Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 56 страниц)

5

Утром Енафа, взяв с собой пятилетнего Малашека, поехала на мельницу рассказать Иове о мурашкинских делах.

Казаки на мельнице были, взяли десять мешков муки, но мельников не тронули. Кельдюшка перепугался, собрал котомку и ушёл в Вальдеманово родню проведать.

   – Я ждал тебя, матушка. – Иова вежливо поклонился и повёл родительницу к плотине, где вода шумит: знать, хотел сказать тайное.

   – Казаки отца увели, – торопилась с новостями Енафа, но взгляд у сына был отсутствующий. – На кораблях наших станут войско перевозить к Макарию. В Мурашкине ужас: воеводу казнили, твоего ненавистника Фрументия...

   – Да, – сказал Иова. – Крови прольётся много. Корабли пропали. Всё здесь пропало. Поезжай с Малашеком в Рыженьку. Сегодня и поезжай.

   – Иовушка, да как же?! А батюшка?

   – У батюшки дорога зело дальняя! – Иова покачал головой. – Не думай о худом. Батюшка – глаза Божии. Ему дано быть свидетелем.

Страшно, когда твой сын видит жизнь наперёд.

   – Иовушка! – пала духом Енафа. – Может, с нами бы... и ты поехал?

   – Моя дорога – в лес, подальше от людей.

   – Это я твою жизнь сломала. Заманили меня, глупую, злые хитрые люди в сатанинские сети, а я и сама пошла, и тебя взяла.

Никогда не поминала Енафа о днях, когда во время ратной службы Саввы втянута была в секту, когда слыла у отступников Христовых за Богородицу.

   – Судьба, – сказал Иова.

   – А что ты про него знаешь? – Енафа показала на Малашека, смотревшего, как вода крутит мельничное колесо.

   – Счастливую жизнь проживёт. При земле.

   – Как дед?!

   – Малашек будет сам себе хозяин. Пахать землю – его судьба, его счастье.

   – А ты? Иовушка, а ты?

   – Мне надо новую птицу родить. Благослови.

   – Благословляю, – пролепетала Енафа и совсем опустила голову, не посмела спрашивать сына про его птичьи тайны.

Взяла с собой четыре мешка муки самого нежного помола и, уже сидя в телеге с Малашеком, просительно глянула на Иову:

   – Скоро ли увижу тебя, сыночек?

Иова улыбнулся, покачал головой. И вдруг схватил Малашека, обнял, рванул со своего кафтана пуговицу нефритовую в виде совы:

– Играйся. А ты, матушка, прости и прощай! – и махнул рукой на лошадь, да как – скоком пошла.

Иова долго смотрел на пылевой вихрь за матушкиной телегой. Уезжала его жизнь, обыденному пришёл конец – впереди леса, поиски сокровенных сил, нечеловеческой воли.

6

Енафа разбирала сундуки. В одном лежало её добро, женское: скатерти, кокошники, сарафаны, ферязи, убрусы, исподние рубахи, в другом – мужская рухлядь, в третьем – детская. Составить обоз да и увезти весь домашний скарб, но много ли наездишь в такую пору? На дорогах крестьяне с косами, казаки с ружьями, царские солдаты с пушками. Если не на сундуки, так на лошадей позарятся, а чтобы концы в воду – зарежут.

Полдюжины узлов навязала да и повалилась на лавке без сил. Сказанное Новой сидело в голове, как гвоздь, но здравое рассуждение своё брало. «Клуша, сиди! Сломя голову бегать – без головы останешься».

В горницу влетел Малашек, глаза круглые:

   – Маменька, дядьки на конях!

А в курятнике уже гвалт: видно, кур ловят.

Енафа успела привскочить, перстень с камнем, с изумрудом, в паз между брёвнами сунуть, в паклю, тут и вкатилась братва. Лопочут, всюду лезут, глаза как у хорьков: черемисы, татаре... Ни одного русского лица.

Узлы порасхватали, сундуки до донышка выбрали.

Появился начальник, указал на Енафу:

   – Богачка! Гоните бабу на площадь!

   – А мальца?

   – И мальца. Такой же кровосос растёт.

Очутились Енафа с Малашеком перед помостом: там, где совсем недавно стояло семейство воеводы Племянникова. Сюда же приволокли и других зажиточных людей.

