Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 56 страниц)

11

Фёдор Алексеевич пригласил вернувшегося из плена боярина Василия Борисовича Шереметева на вручение знамени новому полку иноземного строя.

Лицо у боярина было золотое от крымского солнца, сам крепкий, остроглазый, величавый. Двадцать один год плена не сломили боярина. В Бахчисарае он и в ямах сиживал, и за ханскими достарханами.

Фёдор Алексеевич чувствовал благодарную тягу к Василию Борисовичу: освобождение боярина – его царское славное деяние, и другое примешивалось, почти необъяснимое.

Подумать только, сей человек двадцать лет жил без России, неведомой жизнью грозных татарских племён. Хотелось прикоснуться к этим сокровенностям. Вот он, человек, вот она, сокровищница, да как из неё почерпнуть?

Знамя, камчатное, с Нерукотворным образом Христа в окружении святых отцов, шитое золотом и серебром, великий государь передал Василию Борисовичу, а тот вручил его полковнику Левистону.

Ударили барабаны, пальнули пушки. Вынесли знамёна, хранящиеся в Оружейной палате, – былую славу русского оружия.

   – Какое красивое! – показал царь на знамя из чёрной, глубокого цвета, тафты, с птицей гамаюн, с тафтяной белоснежной опушкой по краям полотнища. – Чьё это знамя?

Князь Василий Васильевич Голицын наклонился к государю, сказал вполголоса:

   – Артамона Матвеева.

   – Ах, Матвеева! – И щёки Фёдора Алексеевича зардели румянцем.

Солдаты явили царю и боярам военную выучку: оружейные приёмы, прошли молодцевато, с лихостью.

   – Благодарю! – сказал царь полковнику. – Всем солдатам по кружке двойного вина, по десять кружек пива и по двадцать алтын. Офицерам по три рубля. Тебе, полковник, тридцать рублей.

Шереметева, Голицына, Языкова, Лихачёва Фёдор Алексеевич пригласил отобедать. Сидел со своими любимцами за одним столом, сам вёл беседу.

   – Василий Борисович, ты не был в Москве двадцать одно лето! Изменилась жизнь хоть в чём-то или всё по-прежнему?

   – Ах, государь! Куда ни повернись – перемены. Весь Белый город – каменный, улицы камнем вымощены. Кремль иной! Новые дворцы, новые приказы... Одеты не как придётся, а благородно. – Василий Борисович замолчал, набычил голову да и глянул царю в глаза. – А всё равно – татарская страна! Все в татарском платье. Разве что женщины без чадры.

   – Василий Борисович! – Царь так и просиял. – Я давно твержу: не ходим, а путаемся в длинных полах. Верно! Верно! Татаре. Волосы и те по-татарски стрижём. Наголо. Я, великий государь, самодержец, отрастил кудри, но пример-то с царя Голицын да Языков переняли, да братья Лихачёвы с моими стольниками. И покуда – всё.

   – Государь Василий Борисович! – обратился к Шереметеву Голицын. – Поведай нам о бахчисарайских новостях.

   – Большая новость одна. И для всех изменников плачевная. Юрко Хмельницкого в Стамбуле удавили.

   – Хмельницкого?! Он же служил султану, как раб. От Христа отвернулся ради службы султану. В монаха постригся, а султан позвал – тотчас и сбросил ряску, будто кожу лягушачью.

   – Какой он монах! Себялюбец, жестокий самодур. Что там приключилось, не знаю – приказал содрать кожу с живой жидовки. За это и удавили... Изменники плохо кончают.

   – Василий Борисович, князь! – обратился царь к Шереметеву и Голицыну. – Вот вы оба были в Малороссии... Помнят ли господа казаки, что родом они из Киевской Руси? Знают ли, что все мы дети одной матушки?

   – Кто в польскую сторону глядит, тот сердце ото всего русского на замке держит. – У Василия Борисовича даже губы потоньшали от досады. – Ради шляхетского звания украинцы готовы отречься не только от батюшки с матушкой, придумывая себе родословную, но и от веры, от православной матери-Церкви.

