Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 56 страниц)

Всю эту неприятность предстояло донести Алексею Михайловичу. Но к горькому Артамон Сергеевич припас и сладкое: шляхта Великого княжества Литовского желала видеть на престоле Речи Посполитой государева сына Фёдора Алексеевича.

Начал доклад со сладкого. Государь возрадовался, начал говорить похвалы своему Артамону, стал спрашивать, кого в Польшу послать. Остановились на Никите Ивановиче Одоевском – краса боярства, летами самый старший, умом мудрец.

Так и не пришлось Матвееву о Симеоне доложить, стыдно стало бочку мёда ложкой дёгтя поганить.

8

На второй неделе поста обитатели царского Терема собрались навестить святыни Симонова монастыря.

Монастырская церковь Успения Божией Матери старше Успенского Кремлёвского собора и в своё время была самой большой в Москве. Строили тот храм на деньги Григория Ховры его сын и внук. Оба позже отвечали перед великим князем Иваном III за строительство Кремлёвского Успения.

До Симонова от Кремля шесть вёрст. В сани сели: Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна, Софья Алексеевна да с ними двое служанок, а везти тёток и сестрицу вызвался Фёдор Алексеевич.

В те поры, когда цугом ездили, передних лошадей седлали, конюхи ради царевича коня впрягли ретивого, красавца огненной масти, со звездою во лбу. Удовольствие хотели сделать.

Фёдор Алексеевич, имея молодые годы, в лошадях разбирался лошадникам на зависть.

Март, а морозец выдался крепкий. Кругом красота. Солнце в короне, снег розовый.

   – Ох, прокачу! – обернулся царевич к тётушкам, к сестрице и тронул повод.

Конь налёг – да только ногами проскрёб. Полозья прихватило. Царевич огрел коня кнутом. Конь рванул, вскинулся на дыбы. Фёдор Алексеевич навзничь – да и сверзился под копыта, под тяжело груженные сани. Лошади, слава Богу, не наступили, а вот полоз прошёлся по спине, грудь придавило.

Ужас объял царевен, но самая младшая из них, Софья, головы не потеряла:

   – Слуги! Шубу! Кладите! Поднимайте! Несите! Ты – к царю! Ты – за врачами.

Алексей Михайлович поспел к Фёдору вслед за Лаврентием Блюментростом. Тот ножом вспарывал драгоценные одежды.

Осмотрел, ощупал. Сказал Алексею Михайловичу громко, чтоб и царевич слышал:

   – Переломов – нет. Серьёзных повреждений – нет. Будем лечить.

   – Федюша! – наклонился над сыном государь. – Бог милостив. Пошлю сейчас во все церкви, чтоб молебны служили о даровании тебе здравия.

   – Уже послано! – сказала царевна Ирина Михайловна. – Прости нас, Федя. Понасажались, как клуши.

Лицо великой княжны было мокрым от слёз.

   – Полно тебе, Ирина! – сказал царь. – За мои грехи Господь наказывает. В латинское гнездовье возмечтал усадить сына.

   – К святейшему человека отправь! – едва слышно сказал Фёдор.

   – К кому? Ах!.. К авве Никону? Тотчас! Тотчас! – кинулся распорядиться. А ведь удивлён был: отчего это Федя о Никоне вспомнил? Письма, что ли, строптивец присылал?..

Болел Фёдор Алексеевич долго. Весь Великий пост отлежал в постели. Обошлось. Отмолили. В тех молениях была лепта Никона. Может, и самая драгоценная. Обиды и ненависть одолел в себе. Любовью воспламенялся к царёву отпрыску.

9

В ночь перед Лазаревой субботой приснился Никону царь Алексей Михайлович. Будто сидит горе-государь в крестьянской телеге, но едет не дорогой – по болоту, по своим сыновьям.

   – Что у тебя за гать такая?! – закричал Никон в ужасе. Выхватил из-под колёс отрока, прижал к груди. – За кого Бога молить?

