усами, что у одного, что у другого – хохляцкая ухмылочка: уж мы такие хитрые – всякого облапошим, хоть москаля, хоть турка, хоть самого чёрта. А всей хитрости – ухватить побольше. Этому – Батурин, этому – Кереберду. А уж навоевали хуже некуда. Поляки смеются над героями.

Визирь с ханом города брали с боя, без боя, а князь Григорий Григорьевич с гетманом под Чигирином толклись. Всех успехов – дом митрополита Иосифа Тукальского гранатами закидали. Митрополит, говорили перебежчики, тяжко захворал, ослеп. Однако ж уцелел, отсиделся в верхнем городе.

Воинской удали хватило Самойловичу да Ромодановскому полк Андрея Дорошенко, брата гетмана правобережья, в сабли взять. А как услышали: визирь с ханом идут к Чигирину, в бега пустились. Сначала к Черкассам, да не для того, чтобы биться.

Переправили через Днепр мирный народ, город сожгли и сами от ворогов рекой отгородились. Западный берег Днепра совсем обезлюдел. Ушли под защиту Белого царя жители Богуслава, Корсуни, Мошен, множества местечек, сел. Кому охота быть пленниками турок и татар.

Теперь вот предстояло выяснить, сколь полезен будет пленник Серко, генеральный писарь Войска Запорожского, где гетманом Пётр Дорофеевич Дорошенко.

Матвеев позвонил в колокольчик. Вошёл подьячий.

– Погляди, что у нас ведомо об Иване Степановиче Мазепе, о генеральном писаре правобережья.

Всего через четверть часа столбец с описанием жизни Мазепы лежал перед Артамоном Сергеевичем. Как было не порадоваться самому себе: быстрёхонько дела ныне в приказе делаются. Прежде – неделю бы искали.

Мазепа, оказалось, приезжал от Дорошенко в Переяславль, и навряд ли случайно в день рады, когда верное великому государю казачество выкрикнуло гетманом Ивана Самойловича. Приехал, однако, не на раду, а припозднясь, к пиру, устроенному князем Григорием Григорьевичем Ромодановским новому гетману и старшине. Генерального писаря позвали к столу.

Казаки, подогретые горилкой, на любовь и привязанность были щедры. Мати Украина на глазах срасталась в единое из порубанных саблями кусков. Оттого и радость. Михайло Ханенко, поставленный в гетманы королём, сложил на раде клейноды[37]37
  Клейноды – символы гетманской власти.


[Закрыть] власти и присягнул московскому царю. На радостях Ханенко дали его родной Уманский полк.

Мазепа тоже привёз добрую весть: Пётр Дорофеевич целовал образ Спаса и образ Пресвятой Богородицы, обещался быть в подданстве у великого государя со всем своим Войском Запорожским. Матвеев усмехнулся: ясновельможный пан Мазепа весьма подпортил праздник новому гетману. Если казакам придётся выбирать между Дорошенко и Самойловичем – у Дорошенко слава несравнимая.

О жизни и службе в столбце кратко указывалось: Иван Степанович Мазепа родом казак. Шляхетство получил от короля Яна Казимира, у которого служил в комнатах. Покинул Польшу девятнадцати лет от роду. Боялся расправы, ибо вошёл во вражду с соседом по имению паном Фалбовским. Красавец казак, юный слуга его величества, соблазнился прелестями пани Фалбовской. Пан проведал о том и устроил западню Мазепе. Мазепа струсил, повинился, свалил вину на пани. Тут пан Фалбовский и дал волю ярости. Раздел соперника догола посреди дороги, высек, а чтоб на всю жизнь запомнил, как воровать жён, приказал привязать к лошади, лицом под хвост, в то самое место, на какое позарился у пани Фалбовской. С королевской службы Мазепа уволился, однако, без скандала. Король послал его к гетману Тетере. Тетеря, сам великий говорун, быстро сыскал службу ловкому на язык Ивану Степановичу. Отправил к казакам, в Переяславль и на Сечь, отваживать от Москвы, переманивать к королю.

То, что генеральный писарь человек ловкий, было ясно по его последней службе гетману Дорошенко. Мазепа, перехваченный запорожцами, ехал в Бахчисарай, а потом в Истамбул. Хану Мазепа вёз в подарок моржовые бивни, соболей, русский жемчуг, золотые безделушки для ханских жён. Султану – невольников, пятнадцать отборных казаков восточной московской стороны. Грамоты, какие были у Мазепы, Серко переслал тотчас. В них гетман Дорошенко просил у султана и хана военной помощи. Самого Мазепу в Москву прислали не сразу и с условием. Серко потребовал от Самойловича, чтоб Мазепу Москва не заслала бы в Сибирь, и Самойлович умолял Матвеева хлопотать перед царём вернуть генерального писаря в Батурин. Войско Запорожское попрекает-де его, гетмана, что он спроваживает добрых казаков в жестокое московское заточение.

Артамон Сергеевич снова перечитал грамоты, письма, донесения соглядатаев. Все эти кровавые украинские дела были под стать комедиям, какие разыгрывал в театре магистр Грегори.

– Сыграем и мы! – усмехнулся Артамон Сергеевич.