Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 56 страниц)

8

Однажды поутру Савву возле тюремного тына встретили пожилая женщина и подросточек.

   – Я Домника Михайловна. Слыхал небось обо мне? С дочкой мы, к батюшке Лазарю. Живы ли от поста-то своего смертного? Дозволь поглядеть: мне на супруга, Богом данного, ей – на отца.

Савва поклонился:

   – Воеводу просите. Я такой же подневольный, как батьки. Уборщиком приставили.

   – Воевода обещал на Вербную да на Пасху к ямам допустить. Доживут ли?

   – Доживут, – сказал Савва.

   – В лёжку небось?

   – А не больно-то! Полежат-полежат да и поклоны возьмутся класть.

   – Господи! – охнула Домника. – Передай им ведёрко. Ягодки мы отчерпали. Здесь один настой от морошки. Та же вода, а всё ж погуще... Перемрут, перемрут, Господи!

Савва застучал в тын. Открыл десятник:

   – Домника! В соблазн вводишь подневольного человека?

Савва показал на ведро:

   – Настой из-под морошки принесли.

   – Возьми, – разрешил десятник. – Гляди у меня, баба, не носи писем!

   – Послушалась бы я тебя! – усмехнулась Домника Михайловна. – Да только забыли нас – не пишут. Всех истинно верующих царь по тюрьмам пораспихал, а зело крепких так и пожёг.

   – Побереги язык! – обронил десятник, затворяясь от бабы крепкой дверью.

Савва понёс стучащее льдинками ведро к ямам. Сидельцы питье приняли. Аввакум, отливая в корчажку настоя, показал свободной рукой уборщику, чтоб нагнулся.

   – Письмецо привяжу к верёвке. Кирилке передай.

Струхнул Савва, но виду не подал. Положил четвертушку бумаги в рукавицу. Когда относил поганое ведро на болото, не утерпел, глянул в бумажку. Аввакум писал неведомому Афанасию: «Не умер ли ты? Да как умереть: Афанасий – бессмертие толкуется. Носи гораздо пироги те по тюрьмам тем». Далее протопоп-расстрига спрашивал, не принял ли страха ради боярин Борис «троицу» – понимай троеперстие. Князя Ивана Хованского корил за измену вере: «Рафленые куры да крепкие меды как покинуть?» И предупреждал: «Аще и Илия и Енох не вкусили смерти плотски, но при антихристе и те плотию постраждют и, на стогнах убити, пролежав три дни и пол, оживут паки и на небо взыдут. А мы когда бессмертии будем? Ну, Афонасей, прости. Спаси Бог тя за пироги. Моли Бога о мне».

Понравилось письмецо Савве. Позавидовал неведомому Афанасию, с любовью написано.

Не ведал: Афанасий – мирское имя инока Авраамия, сожжённого на Болоте в Москве.

Стрелец Кирилл письмо взял без разговора. Тотчас и оказия сыскалась. Привезли из Ижмы расстриженного вместе с Лазарем сибирского попа Доментиана. В Ижме он сидел вместе с московским юродивым Киприаном. Киприан благословил, а Доментиан сказал «Слово и дело». Теперь везли его на допрос в Москву.

Пока воевода приготовлял для отправки в стольный град отписки и челобитные, друга Лазаря посадили в свободную яму, где когда-то томился симбирский поп Никифор.

В первую же ночь пробрались к нему Аввакум с Епифанием. Доментиан, облобызавшись со старцами, испросил у обоих благословение на задуманное дело.

   – Мы здесь как в затворе. Молись, плачь о грехах своих, а овцы наши на волков оставлены! – говорил Доментиан. – Как приедем в людные места, сбегу. В Сибирь уйду, в свою Тюмень али в Тобольск, где батька Лазарь служил. Отчего он-то не пришёл?

   – Изнемог, – сказал Аввакум. – Пост держим строже не бывает: на одной воде. Иногда ягодными настоями подкрепляемся, его попадья и носит, Домника Михайловна. Здесь, в Пустозерске, мыкает горе с дочерью. А моя Марковна в яме сидит, Иван да Прокоп, сыновья, тоже закопаны. Младшие детки с домочадцами, слава Богу, хоть в Мезени, да на свободе. Встретят тебя, чай. Подкормят. Ты им скажи, пусть бумаги мне раздобудут. На оборотах писем пишу, да письма-то больно редкие.

