Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 56 страниц)

11

Голова гетмана Демьяна Игнатовича Многогрешного тоже едва держалась на плечах. Для Артамона Сергеевича прежний казачий начальник стал прошлым. Нужно было искать нового, да чтоб потом не каяться.

К старшине в Батурин поехал подьячий Посольского приказа с милостивым словом, доносил с дороги: «Казаки просят прислать в Малороссию царских воевод, гетманЗ им не надо, уговаривают и старшину под корень вывести. От гетмана да от старшин – царю измена, народу разорение».

Пожелания мудрые, да неисполнимые. Всякий хутор за оружие возьмётся, маетности для полковников, для сотников дороже самой жизни. А вот кого в гетманы ставить? Выбор невелик.

Уже доносили: казаки не прочь выкрикнуть Ивана Серко, хотя он нынче в стане Ханенко, гетмана королевской милости. Солонина? Он полковник киевский, с митрополитом Иосифом Тукальским в приятстве. Дать булаву Солонине – обидеть преданных великому государю Райчу, Рословца. Генеральный писарь? Но Мокриевич – тот же Многогрешный. Многие подлости нашёптывал гетману на ушко, а потом разом и открестился от всех тайных затей.

Остаётся Самойлович. Генеральный судья. На такую должность неподкупных казаков избирают.

Не торопился Артамон Сергеевич с решительным словом к царю идти. Дело Многогрешного ещё не кончено.

Четырнадцатого апреля, в тёплый, щедрый на солнце день гетмана привезли в Посольский приказ. Артамон Сергеевич давал понять ответчику: он всё ещё важная персона, государственная. От государственной мудрости зависит и дальнейшая судьба: что наговорит, то и получит.

Спрашивать гетмана явились Юрий Алексеевич Долгорукий, Яков Никитич Одоевский, с десяток бояр, думные дворяне, дьяки.

Артамон Сергеевич в своём приказе впервые увидел, как он мал в царстве Русском.

Князь Юрий Алексеевич спросил гетмана сразу о главном: зачем изменил, кто был в советчиках?

Демьян Игнатович при виде столь сильных людей волновался, отвечал срыву:

   – Не изменял великому государю! Как вам поклясться в том? Чьим именем? У вас нет мне веры. Я же вижу!

   – Для чего ты, гетман, полковников, преданных царю, с мест прогонял, братьев своих ставил? – спросил Яков Никитич.

   – Переменял полковников по совету старшин. Я верно служил пресветлому государю! Я – слуга ему!

   – Какой ты слуга – неслух, – осадил гетмана Иван Чаадаев. – Зачем границы по реке Сож нарушал? Зачем собирался захватить Гомель?

   – Во время войны из Гомеля на нас беда накатывала. Если будет война с поляками и если Гомель будет взят на имя великого государя – царскому войску и казакам крепость сия станет добрым обережением. О Гомель расшибутся многие военные напасти. Царскую выгоду я держал в уме, не свою.

Артамон Сергеевич был доволен. Гетман держался. В Малороссии должны видеть: Матвеев даже виноватых перед царём в беде не оставляет. Сказал:

   – Мысли у Демьяна Игнатовича для государства полезные, но самовольство его – та же измена. Но ведь не исполненная! Мы не Божий суд, чтобы казнить за помыслы.

Князь Яков Никитич бровью дёрнул: куда это Матвеев клонит?

   – А скажи-ка, называющий себя царским слугою, – князь сделал долгую паузу, – скажи-ка ты нам, зачем ты государеву посланцу говорил, стращая: «Царь Киев и города Малороссии не саблей взял – поддались мы добровольно для единой православной веры. А теперь Войско Запорожское стало великому самодержцу не надобно. Ну а коли так, пусть выводит своих воевод из наших городов, сыщем себе другого государя»?

   – Никогда такого не говорил! – грянул во всю свою мощь Многогрешный.

И тут в палату ввели стрелецкого голову Танеева. У Танеева был в руках статейный список, зачитал о всех неистовствах гетмана.

Демьян Игнатович убыл в росте:

   – Я говорил писарю Карпу иное: «Вот обрадовал нас великий государь своей державной грамотой насчёт Киева». А писарь мне сказал: «Не всему верь, держи свой разум. Брюховецкому тоже грамоты слали, а после того князь Даниил Степанович Великого-Гагин пришёл с войском да и побил Золотарёнка, Самка, Силича. Тут я и начал быть в сомнении. От царских войск страх на меня нападал. В сём виноват перед великим государем, а изменять – никогда!

