Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 56 страниц)

4

Фёдор Алексеевич поправился к Пасхе. Пасха в 1676 году пришлась на 26 марта – отдание праздника Благовещения.

Всю Светлую неделю юный государь принимал поздравления и сам поздравлял. В воскресенье у него были патриарх, бояре, окольничьи, думные дворяне, думные дьяки. В понедельник – стольники, во вторник – жильцы, дворяне иногородние, в среду – дети боярские и Аптекарский приказ – доктора, лекари, аптекари, в четверг – подьячие, в пятницу – дворовые слуги, в субботу – люди разных чинов и купечество. Всё это множество народу допускалось к целованию руки, и каждого Фёдор Алексеевич дарил цветным яичком.

За красное яичко стал приятелем всех нижних чинов, всей Москве – свой человек.

Милославские, Хитрово, Долгорукие сговаривались, как отставить от дел Нарышкиных, Матвеева, а Фёдор Алексеевич, презирая дворцовые шушуканья, радовался здоровью и царствовал как умел.

Звал в стольный град мастеров каменных дел, собирался строить новый дворец, новую Оружейную палату – это в Кремле, а в городе – храм в Котельниках, ворота для Алексеевского монастыря, колокольню в Измайлове, дома погорельцам.

Не мешая властвовать князю Юрию Алексеевичу Долгорукому, Богдану Матвеевичу Хитрово, ввёл в Думу близкого себе человека. 4 мая боярство было сказано князю Василию Васильевичу Голицыну.

Наперёд особых служб для Голицына не задумывалось, но всё вышло само собой. От короля Яна Собеского поздравить Фёдора Алексеевича с восшествием на престол приехал посол Чихровский. Переговоры с ним вёл Артамон Сергеевич Матвеев. Поляки за вечный мир требовали Киев, Невль, Велиж, Себеж, большие деньги для содержания польской армии да помощь русскими войсками против турок.

Чихровский сообщил: Турция ныне охвачена великим мором – самое выгодное время объявить султану войну.

Артамон Сергеевич отвечал Чихровскому доброжелательно, но твёрдо.

Покойный царь Алексей Михайлович оказывал помощь Речи Посполитой с 1672 года, убытки Россия понесла немалые и напрасные: король так и не выступил на султана.

На Крым царские люди войной ходили, на Дон чинить промысел против Азова послан князь Волконский.

Посол стоял на своём: дружба у русских только на словах. Матвеев, загоняя Чихровского в угол, приводил примеры.

С польского посла в Персию, с Богдана Гордия, ради дружбы не взыскали одних только пошлин на 3083 рубля. И на примерах же показывал, как Польша дружит, искореняя на древних русских землях греческое православие.

В окончательном ответе королю Яну Собескому было сказано: в том, что до сих пор нет совместного выступления против турецкого султана, виновата Речь Посполитая. Царские войска будут посланы на соединение с королевскими только после заключения вечного мира или же нового длительного перемирия.

Ответ послу Чихровскому Артамон Сергеевич вручил 16 июня.

В это же время на Украину, мимо великих посольских дел сберегателя, отправился боярин князь Василий Васильевич Голицын. Прошёл слух, нужно ждать султана – на Киев целится.

Артамон Сергеевич слухам не верил, но приходилось терпеть, ждать случая послужить юному государю памятно и зело полезно.

Фёдор Алексеевич стремился к правде и к порядку. Укрощая воровство, запретил воеводам и местным приказным людям ведать денежными сборами с таможенных и кружечных дворов. Озаботясь правильным ведением государственных дел, сам составил роспись слушания приказов в Думе.

Понедельник был отдан приказам Большой казны, Иноземскому, Рейтарскому, Большому приходу, Ямскому, а, скажем, пятница – Разрядному, Посольскому, Новгородской Чети. По совету ближних своих людей Фёдор Алексеевич ввёл должность председателя думской комиссии. Должность эту получил князь Яков Никитич Одоевский.