   – Вы бы, отцы, поберегли себя. – У Доментиана даже голос дрогнул. – Ваши молитвы – алмазы чистые. Святая Русь в упадке, от истинного Бога отреклась.

   – «И в Духа Святаго, Господа истиннаго животворящаго»! – прочитал Аввакум Символ веры. – С Востока получили Откровение, а теперь с Востока тьма соблазна накатывает. Все эти Паисии, Макарии, Лигариды под Магометом спины-то наловчились гнуть, вот и служат – не Богу истинному, а злату с серебром. Святейшие, блаженнейшие, но покажи им соболей – пенёк Богом назовут. Лукавы аки лукавый.

   – Я, батюшки, вот что в мыслях держу, – сказал Доментиан и замолчал, набираясь духу. – Чем жить, гневя Господа нашего, слышать искажённые врагом молитвы...

   – Да к Богу ли такие молитвы?! – закричал Аввакум.

   – Вот и говорю... Может, уж сразу... Батьки, а батьки! В огненную купель – и вся грязь миру, весь свет – душе!

Обмерли.

   – Огненной рекой, говоришь, утечь? – кашлем очищая гортань, прохрипел Аввакум. – От царя-отступника, от патриарха, что у царя на верёвочке, от всей мерзости, затопившей Белое царство?.. В огонь?

   – В огонь, батька! В огонь!

Епифаний заворохтался, как петушок ночью на насесте.

   – Не больно ли честь велика никониянам – самим истреблять цвет русской жизни?!

   – Ради истиннаго[10]10
  Истиннаго – это слово выпушено Никоном из Символа веры.


[Закрыть]?! – загремел Аввакум, вскочил на ноги, возложил руки на голову Доментиана. – В огонь! Вот чистейшее омовение... Да не сегодня, батюшка. Может, и не завтра. Когда невмоготу станет. Они нас огнём-то всё время пугивают. Вот и поразим их огонь своим огнём.

   – Отцы! Милые! – простонал Доментиан. – Спасибо за единомыслие, но утешьте, будет ли конец сему наваждению? Хоть при старости нашей? Али хоть при внуках наших? В тюрьме сидеть не страшно, страшно видеть, как неправда правду ломает. Никем не наказанная, мордатая, счастливая.

   – А Стенька Разин? Господь гнев явил... Они же совсем осатанели. – Аввакум вытянул из печи головешку, осветил лицо Доментиану, чтоб глазами в глаза. – Стенька Разин покропил землю кровушкой, а князь Долгорукий – Волгу кровью наполнил. А ведь это ещё не беда, предтеча бед... Недолго и нам здесь куковать – вгонят в гроб!

   – Аввакумушка, уж не в уныние ли ты впал? – удивился Епифаний.

   – Нет, милый! Нет! «И восстал сатана на Израиля». Ну и ладно бы, и я бы на нега! Головешкой-то в морду, в ноздри... Увы! Мне на сатану восстать нельзя. То борьба Бога. Моё дело молиться, терпеть да быть свидетелем Промыслу.

   – Помолимся, отцы! – сказал Доментиан. – Другой такой радости не будет – помолиться совокупно.

Молились до восхода солнца. На свету расползлись по ямам.

9

Доментиана увезли в канун Вербного. Стрельцы дозволили старцу взять благословение у всех четырёх сидельцев. Свиделся-таки с Лазарем, омыли друг друга слезами.

   – Молись, батюшка! На твои молитвы буду уповать!

В ответ Лазарь мычал о чём-то важном, Доментиан силился разобрать слова и наконец горестно закричал:

   – Не понимаю! Прости, Бога ради... Ни единого словечка не разберу.

Рядом был стрелец Кирилл. Объяснил:

   – Он говорит: освяти воду в реке.

   – В какой?

   – ...обол! – выдавил Лазарь.

   – В Тоболе?! – ахнул Доментиан, трижды поклонился батюшке до земли. – Бог в твоём слове.

Расстались. И потекла жизнь пустозерских горемык своим чередом. На Вербное вкусили толику пищи: Домника Михайловна ушицы принесла да каждому по рыбьему хвосту. Пососать, косточку погрызть.

Всю Страстную постники пили отвары трав, а на Пасху кулича отведали. Аввакум не сдержался, съел ломоть, и стало ему худо. В беспамятство провалился, в бреду стонал, да так, что собаки взвывали.

Лазил к нему в яму стрелец Кирилл, ходил за батькой, поил взварами, кормил, как птичку. Пять недель умирал протопоп.

И однажды пришёл к нему ученик его Афонюшка, Авраамий в иноках.

   – Не ведал, что ты схиму принял! – удивился Аввакум.

   – Огнём меня посхимили, авва!

   – Ты – дух? А я тебе письмо послал. За пироги хвалил.

   – Что мои пироги? Твоих ждут, батюшка. Язык тебе не резали, а речей от тебя не слышно.

   – Бог даст, на ноги встану – испеку пирог. Давно уж стряпню затеял. Болею, а в уме слово к слову прикладываю.

Авраамий осенил батьку крестным знамением – «Всесвятая Троице, Боже и Содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце моё начата с разумом и кончати делы благими...»

   – «Я же ныне хощу глаголати аз недостойный...» – закончил Аввакум. – Афонюшко! Истинно так! Мои слова – зачин жития. Сорок сороков раз себе их бубнил!»

   – С Богом, авва! – поклонился Авраамий учителю, растворяясь в воздухе, а слова всё текли, текли, и каждое запечатлялось огненным языком на брёвнах тюремного сруба.

Пробудился Аввакум здрав и, не забывая приход Авраамия, устремился со всею страстью к писанию своего жития, но отвлекли дела, важные для сидельцев.

Утром, принимая от Саввы ячменную кашу, задержал уборщика:

   – Чего там Фёдор? Пишет?

   – Да вроде уж написал. Ждёт приезжих, чтоб в Москву послать.

   – Принеси мне его писаньице.

   – Фёдор книгу не даёт. У него Лазарь просил...

   – Скажи от меня Кириллу, пусть изловчится, а книгу у Фёдора заберёт. Уж такого небось наумничал!

В тот же день явился пред грозные Аввакумовы очи и Кирилл-стрелец:

   – Фёдор книгу не даёт.

   – Силой забери! Чего со смутьяном цацкаться?

Кирилл почитал себя послушником протопопа, но отнимать книгу не смел: шум поднимется. Обманул Фёдора. Прибежал как впопыхах: купцы-де в Мезень едут, взялись письма страдальцев на волю передать. Фёдор и достал свою книгу, благословил на долгое странствие, заодно и Кирилла-благодетеля благословил. Тот же ухватил писаньице да бегом к Аввакуму.

И был протопоп единственным читателем Фёдорова сочинения.

«Дураками» сыпал чуть ли не после каждой прочитанной строки.

   – В святой книге – Трисущная, а он своё – Единосущная. На груди – крест, а башка басурманская.

При Кирилле и Савве бросил Аввакум Фёдорово писание в печь.

Кирилл на колени кинулся перед ямой:

   – Батька! На мне же грех!

   – Не ты сжёг, а я. Чего ты хотел? Фёдор сам сбесился и других перебесить хощет. Покаяться покайся. От покаяния душа, как младенец, чиста.

В ту ночь на небесах явилась буква «омега».

   – Михалычу, горюшку нашему, – конец! – решил Аввакум. – Царство ему дано Белое, но уж до того закоптил небеса, что солнце пятнами пошло. Ишь как земля-то стонет.

Стонала поднявшаяся метель, но Аввакуму казалось, что он слышит стоны глубинные: Россия стонет, Москва-матушка.

10

Москва пророчествам не внимала. Сильно припоздавшая весна за каждый пропавший день дарила тройной радостью: всё цвело, росло, пело. Проливные дожди унесли с улиц всю городскую скверну, и Москва, изумрудная от травы-муравы, жемчужная от цветущих разом черёмухи, вишнёвых садов, яблонь была воистину невеста.

Власти тоже не знали печали. Приготовлялись к празднику, им было с чего торжествовать.

Ещё 14 апреля стольник Григорий Касогов с тысячью рейтар и драгун, со старыми казаками Черкасска пленял в Кагальнике, в гнезде вольного Войска Донского, атамана его Стеньку Разина. Городок сожгли, ретивые разинцы костьми легли, кто сдался – того порубили, сам Степан Тимофеевич с братом Фролом был отправлен в Москву. Большому Вору большой почёт, везли как сокровище – впереди полк, позади полк, по сторонам роты иноземного строя. Да ведь и то сказать, одеты братья были не хуже султанов.

   – Нанизывай все перстни, какие есть, – со смешочками приказывал младшему брату перед дальнею дорогой Степан Тимофеевич. – Нас в Москве с великим почётом встретят, пожалуют, как никого не жаловали. На весёлое дело везут нас, Фролка, на великое! Не бледней, дурак! Пусть дрожь пробирает собак-руколизов.

И вот теперь чем ближе был Стенька к Москве, тем теснее становилось на московских улицах. Полки иноземного строя поставлены в Кремле. Московские городовые дворяне заняли дороги, подтягивались дворянские конные отряды из других городов, их разводили по царёвым подмосковным сёлам, размещали вдоль Москвы-реки, ведь разинцы воевать на воде великие мастера. Одно небо оставалось свободным от царских стражей.

Утром 3 июня Алексей Михайлович позвал к себе на Верх Артамона Сергеевича. Лицо озабоченное, глаза опоры ищут.

   – Привезли, – сказал царь чуть не шёпотом. – Слава Богу, всё тихо.

Артамон Сергеевич смутился:

   – Прости, государь, я не знаю ничего. Разина привезли? Где же он теперь?

   – В пяти вёрстах остановили... Давай-ка посоветуемся, каков въезд должен быть. Тайностей, думаю, тут не надобно. Пусть народ видит: вот он, вор, всеми оставлен, немощный, мерзкий... Весь в государевой власти... Ну а всё-таки, знаешь, бережёного Бог бережёт. Привезли-то в дорогом платье, в золоте, в каменьях. Что старший брат, что младший. Я приказал одеть и самого Стеньку, и Фролку в худшее из худшего. Выбрать на папертях рвань, дыру на дыре, и обменять. Нищим – по молитвам их, в шелка, а разбойников – по достоинству.

   – Ну уж коли Стенька хотел удивлять народ богатством платья, удачей своей воровской, – платья нищего ему как раз впору.

   – Так ты согласен! – обрадовался Алексей Михайлович. – А везти как? Князь Долгорукий, Юрий Алексеевич-то, советует поставить на телегу столб, и к тому столбу прикрутить с одной стороны Стеньку, с другой Фролку, чтоб все видели. А пятки им по дороге калёным железом прижигать, чтоб орали на всю Москву.

   – Не надо! – вырвалось у Артамона Сергеевича. – Послы на всю Европу разнесут. Они и нынче-то Россию пугалом выставляют.

   – Но уязвить-то воров надобно! – вскипел Алексей Михайлович.

   – Пусть Стенька будет привязан не к столбу, а к виселице. Фролку – на цепь да к телеге, кобельком чтоб бежал.

   – Кобельком! – Царь согласно кивнул. – Один под виселицей с петлёй на шее, а другой – кобельком. Пусть поглядят... А привезём-то уж завтра. Сегодня поздновато... Телегу-то протянуть через Красную площадь и к Пыточной башне.

   – Так будет воистину сурово, без крику-то, – сказал Артамон Сергеевич.

   – А допросить Стеньку да и брата его должен человек умом быстрый. Князь Юрья Алексеевич – зело горяч, как бы до смерти не умучал. Давай уж ты, Артамон... На два дня отдаю воров в твои руки. Казнь – шестого. Тянуть-то тоже боязно. Упаси Бог, сговорятся да отбивать кинутся...

   – Некому отбивать, государь. Присмирел народ. Шапки скидывает, едва в конце улицы появишься. А когда на Волге города падали – глядели глаза в глаза.

   – Глаза в глаза, – согласился государь. – Народец-то русский тихоня, а пальца в рот не клади. Не забуду, как в Соляной-то бунт меня за грудки хватали. Бориса Ивановича... требовали выдать головой. Да и в Медный бунт... Лошадь под уздцы, глаза волчьи... Я всё помню.

   – Князь Юрий Алексеевич разбойное удальство с кореньем повыдергал. На казнь всю Москву надо собрать. Чтоб сказок-то потом не сказывали о чудесном спасении.

   – Потому и прошу тебя, сбереги Стеньку для казни.

   – Исполню, государь! А у меня есть чем порадовать твоё величество. Приехал нынче бывший молдавский логофет Спафарий. От патриарха Досифея к тебе прислан, в толмачи и для перевода греческих книг.

   – Приветь. – Государь был иным озабочен.

«Неужто разбойник и теперь ему страшен?» – изумился Артамон Сергеевич.

Царь словно услышал нечаянную мысль. Строго посмотрел. Морщинка пересекла чистый лоб.

   – На Мефодия и Кирилла в Астрахани злобные тати бросили с раската владыку Иосифа, убили и князя Семёна Ивановича Львова, Стенькиного названого брата. В Астрахани хозяин атаман Ус, а другой атаман, Федька Шелудяк, к Симбирску идёт. Всё начинается сызнова.

От царя Артамон Сергеевич помчался в Новодевичий монастырь навестить домну Стефаниду: хотелось предстать перед мудрым Спафарием человеком заботливым, помнящим о Молдавии.

Привёз домне жалованье, как всегда задержанное, и подарок якобы от супруги, от Авдотьи Григорьевны: часы с музыкой, с танцующими рыцарями и дамами.

Домна Стефанида выглядела усталой. Деньги приняла с такою безнадёжностью, словно ей змею поднесли. Часам улыбнулась. Обронила:

   – Вы добры ко мне.

   – Что вас тревожит, государыня? – изобразив на лице озабоченность, спросил Артамон Сергеевич. – Положитесь на меня, я готов служить вашей светлости.

   – Моя судьба у Бога! – воскликнула домна. – Я ехала в Россию за участием и обрела монастырь. Сёстры меня любят, сёстры молятся обо мне.

   – Вас угнетает монашеская жизнь? Тут, должно быть, строгости?

   – О, не волнуйтесь! Я гуляю в саду, здесь река, птицы... С иными птахами у меня дружба, берут крошки с руки. Мне чудится, что на зиму они улетают на мою родину.

   – У вас светлая душа, если птицы вас любят.

   – Мне Господь много дал, да счастьем обделил.

   – Ах, знали бы вы, с кем у меня сегодня встреча назначена, – сказал Артамон Сергеевич, раскланиваясь. – Смею надеяться, уж это известие вам непременно будет в радость. Приехал логофет вашего супруга Спафарий Милеску.

   – Ах, Господи! – Домна поднесла к глазам платок.

   – Он сегодня же будет у вас, – пообещал Артамон Сергеевич.

Уже в карете его так и подбросило: а знает ли домна, что это он, пекущийся о её судьбе, похититель её счастья? Ведь всерьёз надеялась попасть в царицы. Если знает, то как держится! Истинная государыня... Впрочем, много ли его вины в том, что Бог судил, как судил? Коли бы Алексей избрал Стефаниду, кто бы ему поперечил?

В церквях кончились службы, народу на улицах было много. Артамон Сергеевич вглядывался в лица рослых мужиков и парней: неужто все эти набожные на вид люди – затаённые сторонники Стеньки? Что он такое, Стенька? И уже не терпелось видеть перед собою поверженного ниспровергателя вечных устоев.

Усилием воли отстранил от себя завтрашнее. От худого никуда не денешься, так хоть порадовать сердце нынешней желанной встречей. Спафарий человек в Европе известный, по дороге в Москву был принят польским королём. Из Пскова, где Спафарий ожидал разрешения на въезд в Москву, сообщали о грамотах, какие при нём: одна от патриарха Досифея, другая от великого драгомана Порты Николая Панагиота. Рекомендатели достойнейшие. К этому псковский воевода прибавлял: русского языка, отправляясь в Россию, Спафарий не знал, но пока жил во Пскове за две недели преуспел на удивление: всё понимает, помаленьку говорит, славянские же книги читает любо-дорого.

Артамон Сергеевич чувствовал – волнуется: ладони вспотели. Всё великое у человека, к которому торопился, в прошлом: боярин и логофет, посол шведского короля к королю французскому... Знает подноготную сераля, богат родственными связями в Молдавии, в Турции. Однако не это было дорого и даже не учёность. Спафарий жил в Константинополе, в Иерусалиме, в Стокгольме, в Бранденбурге, в Штеттине, не говоря уж о Париже, о Варшаве, о Кракове, о Яссах... Восток и Запад – все чудеса мира отражались в глазах сего пришельца, с таким хотелось говорить и слушать, слушать.

Войдя в свою палату, Артамон Сергеевич окинул придирчивым взглядом итальянские стулья вдоль стен. Подумал: «Глупо. Зачем столько и так далеко от стола?» Глянул на бумаги – показалось жидко, вывалил на стол столбцы из сундука. И покраснел как рак: «Дурость!» Всё убрал, оставил один лист, но и его кинул в сундук.

   – Зови!

Подьячий, ожидавший приказания, исчез.

Артамон Сергеевич сел. Понял: снова пыжится. Вскочил на ноги, и тут дверь отворилась и вошёл искатель царской службы. Артамон Сергеевич улыбнулся и пошёл навстречу: его чаяния сбылись.

Спафарий был высок ростом, ровня Артамону Сергеевичу. Плечи развёрнуты, голова посажена гордо, волосы как львиная грива. Глаза карие и не как у Стефаниды – чёрная жаровня, но светящие тихой приветливостью. Поклон отвесил вроде бы и нижайше, а достоинство блюдя.

   – Здравствуй, Артамон Сергеевич, сподвижник великого Белого царя! – Спафарий говорил, разделяя слова короткими паузами.

   – Здравствуй, жданный друг! – Матвеев поклонился в ответ, ловя себя на том, что обезьянничает с поклоном-то, – Здоров ли? Не утомила ли тебя долгая дорога?

   – Кто служит посольскому делу, для того дорога – половина жизни. Позвольте вручить рекомендательные грамоты?

Артамон Сергеевич принял оба письма, подвёл Спафария к стене, усадил на один из стульев, сел рядом. Пробежал глазами грамоты: «Человек премудрый в латинском и словенском, а наипаче в еллинском языцех и русский может скоро выучить... Дивен есть добрым писанием... Хронограф, в коем содержатся всякие дела вселенские...»

   – Нам нужны толмачи, нужны люди, сведущие в законах и в тайнах Востока. – Артамон Сергеевич посмотрел в лицо гостя, ожидая, когда тот поднимет глаза. И дождался. – Нам нужны умные люди. Светские люди... Ах, я забыл! Ты, должно быть, не всё понимаешь... Однако говорил ты хорошо. Зело хорошо.

   – Я выучил сии слова, – улыбнулся Спафарий.

   – Позвать переводчика?

   – О нет! Я понимаю... Переводить смогу через месяц... Я знаю славянский, польский.

   – А турецкий?

   – И турецкий. Я жил в Истамбуле, в Адрианополе.

   – А ещё какими языками владеешь?

   – Французским, сей язык близок моему родному... Знаю немецкий. Могу читать шведские книги.

   – Святейший Досифей поминает о латинском, о еллинском...

   – Се языки учёной премудрости, их в младые годы пришлось изучить, чтоб книги читать, – улыбнулся Спафарий.

Артамону Сергеевичу нравился этот лёгкий человек, но хотелось почерпнуть от его мудрости, прикоснуться к его дорогам.

   – Ну а ежели, ежели... – начал, а о чём спросить – пустота в голове. – Ну а ежели... вот ежели ты и в Иерусалиме был, в Святой земле, и в иных многих странах, что тебе в душу-то легло?

   – В душу... легло? – переспросил Спафарий, глаза его потеплели: понял. – Жизнь там и там разная. Хотят всё одного – радости. Все любят детей.

   – Я о сокровенном! – вырвалось у Артамона Сергеевича.

   – Сокровенное? Ах, сокровенное! Это... Это – стена! Нет, нет! Это... – Спафарий показал руками нечто зыбкое.

   – Дым?

   – Дым, – улыбнулся Спафарий, но глаза его были серьёзны. – Я понял: смотреть, смотреть, смотреть – сё хорошо. Много смотреть, зело, зело. Я был там, там, там... Но мне – мало. Осталось много.

   – Да! Да! – согласился Артамон Сергеевич. – Русские люди уж в такие снега залезли, в такие льды, в вечную зиму, а всё идут, идут... И земля, слава Богу, не кончается... Но скажи!.. Бог, Иисус Христос, будет ли Он Богом для всех людей? Скоро ли?

Спафарий смутился. Опустил глаза:

   – Не скоро. Восток у Магомета.

   – Ах, не понимаю я этого! – хлопнул ладонями по ляжкам Артамон Сергеевич. – Творец мира, а Святую землю отдал басурманам. И Константинополь! И четырёх патриархов.

   – Христос родился в скотских яслях, – сказал Спафарий, – распят на кресте с разбойниками. Кто с Христом – терпят. Торжествуют иные.

   – Да ведь обидно!

   – Обидно? – Спафарий приложил руку к груди. – Бог здесь! Здесь правда!

   – А торжествуют... иные! Сам же говоришь! – Артамон Сергеевич, было видно, ну никак не согласен.