Князь Юрий Алексеевич улыбнулся гетману:

   – Что же ты о речах писаря не объявил старшине, всему Войску? Государю почему не отписал?.. Ты что, сам не знаешь, князь Великого-Гагин Золотарёнка и Самка пальцем не тронул. Войско царское пришло на раду, чтоб вы друг друга не побили. Каждый хутор своего гетмана хотел.

   – Я человек неграмотный, – объявил вдруг Многогрешный. – К царю не писал спроста. Писарь сказал, я поверил.

Князь Яков Никитич поискал глазами нежинского протопопа Симеона Адамовича, поспел в Москву расторопный батюшка к разбирательству гетманского дела:

   – Скажи, протопоп, гетману то, что своими ушами от него же и слышал.

Симеон встал, перекрестился, поклонился суду, на гетмана глядел участливо.

   – Винился бы ты, Демьян Игнатович! Великий государь милостив. Знай себе выкручиваешься. Когда ты меня в Москву посылал, что я тебе говорил? И до этого не однажды: «Держись царской милости. Помни судьбину Брюховецкого. Измена – это как пропасть, шагнул – и погиб». А что ты мне отвечал на это: «Поспешай в Москву, там тебя и посадят».

Гетман встал на колени перед боярами:

   – Неистовые мои речи сказаны все в пьяном беспамятстве.

   – Если бы ты об измене не сговаривался, – сказал Юрий Алексеевич, – то все грамоты Дорошенко государю бы отсылал.

   – Я приказывал отсылать! – встрепенулся гетман. – Писарь не отсылал, а я про то не ведал.

Тонул Многогрешный, пузыри пускал. Артамон Сергеевич поспешил на помощь:

   – В Киевобратском монастыре взят переодетый в монаха брат гетмана, Василий. Его везут в Москву. Давайте допросим Василия Игнатовича и решим судьбу обоих.

   – Что ж? Отложим приговор, – согласился Юрий Алексеевич, – но гетман во всём запирается. Его нужно в башне допросить.

Кинулся гетман глазами к благодетелю Артамону Сергеевичу, а тот отвернулся.

Дважды был у пытки гетман Многогрешный. Дважды получил по девятнадцати ударов кнута. При нём пытали полковника Матвея Гвинтовку, клали его руку в хомут. Гвинтовка пытку перенёс, не поклепал ни гетмана, ни себя. Многогрешный показал: на словах об измене среди своих болтал, но с Дорошенко про военные походы не ссылался.

Покоробил Артамона Сергеевича рассказ гетмана о брате Василии. В приезд патриарха Паисия бил Васька челом святейшему, заодно и архиепископу Лазарю Барановичу разрешить от грехов за убийство жены да о дозволении другую за себя взять.

Прощение Васька получил за большую милостыню, а Лазарю да Тукальскому пришлось ему послать по доброму коню. Митрополит запросил и с гетмана посулы: требовал дани с киевских церквей в свою пользу.

– Я отказал, – говорил Многогрешный.

12

В доме Артамона Сергеевича приготовлялся праздничный стол. Изощрённо лакомый, ибо постный, иноческий. Устраивала пиршество повариха Керкира в память о господах своих – о Борисе Ивановиче Морозове да об Анне Ильиничне, супруге его, царицыной сестре.

Все припасы Керкира купила на свои деньги, гостей пожелала видеть знатных у Бога.

   – Благодетель Борис Иванович, – говорила она, – любил позвать за свой боярский стол людей самых учёных, самых мудрых. И не для того, чтобы умом перед другими похвастать. Слушал смиренно, в споры не вступал, но уж коли его спрашивали, говорил, не гнушался. Позови, государь, мудрецов, мы с Авдотьей Григорьевной за дверьми сидя послушаем их речи, а ты уж попотчуй братию по-хозяйски.

   – Кого же ты позвать велишь? – спросил Артамон Сергеевич. Затея ему нравилась, но вот кто у Керкиры в мудрецах?

   – Перво-наперво учителя света нашего Андрея Артамоновича.

   – Спафарий. Раз! – загнул палец Артамон Сергеевич.

   – Учителя царевича, отца Симеона.

   – Симеон Полоцкий. Два!

   – Учителя всего Московского царства отца Епифания. Он в архиерейском дому живёт, в Крутицах.

   – Славинецкий. Три! – Артамон Сергеевич развеселился. – Ну, дражайшая Керкира, есть ещё мудрецы в Москве?

   – Мудрецов много, да все в бегах... А ты позови-ка ещё владыку Паисия. Много бед натворил. Иудей. Всё царство перемутил, но учен, аки змей-искуситель...

   – О Лигариде, что ли, говоришь? Зачем на сердечном пиру ненавистный тебе человек?

