Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 56 страниц)

8

Московский сыск копает уж так глубоко, что в земле дыры от его усердия. Приезжал Дементий в Новодевичий монастырь, монахинь расспрашивал, слуг домны, повидался и с самой Стефанидой. Впрочем, ни единым нескромным вопросом не потревожил её сиятельство. Спрашивал именем великого государя о здравии, нет ли каких челобитий, лепо ли житье, не теснят ли.

А сам глазами по лицу, как по сундукам, и в глаза, в глаза, ища в них донышка.

Домна Стефанида отвечала коротко. Мол, Бог здоровье даёт. Челобитий писать причины нет. Житье монастырское строгое, но матушки к ней, чужестранке, милостивы, жалеют.

Дементий и сам видел: письма-подкидыши происхождения не здешнего. Прощаясь, поднёс домне подарок от царевны Татьяны Михайловны – атлас и камку. Ахнуло у домны сердце: судьба её решена, не быть ей русскою царицей.

Грехи тяжкие, призадумывалась, примеривалась к высокому месту, слова русские схватывала на лету, запоминала. К монашенкам приглядывалась, училась быть русской.

Когда Дементий ушёл, домна Стефанида кинулась перед иконами на колени, а в голове ни единой молитвы. На Спаса смотрела. В золотые глаза, в зияющую бездну зрачков. Такие же зрачки были и у этого царского человека... Такие же, да не такие. Царский слуга не словами – очами её распытывал, а Господь Бог не спрашивает, зовёт к Себе, в Вечность.

   – О, Иисусе Христе! Неужто кончилась моя жизнь? Я с господарем моим всё ждала, ждала истинной жизни, а её всё не было, и нет, и не будет.

Не ведая, куда бы спрятаться от себя, кликнула служанок, оделась, вышла в сад. Россия страна холодная, но – весна и здесь весна. В зелёной траве – золотые цветы. Над цветами бабочка. Бархатная боярышня, с синими глазами на крыльях. Бабочка садилась на золотые венчики, раскрывала крылья, замирала, показывая свою красоту. Вдруг замелькал там и сям мотылёк. Должно быть, только что родился.

«Его жизнь – день, – подумала домна Стефанида, – и для него это вечность, для него это долгая радость. Ему повезло: он явился в солнечный день, солнце в России показывается по праздникам...»

   – Буду как мотылёк, – сказала домна Стефанида вслух. – Буду как мотылёк...

9

За неделю до дня рождения царевича Фёдора Алексей Михайлович заказал иконописцу Зубову образ святителя Феодора – Божий дар.

Фёдор Евтихиев Зубов, родом пермяк, был в Оружейной палате вторым мастером после Симона Ушакова. Жалованья Симон получал 67 рублёв, да за дворцов корм[4]4
  Корм – официальное название съестных припасов, отпускаемых посольствам и гостям.


[Закрыть] и питье 50, да кормовых ржи и овса – 52 четверти. Оклад Фёдора Зубова был много меньше: 18 рублёв, подённого корму по 2 алтына на день, всего в год 39 рублей 30 алтын да 40 четвертей ржи и овса.

Остальным мастерам платили по 12 рублёв, с дворцовым прокормом по 33 и хлеба да овса по 30 четвертей.

Дети крестьянина Малаха, прижившиеся в Оружейной палате, получали как мастера третьей статьи.

Образ Феодора Сикеота Зубов доверил писать Егору, сам спешил исполнить заказ ярославского купца Ивана Скрипина. Передача заказа – дело обычное, когда икона будет почти закончена, мастер пройдётся по ней вдохновенною рукою и подпишет.

Работал Егор с трепетом душевным, не простой заказ! Нужно было написать и святителя, и Духа Святого в виде голубя, а главное – в семи лучах семь даров. Всякая вещь в свету – иная, и цветом, и истечением флюидов. А времени на прозрения да раздумья не дадено.

Царские заказы всякий раз суматошные, грозные: «Писать в день и в ночь, наскоро». Бывало, за неделю приходилось поставлять по семнадцати, по двадцати и по тридцати больших икон. Всей артелью наваливались: и Симон Ушаков писал, и Фёдор Зубов, Тимошка Чёрт, Иван Леонтьев, Степан Резанец – все двадцать три живописца Оружейной палаты.