Матвееву новшества нравились. Сам он был занят завершением дела гетмана Дорошенко, рассылал своих лазутчиков по украинским городам, и вдруг – нелепый поклёп, допросы. А допросы вели Богдан Матвеевич Хитрово да Хитрово Александр Савостьянович. Об их корысти и воровстве из приказов Большой казны, Дворцового, Кормового, Сытного, Хлебного Матвеев царю Алексею Михайловичу докладывал не раз и не два. И горе горькое – воры стали судьями. Жалоба на сберегателя посольских дел поступила от Монса Гея. Отозванный в Данию, резидент объявил: боярин Матвеев не доплатил ему за поставленное ко двору рейнское вино пятьсот рублей.

Пришлось Артамону Сергеевичу писать царю объяснительные записки, защищать свою честь перед Думой.

У большинства в глазах злорадство: Царский друг, всесильный оберегатель – а на руку не чист. Уж как пыжился, совесть свою непорочную напоказ выставляя, – такой же, как все!

Артамон Сергеевич приготовлялся к встрече с великим государем. Собрал улики против Богдана Хитрово, против его племянничка: сколько и чего украли из дворцовых сел, сколько из царёвых волостей перевезли в собственные вотчины, какие куши делили с подрядчиками!

Думал Артамон Сергеевич и о подарке Фёдору. Нужно было в точку попасть. Супруге Авдотье Григорьевне приказывал разведать в Тереме, чем пригоже уловить царское сердце.

Авдотья Григорьевна принесла вскоре новость: молодой царь затевает построить при своём новом дворце висячий сад да с прудом, а в пруду чтоб корабли плавали.

Артамона Сергеевича аж затрясло от радости. Сам помчался в Немецкую слободу, заказал мастерам фрегат. Чтоб величиной в аршин, да чтобы всё было как положено: три мачты, две палубы с пушками, а пушки чтоб палили.

Отвалил мастерам сто рублёв, но сроку дал – неделю.

Четвёртого июля, поставив свечу перед иконой благоверного князя Андрея Боголюбского, поехал Артамон Сергеевич к царю. Вёз фрегат – уж такое диво, папку с гравюрами Версальских аллей Ленотра да ещё прихваченный на авось литой стеклянный шар.

В груди дрожало, но шёл к заветным дверям легко, со светлой улыбкой. За Артамоном Сергеевичем двое слуг несли фрегат, ещё один – шар.

Ах как радостно распахивались тяжкие двери Терема перед Царским другом... полгода тому назад. Как все были благодарны за его улыбку. И вот – насупленные лица, невидящие глаза, скрещённые бердыши.

   – Доложи... те! – Голос у Артамона Сергеевича сорвался.

Стражи безмолвствовали.

   – Это его величеству! – показал Артамон Сергеевич на подарки.

В ответ ни слова.

«На колени, что ли, встать?» – подумал Артамон Сергеевич, но медлил.

Дверь наконец открылась. Вышел Родион Стрешнев, в руках грамота.

   – Великий государь Фёдор Алексеевич пожаловал тебя, боярина Матвеева, воеводой. Быть тебе на службе в Верхотурье.

Артамон Сергеевич поклонился, принял грамоту, поцеловал.

   – Куда бы поставить подарки великому государю? – Груз надежд сверзился с горба, и было легко.

   – На лавку, – махнул рукой Стрешнев.

Листы Версальских аллей Матвеев не оставил, пошёл было прочь, но оглянулся, спросил:

   – Родион Матвеевич, кто же доброхоты мои?

   – За тебя просили бояре Хитрово. И Богдан Матвеевич, и Александр Савостьянович. Князь Василий Семёнович Волынский просил.

   – Василий Семёнович давно на Посольский приказ зарится. Да поможет ему Господь.

На Красном крыльце замешкался, глядел на Ивана Великого, на весёлые купола Благовещенской церкви. В глазах щипало, и он поспешил в Посольский приказ.

Не садясь за свой стол, затая дыхание вслушивался, как часы идут. Часов целая стена, стрелки показывают разное время. Часы богемцев и итальянцев счёт ведут с захода солнца, часы-вавилонян и евреев с восхода. Отмеряли жизнь часы французские, испанские, немецкие, английские... Бывало, весело тикали, а теперь еле-еле слышно. По капельке, по капельке утекла жизнь...

Хотел забрать своё из столов, но такая вдруг брезгливость вскрутнула душу – пошёл из приказа прочь. Под изумлённые, под встревоженные взоры.