   – Послушать. Чем же он всех обошёл? И других послушать. Что ему скажут, достойны ли славы своей.

Артамон Сергеевич был в изумлении.

   – Ай да стряпуха! Дивное дело придумала. Ты – загадка наша и Божие нам дарование. Будь по-твоему.

День назначили ничем не приметный. Спафарий приехал давать очередной урок Андрею Артамоновичу. Быстрая память отрока поражала наставника: буквы запомнил в первое же занятие, латинской цифирью овладел с лёгкостью. Спафарий загружал теперь голову ученика латинской мудростью, приобщая заодно к речи и к начертанию слов.

   – Ин мáгно мáгни капиунтур флюминэ писцес, – повторял за Спафарием Андрей Артамонович. – В большой реке большая рыба ловится.

   – Иниквиссимам пáцем юстйссимо бáллё антэфэро. Самый несправедливый мир я предпочитаю самой справедливой войне.

Артамон Сергеевич, съездивший на пару часов в приказ, воротился в большой радости. Черниговский полковник Иван Лысенко привёз грамоту: круг, собравшийся в Батурине на Светлой неделе, приговорил – раде быть в Конотопе, чтобы князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому идти с товарищи было недалеко. Пусть князь оборонит верных великому государю людей от своевольников. Решено также для спокойствия Малороссии простых казаков Войска Запорожского на раду не звать. Чем больше толп, тем неотвратимее смуты. Бунтари уже зашевелились. Кальницкий полковник Иван Серко явился в Полтаву, да только мутить казаков ему не дали. Полковник Жученко схватил задиру, прислал в Батурин. На раде будут старшина, полковники, сотники. Избрание гетмана произойдёт законно и спокойно.

Артамон Сергеевич спросил разрешения побыть на уроке, и Спафарий с удовольствием сделал Андрею Артамоновичу краткий экзамен. Отрок написал латинскими буквами нынешний год по европейскому счету – МДСIХХII – и продекламировал три фразы:

   – Фóртэс фáртуна áдьюват. (Храбрым судьба помогает.) Ин дубио áбстинэ. (При сомнении воздерживайся). Ора эт лябора. (Молись и трудись).

   – Господи! – Артамон Сергеевич поцеловал сына в голову. – Сколько поколений миновало на земле со дня Творения. Сколько мудрости изречено. Не в одежды бы нам голорожденным облекаться с младенчества – в истины Господни, в откровения пророков, светочей.

Спафарий улыбнулся:

   – Должно быть, Господу интересно, чтоб каждое поколение показало Ему своё сердце, свой разум. Мэмэнто квод эс хóмо. Помни, что ты человек. Вот первейшая заповедь мудрецов для всего мира.

Беседа увлекла Артамона Сергеевича, но тут пожаловали гости: митрополит Газский Паисий Лигарид, иеромонах, справщик царской типографии Епифаний Славинецкий да инок, учитель царских детей Симеон Полоцкий.

Гости приглашены были за стол. Трое московских старожилов встретились наконец со Спафарием, о котором были наслышаны. Настроение у всех поднялось в предвкушении не столько яств, сколько беседы.

Владыка Паисий прочитал молитву, благословил пищу, сели.

Пошло знакомство.

Отец Епифаний за двадцать три года московской жизни издал множество книг, важных для Церкви. «Служебник» со своим предисловием, «Часослов», две «Триоди», постную и цветную, «Следованную псалтирь», «Ирмолог», «Общую Менею», «Новую Скрижаль», переведённую с греческого, с приложением истории исправления книг в России. Перевод «Поучения Отцов Церкви» по указу патриарха Никона Епифаний читал на богослужениях. Говорил он и собственные проповеди. Из переводных книг учёного иеромонаха полезными для мужей государственных были «Правила св. Апостол», «Собрание церковных правил и византийских гражданских законов», «Правила Вселенских и Поместных соборов», «Номоканон патриарха Фотия»...

Все эти труды перечислил для Спафария отец Симеон, надеясь, что Епифаний ответит любезностью, назовёт его книги. Но Епифаний кушал сёмушку, а Спафарий спросил не о сочинениях Симеона, а всё того же Епифания:

   – В какие выси, отец, вы теперь возноситесь?