Место Егора было рядом с Зубовым. Видел, как тот работает. Пророк Илия сиял у мастера золотом. Золотая парчовая риза, золотой лик, золотой нимб. Яблоко, которое приносил чёрный ворон, тоже было золотое. Вокруг Илии голубовато-зелёная пещера, утопающая в зелени деревьев, выше – зелёные горы. У ног пророка золотистые цветы, справа, среди зелени, крошечная совсем сцена: Илия-пророк ведёт Елисея на гору, в левом верхнем углу – огненное восхождение Илии. Пророк в пламенах, бросает вниз Елисею свой плащ – передаёт дар пророчества.

Егор писал то, что ему велено было, но думал, как он подступился бы к образу пророка Илии. Гудящий вихрь огня – вот что нужно написать, чтоб пришедший помолиться услышал этот гуд. И чтоб кони-то летели, спицы в колёсах без промельков, и земля чтоб аж вытягивалась вслед за пророком, за огненным вихрем.

   – Егор!

Вздрогнул.

   – Размечтался... Готово у тебя, что ли?

   – Пожалуй что готово.

Зубов перед иконой позадержался, щурил левый глаз, смотрел в кулак.

   – Наш брат, старичье, отойдёт в мир иной – будешь первым в палате... Лик я по-своему высвечу, серебра в волосы прибавлю, больше ничего трогать не буду. Грех. – Троекратно поцеловал молодого мастера. – Ты к отцу собирался, ступай к Богдану Матвеевичу, просись. Я – отпускаю. Да смотри дело какое-нибудь придумай.

   – Дело есть. Монастырские просят «Страшный Суд» в храме обновить, чтоб смутьянов вразумляло.

   – О смутьянах нынче на всех базарах шепчутся. Про Стеньку слышал?

   – Слышал.

   – Прямо ведь беда... Вот что, идём вместе, я лучше тебя скажу.

Забота самого Фёдора Евтихиева Егора радовала: понравилась икона. И заступничество будет кстати: просьбу большого мастера Богдан Матвеевич уважит, а Егор истосковался по дому, по Рыженькой. Да ведь и батюшка-то совсем старик, весело улетали из родного гнезда, не понимали: жить на отцовских глазах только дураку не мило. В глазах отца Бог.

Хитрово выслушал Фёдора благосклонно, на Егора смотрел приветливо, сказал:

   – Ты, Фёдор, ступай. Трудись. За хлопоты благодарю. Я Егорушку отпускаю – на доброе дело просят у нас мастера... Но сначала сослужи-ка мне малую службу, – призадумался, поджидая, пока Зубов уйдёт. – Отвези икону Артамону Сергеевичу Матвееву. Какую – это мы сейчас подумаем с тобой. Сие будет в дар. Твой. Московские люди любят Артамона Сергеевича. Тебе его дружба тоже пойдёт на пользу. Матвеев с царём взрастал.

Удивление на лице Егора было такое искреннее, что Хитрово улыбнулся:

   – Я почему тебя посылаю. Ты – молодой, глаз у тебя хваткий. А у нашего Артамона Сергеевича есть на что посмотреть. Парсуны, севиллы всякие. Да и образа. Ты на образа особо погляди. Они небось у Артамона Сергеевича письма латинского, нарядного. То, что запрещены, – не наше дело. Ты в них доброе ищи, чтоб доброе перенять.

   – А какую же икону поднесть? – спросил Егор, немножко испугавшись.

   – Артамонова ангела-хранителя. Бери доску добрую, кипарисовую, краски, кисти. Напиши образ преподобного Артемона – и поезжай себе.

   – А какого Артемона писать, святителя Солунского или святителя Селевкийского? Али священномученика, пресвитера Лаодикийского?

   – Пиши пресвитера. Чего его святителем-то баловать.

   – С житием писать?

   – С житием. Пока Артамон Сергеевич будет клеймы разглядывать, и ты поглядишь, какие иконы у нашего зело учёного друга.

Нехорошая тоска посасывала сердце, но Богдану Матвеевичу не поперечишь.