Подъехал к дому, а Авдотья Григорьевна на крыльце – сердце у неё вещун.

   – Ах, супруга моя любезная! Был твой муж стрелецким головой, был полковником, судьёй многих приказов, а вот воеводой до сих пор не был. Верхотурье нас ждёт.

   – На сборы день или три? – спросила Авдотья Григорьевна.

   – Неделя... А знаешь, где это, Верхотурье-то?

   – Должно быть, неблизко, но коли вместе, так и слава Богу.

   – Слава Богу! – весело сказал Артамон Сергеевич, а по лицу у него слёзы катились.

5

Корабельщик Савва впервые вёл свой коч по реке Каме. Река многоводная, но всякое новое место требует вежливости. Сторожко шли. За Саввой следовали ещё три вместительные, тяжело груженные ладьи.

Неделю тому назад в Казани боярин Артамон Сергеевич Матвеев, плывший на трёх кораблях на воеводство, нанял Савву купить хлеб и доставить груз в Верхотуринский острог, на север Урала.

Поход трудный, но сделка крупная. В Верхотурье хлеб дорог, и Савва разгорелся разведать новые для себя места. Глядишь, здесь-то и улыбнётся купеческое счастье.

В Лаишеве Артамон Сергеевич дал короткий отдых семейству и заодно делал запасы на зиму. В Верхотурье небось медвежатину едят. Вот Артамон Сергеевич и набивал бочки сладкой волжской рыбкой: осётрами, стерлядями, копчёными, солёными. Икорку прикупал.

Скорый на дело Савва понравился боярину, тот подумывал пригласить корабельщика на службу. В Верхотурье самая большая таможня России, все богатства Сибири сюда стекаются – нужны люди, на которых можно положиться.

Артамон Сергеевич пригласил Савву отобедать, а в поварихах у боярина – Керкира! Обрадовалась Савве, всплакнула, узнавши, что Енафа в Большом Мурашкине хозяйствует, опять у неё мельница, лавка, стадо коров.

На постое боярин жил в доме богатого татарина. Дом был только что построен, ещё даже без печей.

За столом сидели семейно. В переднем углу Артамон Сергеевич. По правую его руку сын Андрей и трое племянников, по левую – священник и учитель Андрея Иван Подборский. На другом конце стола Авдотья Григорьевна, Керкира и ещё одна женщина – матушка племяшей. Савве дали место рядом с учителем.

Еда была простая, походная. Стерляжья уха, испечённая в золе огромная лепёшка с бараниной, с травками, зажаренные на вертелах поросята.

   – А скажи нам, корабельщик, – спрашивал Артамон Сергеевич гостя, – вот пошло новое царствие, за полгода перевалило... Есть ли перемены в твоей жизни? Вспоминает ли народ прежнего царя?

Савва приосанился, отвечать при многих людях – да вон при каких! – великий почёт, но всякое словцо твоё как камень. Удачное – ступенька вверх, оплошал – по башке шарахнет.

   – Государь Артамон Сергеевич, – Савва выкатил на боярина невинные глаза, – цари на Руси от Бога, токмо народу-то при всяком царе кормиться надобно. От хомута куда деться, хоть при золотом, хоть при медном?

   – Не скажи! – возразил боярин. – Борис Годунов был добрый самодержец, голодных людей даром кормил. Но Господь за грехи уж такую засуху наслал – люди забросили свои поля, не пахали, не сеяли.

   – Ну а как же! Ну а как же! – подхватил Савва. – Государево счастье – народу в прибыль. Счастья у царя нет – деревни и пустеют, а коли всё слава Богу – бабы весело ребятишек рожают.

   – Так есть перемены на Руси?

   – Как сказать тебе, Артамон Сергеевич? Сначала-то иные воеводы да целовальники распоясались, хватали что плохо лежит, вымогательством добрых людей разоряли. Но опять стало строго.

   – А как тебе самому жилось при Алексее Михайловиче?

   – Ах, боярин! В царствие Тишайшего жил-поживал, а нынче пришло время доживать. Алексея Михайловича я, как тебя вот, отроком видывал. Получил от его величества ефимок в Собственные руки.

   – Расскажи, расскажи! – Глаза у Артамона Сергеевича заблестели влажно, дружески.