А отрок отвечает:

   – За Фёдора.

Поднялся Никон с постели. Поцеловал образ Спаса. И вдруг решил: «В скит поедут, к преподобному Нилу».

Ночь-полночь – поднял келейников, келейники слуг. А слуг у бывшего патриарха было уже за двадцать человек. Монастырские власти в ноги своему великому сидельцу кланялись. Из Москвы от царя, от царицы, от царевича и царевен письма, гонцы, милостыня.

Патриаршее место пустует, а что у царя-то на уме? Посерчал-посерчал да и простил!

Выехали до солнышка, но дух от земли шёл весенний.

Снег согнало в середине марта. Зима разок-другой пробовала вернуться – куда там! Солнце уродилось горячее. Мать-и-мачеха золотила луга, да не крапцой – сплошь.

Душеспасительная тяга к преподобному Нилу для самого Никона была непонятной. Знал о себе – стяжатель, но оттого и льнула душа к отрицателю самой малой собственности. По воде из колодца преподобного – Нил сам его выкопал – прямо-таки тосковал. Своих три пруда, озера кругом, а в сердце сладкое детское нетерпение посидеть у прудика – Нилова наследства, – лягушек послушать. По такому теплу давно уж поют свои курлыки.

Лошади шли ровно, вздремывалось, но Никон, сдвигая брови, гнал сон, настраивал себя на размышления спасительные, на мудрости сокровенные, бессловесные, а в голове крутилась одна и та же фраза: «Великий в хотениях идёт к великому смирением».

Житие преподобного Нила было укором. Нил – ангел всепрощения. Ни единого грешника не желал уступить сатане. Учил: ежели человек уклонился от веры, зело уклонился – всё равно «не подабает на таковых речми наскакати, ни поношати, ни укорити, но – Богови оставляти сиа: силён бо есть Бог исправити их».

Жидовствующих еретиков, уже приговорённых Поместным собором к сожжению – отстоял. Трёх попов всего отправили к новгородскому владыке Геннадию на исправление. Из сотен! И ведь ничего дурного ни для веры, ни для властей не стряслось. Люди остались живы, детей нарожали. Христа славили.

А что он, святейший Никон? Неистовства, ярость, проклятия на головы пастырей, владык, царя... Мачеху до сих пор сердцем не простил.

В скиту Никон на глазах своих старцев и служек преобразился. Лицом помягчал, голосом потишал, ни единого окрика! Дома-то и посохом мог огреть, и кулаком.

В Страстную седмицу пост наложил на себя строжайший: на день сухарь да кружка воды.

Между службами и молитвами приходил на прудик. Здесь, глядя на осоку, на стрекоз, преподобный Никон вёл свои беседы с Господом. Безмолвие – молитва сладчайшая.

За верой, за правдой старец ходил в Святую землю, на Афоне испытывал строгостями иночество своё. На родную землю вернулся – крепость-крепостью.

Слушал Никон ласковые лягушачьи трубы, и в сердце плескало тепло – хотелось оделить несказанным сим теплом охолодавших.

«Господи! – думал Никон. – Всех упрямцев – того Аввакума – не гонением учить бы, не разором... Земляная яма такому боголюбу – награда Христова».

Никон выставлял перед собой руку, складывал персты по-старому: сё – две Христовы ипостаси, а сё – Троица. И по-новому складывал: Троица и Христовы ипостаси...

То ли ужас между лопатками сочился, то ли пот дорожкой стекал. Ничего не воротишь. И будет нелепое сие разделение до скончания века, до Страшного Суда. Покуда жив русский человек – раскол не истребится, ибо правду, благословлённую пращурами, сильные духом не предадут... Дальше – пуще! Новое для Московии сложение перстов, обретя древность, тоже станет как алмаз.

   – Отче, смилуйся! – взывал Никон, и слёзы капали с его седой бороды.