   – Малороссы – племя хозяйственное, – усмехнулся князь Голицын. – Ради сальца да галушек басурманам служат, тёмному князю готовы поклониться... У них там ведьм, колдунов – по чёртовой дюжине на селение. В иных городах, когда вся нечисть на Лысую гору спешит, в полночь на небе тесно, как от галок.

   – Неужто?! – вырвалось у великого государя.

Князь засмеялся:

   – Сё – басни. Да ведь бают.

   – Алексей Тимофеевич. – Царь глянул на Лихачёва. – Ты вот историю-то пишешь. О корнях произведи поиск! О нашем русском древе. Откуда семя залетело, кто нам ближняя родня. Живём и не знаем, откуда есть пошла земля Русская.

Василий Борисович дотронулся до птицы сирин на чаше, из которой пил.

   – Государь, степняк и через тысячу лет останется степняком. Русь – страна землепашцев. Сё – жизнь исконная, от века. Где Бог нас создал, там мы и есть... В сокровенное бы заглянуть. Сирин, гамаюн, алконост – на каких деревах сии птицы гнезда вьют? От века ли они наши птицы али всё-таки залётные?.. Ты, Алексей Тимофеевич, не гадай, а произведи подлинный изыск. За это тебе всё потомство русское до земли поклонится.

   – Спасибо, боярин, за доброе мудрое слово. – Глаза у Фёдора Алексеевича стали ласковые, поспешил укрыться в серьёзность. – Смотрели мы нынче полк. Солдаты – русаки-богатыри, а офицеры-то, кого ни возьми, – немцы. Иные по-русски трёх слов сказать не умеют. Мы с князем Василием Васильевичем да с Иваном Максимовичем много о том говаривали. Василий Борисович, положа руку на сердце, худо ведь мы воюем?!

   – Храбро, великий государь, – твёрдо сказал боярин, – но хреново.

   – То-то и оно! Устоим, спрашиваю, перед шведами, перед цесарскими войсками, ежели приведётся?

   – Ригу твой батюшка всею силою взять не смог, – напомнил Шереметев. – Взяли бы, да офицеры изменили.

   – Вот я тут написал. Прочитать вам хочу. – Фёдор Алексеевич отвёл руку себе за спину, и стольник тотчас подал царю большой лист бумаги.

   – Сё – моё послание комиссии. Надобно не мешкая собрать выборных от всех военных сословий и, обговорив наиважнейшие дела, устроить наше царское войско по их приговору. Послушайте и скажите, так ли я замыслил дело, к добру ли?

Прочитал грамоту:

   – «Ведомо великому государю учинилось, что в мимошедших воинских бранях, будучи на боях с государевыми ратными людьми, неприятели показали новые в ратных делах вымыслы, которыми желали чинить поиски над государевыми людьми. Для этих-то новомышленных неприятельских хитростей надобно сделать в государских ратях рассмотрение и лучшее устроение, чтобы иметь им в воинские времена против неприятелей пристойную осторожность и охранение и чтоб прежде бывшее воинское устроение, которое показалось на боях неприбыльно, переменить на лучшее, а которые и прежнего устроения дела на боях с неприятелями имеются пристойны, и тем быть без перемены».

   – Зело мудро, великий государь! – Радость на лице Шереметева была искренняя: царь совсем ещё юнец, а самодержствует, аки муж. Пояснил своё чересчур восторженное восклицание: – Пригоже, что от доброго, от нажитого дедами, прадедами и нами, грешными, ты, самодержче, не отрекаешься, оставляешь ради пользы дела.

   – Председателем комиссии я назначил князя Василия Васильевича, – царь приподнял кубок с вином в сторону Голицына, – а ты, боярин, будь с ним в совете. И без мест! Без мест! От местничества многие наши настроения и убытки.

   – Рад пригодиться тебе, великий государь! – В глазах сурового Шереметева блестели слёзы.

Одобрение самого большого воеводы батюшкиного, великого страстотерпца окрылило Фёдора Алексеевича. Со здоровьем было худо. В иные недели врачи укладывали в постель на пять, на шесть дней, но сделать хотелось много. Много работы на Руси, ибо великая.