Епифаний просиял искренне и простодушно:

   – Вот слово золотое! По-другому не скажешь – возношусь, позабывши смирение. В 63-м году Божей милостью издали мы в Чудовской типографии острожскую Библию. Надо было бы заново перевод сделать, но великий государь не посмел оспаривать владык, единых в мысли, что у греков благочестие повредилось. Поправили в острожском издании явные несуразности и напечатали. Было, скажем: «Изъядоша седмь крав» вместо «изыдоша». Библию хочу перевести. Сил у меня немного, воли ни государевой, ни патриаршей на перевод нет, на свой страх тружусь помаленьку. Да ещё лексиконы время от времени принимаюсь составлять. Один греко-славянский – латинский, другой – церковный. Грехи! Слов-то многие батюшки не понимают. Переиначивают, – повздыхал и преклонил голову. – А ваша милость какими трудами занята?

   – Мои писания вполне земные. – Спафарий говорил Епифанию, но взглядывал на Лигарида, впрочем не забывая улыбнуться Симеону. – Вместе с подьячим Петром Долгово пишем. Русской речью я ещё не овладел. Составили «Корень великих государей царей и великих князей российских», проще сказать – «Титулярник», «Книгу об избрании и венчании на царство царя Михаила Фёдоровича», готовим к печатанью «Хрисмологион». Начаты «Книга избранная вкратце о девяти мусах и о седмих свободных художествах», «Книга о сивиллах».

Владыку Паисия Лигарида встревожили мимолётные взгляды Спафария, спросил по-гречески:

   – Мы что же, встречались ранее?

   – Встречались, в польских пределах.

Пунцовые розы расцвели на белых щеках газского митрополита: в Польше он бывал и служил, но в костёлах. Сказал, изобразив небрежность на лице:

   – Есть немало людей, весьма похожих друг на друга, однако даже не родственников.

Отец Симеон успел уже обидеться, ибо о его трудах пока ещё не вспомнили, разговором обходят:

   – Будем вести беседу по-русски, по-славянски, уважая хозяина нашего.

   – О нет! – возразил Артамон Сергеевич. – Мне было бы интереснее слышать настоящие учёные речи. Говорите на латыни, мне же передавайте суть рассуждений.

   – Привыкла ли твоя милость к России? – спросил Лигарид Спафария уже латинской речью.

   – Холодно, – ответил Спафарий. – На моей родине в начале мая всё в цвету, уже есть плоды, а здесь – листья на деревьях только-только распускаются. Вчера – Афанасий Великий, а в воздухе снежок порхает. Холодно.

   – Как это просто сказать: холодно, тепло, жарко! – воскликнул Лигарид, он, как лиса, заметающая за собой следы хвостом, кинулся мудрованиями отводить Спафария от воспоминаний прошлого. – Но что это такое, холод? В чём суть теплоты?

   – Движение творит теплоту, – сказал Спафарий. При движении дерево и железо не только согреваются, но и огонь изводят.

Симеон Полоцкий, поглядывая с тонкою улыбкою то на Артамона Сергеевича, то на Спафария, возразил сначала латынью, а потом по-русски:

   – Огонь производится не движением, но сопротивлением единого другому. Сия суть от четырёх стихий. Того ради имут огонь в себе.

   – Железо холодное. – Спафарий уже понял: учёные мужи хотят убедиться, достоин ли он права почитаться равным среди них. – Возможно ли огню пребывать в холоде?

   – В железе преобладает хладная стихия, – сказал Симеон, – вот и объяви нам, как содержится огнь в железе.

   – Делом.

   – Как это делом? Почему нож, лежащий перед тобою на убрусе, не сожжёт убруса?

Спафарий улыбнулся, но молчал.

   – Не делом огонь есть в железе, – веско разъяснил Епифаний. – Ни! Но множеством или силою, а потому огонь можно извести притрением, а также ударением. Поговорим лучше о важнейшем. Читаем во святом Евангелии яко суть свидетельствующим на Небеси: Отец, Слово и Дух Святый. Отец есть Бог, Слово есть Бог, Дух Святый есть Бог. Убо три суть Бози?

   – Три суть Лица, – сказал Спафарий. – Лица, а не три Бога.

   – Бог Отец родил Бога Сына, иного от Себя. Выходит, иного Бога?

   – Родил иное Лицо, а не иного Бога.

Епифаний напирал:

   – Аще роди не инаго Бога, убо роди инаго не Бога.

Замкнулось лицо Спафария, сказал сухо, строго:

   – Опровергнуть силлогизм философски я могу, но здесь нужно владеть полнотой богословского знания.

Лигарид пришёл на помощь московскому неофиту:

   – Что вы испытываете господина Николая Спафария богословски? Прежде спросите, когда он слушал богословие?

   – Я не богослов, но говорить о богословских материях могу! – Спафария задело уязвляющее великодушие владыки. Обратился, однако, к Епифанию: – Я отвечаю по моим силам, но отвечайте тогда и на мои вопросы. Что есть ангел, какое имеет служение?