Нилова кротость раскол бы одолела всепрощением. Вот и зажечь бы свечи среди бела дня, поискать сообща дивную сию двоицу, кротость со всепрощением... Увы! Увы! Разбрелось стадо без доброго пастуха. Смирение показное. Сверху донизу – показное. Лжа!

Хлынувшие мысли, как сиверко, всё тепло из сердца повыдували.

Раскол утверждён мученичеством, срубами. Ждали смирения, а пламя-то в рожи сжигателей пыхнуло. Гарь там, гарь здесь. Себя жгут, лишь бы не поддаться.

   – Господа! И это на мне!

Больно было смотреть на пылающий закат.

А время за полночь. Пришла пора белых ночей.

   – Покаяться! Покаяться перед братией Ферапонтовой!

Загорелось – и удержу нет. Поднял скит служить путеводный молебен.

Уже дома избрал Никон для покаяния Великий четвёрок.

В канун, отходя ко сну, записал на листе:

«Лето от Рождества Христова 1674-е, от Сотворения мира 7182-е, апреля день 16-й. Приготовить душу к Воскресению».

Утром монастырь, затая дыхание, ждал шествия Никона в Соборный храм.

Вышел из покоев, когда все изнемогли ждавши. Зазвонили колокола, облака в небе вскинулись не хуже птичьих стай, лётом полетели.

Никон был в чёрной рясе. Ряса на груди, на спине выпирала – на власеницу натянута.

Старец Кузьма, увидя Никона, поднял крест, другой старец, Игнатий, – икону Спаса. Пошли.

Впереди двое стрельцов. За стрельцами старцы, священник, диакон, нищий и сам. За Никоном двое келейных служек – Ивашка Кривозуб да Никитка Исаев, два повара и работники – двадцать два человека. Замкнул шествие сотник Андрей Есипов с шестью стрельцами.

   – Пристава-то нет, что ли? – спросил Никон Мардария.

   – Да он ведь и раньше не ходил с нами.

   – Гнушается?

   – Извета, святейший, боится.

   – А почему сотник позади? Его место впереди. Когда впереди – нам от государя почёт, когда позади – позор. Выходит, нас принуждением гонят.

Никон остановился. Шедшие впереди оплошно уходили дальше и дальше. Мардарий побежал к сотнику.

   – Отчего ты не впереди идёшь?

   – Мне стольник сказал: знай своё место.

Мардарий вернулся к Никону, передал ответ.

   – Его место впереди! – топнул ногою святейший. – И скажи сотнику: патриарх знать не знает стольников!

Андрей Есипов встревожился: коли Никон заупрямится – беда. Говорил Мардарию вежливо:

   – Я человек подневольный. Как святейший не знает стольника? Стольник – Самойло Никитич Шайсупов, государев пристав, мне он прямой начальник.

   – Ах так! – Лицо у Никона пыхнуло жаром. – Ах так! Все по келиям!

Повернули. Идти-то двадцать шагов.

Никон сидел сначала в передней, ждал Шайсупова. Не шёл.

   – На порог его не пущу впредь! – вконец рассердился Никон.

Смиряя гнев, кинулся на задний двор рубить новый крест.

Напротив келии своей решил поставить, под окном.

Намахавшись топориком, убежал на свои пруды. Кормил хлебом рыб. Вода радостно кипела, иные обжоры лезли мордами на берег.

«Глупцы! – кричало обиженное сердце. – Никона наладились унижать? Христа забыли? Чем ниже, тем к Престолу ближе... Я вам, дуракам, новую Византию воздвигал. Я Палестину вам устроил: икону, жизнью одухотворённую. А сколько святынь мною собрано – для спасения сего царства? А сколько древних книг мною привезено с Востока?! Никон им нехорош! Никон хотел, сверя святые тексты, создать книги такой непорочной правды, каких греки, хвалящиеся древностью, не знали. Вы меня в дебрю, а я и дебрю обращу в город».