Приблизил к себе думного дьяка Фёдора Леонтьевича Шакловитого. Затеял с ним собрать комиссию торговых людей. Чтоб со всей России были, ну разве кроме Сибири – ехать будут целый год. Пауки паутину раскидывают, чтоб малую мошку уловить, а казне надо знать счёт каждой денежке. Все токи распылённого по России богатства пора направить в русла прибыльные, для царства первостепенные. Всякий, кто рождён под русским небом, совладелец несметных сокровищ, ибо чего-чего только нет на просторах да на пространствах. Увы, пока что от пространств – одни только бессилие и нищета.

Изыскивая средства и порядка ради Фёдор Алексеевич, по совету Языкова, убавил число приказов. При батюшке было сорок три, оставили тридцать восемь.

Приказов убыло, да подьячих прибыло. На добрую тысячу! В приказной службе числилось теперь 1702 человека. Многолюдней стало в Думе. Царь Михаил сидел в Грановитой палате с двадцатью восемью высшими чинами. С Алексеем Михайловичем думало семьдесят четыре мужа. У Фёдора же Алексеевича за дела государства отвечали девяносто девять родовитых и мудрых.

С Голицыным, с Языковым, с Василием Фёдоровичем Одоевским, дворецким, с Фёдором Долгоруким задумал государь установить порядок в наиважнейшем для государства деле. После многих бесед с молодыми своими советниками и прихворнув в очередной раз, Фёдор Алексеевич, сидя в постели, собственноручно начертал «Проект Устава о служебном старшинстве бояр, окольничих и думных людей по 34 статьям».

Любимое дело – расписывать, кому кем быть.

– Первая степень – боярин, а с ним двадцать человек думных. Звание ему доместик, феметом или дикеофелакс. Глава над судьями Москвы.

Вторая степень – боярин, дворовый воевода. Звание ему – критис ту фусат или севастократор.

Третья степень – боярин, наместник Владимирский.

Четвёртая степень – боярин и воевода Северского разряда. Место ему город Севск.

Пятая степень – боярин и наместник Новгородский.

И далее по городам с убывающим значением.

Тридцатой степени удостаивался крайний. Звание ему – спетер курополат.

Тридцать первая степень – начальник над чашниками.

Тридцать вторая степень – окольничьи и наместники.

Тридцать третья – постельничий. Простовестиарий. Хранитель царской казны и одежд.

Тридцать четвёртая степень – думные и наместники.

Великое к великому.

Составив роспись степеней и очень собой довольный, Фёдор Алексеевич вспомнил о разговоре с Шереметевым о татарщине. Тотчас позвал Лихачёва и продиктовал ему указ о новом платье. Татарского не носить. Всем думным людям, дворянам и приказным пошить себе короткие кафтаны, подобно польскому или древнероссийскому, северному климату свойственные. В длинных охабнях, в однорядках не только ко двору, но и в Кремле не показываться. Ослушников – останавливать, отправлять по домам.

Сей указ был дан Фёдором Алексеевичем в октябре 1681 года, и в октябре же начались заседания Церковного Собора.

Не лежало сердце патриарха Иоакима к молодому окружению царя. Пугало обилие новшеств. А Фёдор Алексеевич и в церковные дела входил столь же рьяно, как и его царственный батюшка.

Предложил Собору духовенства пятнадцать вопросов для исправления церковных дел и для ограждения православия от плодящихся противников. Первым средством укрепления и распространения христианства на просторах Российского царства великий государь видел в увеличении числа митрополитов, архиепископов и епископов.

В октябре 1681 года Московское царство имело семнадцать архиереев: патриарха, девятерых митрополитов, шестерых архиепископов и одного епископа.

Царь Фёдор Алексеевич, вследствие умножения церковных противников и обилия епархиальных нужд, посчитал за необходимость увеличить епископат Русской православной церкви в пять раз.

Архиепископов и епископов должно быть не менее семидесяти, митрополитов – двенадцать.

Святейшему патриарху, отцу отцов, для его великого пастырского дела даётся несколько епископов, митрополиту же в помощь один. Особливо нужны епископы для Сибири. Сибирские просторы столь велики, что из епархиального города до иных мест приходится ехать год и даже полтора.