Пошёл Егор в Успенский собор, помолился перед святой иконой Владимирской Божией Матери и – за дело. Получил кипарисовую доску, краски, хорьковые кисти, сел житие читать.

Преподобный Артемон родился в Сирии, в Лаодикии, в доме благочестивых христиан. В шестнадцать лет был поставлен чтецом. В сим звании трудился двенадцать годиков. Вот и тема для верхнего клейма: «Чтец Святого писания».

Святитель Сисиний поставил Артемона во диаконы. Бог дал двадцать восемь лет диаконства. Сё тема второго клейма. Артемон поёт с прихожанами «Верую». Третье клеймо – служба во пресвитерах. Егор посчитал: рукоположили Артемона пятидесяти шести лет от роду. В сане был тридцать три года... Значит, надо писать в клейме старца, убелённого сединами, с длинными власами, с бородой до пояса. Пусть это будет крещение Артемоном язычников – главное его деяние. В четвёртом клейме Сисиний и Артемон разбивают в капище Артемиды статуи римских богов и богинь. Император Диоклетиан издал указ о поклонении идолам, в Лаодикию послал наблюдать за исполнением указа Патрикия. Пятое клеймо: избавление Патрикия от смертельной болезни по молитве епископа Сисиния. Шестое – Патрикий встречает на дороге старца, за которым попарно шествуют шесть диких ослов и два оленя. Старец – Артемон. Седьмое клеймо: олень, получивший дар слова, рассказывает Сисинию об аресте преподобного Артемона. Восьмое: Артемон изгоняет змей из капища Асклепия. Жрецы принуждали преподобного поклониться идолам, бросили к змеям, а змеи на них пошли. Жрецы бегут, змеи ползут, но Артемон убивает их взглядом. В девятом клейме: говорящий олень предрекает скорую смерть Патрикию. Огромный котёл с кипящей смолой. Палачи собираются кинуть в котёл преподобного. В десятом – Артемон жив и здоров, а в котёл орлы бросают Патрикия.

Сам же образ Егор решил писать поясной, чтоб было много лица, чтоб глаза в душу смотрели.

10

Три рубля пожаловал Богдан Матвеевич Егору за его образ.

   – Сие тебе награда.

Подумал и ещё три рубля прибавил, но с напутствием:

   – Станешь образ дарить, на иконы-то позорче гляди. «Высматривать посылает!» – затосковал Егор, будто дёгтем душу вымазали: не в радость стала Рыженькая.

Приехал к Артамону Сергеевичу как на казнь.

Иконописца Оружейной палаты дворовые слуги почтительно провели в хозяйские покои, сдали карлу Захарке. У Захарки брови коротенькие, толстые – два шмеля. Личико ангельское: губки бантиком, глаза цвета васильков, ручки детские, а вот ноги тяжёлые, мужичьи.

Захарка долго смотрел на икону, подпирая голову кулачком, наконец сказал:

   – Баско[5]5
  Баско – красиво, броско.


[Закрыть]! – и уставился на Егора. – Молодой! – то ли похвалил, то ли осудил. И ухмыльнулся: – Напиши с меня парсуну! Тогда доложу.

   – Парсуны с персон пишут, – сказал Егор.

   – Я – персона! – Карлик вздёрнул носик, сверкнул мелкими, жемчужной белизны зубами. – Я скоро буду такая персона, что не пинки мне станут дарить – золотые.

   – Асхамон Сергеевич прикажет, напишу, – согласился Егор.

   – Я сам тебя нанимаю! Сам и заплачу. Сорок рублёв тебе будет довольно?

   – Да где же тебя писать? Место нужно.

   – В кабинете Артамона Сергеевича.

Егора жаром обдало – наказ Хитрово гвоздём сидел в голове.

   – Думай, не то я на дворе собак на тебя спущу.

   – Мы люди подневольные, – сказал Егор уклончиво, но карлик подпрыгнул, убежал. Тотчас и вернулся:

   – Просют.