Согнали народ. Атаманом у заезжей вольницы был мордвин Боляев. Рыжеватый, среднего роста, с хорошим открытым лицом. В его отряде было полторы тысячи мужиков, а русских среди них меньше сотни. И три донских казака. Один из казаков прочитал мурашам грамоту атамана Разина.

   – Поклон вам от Степана Тимофеевича! Понятно? – крикнул казак, обводя весёлыми глазами сутулую, прибитую страхом толпу. – Всей черни пишет и кланяется. Понятно? Зачитываю: «Хто хочет Богу да государю послужить, да и Великому Войску, да и Степану Тимофеевичу, и я высылаю казаков, и вам бы заодно изменников выводить и мирских кровопивцев, – казак ткнул пальцем в сторону Енафы, – выводить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы итить к ним в совет. И кабальные, и опальные шли бы в полк к моим казакам». Так велит Степан Тимофеевич. Ну а вам решать.

Указал на богатых людей.

   – Хотите – головы им порубаем? Хотите – по-учёному – всех на виселицу. Как скажете, так и будет.

«Господи, – взмолилась Енафа, прижимая к себе Малашека. – В Рыженькую уеду, полем буду кормиться. Только спаси! Невинное дитя спаси!»

На одного Бога уповала. «Царевич» Нечай ушёл под Васильсурск. Оставленные в Мурашкине казаки тоже куда-то отлучились.

   – С кого начнём? – спросил казак толпу. – Вот баба с дитём. Она у вас мельничиха, корабли, говорят, имеет?

   – Её корабли перевозят войско Степана Тимофеевича к Желтоводскому монастырю! – крикнули из толпы.

   – Как так?! – Казак смутился.

   – У нас суд был! Царевич Нечай судил! – закричали мураши.

   – Чего же молчали?..

   – Ейный мужик Савва Малахов с самим Степаном Тимофеевичем чару пил! – выступила вперёд Керкира.

   – Чего же ты-то молчала?! – взъярился казак на Енафу и, пошептавшись с Беляевым, приказал своим: – Всё, что в её доме взято, – принести. И смотрите у меня! – Поклонился народу: – Просим, братья казаки, и сёстры наши, и отцы, и матери, – прощенья... Мы от монастыря отошли, а теперь снова идём. Вся Русская земля будет вольная, казацкая... А посему вступайте своей охотой в наше войско. А по указу Степана Тимофеевича – берём одного мужика с дыма.

Начался набор в казаки.

Когда Енафа вернулась домой – горница была как чулан у бабы-чумички: на столе, на лавках, на полу, на печи – узлы, узлы, узлы! Взяла Енафа первое, что попалось на глаза, – женскую ферязь, какой у неё отродясь не было, шёлк розовый, жемчугом расшит не речным, гурмыжским[6]6
  Гурмыжский – персидский.


[Закрыть]. Рукава узлом завязаны. Раздёрнула – серебряные ложки, братины, кубки.

Развязала скатерть – свою, своими руками расшивала – шуба. Её шуба, беличья, с воротником из куницы, с вошвами. Развернула грязную сермягу – ещё шуба. Соболья – неведомо чья.

   – Вот так грабёж! – изумилась Енафа.

Отвела Малашека к соседям и принялась разбирать, что ей понабросали. Ужасалась. Куда деваться с чужим добром? Владельцы небось или бежали, или, Господи помилуй, – зарезаны. Всё это нужно было спрятать, да куда подальше.

«На мельнице, в тайнике схороню», – решила Енафа.

Запёрлась – и давай вороха ворошить, чего куда. Только к вечеру освободила от узлов стол, пол, и тут – гость. Нежданный, негаданный.

   – Егорушка! – ахнула Енафа. – Каким же ветром?

   – Лютым, – сказал брат не улыбнувшись.

Кинулась Енафа к печи, хотела бежать к соседке, звать, чтоб баню истопила. Егор поймал сестру за руку, усадил:

   – Не мечись! Есть дела поважнее бани. Верно ли, что «царевич» Нечай в твоём доме стоит?

   – Одну ночь ночевал. Господи, зачем тебе этакий «царевич»? Егорушка, милый, куда деваться-то нам? Иова наказывает в Рыженькую ехать, спасаться.

   – Нашёл куда посылать! Я из Рыженькой. Наехали казаки, взяли меня, поволокли в стан Разина – парсуну с царевича писать. А царевич в походе, вот и гонимся за ним... Мои казаки ко мне привыкли, оставили в Мурашкине, сами поехали узнавать, где Нечай.

   – Братец! Что же будет теперь? Велика, знать, напасть, коли и в Симбирске Разин, и в Мурашкине, и в Василе, и где его только нет!

Егор поманил сестру, шепнул на ухо:

   – Стеньку саблей порубили. Бежал он с казачками. Войско бросил и бежал. Теперь вся власть у царевича.

   – Батюшки! А царевич-то, он что же, и впрямь государев сын? – изумилась Енафа.

Егор махнул рукой:

   – Такой же вор, как Стенька. Казак.

   – За столом с ним сидела. Человек спокойный... А убежать-то тебе нельзя?

Егор вздохнул:

   – Куда ни поворотись – бунт. Мы сначала в Нижнем Ломове были... По всей засечной тамбовской черте – бунт и кровь. Все города пристали к воровству: Корсунь, Инсарский острог, Саранск, Пенза. Своими глазами видел, как в Нижнем Ломове подняли на копья воеводу Верхнего Ломова. Привезли судить, а вместо суда бросили с крыльца казакам на потеху. Керенок, Кадом – везде власть казацкая! Помещиков режут подчистую, старых и малых.

   – Что ж царь войско не посылает?

   – Посылает, коли Стеньку побили.

Соседка-подросток привела Малашека.

   – Здравствуй, племяш! – Егор поднял мальчика на руки. – Какой же тебе подарок поднести?

   – До подарков ли? – простонала Енафа. – Видишь, на лавках, на печи – вон сколько подарков.

   – Что за узлы?

   – Сначала ограбили, а потом приняли за свою, вернули с прибавкой.

   – Беда! – покачал головой. Егор. – Теперь и я тебе скажу: бегите с Саввой отсюда без оглядки.

   – Савва на кораблях воров к Макарию перевозит.

   – Беда! – снова сказал Егор и вспомнил о Малашеке. – Вот что я тебе подарю.

Развязал свой мешок, достал кисть, доску, краски.

   – Садись к окошку. Сиди смирехонько. Я тебя нарисую.

   – Господи! Выдумщик! – снова всполошилась Енафа. – Да и я хороша. Расселась.

Побежала распорядиться. Соседку послала топить баню, Керкиру – нести с ледника всё, чем богаты.

Попарился Егор в своё удовольствие, а спать много не пришлось. При звёздах, задолго до рассвета поехали с Енафой на мельницу к Иове. А на мельнице пусто.

   – Улетел сынок, – сказала Енафа.

   – Куда улетел? – не понял Егор.

   – Ох, братец. Когда-нибудь расскажу тебе про нашего Иову.

Показала тайник. Попрятали добро воровское и своё. До восхода управились.

   – Хорошо, хоть ты знаешь, где искать нашу похоронку, – порадовалась Енафа, – а то ведь будет лежать до Страшного Суда.

Егор тяжко вздохнул:

   – Хороший у вас с Саввой дом. И на мельнице благодать, но скажу тебе теперь то же, что и сын твой советовал: беги отсюда, ни о чём не жалея. Придут царские люди – все у них будут за виноватых. Царю жестокий народ служит. Я хоть к иконам приставлен, но вижу, как людей в Пыточную башню таскают.

   – Егорушка! – взмолилась Енафа. – Может, и ты с нами? О своей голове тоже надо подумать.

   – Как я побегу? Казаки быстро догонят. Расплата у них короткая. А царёвы люди придут – отговорюсь. Я ведь пленник.

Вернулись в Мурашкино – в доме казаки бражничают. Евтюх объявил Егору:

   – Поедем к царевичу Нечаю в стан. Город Василь, слава Богу, взяли его царским счастьем. Без боя. Воевода, сукин кот, сбежал. В Курмыш помчим. Курмышские люди присягнули царевичу. Ихний воевода Рожнов сдал город без единого выстрела.

7

Саввины корабли трудились без устали. Сначала возил крестьян да холопов к Макарьеву. Кто в сафьяновых сапогах, а на плечах сермяга, кто в шёлковом кафтане, в шёлковых штанах, а обувка – лапти. Оружие – у кого топор, у кого сабля, а кто и с оглоблей. Многие крестьяне были с косами, но иные ватаги имели ружья, пистолеты и даже панцири.

Теперь Савва возил бунтарей обратно на правый берег, к Лыскову. Атаманша Алёна уводила свой отряд из-под стен святой обители. От неумелых приступов только искалеченных прибавлялось. Казаки указали атаманше идти к Темникову, монастырь никуда не денется.

Савва перевозил последние ватаги Алениного войска. Малый корабль уже был на середине Волги, а сам он на «Пестуне», отойдя от монастырской пристани, приказал поднять парус, когда приметили идущие со стороны Нижнего ладьи. Посчитали – дюжина.

   – Царевич Нечай, что ли? – удивился Савва. – Откуда столько кораблей добыл?

Вдруг с первой ладьи ударила пушка. Ядро ляпнулось в борт малого корабля, полетели щепки.

   – Воеводы! – Савва, не размышляя, повернул «Пестуна» вниз по Волге, крикнув, чтоб поднимали второй, вспомогательный, парус.

«Пестун» порхнул птицею, несколько ладей пытались пойти наперехват, но было видно – не успевают. Ядра не долетали. Зато малый корабль, обсыпаемый ядрами, на глазах потонул.

   – Был и нет, – сказал Савва.

Бунтари сидели притихшие.

   – Пойдёмте в Курмыш, к Нечаю! – предложил Савва атаманам.

Согласились.

Парус под ветром звенит, волны брызжут. Воля! А у Саввы руки дрожали: взялись воеводы волю эту самую взнуздывать. Корабль хуже цепи – не бросишь. А не бросишь – вздёрнут вместе с разбойниками.

Осенняя благодать стояла на Волге. Небо – сто колоколен одну на другую поставь – и не упрёшься. Синева уж такая радостная – истинный Божий дар. Солнце светлое, но не жарит. Одна щека от тепла млеет, другой свежо. Октябрь.

Передав руль, Савва лежал на корме, глядя, как приникают к «Пестуну» всё новые и новые версты. Обоймут – и в стороны.

«Ведал ли поп, крестя младенца во имя равноапостольного Саввы, что означает сие слово? Савва – вино. Вино жизни».

Вволю наотведывался Савва кипящего в крови напитка.

Глядя на дорогу, оставляемую на воде быстрым своим кораблём, перебирал жизнь, как сундук, в котором всё вперемешку – драгоценные ферязи, охабни и какие-нибудь азямы с армяками.

Ни отца, рано умершего, ни матери, отдавшей его слепцам в поводыри, Савва не помнил. Но он помнил встречу с юным царём по дороге в Троицу, ефимок, житье на Кремлёвском подворье, свой глупый побег от слепца Харитона. Уж очень больно и зло щипал, за провинность и в похвалу. Издали жизнь показалась причудливой. Надо бы за большого удачника себя почитать, всегда встречались во дни отчаяния и беды добрые сильные люди, но полного счастья не бывало. Каждая медовая бочка его бытия – на треть с дёгтем.

Так просто, так легко нашёл он в Москве себе пристанище у братьев-пирожников. Хлеб, защиту. А по счастью чуть не в тот же день – метлой. Братьям за болтовню языки отрезали. И снова голодное хождение по белу свету. И опять – Божья милость. Мельник Серафим, учивший искать добрые травы. Инокиня Гликерия, грешница-соблазнительница. Колодезное дело. Столько подземных жил со сладкою водою найдено и выведено – пейте, люди! Колодец в Рыженькой. Енафа. Война. Ратные деяния. Служба в больших начальниках на Кий-острове. Воскрешение в Мурашкине, когда Бог вернул жену, сына, дал ещё одного, дал корабли, немалый достаток. И вот гроза и тьма впереди.

Савва глядел на пирующих на палубе мужиков, и ему хотелось завыть – за каждым стоит безносая.

«Царевич» Нечай сидел не дыша, хватая воздух ртом и опять каменея. Егору было удобнее, если б «царевич» сидел расслабясь, но на замечания не отважился.

Лицом Максим Осипов был красив, парсуна выходила светлой, даже радостной.

Писал Егор «царевича» в Курмыше вот уже третий день. Теперь глаза писал. Голубую невинность с удивительно крошечными зрачками. Давал краске просохнуть, принимался прописывать золотые, посверкивающие цветы на ферязи, пылающие рубины на всех пяти пальцах правой руки, лёгшей на толстую книгу. Лёгкими прикосновениями самых тонких кисточек удалось разжечь огонь в каменьях, и Егор радовался удаче. Парсуна была поясной, и на сжатом пространстве всякая деталь становилась важной.

Тут вдруг приехали гонцы из войск. Нечай принял их, сидя на «царском» стуле и по-прежнему каменея и отдуваясь.

   – Ну, что у вас? Говорите!

Казаки глазами указали на художника.

   – Это мой придворный знамёнщик, – объявил Нечай. – Генерал.

Егор так и ахнул про себя – в генералы угодил.

   – Взяли Ядрин, – сообщил один казак. – Воевода присягнул Войску, Степану Тимофеевичу, тебе, святейшему Никону... В граде Козьмодемьянске жители до прихода нашего воеводу прибили. Атаман Долгополов в тюрьме сидел, в Козьмодемьянске. Набрал тысячу человек и пошёл теперь Ветлугу воевать.

   – Добре, – сказал «царевич».

Выступил другой казак:

   – Князь Юрья Алексеевич Долгорукий взял Арзамас, всю округу повоевал. Наши биты в Путятине, в Юсупове. Большой бой был у села Мамлеева. Князь Щербатый и воевода Леонтьев побили наших. У вольных людей – тысяч десять, а у воеводы – сотен пять. Да ведь все с ружьями, и пушек у них с десяток.

Нечай встал, прошёл по горнице взад-вперёд. Занимал он покои самого богатого курмышского купца.

   – Выступаем в Мурашкино. Из Арзамаса Долгорукий в нашу сторону кинется, от Нижнего отрезать. Где же Степан Тимофеевич, Господи?!

Подошёл к парсуне. Изумился нарисованным рубинам – горят. Пальцем потрогал. Потрогал и цветы, сначала на себе, на ферязи, потом на парсуне.

   – Диво! – Повернулся к своим казакам, указывая на себя и на парсуну: – Я?

   – Как две кровинки.

   – Поезжай-ка ты, знамёнщик, – тотчас решил «царевич», – к святейшему Никону. Напиши и с него парсуну. Да вместе с ним и приезжай к нам.

У Егора аж в голове зазвенело: «Час от часу не легче!»

8

Казачье войско отряд за отрядом покидало Курмыш, когда пристал к берегу резвый «Пестун». Город над Сурой, Нечай как раз прощался с народом.

Увидевши корабль, подозвал к себе тотчас казака Евтюха и Егора:

   – Вот вам судно. Поднимайте парус и плывите в Нижний и дальше. Святейший верхом не поедет, а на корабле поедет. Нетряско.

Савва, узнав, что ему надо снова пускаться в плавание, упал «царевичу» в ноги. Тот его узнал, обрадовался:

   – Здравствуй, хозяин, приветивший меня в Мурашкине. Сослужи ещё одну службу Великому Войску, Степану Тимофеевичу и мне, грешному. Отвези знамёнщика с казаками к святейшему Никону, отцу и молитвеннику нашему.

   – Смилуйся! – Савва говорил негромко, да напористо. – Нас под Макарьевом чуть было царские струги не перехватили. Один мой корабль на глазах в щепу пушками разнесли.

   – Кончим дело – десять кораблей тебе пожалую! – объявил на весь Курмыш «царевич». – Боярских стругов не бойся. Я приказал взять Макарьев. Пока подойдёте к Нижнему, и Нижний станет казаком.

Савва и Егор друг друга узнали, но виду не подали. Сначала было не до приветствий, а потом смекнули: может, это и к лучшему – не объявлять родства.

Погрузились казаки на корабль, вкатили пару пушек, чтоб бодрей себя чувствовать. Развернулись, подняли паруса.

Подходя к Макарьеву, Савва приказал изготовиться к бою, но в монастыре хозяйничали казаки да мордвин Боляев.

Ни церквей, ни монахов бунтари не тронули, не обидели. Забрали сундуки да казну окрестного дворянства и на том успокоились. Пленных дворян не резали, дворянок не насиловали. Перед Богом совестились.

В Нижнем тоже было тихо. Власти в Кремле запёрлись. В городе верховодили посадские люди, грузчики, татары, большинство стрельцов тоже были с народом. Ни поджогов, ни грабежей, а вот ели-пили в кабаках задарма, в богатые дома заходили угоститься без стеснения.

Евтюх, оставив на «Пестуне» трёх казаков, отправился с остальными проведать, можно ли плыть дальше. Савва наконец-то поговорил с Егором по душам. Сошлись на том, что бежать невозможно.

   – До Кириллова монастыря нам доплыть нельзя, – говорил Савва. – Ни из Волги, ни из Оки в Шексну хода нет. Где-нибудь казаки сойдут, тогда и поглядим.

Егор тоже голову не терял:

   – Мне выгоднее всего до монастыря добраться. У монахов всю эту страсть пересидеть.

Разговор шёл на корме. Солнышко сияло, да не грело. Смотрели, как Волга и Ока неслиянно катят свои воды. Окский поток помощнее, желтизной отдаёт, берега размывает. Волга принимает гостью вежливо, но за городом, где зрителей поменьше, смиряет сестрицу, и это уже одна река.

Судов не видно было, лодчонки суетились.

   – Погляди! – встревожился Савва: к их «Пестуну» с обоих бортов подходили два струга.

Оставленные для охраны казаки только глазами хлопали, когда на борт полезли вооружённые люди.

Налёт дворянского ополчения был по-разбойничьи хватким. Кроме «Пестуна», увели ещё четыре струга. Лагерь ополчения стоял вверх по Оке, вёрстах в трёх от Нижнего.

Дворянский суд скорый. Казакам отрубили головы. Егора, знамёнщика Оружейной палаты, отправили то ли под охраной, то ли под конвоем в Москву. Савву за пострадавшего вроде бы и признали, но корабль не вернули, посадили в ригу вместе с пленными: решили в Мурашкине разобрать его дело.

В риге набралось уже человек десять. Все мужики. И среди них – батюшка. В скуфье.

Показал Савве на снопы возле себя:

   – Из каких мест?

   – Из Большого Мурашкина.

   – Дворяне уж до Мурашкина дошли?

   – В Нижнем сграбастали. Казаки силой приказывали возить их, а дворяне корабль вовсе отняли.

   – Лютуют. Моча им в голову ударила! – Батюшка перекрестился. – В нашем селе мужики господ не трогали... Пограбить – пограбили. Согрешили... Ну а дворяне пришли и двадцать добрых крестьян да трёх баб – на виселицу... Не разбирались, кто грабил, кто плакал, глядя на грабёж. Мужик, значит – разбойник... Не сдержался я, проклял убийц. Ну, они меня высекли и таскают за собой на верёвке.

   – Как татаре! – сказал один мужик. – Я попадал к татарам. Те к жердине привяжут человек двадцать и гонят. А эти верёвку на шею, сами на лошадях. Поскачут – беги, не то удавишься.

   – Троих уже удавили. Господи, помилуй творящих зло!.. – Батюшка принялся читать молитвы. Поглядел на Савву вопрошающе. – Ты в уныние-то не впадай. Бог тебя уже миловал – не зарубили сгоряча. Может, и минёт худшая смерть.

   – Всякая смерть – худшая! – сказал Савва.

   – О нет! – потряс бородой батюшка. – Отойти ко Господу в кругу семьи, с миром, с покаянием, тихо, смиренно – сродственникам горе, а тому, кто отходит, свет и вечная благодать. Плохая смерть, когда людей секут, как капусту, когда убитого убивают – топчут, собакам скармливают. От такой смерти не мира в мире прибывает, но злых страстей.

Пушки смолкли, но ружья бабахали часа два... Дверь вдруг распахнулась, и в ригу кинули залитого кровью человека.

Батюшка поднялся, крестясь, но его опередил парень с оборванным рукавом.

   – Кто приходил? – спрашивал он, стоя на коленях над раненым. – Уж не Степан ли Тимофеевич?

Грудь раненого вздымалась, но он молчал.

   – Отходят. – Батюшка принялся читать молитвы.

   – Господи! Царя бы сюда! – вскрикнул один мужик. – Работников бьют! Русских людей бьют! Под корень выводят царёво богатство.