После месяца рассуждений Собор дал ответ царю. Митрополиты и архиепископы бьют челом назначать архиереев на епархии в дальние места и многонародные города, но упаси Бог подчинять их преосвященства митрополитам. От такого подчинения в архиерейском чине не было бы церковного разногласия и распри.

И однако ж, исполняя царское повеление, патриарх Иоаким учредил четыре новые епархии: Севскую, Устюжскую, Холмогорскую и Енисейскую. И семь епископий: в Галиче, в Арзамасе, в Уфе, в Тамбове, в Воронеже, в Волхове и в Курске.

В Сибири же ради малолюдства Собор новых епархий открывать не решился, но, подчиняясь царской воле, постановил направить в дальние края для научения христианской вере архимандритов и священников.

Среди царских вопросов-пожеланий Священному Собору немаловажным было требование справедливости. Фёдор Алексеевич не столько советовал или спрашивал, сколько указывал: бедных людей принимать в монастыри безвкладно, стало быть не требуя денежных взносов, постригать желающих спасения правильно, но людей свободных, а отнюдь не беглых, от жён, от мужей, от господ.

Приказывалось: одежду настоятелям монастырей иметь общую с братией, пищу есть в трапезной, в келиях же яств и питья не держать.

Поставлен был вопрос о нищих. По указу великого государя в Москве велено было произвести разбор побирушек. Больных и странных держать в особом месте со всяким довольством от государевой казны. Патриарху же и Собору предлагалось устроить нищим богадельни и пристанища в епархиальных городах, а ленивых, здоровых приставить к работе. Собор ответил царю кратко: «Да будет так».

Раскол Фёдор Алексеевич почти обошёл своим вниманием. Предложил: тем, кто станет приносить книги прежних печатей – новоисправленные выдавать даром, и спрашивал, какому наказанию следует подвергнуть церковных бунтовщиков, устроивших непотребства в кремлёвских соборах в день Богоявления, и какому – пустозерских узников за их богомерзкие берестяные грамоты.

О бунтовщиках и об Аввакуме со товарищи Собор сказал: наказывать – дело царя. Менять книги соборные старцы не согласились, сверх того били челом – не давать разрешения строить новые пустыни, ибо в сих дальних пустынях служат по старым книгам. Просил Собор и об уничтожении в Москве амбаров и палаток с иконами, а зовутся они в народе часовнями, и упорствующие священники совершают здесь молебны и литургии старым чином, по старым молитвенникам. Люди идут к ним толпами! В церквях же пустота.

Вспомнили на Соборе о Ризе Господней. Ризу привезли из Персии при патриархе Филарете. И как же с нею обошлись? Порезали на кусочки и в ковчежцах раздали по монастырям и храмам. Собор решил все части Священной Реликвии собрать, сшить и держать в одном ковчеге в Успенском соборе.

Фёдор Алексеевич несколько раз бывал на слушаниях, когда обсуждаемый вопрос казался ему особенно важным. И снова слег. Кашлять стал, пачкал платки кровью.

Доктора переменяли одно лечение на другое, а великий государь худел, бледнел. Снова завёл костыль.

Страшась за жизнь брата и о своей участи памятуя – каково будет, коли на царство воссядет Медведица со своим лупоглазым Петрушкой, царевны Софья, Марфа, Евдокия кинулись братцу в ножки:

   – Женись! Жена тебя в постели-то отогреет от немочей, бабье тепло – лучшее лекарство.

   – Женись, Фёдор Алексеевич! – прямо-таки требовала напористая Софья. – О царстве подумай. Царству наследник нужен. Твой наследник! Кровиночка твоя.

Фёдор Алексеевич хоть и морщился, но позволил себе уговорить – оставили бы в покое. Но недели не минуло, пришлось смотреть девиц, присланных в Терем для выбора.

Девицы были родовитые, только где им до Агафьи Семёновны.

Сказал в сердцах Ивану Максимовичу Языкову:

   – Сыскал раз для меня жену, сыщи и в другой.

   – А мне далеко ходить не надобно, – весело откликнулся старый добрый слуга. – Краше Марфы Апраксиной ни в Москве, ни во всём царстве не найдёшь. Да ведь скажут: Языков родственницу царю подсунул.