Артамон Сергеевич принял Егора в кабинете. Да с каким ещё уважением. Поднялся из-за стола, на поклон ответил поклоном. Лицо весёлое, но без лживой ласки Богдана Матвеевича. Ферязь из розовой камки. Нежнейшей, словно камку в яблоневый цвет опускали. Пуговицы янтарные. Рубашка под ферязью белей снега, полотно с паутинку, заморское.

   – За какие заслуги честь? – изумился Артамон Сергеевич, глядя то на икону, то на иконописца.

   – Вот, – сказал Егор, – поглядите, ваше благородие. Сё – преподобный Артемон, с житием... Образца не было. Вольно писал... Может, вам и не по нраву придётся.

Артамон Сергеевич сам взял икону, поставил на сундук, на свет. Встал рядом с Егором.

   – Как хорошо смотрит преподобный! И строго, и жалеючи, и ободряя. Дивное письмо – не мелко, как у Строгановых, широко, но где бы взгляд ни остановился – красота.

Егор потупил голову.

   – Олени и ослики – сама радость. А ведь это слеза, у говорящего-то оленя! И Патрикий!.. Ведь он не злодей. Слуга, язычник... Благодарю тебя, знамёнщик, принимаю твой любовный вдохновенный труд. Позволь же отдарить. Ты полной мерой, и я полной мерой.

   – Не награды я достоин! – Егор медленно-медленно опустился на колени. – Пусть твоё благородие пощадит меня. Я, грешный, окаяннее Патрикия.

   – «Мала пчела между летающими, но плод её – лучший из сластей» – так Писание говорит. Я вижу – твой дар от сердца, отчего же и мне не быть сердечным?..

Егор простёрся на полу, коснулся пальцами мягких сапожек Артамона Сергеевича.

   – Выслушай, государь! Сними грех с души моей.

И тут в кабинет влетел, громыхая ножищами, Захарка. Увидал, что знамёнщик поклоны отбивает, с разлёта брякнулся на пузо и проехался по гладкому полу, как по льду.

   – Батюшка! Артамонушка! Прикажи ему мою парсуну написать! Ну прикажи! Тебя не убудет, а я в персонах покрасуюсь.

   – Куда же ты свою парсуну повесишь? – спросил Артамон Сергеевич, поднимая Егора. – Рядом с моей или вместо моей, коли ты персона?

   – Никуда не повешу. Я с ней ходить буду, как с братом.

   – Ну что, знамёнщик, напишешь карлу Захара? Он правду говорит: персона. Великий государь его яблоком угостил в последний приезд.

Егор снова быстро поклонился, коснувшись рукою пола:

   – Дозволь, государь, слово сказать!

   – Говори.

   – Не при людях бы. – В голосе была тоска.

   – Захарка, прочь! – приказал Артамон Сергеевич.

Карла кубарем выкатился за дверь.

   – Я писал икону с чистым сердцем, но в дом твой прислан – с умыслом.

   – Что же тебе наказал Богдан Матвеевич?

   – Поглядеть на твою божницу, нет ли среди икон папёжеской ереси.

   – Ну и что ты скажешь?

   – Я на иконы глаз не поднимал.

   – Ну так подними.

   – Не соглядатай я, Господи! Я святые лики пишу, Богородицу, Бога!

   – Не горячись, – сказал Артамон Сергеевич. – Ты – человек совестливый, а Хитрово может подослать ко мне такого же, как сам, – змею подколодную. Чем подлее извет, тем дороже за него платят. Тебе Богдан Матвеевич деньги давал?

   – За икону заплатил. Шесть рублёв. Обещал в деревню отпустить, к батюшке.

   – Посмотри на божницу. Можно по неведенью в виноватые попасть.

Иконы у Артамона Сергеевича были и древние, и совсем новые, нарядные, из мастерских Строгановых.

   – Эта моего учителя Фёдора Евтихиева Зубова, – показал Егор на икону Сретения. – А это моего письма!

   – Симеон Столпник?.. Я перед этой иконой подолгу стою. Лик у великого подвижника уж куда как строг, но кругом столпа его свет, радость.

   – Вот, – показал Егор на образ Богородицы. – Недозволительная.

Богородица была простоволоса, в малиновом платье, с прорезью на груди. У Богомладенца на голове золотые кудряшки, ручкою к материнской груди тянется. Улыбка у Богородицы нежная и печальная. Ланиты румяные, лицо юное.

   – Италийского мастера, – сказал Артамон Сергеевич. – Как живые, и Богородица, и Младенец.

   – Се – не икона! – вздохнул Егор. – Не молитвенно. Сё – Мадонна. Невместно ей быть среди святых икон.

   – Гармонию, верно, нарушает.

Артамон Сергеевич потянулся, снял италийскую Мадонну с божницы:

   – Может, и не молитвенно, да уж очень красиво.

   – Красиво, – согласился Егор. – Живые и Матерь, и Сын. Прямо-таки вот-вот и заговорят.

   – Ты бы этак мог написать?

   – Нам такое нельзя.

   – Ну а мог бы?

   – Если приноровиться, отчего же... Человека написать – дело немудрёное. В божественном всякая малость – символ, и тайна, и страх. – Поклонился. – Дозволь умолчать о Мадонне.

   – Вот что, мастер. Хочешь, чтоб Богдан Матвеевич оставил тебя в покое?

   – Хочу.

   – Тогда расскажи ему правду. Увидал-де Божью Матерь иноземного письма, указал на Неё Артамону Сергеевичу, а Артамон Сергеевич испугался, образ с божницы снял, сам скорёхонько в Успенский собор – грех отмаливать. И прибавь: обещался-де кормить нищих на своём дворе. А за благодеяние, за указ на недозволенную икону – пожаловал ефимок. – Подошёл к столу, открыл ларец, дал Егору тяжёлую монету. Улыбнулся и прибавил к ефимку мешочек с серебром: – Это в обмен на твою икону.

Егор простился, но в дверях дорогу ему загородил Захарка, завопил:

   – Парсуну хочу! Парсунку! Хоть в полголовы! Хоть в полуха!

   – Мне домой в Рыженькую надо ехать, храм расписывать, – сказал Егор Артамону Сергеевичу.

Захарка кинулся мастеру в ноги.

   – Он хуже банного листа, – сказал Артамон Сергеевич.

   – Ладно, – сдался Егор. – Дайте мне бумагу, да уголь, да Захарку.

Четверти часа не прошло – парсуна была готова. Карла ликовал, целовал своё изображение.

   – Воистину Захарка. – Артамон Сергеевич удивлялся схожести, быстроте работы.

Егор попросил лаку, закрепил уголь и ушёл из дома царского любимца своим человеком.

11

Заскучал Алексей Михайлович, уж так заскучал! Июль. Жара. С соколами бы в поле – нет мочи на подъем. Даже в садах дышать нечем. У бабочек крылья отваливаются от зноя.

Земля в трещинах, собаки тощают, свиньи жрать перестали. Им наливают с утра лужи. Лежат, стонут да белыми ресницами хлопают.

Алексей Михайлович брал в ладони отвисающее брюхо и с тоскою убеждался: прибывает. Жениться надо скорее, а про свадебные дела даже думать тошно: происки, сыски.

Захотелось к Артамону Сергеевичу, но – Господи! – за царём догляд хуже, чем за иноземцами.

Повздыхал Алексей Михайлович, повздыхал и, покосившись на дверь, лёг на пол. Боже ты мой – благодать!

Но царю разве дадут покоя? Дверь осторожно отворилась, и появился Фёдор Михайлович Ртищев – постельничий с ключом, ему в царские покои дозволительно без доклада заходить.

   – Государь!

   – Ну что, Господи?! – взмолился Алексей Михайлович. – От жары спасаюсь... Хоть в ушат полезай.

   – Дементий Минин прибежал.

   – Ну вот! Ну вот! – Обида заплескалась в глазах великого государя, уж такая детская. – Со страстями небось? Сказывал тебе?

   – Не сказывал... Но ужасно мрачен.

Алексей Михайлович вздохнул. Нехотя поднялся:

   – Зови, куда от вас денешься.

Дементий Башмаков притворил за собой дверь, но от порога не шёл.

   – Стенька Разин, атамашка казачий, опять забаловал.

   – Ну! Ну! – Государь капризно подогнал дьяка. – Хватит с меня ваших хитростей. Прямо говори. Черкасских казаков взбунтовал?

   – Ещё чего! Бог миловал... Однако...

   – Ну, что «однако»?! – закричал Алексей Михайлович в сердцах.

   – Царицын Стенька взял.

   – Как так Царицын? А Тургенев где?

   – Тимофея Васильевича и племянника его злодей в Волге утопил.

   – Но Прозоровский!!! Чего ждёт Прозоровский? Указа моего?

   – Иван Семёнович тоже... великий государь... Царство ему Небесное...

   – Иван Семёнович?

   – Со стены его Стенька скинул.

   – Дожили... Рассказывай, Дементий Минич, всё по порядку.

   – Иван Семёнович выслал на Стеньку голову Лопатина, тысячу стрельцов московских, а у Стеньки семь тысяч, две тысячи конных. Больше половины положил, остальных приковал к стругам... Князь Иван Семёнович выслал тогда астраханских стрельцов с князем Семёном Ивановичем.

   – Со Львовым, что ли?

Со Львовым... А стрельцы астраханские – народ шаткий. Стакнулись с разбойником, повязали сотников да пятидесятников, Стеньке предались... Прозоровский встретил злодеев пушками. К пушкам Бутлера поставил де Бойля, но стена пространная, Стенькины казаки взошли по лестницам на стены, и приняла их измена астраханская, как родню. Ивана Семёновича копьём в живот ткнули, а потом всех начальных людей повязали – и в Волгу со стены. Одного князя Львова не тронули. Семён Иванович в приход Стенькин из Персии пиры ему задавал. Говорят, тогда и побратались.

   – Хорош братец.

   – Сыновей Прозоровского, княжат, Стенька за ноги велел повесить. Старшего утопил. Младшего – ему восемь лет – высек и к матери отослал. В Астрахани ныне власть казацкая... Дворян, с полтысячи человек, Стенька зарезал. Дворянских жён за казаков замуж отдал.

Алексей Михайлович слушал опустив голову. Дементий Минич подумал и досказал свою повесть:

   – Детишки астраханские нынче в Стеньку играют. Устраивают казацкие круги, судят. Виноватых палками бьют, за ноги вешают. Кого-то за шею вздёрнули, насмерть.

   – За чьи грехи – сей Стенька? За мои? – тихо спросил царь, поднимая на дьяка глаза. – За Никона, что ли, Бог наказывает? За Соловки?.. Не молчи, Дементий. Всё мне говори. Без утаек... Что иноземцы-то? Неужто и они к Стеньке перебежали?

   – Бутлер скрылся. Где теперь, неведомо. Полковника Бойля ранили... Стенька немцам, когда в осаде сидели, письмо прислал прелестное, на ихнем языке. Бутлер грамоту воеводе отдал, князю Ивану Семёновичу. А Иван-то Семёнович холопа, который письмо принёс, казнил.

   – Дементий, вот что надо бы... Пошли Никону в Ферапонтов монастырь осётров да белужки. Спросит, от кого – пусть не извещают. Святейший ведь предупреждал меня: «Жди бунта великого. Сей бунт по вине бояр случится». Вот и случилось, – потёр рукою грудь, промокнул рубахою пот в глазницах. – То-то душа моя изнывала. Сон был страшный. Какой – не помню, но проснулся – лицо от слёз мокрое...

   – Гонец сказывает: на преподобную Акулину, в ночь, над Астраханью небо разверзлось, сыпало искрами, будто сажа в трубе горела. А наутро видели три столба в небесах, над столбами три венца.

   – Дементий Минич, прикажи подьячим Тайного приказа по утрам да по ночам на небо глядеть – нет ли какого знамения?.. А на Стеньку пусть князь Юрий Алексеевич Долгорукий снаряжается. Пошли людей Думу созывать, а Юрия Алексеевича ко мне зови без мешканья. Вот ведь беда: добрая треть Волги у вора, не дай Бог, татары да калмыки пристанут к Стеньке-то.

   – Волжских татар Разин сам побил, пограбил.

   – Опростоволосился атаман... Пойдёшь, Ртищева позови. К Савве Сторожевскому поеду... От Господа Бога нам гроза. От Господа Бога и милость будет.