   – Поводырём я был у слепцов. К Троице братию вёл. А царь Алексей Михайлович тоже на богомолье страннически шёл, пеше – по обету, должно быть. Мы ему спели, угодили. Я тот ефимок всю жизнь берег.

   – Где же он?

   – Бог взял. В самый день преставления батюшки государя я лошадь купил. Пошёл воды достать из проруби – на мельнице было дело, мельница у меня в Большом Мурашкине. И влезло в башку дурную посеребрить воду. Достал ефимок – да и поскользнись! Хлопнулся, лежу, смеюсь, а ефимок к проруби ползёт. Я же как заворожённый. Опамятовался, попнулся – поздно!

   – Великий государь реку твою с небес посеребрил.

Савва перекрестился:

   – Да ведь так оно и есть, боярин! Но скажу тебе: зело я тогда кручинился.

Артамон Сергеевич вздохнул:

   – Во всём этом – чудо. Ушёл царь и серебро своё взял... Как дела-то у тебя нынче идут?

   – Всех денег, боярин, не заработаешь. Чуваш один сказку мне рассказывал. Нашли два купца золото в дупле. Два мешка. Счастье поровну, да злосчастье-то делиться не любит. Один купец побежал за лошадью в деревню, да по дороге купил две сулеи вина. Одну отпил, а в полную положил отраву. Приехал в лес, говорит другу: «Выпей винца». А у того для приятеля дубина припасена. «Сначала, – говорит, – давай золото погрузим». Погрузили, тут и треснул купец купца дубиной по голове. Убил и радуется: всё золото одному досталось. «Теперь можно и выпить». Выпил из полной бутылки и глаза закатил.

   – Сказка мудрая. – Артамон Сергеевич принахмурился. – Сон свой вспомнил. Странный сон мне нынче был. Ферязь новую примеривал, а к ферязи ожерелье. Пристегнул – тесно, горло давит. И вдруг понимаю – ослеп. Всё вижу, но все на меня как на слепого глядят.

   – Бог милостив! – сказал священник.

   – Сновидениями душа пророчествует, – ответил на вопросительный взгляд боярина учёный человек Подборский.

   – А ты что скажешь, корабельщик?

   – Я слышал от татар: если ворот шею давит – жди неприятного дела. А про слепоту татары так говорят: себя увидит слепым бедняк – от нужды освободится.

   – А не бедный? – Артамон Сергеевич даже дыхание задержал.

   – Важному путешественнику сон о его слепоте говорит, что надо бы назад воротиться. Не то обратного пути не будет. – Савва махнул рукой. – Татарские басни!.. У нас на Волге – Вавилон: татары, чуваши, мордва, черемисы...

За столом притихли, Савва спохватился: дурака свалял.

И вдруг дверь отворилась, в горницу вошёл государев человек. Это был стрелецкий полуголова Алексей Лужин.

   – Боярин Артамон Сергеевич! Велено взять у тебя лечебник, а в нём многие статьи писаны цифирью. И взять к допросу твоего лекаря еврея Ивашку Максимова да карлу Захарку.

Захарка, обедавший с другими карлами в уголке, – вместо стола у них была скамейка, – тотчас залез в пустую бадью, а сверху закрылся печной заслонкой.

Никто не засмеялся.

   – Садись обедать, полуголова! – пригласил Матвеев. – Лечебника у меня нет, все лечебники я оставил в Аптекарском приказе. Есть тетради, где записаны приёмы от всяких болезней. Авдотья Григорьевна, принеси. Пусть полуголова поглядит, за тем ли прислан.

   – Мне людей надобно забрать, еврея да Захарку.

   – Надо, так и заберёшь. Садись ешь.

Лужин подумал-подумал и сел за стол.

Авдотья Григорьевна принесла две тетрадки. Лужин полистал их, вернул.

   – Мне велено печатный лечебник взять, а здесь рукой писано. – Поклонился Матвееву. – А стоять тебе, боярин, великий государь указал здесь, в Лаишеве.

Кровь отхлынула от лида Артамона Сергеевича.

   – Вот он – тесный воротник! Слышь, корабельщик? Хорошо твои татары сны толкуют. Лучше некуда. Ты, полуголова, ешь, пей. Небось скакал как на пожар. В Москве-то какие новости?

   – Всё по-старому, боярин... Разве что гетмана Дорошенко привезли. У ног великого государя свои клейноты сложил: бунчуки, булаву, барабаны.

   – Добрая весть! – Артамон Сергеевич радовался нарочито громко. – Нет второго гетмана – нет двух Украин. Много трудов ради этого мною положено. Слава Богу – свершилось.

Лужин дохлебал уху, положил ложку.

   – Прости меня, боярин. Служба. За хлеб-соль благодарствую.

Обед кончился. Помолились. Быстро собирали в дорогу бледного как смерть лекаря, плачущего в три ручья карлу.

У Саввы тоже сердце ёкнуло: куда теперь девать хлеб? Плыть в Верхотурье на свой страх и риск? Вот оно как – сны-то вещие толковать.

6

Грозный гость за дверь – на порог ненастье. По лету ли плакал август, по доброму ли боярину Матвееву, но окунуло белый свет в сумерки серой мороси.

В доме, где Артамон Сергеевич ждал царского указа, спешно взгромоздили печи, да от чужого тепла и уют чужой. А тут ещё ветры. По утрам скулил молоденький, будто щенку лапу отдавили. Ночью выл матёрый, и вся собачья рать Лаишева подвывала.

Савва-корабельщик места себе не находил. За хлеб ему была заплачена четверть цены. Лето на исходе, до Верхотурья плыть и плыть, а Артамону Сергеевичу до земных забот вроде бы и дела нет. Мало священника – казанского монаха приютил. Молились усерднейше.

Собравшись с духом, явился Савва пред боярские очи, спроста говорил: заплати за хлеб, отпусти с миром.

   – Не бывало такого, чтоб человек, послуживший Матвееву, остался внакладе! – ответил Артамон Сергеевич, а сам слёзы сглатывал. – Увы! Время на дворе иное, только я этого сразу-то не приметил... Сам не знаю, воевода я нынче али колодник. Денег дать не могу, ибо о завтрашнем дне и подумать страшно.

   – Государь! Боярин! Убытки-то мне какие! – ахнул Савва.

   – Оставь для моего обихода пудов шестьдесят, остальное твоё. Продашь как-нибудь.

   – Ох, боярин! Не остаться бы мне без корабля...

Артамон Сергеевич поглядел Савве в глаза:

   – За твоё доброе Бог тебе воздаст. Не ропщи... Сундук я тебе дам с платьишком... Разорения ожидаю. Все мои недруги ныне перед царём ходят. Не кляни меня, корабельщик! Бог даст, отплачу тебе за службу втрое. А пока не обессудь.

Вечером того же дня Савва отплыл от Лаишева. Посветила ему заря вечерняя. Сиротская. Должно быть, ненастье до дна себя вычерпало.

Артамон Сергеевич на берегу стоял. Всегда с толпой, а тут одинёшенек.

Горько было Савве на великого человека глядеть, в беде оставил. А чем ему поможешь, вчерашнему вершителю судеб царств? Быть возле него – всё равно что в горящем доме.

Савва ушёл на корму, глядел на воду, а вода впервой за всё долгое ненастье была в позолоте.

Померещилось: человек по реке идёт. Пригляделся – человек. Ближе, ближе. Должно быть, ангел? Страхом грудь сдавило, а Пресветлый шагнул с воды на корму и сказал:

   – Родил ты, Савва, язычника – горе тебе. Но родил ты и сеятеля – мир тебе. Двойной ты человек, вот и мыкаешься по свету белому. Как с тобой поступить, сам решай.

   – Убей!

   – Господь любит тебя. Живи.

И закричал тут Савва всем сердцем:

   – А Иова-то? Иова – сын!

   – Жив твой Иова. Внуком тебя одарил.

   – Да где же он? Где?!

И тут понял: работник трясёт его.

   – Не прикажешь ли, хозяин, к берегу пристать? Совсем уж смеркается.

   – Клёвому! – распорядился Савва. – Подальше от Лаишева.

Уж такое ты, племя премудрое человеческое. Прежде, появись Царский друг на брегах Камы – вся бы Казань поклониться примчалась. А нынче даже самого ничтожного звания человек объезжает Лаишев стороной. Упаси Боже выказать – пусть оплошно – сочувствие к птице, выпавшей из золотого гнезда.

7

Сгорели леса в октябре, тёмный ноябрь высветлили снега. Затрещали по брёвнам декабрьские морозы. Забыли о Матвееве, даже о том забыли, что Верхотурье без воеводы.

Артамон Сергеевич, не ведая, куда деть себя, пристрастился слушать уроки, какие давал учитель Подборский сынишке Андрею, да ещё синичек каждое утро кормил. Из друзей вспоминал одного Спафария. Даже вроде бы и тосковал по Николаю Гавриловичу.

   – Самому бы мне в Китай-то ехать! Неведомая страна. Жив ли мой друг? Будь он здесь, утешил бы нас. Помню, говаривал: «Когда планида Юпитер в Тельце – всё в людях приятно. И браки, и пиры, скорби же токмо от ног». Знать, в те поры Юпитер не покидал Тельца. И пиры бывали, и браки великие свершались нашею расторопностью. А скорби и впрямь происходили от ног, и не у нас, а у самодержца. Господи! Господи! Ныне в Тельце не Юпитер – Сатурн. Время скорбей человеческих. Спать ложимся в неведенье и пробуждаемся в том же неведенье о судьбе нашей.

Неведения не убыло, когда 22 декабря на Настасью Узоразрешительницу прикатил в Лаишев целый поезд. Пожаловали царские следователи думный дворянин Фёдор Прокопьевич Соковнин, думный дьяк Василий Семёнов, а с ним подьячие, приставы и целая рота иноземного строя.

О здравии не спрашивали. Приказная братия, едва скинув шубы, полезла по сундукам. Фёдор же Соковнин приступил к Артамону Сергеевичу с вопросом:

   – Где пушки?

   – Пушки?! – изумился Артамон Сергеевич. – В сарае.

   – А зачем ты пушки вёз?

   – Я, Фёдор Прокопьевич, на воеводство шёл. Лихого народа на Волге всегда было вдосталь.

   – Пушки, ружья, пистоли великий государь указал забрать у тебя.

   – Забирай!

   – И указал государь забрать жену еврея Ивашки-лекаря, священника, монаха и твоих племянников.

   – И кормщика с твоего корабля, – добавил дьяк Семёнов.

   – Я – слуга и раб государев. Но окажите милость, сообщите, чем я прогневил великого моего повелителя? Какая вина на мне?

   – Будто сам не знаешь? – усмехнулся Соковнин. – Ишь губы-то у тебя как дрожат!

   – Коли дрожат, так от обиды, Фёдор Прокопьевич. Чист я перед государем, перед народом православным, перед добрыми людьми! Ты уж, Фёдор Прокопьевич, смилуйся, глядя на мои дрожащие губы.

   – Милости запросил... А куда подевалась твоя милость прошлой осенью, когда морил голодом родных моих сестёр, Федосью да Евдокию?

   – Про боярыню да про княгиню – не с меня спрашивай. Выше меня многие были в царстве. Верно, облегчить участь благороднейших подвижниц Федосьи Прокопьевны да Евдокии Прокопьевны я не умел. Но спрашивай ты за те жестокосердные смерти со святейшего Иоакима! Я в этом деле спица в колеснице, Фёдор Прокопьевич.

   – Перед Богом оправдывайся.

   – Коли так – виновен! Виновен! Все мы не без греха. Но перед великим государем – я половичок новёхонький, без пятнышка. Всяк нынче о тот половичок ноги вытирает, но я – слуга, всё стерплю.

Подьячие принесли скляницы с лекарствами, поставили перед следователями, положили тетради с записями рецептов. О лекарствах допрашивали слуг, всех домашних.

Наконец дьяк Семёнов снизошёл, указал причину розысков.

   – Твой бывший лекарь Давыдка Берлов донёс, боярин, о твоём умысле – отравить великого государя Фёдора Алексеевича.

Артамон Сергеевич распахнул ферязь, крест нательный целовал.

   – Зеницу собственного ока я так не берег, как здоровье его царского величества! Фёдор Алексеевич – сын, надежда Алексея Михайловича, а я самодержцу – друг с детства. Не Долгорукому, не Одоевскому – Матвееву Алексей Михайлович указал Аптекарским приказом ведать, докторов приискивать самых учёных и умелых... Я и Давыдку привечал за его знание трав.