   – Апраксины? Кто они?

Фёдор Алексеевич ради вежливости спросил, а у Ивана Максимовича – огоньки в глазах.

   – Дедушка Марфы Матвеевны был воеводой в Севске... А так что сказать? Бедная дворяночка. Сирота. Батюшку её, Матвея Васильевича, калмыки зарезали.

   – Сирота, – вяло согласился Фёдор Алексеевич. – Ладно, боярских дочерей погляжу, тогда уж и Марфу свою приводи.

На Языкова глянул недобро: лиса! Хвост бы ему.

Опостылело всё.

В единочасье собрался, поехал, не страшась осенних грязей, во Флорищеву пустынь.

Архиепископ Суздальский Иларион с Собора не в епархию отправился, а в родную пустынь свою, помолиться.

Дорога была упаси Господи, а приехали в пустынь – Илариона нет. В скиту молится.

   – Везите меня в скит! – приказал Фёдор Алексеевич.

Монахи – глаза долу:

   – Скит-то – берложка. Проезжей дороги туда нет. В чащобе.

Царь не сдался:

   – Тогда ведите!

Шли бором, где тропой, где и по снегам.

Нелюдье, да и звериных-то следов не видно. И вдруг запах дыма. Синий столбик из-под снега. Землянка.

   – Две ступеньки! – предупредили царя, открывая дверь в кромешную тьму.

   – Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – окликнул Иларион вошедшего, ослеплённый светом.

   – Раб Божий Фёдор, владыка!

   – Великий государь?! – изумился Иларион.

   – Заскучал по тебе! – В землянке было жарко, но не душно. Боясь взмокнуть, царь сбросил шубу.

Иларион отворил дверцу подтопка, зажёг свечу.

Ложе. На ложе шкура. Должно быть, медвежья. Икона Спаса, икона Богоматери Владимирской.

   – А это кто? – спросил Фёдор Алексеевич.

   – Святитель Иларион. Мой ангел-хранитель. Первый архиерей русский. По крови.

Иларион прочитал «Отче наш». Положили дюжину земных поклонов.

   – Снимай, государь, сапоги, ферязь. Я на лавке, а ты на шкуру залегай. – Кинул пару поленьев в печь. – На огонь поглядим.

Фёдор Алексеевич разделся и будто воз скинул. Лёг, потянулся.

   – Какое тепло-то у тебя ласковое!

   – Ласковое? – улыбнулся Иларион. – Всё от человека. Значит, человек Господу угодный пожаловал в жилище сие.

   – Угодный Господу?! – У Фёдора Алексеевича даже голос сорвался. – Владыка! Милый! Я столько имею в сердце, да простит меня Господь, но ведь ничего не успею... Не жилец аз на белом свете.

   – Жизнь Бог даёт. Всё от Бога. В твои годы сверстники за зайцами скачут с соколами, а ты вон сколько сделал для царства. Тот же Собор Церковный. Патриарх перепугался иметь под своей властью семьдесят епископов, а на Россию столько и надобно.

   – Отче, знал бы ты, как сие горько – быть мудрым двадцати лет от роду. Я, уезжая к тебе, навестил Ивана, братца моего. Ему пятнадцать, а душой – младенец. Сидит у печи, полено сухое ножом щиплет, а из щепочек крестики делает. И очень доволен. Умом дитя, а телом зрелый человек. Вдруг и говорит мне: «Братец! А я жениться хочу... Сыщи-ка ты мне невесту». От слов его сердце у меня сжалось, и, чую, не пускает в себя кровь, не наполняется. Ах, как страшно было! Умру, а его – на царство! Ивана на царстве многие желают. При царе с умом младенца Россия станет как открытый сундук. Черпай, сколько рука ухватит. А пожалуй что царство-то на части разорвут. Примерить царские венцы охотники найдутся.

Замолчал. Молчал и владыка. Огонь на полешках ходил светлый, да полешки-то на глазах чернели, распадаясь на угли.

   – Владыка, отчего Господь Бог не даёт мне сил? Худо живу? Ленюсь молиться? За чью вину лишён аз дара многолетия? Владыка, аввушка, царю ведь многолетие надобно, чтоб царству порадеть!