Пал на колени перед крестом, который сам же и водрузил в своём вишнёвом саду. На кресте надпись, каждым крестом своим клеймил гонителей: «Никон Божией милостью патриарх поставил сей Крест Господень, будучи в заточении за Слово Божие и за Святую Церковь, на Белоозере в Ферапонтовой монастыре, в тюрьме».

Молился у того креста до вечерни. На вечерню в Соборный храм не пошёл, у себя в надвратной церкви службу стоял.

10

Невозможно держать в сердце гнев, когда в мир пришло Святое воскресенье. Благодушен был Никон и величав. Устроил в Крестовой палате приём для монастырской братии. Сидел на кресле с крестом над высокой спинкой – кресло сам сделал, – давал целовать руку, дарил алым яичком и приглашал к столу. Пир устроили там же, в Крестовой палате.

На столе огромная пасха, множество куличей, подносы с крашеными яйцами. Три осётра, сёмга, пироги с вязигой, икра, молоки. Сладкие пироги, со смоквами, с сушёной черникой, с медовыми яблоками, с изюмом, с черносливом. Питье – обарный мёд[31]31
  Обарный мёд – один из видов хмельного питья.


[Закрыть], вишнёвое вино. Для прохлаждения – пиво.

В своей келии у Никона был другой пир, для мирян и всех пришлых, приезжих, кто желал поздравить святейшего со светлым днём.

Из приезжих была пышная красавица Настасья, жена майора Валутина. Десятка три телег прикатило из Кириллова: купцы с семействами, целовальник, дворяне, мещане. Каждого Никон благословил, угостил куличом, одарил яичком и крестиком. В ответ – гора снеди, иконы, дешёвые и дорогие ткани. Поднесли даже курицу, нёсшую по два яйца в день.

Одни гости за порог, а на смену им нарядною толпой молодые бабы из Ферапонтова. Пирогов принесли, с калиной, с черёмухой, с рыбкой, яиц лукошко, куличи, пасху.

Никон опять всех благословил, усадил в своей трапезной и принялся поить вином и потчевать. Многие уже были навеселе, а у здешнего хозяина вино донышка не знает, на цвет – пламя, на вкус – Боже ты мой, слаще за всю жизнь не пробовали. Одна беда – быстрое то винцо, хоть и запивали его мёдом, пивом, квасом малиновым, вишнёвым, черёмуховым.

Как запели бабоньки, как кинулись в пляс друг перед дружкою. Ручки у Никона целуют, а кто и в уста норовит. Похвалы святейшему – до небес! Иные-то бабы сметливые, не пустословят:

   – При твоей власти, владыка святый, мы уж вздохнули было. С погорельцев, пока ты ходил в патриархах, недоимок не брали.

   – У кого детей больше дюжины, а работники-то ещё не выросли, не вошли в силу, – с тех тоже недоимки не вымучивали.

   – Тебя боялись, святейший. Наш ты батюшка! Истинно наш!

   – Что прошлое поминать! – весело отвечал Никон. – Помолитесь да выпейте за моё здравие – вот мне и утеха.

Сам кубок поднял, осушил до дна. Бабы обрадовались, пили вино не жалеючи. И опять песни петь, а плясать – шалишь: ноги тяжелы.

   – Пей – не жалей! – смеялся Никон. – Христос воскресе! Веселись, Русь православная. Срами врага!

И бабоньки срамили. Ни одна из-за стола сама не поднялась.

Пригнали монастырские подводы, всех уложили на солому, устланную холстами, развезли по деревням, по домам. Каждой бабе даден был узелок: кулич, яички, пирожки и по запечатанной кринке мёду – для мужиков.

Светлая неделя – праздник праздников, но Никон праздновал Воскресение Господне не предаваясь праздности.

Получив от государя, от государыни, от царевича и царевен немалую милостыню, святейший думал над новыми стройками. Всю жизнь строил. В попах – дом для семьи, в иноках – келию, печь. В игуменах – храмы, монастырские службы, в митрополитах – монастыри, в патриархах – размахнулся на всю матушку-Россию. Строил от Белого моря до моря Байкал. Низвергли – строил-таки: Воскресенский монастырь. Спешил возвести на Русской земле Образ Святой Палестины. В Ферапонтовой неволе кресты резал. Прибавлялось воли – острова насыпал, пруды копал, сады сажал.

Теперь Никон принялся устраивать келии.

Великим постом, в неделю преподобной Марии Египетской ударил по рукам со строителем монастырской братии. Иноки подрядились за 672 рубля 26 алтын 4 деньги построить двадцать пять келий деревянных, прорубить в каменных стенах окна. «Большие окна», – оговорил Никон, проделать ходы на стену.

Скотный двор, четыре амбара, избу для рыбной снасти, два огромных погреба ферапонтовскому сидельцу строили мужики из окрестных деревень.

Никон обошёл с Мардарием и с нищим старцем все стройки. Праздника ради остался доволен.

Поднялись на стену, поглядели, как поставлен новый крест. Возле креста толпились люди, увидели патриарха – упали наземь. Никон благословил паломников, послал к ним Мардария: принимать страждущих и алчущих истины святейший начнёт на Фоминой неделе.

   – Как тебя зовут-то? – спросил Никон нищего: старец был взят недели три тому назад.

   – Соломон, – ответил нищий.

   – И была мудрость его выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян! – улыбнулся Никон. – Я тебя и взял-то за имя. Ну, Соломон, реки премудрость.

   – Каку?

   – Да таку! «Песок морей и капли дождя и дни вечности кто исчислит?»

   – Человеку мудровати грех! – уверенно сказал Соломон. – Один есть премудрый. Тот, что Един да в Трёх лицах.

Никон удивился:

   – Лучше и сказать нельзя. Ты воистину Соломон.

   – Меня Соломоном крестили озорства ради, – признался нищий. – Родитель у меня дурачок деревенский, а мать – хромоножка убогая.

   – Поп дурил, да Бог миловал... Вот скажи мне. Премудрый царь Соломон рек: «Не делайся врагом из друга». А ты бы что сказал?

   – Простое: не делай добра, тогда не отплатят тебе злом.

Никон, огромный перед старикашечкой, поглядел на Соломона, как с небес:

   – С тобою есть о чём поговорить. Ты, должно быть, много хаживал по городам да весям.

   – Много, великий господин.

   – Горы видел?

   – Хаживал по горам.

   – Может, и по морю плавал?

   – Плавал и по морю.

   – Глядишь, и в Святой земле бывал?

   – Бывал, великий государь.

   – А родом из каких мест?

   – Нижегородец. Мой батюшка с матушкой в Большом Мурашкине жили.

   – Выходит, земляки! От Вальдеманова до Мурашкина не больно далеко. Пошли, винцом тебя угощу.

Никого другого Никон за стол не позвал.

Стукнулся яичком с Соломоном, разбилось – у Никона. Святейший засопел, но отошёл быстро: душу пришла пора излить.

   – Я отроком, когда Писание читал, – улыбнулся ласково, искренне, – страстно желал с царём Соломоном говорить.

   – Я не царь.

   – Вижу! Чай, не слепой! – засмеялся, положил руку на руку собеседника. – Иной нищий у Бога больше царя.

Налил Соломону ковш фряжского, сам пил из хрустального кубка, но хитро, пригубливал да усы мочил.

   – Завидую тебе, – говорил Никон. – Самое дальнее моё странствие на Соловки. Было далеко, чуть не потонул. Преподобные Зосима и Савватий умолили Господа – избавили от злой гибели. В холодной воде тонуть – бр-р-р!

   – А меня, – хохотнул Соломон, – в Мёртвом море с лодки в воду кинули. Я и Бога-то помянуть не успел, а гляжу – чудо! Пал на воду, но в воду-то не вдавливаюсь. Пупок наружу.

Никон снова наполнил Соломонов ковш до краёв.

   – Да пребудут в мире чудеса!

Выпили. Старец до дна, Никон лишь ароматы в себя потянул.

   – Я ведь на слоне ездил! – вспомнил старец. – А уж на верблюдах намотался – Боже ты мой! На рыбе ездил.

   – Как так?

   – В Сирии, в монастыре жил. А у отца Анании рыба была приручённая. На его голос приплывала. Ей-ей ездил! Верхом.

   – А что ты о людях скажешь? Людей многих небось видел. Есть ли на белом свете люди лучше русских?

   – Лучше? – Соломон призадумался.

   – Тогда скажи мне вот что. Есть ли на свете человек мерзостней смиренного Никона? Есть ли хоть один хуже меня? Из негров, из арапов, из басурманского племени?

Соломон от возмущения глаза выкатил.

   – Святейший, не гневи Бога! Как смеешь понижать себя? Не ты ли Иверскую обитель воздвиг? Не тобою ли воздвигнут на земле Русской Новый Иерусалим? Тебе, свету, не в Ферапонтове бы келии строить, а строить православное царство под Божьими небесами на всей шири земной.

Старец нравился Никону. Подливая вина, стал ему и рыбки подкладывать, и пирогов. Но Соломон к еде уж не притрагивался.

На минуту-другую осоловел, пригорюнился.

   – Раньше мне бы тебя встретить, – сказал он Никону.

Никон засмеялся:

   – Раньше-то я высоко летал. Всё у царя да у царя.

   – То-то и оно! – согласился Соломон. – А я бы тебе пригодился.

   – Вино пить?

Старец нахмурился, помахал пальцем перед лицом Никона:

   – Чего пыжишься? Патриарх! Был, да сплыл! Все мы повылезали из одного места. Думаешь, особый? Благодатный! Мудрый! А погляди, кого ты наверх-то повытаскивал? Лигарида-иуду? На самую маковку тебе наклал. Илариона Рязанского? Такая же... Коломенского Павла – алмаз чистой воды – променял на Павла Крутицкого. На лизоблюда. Погоди, обласканный тобою Иоаким, за каждое доброе к нему слово твоё, ответит гонением... Будь я возле тебя в твою великую пору, уж открыл бы твои глазёнки, указал бы на лжедрузей. Я душу человеческую как свою ладонь вижу.

   – Вот и скажи мне правду обо мне, – подзадорил Никон, подливая Соломону уже не винца, а пивка.

   – Бог дал тебе великую душу! – Соломон привскочил, тянулся через стол, в глаза глядел. И откинулся, треснувшись головой о стену. Тёр больное место, а сам хохотал.

   – Что это тебя разбирает?! – Лицо у Никона залилось краской.

   – Бог на милости щедрый, а дьявол на пакости. – Соломон тыкал в святейшего перстом. – Опутал тебя тенётами, как муху... На баб-то и поныне облизываешься. Не зеваешь схватить их за всякое место.

   – Грешен, – согласился Никон. – Я о том плачу, покаяние приношу Господу.

   – Покаяние твоё известное! Напоил на Пасху баб до полусмерти, и всех ведь заголял, ни одной не пропустил.

   – Пей!

   – Да ты ж пиво мне льёшь, рожа прескверная.

   – На тебе вина.

   – А зачем ты меня спаиваешь? Я, чай, не баба. Меня до полусмерти запаивать проку мало.

   – А я тебя до смерти запою!

Соломон засмеялся, облизал краешек ковша.

   – Ты – дурак! – сказал он Никону. – Сатану в тебя мачеха твоя впихнула. Бог Микитку на Анзеры, чтоб Лик явить Свой, а Микитка Анзеры променял на палаты, душу на жемчуг. Глупый ты! Хуже овцы. Жумчуг нынче играет, а завтра – помре. Горох сварить можно, а жемчуг – куда?

Выпил ковш аккуратно, до донышка, посмотрел на Никона ясно, трезво:

   – Я – пропал. – Ты же никого, ни единого, кто задел тебя, пусть мушиного крыла легче, – не простил.

   – Тебя прощу. – Никон чувствовал, как холодно у него в животе, в горле и где-то ещё. – Мне правду один царь говорил, но то была правда любви. Я хочу знать всё, что надумал обо мне сей подлый мир.

   – Комар! – удивился Соломон. – Прибей, авва! Тебе ведь что комар, что человек.

   – Не дури! – примирительно сказал Никон. – Теплынь, вот и комары.

   – А ведь тебе хочется меня прибить! – засмеялся Соломон. – Веко-то как дёргается!

   – Не дури, говорю. Пищи пока пищится.

Никон налил вина в свой кубок, с краями. Подвинул Соломону:

   – Пей! Из моего!

Соломон послушно хлебал сладчайшее вино с гримасою мерзости на лице. Его опять развезло, но он никак не желал терять разума.

   – Ты и впрямь меня... опаиваешь.

Никон снова наполнил кубок.

   – Учись смирению, – сказал Соломон. Хлебал икая, но хлебал. – Тебе бы смирения... с комара... Свечку-то за меня, не забудь, поставь!

Никон поднёс старцу третий кубок. Соломон попытался схитрить. Болтал языком в вине, а сам приговаривал:

   – Пью! Пью! Ты же видишь. Плачет сок грозда... Воздыхают все веселившиеся сердцем... Блестящие очи... Язык необузданный... Ума потеря...

   – Да ты непрост?! – ахнул Никон.

   – Теперь уж всё равно, – сказал Соломон, подвинул к себе блюдо и положил на него голову.

Никон яростно схватил старца за шиворот. Поднял, придвинул братину с мёдом:

   – Хлебай!

Соломон хлебал, роняя голову в питье. Никон тотчас спасал его, но был неумолим:

   – Хлебай!

   – Я люблю тебя, – сказал Соломон. – Я пришёл... разделить... твою темницу... Бедный ты, бедный... – Рванулся из рук: – Плохо мне!

   – Пей!!!

Соломон вытянул губы, сосал питье с присвистом. Вдруг разогнулся, поглядел на Никона улыбаясь:

   – Свет! А тебя не вижу... Люблю... Я тебя люблю, дурак. – И рухнул, не задевши стола, на пол.

У Никона дрожали руки. Открыл дверь, келейнии Ивашка с Никиткой поднялись с лавки, морды как у цепных псов.

   – Уложите его. Пусть проспится. Лошадку мне. На озеро. Шубу возьмите, С лодки рыбу буду ловить...

Вернулся с озера при звёздах.

Встретил Никона Мардарий.

   – Нищий старец... того.

   – Чего... того?

   – Помре.

   – Царствие Небесное... Завтра укажи мне на паперти кроткого, да смотри, чтоб заразы какой на нём не было... Соломона в надвратную церковь... Отпеть из монастыря позовите...

   – Святейший, благослови исполнять!

   – Благословляю... Стой! Пошли к приставу. Завтра еду в Бородаву. Ты со мной. Проверим, как рыбари стараются. Заодно улов привезём.

Пристав князь Шайсупов, угождая, расстарался: до солнышка пригнал подводы. Ехать далеко, двадцать пять вёрст.

Доложил Никону – взбеленился:

   – Какие ловы! Какие Бородавы! У меня старца не стало, похоронить надо.

   – А что с подводами делать? – растерялся Мардарий.

   – Пусть пристав в задницу их себе заткнёт.