Епифаний ответил:

   – Ангелы, сотворённые Богом высшия человека, бесплотные, духовные существа, одарённые высшим разумом, свободною волею, всегда предстоящия пред престолом Божим, служащия Ему и прославляющий Его и посылаемый в служение спасению человеков.

   – Святой Дионисий пишет: четыре высших чина предстоят Господу. Апостол же Павел говорит, что все ангельские силы служат Творцу. Нет ли здесь противоречия?

   – Все ангельские чины суть служащие, – ответил Епифаний. – Едино служат, но вышнии служат нижних просвещающе.

   – Нижние служат по чину, – сказал Лигарид, – а высшие паче чина.

В наступление снова пошёл Симеон Полоцкий:

   – Уж коли про ангелов речь, скажи нам, господин, как ангелы между собой речи ведут, коли они бесплотны?

   – Благодатию Божиею.

   – Но что знаменует «благодать Божия»?

Спафарий молчал. Симеон сам ответил, выговаривая слова напористо, наставнически:

   – Ангелы глаголят благодатию Божиею, ибо всегда благодать имут. У ангелов нет тайн друг от друга, ибо вси всегда во благодати суть.

   – Какое нечаянное у нас состязание вышло!.. – сказал Лигарид.

   – Нечаянное, но приятнейшее, – просиял Симеон.

   – Приятнейшая нечаянная смерть, – обронил Спафарий устало.

Между Полоцким и Лигаридом вдруг вспыхнул спор о различии разума духовного и письменного. Спафарий выступил примирителем:

   – Не всё может человек знать.

Разговор перекинулся на латинские термины в богословии.

   – Я греческое слушал богословие, не латинское, – отбивался от Полоцкого Спафарий. – Не знаю латинских терминов.

   – Что глаголеши, господине Николае! – добродушно ужаснулся Лигарид. – Едина есть богословия, греком и латином.

Тут принесли на огромном подносе осётра, обложенного икрою и молоками.

   – Отведайте, господа, моей терновочки! – предложил Артамон Сергеевич, приканчивая учёный спор. Он немножко страдал за Спафария: заклевали, совсем заклевали.

Вино было дивное, всех помирило, разъезжались с неохотою.

Артамон Сергеевич задержал Спафария:

   – Мне показалось, Лигариду вроде бы не по себе стало, когда речь о Польше зашла?

Спафарий опустил голову:

   – Не знаю, как и сказать. Дело давнее, быльём поросло.

   – Ты всё-таки скажи. Мы – Посольский приказ, для нас дороже всего государево имя, как бы ему прорухи какой не было.

   – В мою бытность в Кракове владыка Паисий Лигарид служил в костёле.

Артамон Сергеевич посмотрел на ладони свои и щёлкнул так, словно комара прибил.

   – Слухи о том были. Но ведь услужить умел! Вовремя! Без него ну никак нельзя было обойтись. Выпьем, Николай, терновочки!

Выпили. Артамон Сергеевич глаза прижмурил:

   – Хороша!

   – Хороша, – согласился Спафарий. – Будто лето в себя вливаешь.

   – Давай ещё, Николаша: я за тебя в споре стоял. Ты честный говорун. Не крутишься ужом.

Проводив последнего гостя, Артамон Сергеевич позвал к столу супругу и Керкиру.

   – Говорили учёные мужи много, но кушали прилежно. Все блюда ополовинили, а то и подчистили, – и засмеялся. – Добрая была твоя затея, Керкира! На славу попотчевала. Вот только тебе прибыль невелика. По-латински лопотали. Мне иное Епифаний хоть растолковывал.

И вдруг Керкира сказала:

   – Нулля эст хóмини кáуза философáнди, ниси ут бéатус сит. Боярин Борис Иванович зело любил науки. Он и к Анне Ильиничне приставил было учителя. Она-то на память жаловалась, а меня Господь памятью не обделил. Не всё и теперь позабыла.

   – Так ты поняла разговоры?

   – Поняла... Борис-то Иванович, правду сказать, иные мудрости уважал. Эти всё про тайны Бога, а Борис Иванович хотел знать сокровенное о земле, о светилах, о минувших временах, о будущих.

   – А что ты сказала-то?

   – Нет причины философствовать без пользы для человека. Наши-то гости об истине забыли, себя друг другу показывали.

   – Керкира! – Глаза у Артамона Сергеевича сияли. – Ну-ка ещё чего-нибудь сказани!

   – Нóсце тэ ипсум. Сие по-нашему: «Познай самого себя».

   – Вот это да! Вот это по-учёному! – хохотал Артамон Сергеевич. – Ну и бабы у нас!