   – И за книгу чёрной магии, – вставил Соковнин.

   – Не было такой книги! Была учёная книга. О небесных сферах, о движении планет, звёзд.

   – А кто составлял лекарства для царя?

   – Доктора. Чаще других Костериус, Стефан Фангуданов, Яган Розенбург. В последнее время доктор Лаврентий Блюментрост. Все они при царе Фёдоре Алексеевиче остались.

   – Богдан Матвеевич Хитрово показал, что ты, боярин, имея злой умысел, лекарств за Фёдором Алексеевичем, когда он был в царевичах, не допивал.

   – Злой навет! Лекарства накушивали, прежде чем Фёдору Алексеевичу пригубить, сами доктора, потом я отпивал, потом отведывали дядьки Фёдора Алексеевича князь Куракин, боярин Хитрово, Иван Богданович. А что оставалось, выпивал опять-таки я, и – досуха!

Три дня шли допросы, поиски неведомо чего. Наконец следователи убрались, увезли оружие, людей, лекарства, тетради.

Осталась с Артамоном Сергеевичем да с ближними людьми его одна неизвестность.

До Масленицы дожили, и тут пожаловали в Лаишев служилые люди Гаврила Нормацкий да старый знакомый Андрей Лужин. Повезли боярина и всё его семейство в Казань. А воевода в Казани – Иван Богданович Милославский. Этого дуролома и казнокрада Артамон Сергеевич сам в Астрахань из Москвы выпроваживал. Но ведь не в Верхотурье, не в Дауры. Астрахань – место для кормления выгодное. Теперь, милостью молодого царя, Казань грабит... Затосковал Матвеев, однако ж явной мести воевода не выказал. Опальное семейство, всех слуг, с жёнами, с детьми, привезли в большой дом. Артамону Сергеевичу отвели две комнаты, обе с печами.

Казань город знаменитый, но глядеть на его терема и башни пришлось из окошек. К дому караул приставили.

Начиналась для Царского друга жизнь взаперти, слава Богу – не тюремная.

Новое царствие – новым людям царская ласка и само солнышко. Великому Матвееву – утеснение и беда, великому Никону беда и утеснение, а вот пустозерским сидельцам молодой царь даровал облегчение участи.

Исполняя волю батюшки Алексея Михайловича, завещавшего распустить на все четыре стороны колодников тюрем и острогов, великий государь Фёдор Алексеевич указал вернуть из Пустозерска в Москву бывшего сторожа Благовещенского Кремлёвского собора Андрея Самойлова с женой и сыном, а расколоучителей Аввакума, Лазаря, Фёдора и Епифания вынуть из острожных ям и отвезти в монастыри. Аввакума и Епифания в Кожеозерский, Лазаря и Фёдора – в Спасо-Каменный.

Память, присланная из Разрядного приказа в приказ Новгородский, предписывала: «Держать их в тех монастырех под самым крепким началом, з большим бережением, чтобы они ис тех монастырей не ушли никоторыми делы, и никого к ним припускати не велеть, и говорить с ними никому ничего не давать, и писем бы никаких у них никто не имал, и к ним ни от кого нихто не приносил некоторыми делы».

Царский указ о переводе пустозерских сидельцев пустозерскому воеводе Петру Григорьевичу Львову был отправлен 20 сентября 1676 года. Повёз грамоту в Пустозерск ижемский целовальник Костька Хозяинов.

Увы! Увы! Перемены в жизни Аввакума и его товарищей не случилось.

Уже 24 февраля 1677 года из Стрелецкого приказа в Пустозерск повезли царскую грамоту о возвращении Аввакума, Лазаря, Фёдора и Епифания из монастырей в острог, в прежние ямы.

А в Пустозерске воевода Пётр Львов получил грамоту о переводе сидельцев в Кожеозерский и Спасо-Каменный монастыри только 14 марта, а ещё через месяц, 16 апреля, прибыли в острог сотник Матвей Угрюмов, десятник Никита Солоношник, а с ними девять стрельцов для перемены караула и со строгим наказом: колодников держать в прежних ямах, бумаги им не давать и над стрельцами начальникам смотреть в оба глаза, чтобы никакого дурна не учинили.

Строгости на свою голову, на головы соузников накликал дерзостной челобитной к новому царю неугомонный правдоискатель батька Аввакум.

Начал Аввакум свою челобитную во здравие, величал молодого царя «блаженным, треблаженным и всеблаженным... светом-светилом». Себя же низводил до изверга и мытаря. «Ей, пёс есмь аз, но желаю крупицы твоея милости».

Восклицал с надеждою: «Помилуй мя, страннаго, устраншагося грехми Бога и человек, помилуй мя, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хощет весь мир просветитися, о тебе люди Божия расточенныя радуются, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему». На боль свою разговор переводил горестно: «Глаголю ти: разрежь чрево моё и Посмотри сердце моё, яко с трепетом молю... от лют мя избави: един бо еси ты нашему спасению повинен».

А дальше понесло батьку без удержу: «Столпи поколебашася наветом сатаны, патриарси изнемогоша, святители падоша, и всё священство еле живо – Бог весть! – али и умроша».

Призывал царя, в безумство впадая, гордыней обуян: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю. Да воевода бы мне крепкой, умной – князь Юрья Алексеевич Долгорукой! Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы никониян».

Тут бы батьке и приписать конец: «Прости, прости, прости, державне, пад, поклоняюся».

Куда там! Все обиды вывалил на царя, помойное ведро на ризы белые.

«Бог судит между мною и царём Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!»

Напоследок же и патриарху досталось: «Говорите Иоакиму патриарху, престал бы от римских законов: дурно затеяли, право. Простой человек Яким-от. Тайные те шиши, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшко Якимушко! Спаси Бог за квас, егда напоил мя жаждуща, егда аз с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом».

Коли отца усадил в смолу огненную, что от сына ждать? Отец был врагом по делам, сын стал врагом по кровной обиде.

Царский гнев преображается в слугах в ревностную ярость. Но вот увидели московские стрельцы царёвых недругов, и злоба за глаза обернулась стыдом человеческим.

Увидели в ямах караульщики не коршунов, но просветлённых постами и молитвами старцев. День напролёт – пение псалмов, а коли безмолвствуют – поклоны кладут.

Десятника Никиту Солоношника к Аввакуму тянуло – о протопопе Аввакуме на Руси шёпотом говорят. Ради него прислан караул из самой Москвы. Есть ли под нынешним небом хоть ещё один человек, кто говорил бы с царями как ровня, не имея за собой ни войска, ни великих степеней, но одно упование на Божью правду?

Заступник светоотеческого обряда был на вид бодрым, смотрел весело. Осенил десятника крестным знамением, улыбнулся по-родственному.

   – Здравствуй, добрый человек! Вместе с нами прислан стужи лютые терпеть, ночи без рассветов, дни без закатов. Не унывай, земля здесь – чудо Божие, вернёшься в Москву – ещё и затоскуешь по Пустозерску.

Никита распалился было оборвать говоруна, однако ж дослушал и, дивясь сам себе, заговорил с расстригой:

   – Сколько лет тебе, батька? У товарищей твоих по седине белая пороша, а у тебя и морщин-то нет!

   – Постарше я и Фёдора, и Епифания, и патриарха вашего, Якимки! Пятьдесят седьмой год небо копчу. – Сложил персты по-старому, поцеловал. – Заботы состариться не дают. Кидаешься сердцем помочь миленьким страстотерпцам, себя не помня...

   – Кому же ты в яме своей помог?

   – Да перво-наперво царю Алексею! Не помог – молился о Божьей помощи. О боярыне да княгине, гладом умученных в Боровске... О Киприане, старце блаженном – голову ему в Ижме отсекли. О всей России молюсь. Ведаю, грешник окаянный, не достоин ног целовать у той же Федосьи Прокопьевны, матери Феодоры в иночестве, а молился и молюсь за неё, яко отец о дщери! – Поклонился вдруг десятнику. – Что обо мне калякать? Скажи хоть словцо, какова в Москве жизнь. Десятый год отринут от сорока сороков.

   – Москва-то? – усмехнулся Никита. – Пепелище. В прошлом году девятого июня наполовину выгорела. Казанская церковь на Красной площади и та чуть было не занялась.

   – Да ведь каменная!