   – Твой прадедушка – святейший патриарх. Дедушка – усердный богомолец. А уж Алексей-то Михайлович церквей за свою жизнь поставил – сотни! А сколько монастырей открыто?! Сколько святых отцов и матерей прославлено?! Государь, ты совесть наша. Всею Русью будем молиться о здравии твоём.

Царь вздохнул:

   – Смолкой пахнет... Сёстры ко мне на днях подступились: женись! Наследника роди!.. А во мне такая усталость. Встрепенусь к делам, а сам знаю, чем прыть кончится: постелью, кровяным кашлем.

   – А ведь у меня есть на примете голубица! – радостно сказал Иларион.

   – Кто же такая?

   – Марфа Апраксина. Вот уж кто – солнышко!

   – Апраксина? – Царь даже дыхание попридержал. – Языков тебе писем не присылал?

   – Иван Максимович? – Иларион засопел с сердитенкой. – Не люблю твоего Языкова. Сребролюбец.

   – Сребролюбец! – отчего-то весело согласился царь. – Такой уж вот слуга у меня. К денежкам-то, верно, имеет слабость, но расторопен. Что ни скажи ему, исполнит как велено, без домыслов... Владыко, дремлется что-то. Через такие снега к тебе лезли...

Заснул. Смеялся во сне. Голосочком тоненьким, мальчишьим.

12

Из Флорищевой пустыни Фёдор Алексеевич вернулся загадочный, поздоровевший и счастливый.

Уже на другой день по прибытии в Москву ему представили на смотринах дочь стольника Алексея Петровича Салтыкова. Девица была и лицом чиста, и станом для понимающего мужчины пригожа. Глянулась Фёдору Алексеевичу, но сразу же после этих смотрин он сказал Языкову:

   – Завтра в Царициной палате быть Апраксиной.

Пока молился в пустыни, бояре не дремали.

В ответ на разделение служилых людей по тридцати четырём степеням Дума прислала самодержцу на рассмотрение указ о разделении России на семь территорий под властью родовитейших бояр. Затея опасная, но Фёдор Алексеевич не дрогнул.

   – Царство, как осётра, хотят слопать! – весело сказал князю Голицыну. – Я на них патриарха напущу.

У Василия Васильевича в умных глазах зайчиками скакали лукавинки.

   – Великий государь, сия затейка моя!

   – Как твоя?! Они же и впрямь готовы разодрать царство в клочья!

   – Фёдор Алексеевич! Примеряя на себя наместнические шубы, они же возненавидят друг друга – смертно! Вся Москва нынче считает своё родство, кто кого выше, кому на каком наместничестве быть. А уж как распалятся вовсю, ты и предложишь им покончить с разрядной цифирью, с местничеством. Разом и навсегда!

Фёдор Алексеевич призадумался, усмехнулся:

   – Ох, затея! Однако ж в смешном мера должна быть зело-зело! Когда много лекарства, оно – яд.

Князь Голицын за порог, а на пороге Иван Максимович Языков.

В радостном настроении приник Фёдор Алексеевич к потайному оконцу. Марфу Матвеевну только что ввели в Царицыну палату. Поставили возле окна, просивши не морщиться, не крутиться, стоять спокойно.

Марфа Матвеевна тотчас личико сморщила, спиной поворотилась к стене, откуда можно на неё смотреть, а как дворцовые бабы ушли, поозиралась испуганно: куда себя девать? Глянула на потолок, а он травами расписан, да ещё как мудрено. Глаза у Марфы Матвеевны были чёрные, с алмазными весёлыми брызгами. С потолка перевела взоры на стены, осматривала палату с любопытством: вон как царицы-то живут! Губы розовые, в уголках смешинка. Черты лица тонкие, а личико вроде бы и круглое. Бровки у переносицы как шмели.

Фёдор Алексеевич собирался дать по рублю служанкам, приготовлявшим смотрины, взял да и бросил на пол серебряный ефимок. Монета зазвенела. И Марфа Матвеевна услышала звон. Глянула на дверь, за которой стоял царь, бровки принахмурила, поникла головкой, да тотчас резанула гордо глазами по стенам – где, мол, ты прячешься? – личико-то и порозовело.

Фёдор Алексеевич дёрнул на себя дверь, вошёл в палату.

Марфа Матвеевна смотрела на царя не робко, но уж так беззащитно. «Зачем всё это? – спрашивали её глаза. – Я никому не мешала. Чего ради?»

Он подошёл к девице, подал ей платок, обшитый жемчугом.

Она помедлила, взяла, не понимая, куда его употребить. Ей не объяснили: платок – знак избрания.

Царь поклонился и вышел.

А в палату на коленях вполз потный от радости Иван Максимович. Упал Марфе Матвеевне в ноги:

– Царица! Господи! Царица!

Избранницу тотчас повели в Теремные покои, к докторам.

Здоровья царская невеста оказалась доброго, царским тёткам пришлась по сердцу. Царевны-сёстры выбор брата признали удачным.

И тут выяснилось: Марфа Апраксина – крестница опального Артамона Сергеевича Матвеева!

Царь долго не размышлял. Отправил в Мезень капитана стрелецкого стремянного полка Ивана Сергеевича Лишукова со своим государевым указом о помиловании отца и сына Матвеевых. Царь возвращал Артамону Сергеевичу и Андрею Артамоновичу дворянскую честь и жаловал животами. Местом проживания, однако ж, назначил город Лух в Костромской губернии – явись Матвеев в Москву, большой бы переполох поднялся.

На этом счастливая служба стремянного капитана Лишукова не заканчивалась. Из Мезени он должен был ехать в Пустозерск, учинить сыск о злохульных и злопакостных писаниях Аввакума со товарищи.

Фёдор Алексеевич, как и батюшка его, всякое дело вершил с осторожностью.

Оглашения о выборе невесты не последовало: впереди Рождественский пост, в пост свадьбы не играют. И однако ж царь сделал пожалования. Ивану Максимовичу Языкову было сказано боярство, Алексей Тимофеевич Лихачёв получил окольничего, а его брат Михаил стал царским казначеем.

Только в декабре, за две недели до Рождества, святейший Иоаким дал ответ царю о решении Думы разделить царство на местничества. Благословил единство. О боярах же в патриаршем послании было сказано: «Чтобы от московских царей не отступили и единовластия, многие лета в Российском государстве содержанного, не разорили и себе во особенность не разделили... Ибо князья когда-то принесли войны, беды, разорения...»

Дума с патриархом согласилась, не затевая споров, а на соборе ратных людей, заседавших под председательством князя Василия Васильевича Голицына, слово святейшего Иоакима было встречено благодарно и радостно.

Выборные люди, созванные великим государем думать о переменах в русском войске, склонялись перенять порядки иноземных полков. Стольников, стряпчих, дворян, жильцов, детей боярских расписать не в сотни, а в роты. Вместо сотенных голов назначить ротмистров и поручиков. В стрелецких полках быть полковникам и капитанам. Головами и сотниками впредь не называться. И самое главное: всем назначенным быть без мест, без подбора. Кому в каком чине служить, укажет государь.

Сразу после Рождества собор воинских людей подал во дворец челобитную.

«Для совершенной в ратных, в посольских и всяких делах прибыли и лучшего устроения, – писали военные соборяне, – указал бы ты, великий государь, всем боярам, окольничим, думным и ближним людям и всем чинам быть в Москве, в приказах и полках у ратных, посольских и всяких дел и в городах между собою без мест, где кому великий государь укажет, и случаи и места оставить и искоренить, чтобы впредь от тех случаев в ратных и всяких делах помешки не было».

Челобитчики далее объясняли, почему государевой пользы ради должно отказаться от мест. Ведь если генералы и полковники не напишут в ротмистры и поручики малолетних отпрысков Трубецких, Одоевских, Куракиных, Репниных, Шеиных, Троекуровых, Лобаных-Ростовских, Ромодановских, то сии родовитейшие люди будут преследовать несговорчивых воинских начальников.

Великий государь Фёдор Алексеевич челобитью внял и назначил на 12 января 1682 года Чрезвычайное Сидение. Вместе с царём, патриархом, боярами, окольничими, думными людьми в Грановитую палату для рассмотрения важнейшего государственного дела приглашались военные люди.

У Фёдора Алексеевича на щеках горел румянец – болезнь и великое волнение. Шепнул князю Голицыну, направляясь в палату:

   – Если совершим нынешнее дело, оно одно и останется навеки от царствия моего!

Спели «Царю Небесный». Святейший Иоаким благословил Чрезвычайное Сидение, и перед Думой вышел князь Василий Васильевич Голицын. Зачитал челобитную военных людей.

Ответ держать взялся сам царь.

   – Злокозненный плевосеятель и супостат общий – дьявол, – голос прозвучал высоковато, но звонкость ободрила государя, слово к слову прикладывал весомо, – видя от такого славного ратоборства христианским народам тишину и мирное устроение, а неприятелям христианским озлобление и искоренение, всеял в незлобивые сердца славных ратоборцев «местные» случаи, от которых в прежние времена в ратных, посольских и всяких делах происходила великая пагуба, а ратным людям от неприятелей великое умаление.

Памятуя о позоре под Конотопом, происшедшем из-за местничества, о чудовской беде. Привёл примеры местничества из времён царя Михаила Фёдоровича.

И умолк. Долгим взглядом обвёл бояр и всех сидящих перед ним. Спросил с хрипотцою в голосе:

   – По-нынешнему ли выборных людей челобитью всем разрядам и чинам быть без места? Или по-прежнему быть с местами?

Поднялся патриарх Иоаким:

   – Великая правда в золотых словах твоих, самодержче! Из-за местничества, аки от источника горчайшего, вся злая и Богу зело мерзкая и всем нашим царственным делам ко вредительству происходило!

Припомнил святейший много обидного для царства, когда ради мест воеводы покидали поле битвы, близкие победы обращали супротивничаньем друг с другом в кровавые поражения. Заключил свою речь святейший сильно и властно:

   – Аз же и со всем освящённым Собором не имеем никоея же достойныя похвалы принести великому царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.

Вслед за патриархом говорил князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Убелённый сединами, был он видом суров и величав. Сказал кратко:

   – Довольно доброе недобрым пакостить ради бумажного старшинства. Разрядные случаи нужно оставить и совершенно искоренить, дабы впредь те случаи никогда не вспомянулись.

Князь Никита Иванович Одоевский тоже одобрил государево великое дело. Предложил упорствующих в местничестве лишать чести и забирать вотчины на государя бесповоротно.

Другие бояре и думные люди сокрушённо говорили о вражде, какую порождало местничество между родными по крови людьми, на долгие годы, а то ведь и на века!

И, выслушав речи, повелел великий государь Фёдор Алексеевич принесть из его государевой комнаты родословную книгу. А за книгой послал начальника приказа Казанского двора князя Бориса Алексеевича Голицына да стольника Михайлу Васильевича Собакина.

Ожидание, когда молодые ближние царю люди доставят Главную книгу Московского царства, было недолгим, но многое передумалось в той тишине и родовитейшими, и новыми вельможами.

Наконец Голицын и Собакин внесли на руках серебряный ларец. Царь дал ключ боярину Никите Ивановичу Одоевскому, и он открыл ларец.

Фёдор Алексеевич приказал думному разрядному дьяку Василию Семёнову читать указ об уничтожении местничества.

Когда чтение было кончено, поверх книги положили тетрадь с указом и с чистыми листами. Царь, сойдя с трона, подошёл к столу, начертал под указом свою подпись. За государем приложил руку святейший патриарх, за патриархом бояре, окольничие, думные, ближние люди и люди военные, выборные.

После того как все подписи были собраны, Фёдор Алексеевич повелел принять тетрадку боярину князю Василию Васильевичу Голицыну, переплести в книгу и отдать на хранение в Разрядный приказ боярину князю Михаилу Юрьевичу Долгорукому. Того же князя Долгорукого да думного дьяка Василия Семёнова изволил великий государь послать в Разрядную палату за разрядными книгами.

Книги принесли, сложили перед троном, и Фёдор Алексеевич, глядя на них, сказал: