Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 56 страниц)

Сел на лавку, в изголовье убиенного. К нему подошёл его постельник:

   – Поспал бы ты, Юрий Алексеевич!

Стон вывалился из груди старца:

   – Господи, зачем я до сего дня дожил? – Дотронулся до руки постельника: – Воды принеси. Мне бы на столе-то лежать, уж так я устал. А лежит Михайла Юрьевич. Где же ты был, Архангел Божий, когда сынишку-то моего копьями, как медведя, пыряли? Куда ты подевался в жестокий час, ангел-хранитель?

Что-то ухнуло, качнулись свечи: на пороге светлицы стоял Чермный. За его спиной товарищи его.

   – Ну-ка, покажи свои зубы, Юрья Алексеевич! – Чермный достал из-за пояса нож. Ножом приподнял верхнюю губу князя. – Братцы, а он и впрямь зубастый! Восемьдесят лет, а зубы как орешки.

Стрельцы вваливались и вваливались в светлицу.

   – Щуку бы мы тебе простили, великому воеводе. Да на зубцах не хотим висеть, ни в Белом городе, ни в Земляном. Прощай, Юрья Алексеевич! Замолви за нас словечко Господу Богу.

Воткнул нож снизу вверх, под рёбра, чтоб до сердца достал. Но князь был жив, его подхватили под руки, вытащили на крыльцо, с крыльца кинули в толпу. Кололи, секли.

   – До площади-то Красной далеко! – заленился кто-то из стрельцов.

   – Ему и в навозной куче будет хорошо, – догадался Кузьма Чермный. – Над червями теперь будет начальствовать.

Труп отволокли на скотный двор, подняли на вилы, бросили поверх свежего навоза. Показалось мало: сверху накидали, расколотив бочку, солёной рыбы, приговаривали:

   – Ешь, князь Юрья! Чай, вкусно! Это тебе за то, что наше добро заедал.

В ту ночь филины ухали в Москве. Собаки выли. Город провалился в кромешную тьму: жители не смели жечь огни – на человечьи лица смотреть боялись.

7

Мятежники оставили в Кремле караулы, но караульщики все были пьяны, день прожили кровавый, на ногах с утра... По сонному Терему пробралась в комнату царевны Натальи Алексеевны мамка Клуша – постельница великой государыни Марфы. Собрала Клуша своих цыплят, повела в обход стрелецких караулов в царицыны покои. Среди цыпляток были братья Натальи Кирилловны Иван, Лев, Мартемьян, Фёдор, племянник Василий, сынок Артамона Сергеевича Андрей и сам Кирилла Полуэктович – бородатый птенец.

Страшный день просидели Нарышкины и Андрей Артамонович за кроватью восьмилетней царевны, за ковром. Стрельцы в комнату забегали, но уходили, заглянув за печь да под кровать. Царевну жалели – совсем дитя, да и мамки её вой поднимали.

   – Здесь вам покойнее будет! – говорила Клуша, заводя несчастных в тесный чулан в спальне Марфы Матвеевны. – Заложу вас подушками да перинами, и дверь на замок.

   – Не надо! – вырвалось у Андрея Артамоновича. – Пусть дверь останется открытой.

   – Верно, – согласился Иван Кириллович. – Где закрыто, там ищут с пристрастием.

Клуша покормила своих птенцов, напоила и принялась набивать чулан постельной стряпнёй. Про тайник никому знать не надобно, куда ни повернись – измена, предательство.

Нарышкины заняли углы, Андрей же Артамонович оказался возле подслеповатого слюдяного оконца. И был рад – воздуха побольше. Лежал без сна, без единой мысли в голове.

Отца растерзали, найдут – и с ним сделают то же... Помолиться бы – пустота в груди. Всё потом! Слёзы, молитвы, сама жизнь. Одно остаётся – терпеть, и Бог даст – вытерпеть.

Стрельцы пришли в Кремль утром. Со знамёнами, с барабанами, с оружием.

На Красное крыльцо к ним вышел князь Иван Андреевич Хованский.

   – Спаси Бог вас, детушки! – Голос у князя был зычный, весёлый. – Спросить хочу. А не пора ли нам царицу Наталью Кирилловну гнать из дворца?

   – Любо! Любо! – закричали стрельцы.

   – Что любо? Гнать или терпеть?

   – Гнать! – хохотали весельчаки.

   – А за чьей головой вы сегодня-то пожаловали? – подсказывал стрельцам Хованский, чего им делать.

   – За Ивановой! Нарышкина пусть к нам вышлют!.. – Выклики слились в единый рёв: – Нарышкина! Не убил царевича Ивана, так убьёт!

На крыльцо вышли царевны: Татьяна Михайловна, Марфа, Екатерина, Феодосия Алексеевны. Говорила старшая, Татьяна:

   – Славное воинство! Неужто вы забыли своё крестное целование брату моему царю Алексею Михайловичу, царям Фёдору Алексеевичу да Петру Алексеевичу?

   – Выдай Нарышкина! – крикнули царевне. – Изменника!

   – Где Иван Кириллович, мы не знаем. А вам бы, коли крест на вас, Богом молим не ходить в дом государев с невежеством.

   – Дайте нам дохтуров! – закричали стрельцы. – Отравителей царя Фёдора Алексеевича! Яна! Дохтура Яна! Даньку! Дохтура Даньку! Веркея Кириллова!

   – Мы пойдём ударим челом государю Петру Алексеевичу, – согласилась Татьяна Михайловна. – Будем просить, чтоб выслал вам докторов и думного человека Аверкия. Да смотрите не зверствуйте. Судите честно.

Царевны удалились, и со стрельцами остался князь Хованский.

   – Молодцы, детушки! – хвалил он стрелецкую вольницу. – Так и живите: кривцу – на рогатину, правду – за стол. Эх, сколько тут неправды-то перебывало! – махнул рукою в сторону дворца. – Сё – доброе дело, когда простого человека слушают. Может, поумнеют господа пышнозадые!

   – Будь нам отцом родным! – кричали в ответ мятежники.

Ждали со смирением. У иных по сердцу кошки скребли когтями: царевич Иван жив, начальники, от коих натерпелись за годы службы, перебиты, чего ещё-то?..

И тут появились подводы. Привезли бочки с вином, с пивом...

Когда из дворца вывели думного дьяка Аверкия Кириллова – был он богатейшим купцом, гостем, да царь Фёдор Алексеевич пожаловал его за мудрость в думные дьяки – воинство Хованского успело осатанеть от вина.

Рядом с Аверкием на крыльце поставили доктора Яна, сына доктора Даниэля фон Гадена Михаила, помощника доктора Гутменьша.

Сыну доктора было уже двадцать два года, принялся объяснять стрельцам:

   – Мой отец всякое лекарство, прежде чем дать царю, сам половину выпивал. Бог не дал жизни великому государю Фёдору Алексеевичу. Он года на два раньше бы умер, если бы не принимал лекарства моего отца.

   – Твой отец жид! Христопродавец! А ты сам – жидёныш!

Толпа заходила ходуном: так брага бродит в бочках.

На Красное крыльцо через сени Грановитой хлынули нетерпеливые. Аверкия, Яна, Гутменьша, Михаила сбросили на копья, и вся орава снова полезла во Дворец, рыща в чуланах.

Несколько человек забежали в спальню Марфы Матвеевны. Грозная Клуша кричала на них, стыдила:

   – Охальники! Царицу, вдову срамите! Сё половина – бабья!

   – Где ты прячешь Ваньку-змею? – гаркнул на постельницу Кузьма Чермный, распахивая дверь чулана.

   – Тебя бы, дурака, сюда! Чтоб задохся! – отважно отвечала Клуша.

   – А ну, ребята! – скомандовал заводила.

Стрельцы принялись пырять в подушки и в перины копья, сабли. Клуша наседкою растопырилась:

   – Батюшки! Батюшки! Всю стряпню изодрали!

   – Молчи, старая!

Чермный схватил располосованную подушку и натянул на голову отважной постельницы.

Хохоча, стрельцы ушли.

И вдруг крик!

   – Иван! Нарышкин! – Стрельцы кинулись за убегающим.

Возле церкви Воскресения, где вчера был схвачен царицын брат Афанасий, толпу пытался остановить бывший стрелецкий полковник Андрей Дохтуров:

   – Здесь царь молится! Опомнитесь!

   – Полковничек! Здравствуй и прощай! – Стрелец проткнул несчастного копьём.

Ватага ввалилась в церковь.

   – Вот он, Ивашка!

   – Это Филимонов! – закричала Наталья Кирилловна, сама же загораживала телом сына своего, Петра Алексеевича.

Копья были быстрее. По полу потекли кровяные ручьи.

   – Господи! Господи! Господи! – кричала Наталья Кирилловна, словно это её убивали.

Стрелецкие заводилы Борис Одинцов, Абросим Петров, Кузьма Чермный подступили к великой государыне:

   – Не отдаёшь братца, батюшку твоего возьмём! А ну, подавай на Кириллу Полуэктовича, коли сама жить хочешь!

Царица, обнимая Петра, опустилась перед стрельцами на колени.

   – Что вам бедный старец худого сделал? Он шесть лет в ссылке томился! Оставьте мне батюшку. Хороша ли я, плоха, но ведь царица вам, мать великого государя!

Стрельцы молчали, кровяные ручьи из-под тела невиновного мученика сливались в огромную кровяную лужу.

Чермный сказал:

   – Будь по-твоему – пусть живёт раб Божий Кирилла. Но довольно ему в боярах величаться – изменников нарожал. Чтоб завтра же постригся – и в монастырь.

Наталью Кирилловну и Петра увели слуги, а к стрельцам снова вышли царевны.

   – Что же вы, господа, кровь-то христианскую льёте, чай, не вода! – смело сказала убийцам Татьяна Михайловна.

   – Подай нам Ивана Нарышкина да дохтура Даньку – тотчас уйдём.

   – Подать – убьёте. К смерти приготовиться надо, – вырвалось у царевны. – День сроку прошу.

Стрельцы переглянулись.

   – По рукам, Татьяна Михайловна, – сказал Чермный и хлопнул царевну ладонью по ладони. – Жди нас завтра.

Ушли.

В тот же день мятежники разорили Холопий и Стрелецкий приказы. Все документы были выброшены вон и сожжены.

Поймали Ивана Максимовича Языкова. Прятался у священника на печке. Кто-то шепнул стрельцам, где искать отставленного от дел любимца Фёдора Алексеевича.

Языкова приволокли на Лобное место.

Со стороны Москвы-реки дул ледяной ветер. Пыль вскручивало змеями до облаков.

Ивана Максимовича кинули на плаху, секирой по шее – и покатилась золотая головушка, застучала, костяная, по камням.

С земли кровь на небо стекает. Утром заря была густая, багряная.

В тот ранний час стрельцы поймали в Немецкой слободе доктора Даниэля фон Гадена. Переодетый нищим, он двое суток прятался в Марьиной Роще. Голод погнал к своим. Опознали.

Снова гудел по Москве набат. В третий раз стрелецкие полки шли на Кремль, где всего воинства – царевны, вдовы царицы, царь-отрок, царевич-дурак...

К стрельцам вышла великая государыня Марфа Матвеевна. Ей тотчас крикнули:

   – Выдай нам Ивана Нарышкина да жену дохтура Даньки!

Марфа Матвеевна осенила себя крестным знамением, поклонилась войску. Голосок так и зазвенел, молоденькая совсем:

   – Хоть убейте меня, не отдам на смерть невинную докторицу. Это вы мне отдайте доброго Даниэля. Знали бы, как он пёкся о здравии Фёдора Алексеевича. Ночами напролёт у постели великого государя сиживал.

   – Данька – чернокнижник! – крикнули в ответ стрельцы. – Мы в его доме змей сушёных нашли, черепах! Погоди, царица, всё про него узнаем и тебе скажем!

Потащили бедного доктора через весь Кремль в Константиновский застенок.

Толпа же не убывала, росла. Все ждали выдачи Ивана Нарышкина.

Царевна Софья, похудевшая за два дня, но всё такая же розовощёкая, явилась к Наталье Кирилловне с боярами:

   – Не избыть тебе, царица, чтоб брата Ивана Кирилловича не выдать. Не уйдут стрельцы без него. Али нам всем погибнуть ради Нарышкиной гордыни?

Бояре кланялись царице. Говорили, пряча глаза:

   – Ничего не поделаешь... У них сила. Стрельцы все пьяны... Полезут во Дворец – всем нам будет смерть. И тебе, и сыну твоему...

Хорошо в царях пряники медовые кушать, но приходит час – плати за мёд да за яхонты. А плата – горше некуда: жизнями.

Не дрогнул голос у Натальи Кирилловны, сказала постельникам:

   – Приведите Ивана Кирилловича в церковь Спаса за Золотой Решёткой.

И сама пошла в ту церковь. Софья и бояре – следом.

Иван Кириллович, выбравшись из чулана, застеснялся – весь в пуху. Переоделся. Пришёл в церковь спокойный, красивый. Поцеловал у Натальи Кирилловны руку.

   – Ступай к Никите Васильевичу, причастись.

Иван Кириллович исповедовался, соборовался.

К царице подскочил боярин Яков Никитич Одоевский, руки трясутся, щека дёргается.

   – Сколько ни жалей братца, а отдать его нужно! И ты, Иван, не тяни за нас душу. Ступай с Богом, не всем же из-за тебя погибать!

Царевна Софья подала обречённому на гибель образ Богородицы.

   – Икона чудотворная, держи перед собой. Может, стрельцы устыдятся...

Наталья Кирилловна пошла первой, с нею Софья, за ними Иван. Вышли из храма к Золотой Решётке.

   – Ваня! Родной мой! Прости! – застонала Наталья Кирилловна.

   – Ничего! – Иван улыбнулся сестре. – Ничего! Живите!

Царевна Софья быстро-быстро крестила несчастного.

Стольники отперли решётку. Иван Кириллович, загородясь иконою, шагнул через порог.

Его тотчас ударили со всего плеча, ухватили за волосы, поволокли по ступеням.

Икона кувыркалась следом.

Пиная, тыкая кулаками ненавистного боярина – ещё и побоярствовать не успевшего – погнали в тот же Константиновский застенок.

Доктор валялся на лавке без чувств.

Ивана Кирилловича начали пытать крючьями, жечь огнём.

Докторишка на пытке такого о себе порассказал – до слёз насмешил. Просил дать ему три дня сроку, обещал указать всех, кто во много раз достойнее казни, нежели он.

   – Долго ждать! – решили палачи.

Иван Кириллович был иной породы, все пытки стерпел. Ни слова от него не услышали.

Доктора Даньку после пыток пришлось волоком тащить. Иван Кириллович сам шёл. Доктора мешком кинули на плаху, Нарышкина поставили рядом.

Кузьма Чермный крикнул народу:

   – Всем ли виден боярин? Кому не видно – увидите!

Доброго молодца подняли на копьях, поворотили туда-сюда и шмякнули наземь. И пошло. Рубили все, у кого было чем. На куски, куски на кусочки, кусочки и те надвое. Отойдя от Нарышкина, не пропускали и по доктору махнуть.

Красное месиво от обоих осталось.

8

Тихо пробудилась Москва – унесло бурю.

В единочасье зацвели вишнёвые сады.

Колокола на церквях звенели вполголоса, виновато. Стрельцы, одетые в рубахи, без ружей, без бердышей, без сабель, снова потянулись в Кремль. Встали перед Красным крыльцом. Впереди выборные.

К стрельцам вышли обе сестры Алексея Михайловича, Анна и Татьяна, и все его дочери: Марфа, Софья, Екатерина, Мария, Феодосия.

Большинство бояр бежало из Москвы, и впервые за всю долгую историю Руси и России царством правили царевны. Семь царевен.

Говорила же со стрельцами государыня Софья Алексеевна.

Выборные ударили челом: требовали тотчас постричь в иноческий чин боярина Кириллу Полуэктовича.

Несчастного старика, потерявшего за три дня двух сыновей и племянника, провели меж стрельцами в Чудов монастырь. Великий государь Пётр Алексеевич на пострижении указал быть боярину Семёну Андреевичу Хованскому да окольничему Кирилле Осиповичу Хлопову.

Главу рода Нарышкиных скорёхонько постригли, нарекли Киприаном и не мешкая повезли в ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь.

– Нынче всё по-вашему делается, – сказала царевна Софья стрельцам и взяла с них слово, чтоб отныне убийств и грабежей не чинили, а «за верность» наградила каждого десятью рублями сверх жалованья.

Денег в казне не было, но царевна обещала собрать нужные тысячи с крестьян приказных людей и с крестьян, записанных за церквями. Зная, что этого не хватит, повелела чеканить деньги из серебряной посуды.

Обещанной награды стрельцам показалось маловато, тотчас ударили челом: пусть отныне полки называются «приказами», а сами они, служилые, – «надворною пехотой». В начальники над собою попросили боярина князя Ивана Андреевича Хованского.

Пожинал плоды победы над племенем Нарышкиных и главный заговорщик, боярин Иван Михайлович Милославский. Именем царя Петра записал на своё имя приказы Рейтарский, Пушкарский, Иноземного строя, приказ Большой казны, Дворцовый приказ. Он уже видел себя опекуном царя Ивана, великим правителем, но Господь не даёт рог бодливым коровам. Казну у Ивана Михайловича отобрали через два дня, через неделю – Пушкарский приказ, через месяц – Иноземный и Рейтарский. Поехал Иван Михайлович в деревню над мужиками своими власть показывать.

Стрельцам понравилось в Кремль ходить. 19 мая подали царю Петру ещё одну челобитную: о заслуженных деньгах. Считали с 1646 года и насчитали за государевой казной долга – 240 тысяч рублей. Сверх того просили отписать на надворную пехоту имения убитых вельмож.

Царица Наталья Кирилловна, не ожидая ни для себя, ни для сына своего доброго – от стрельцов, от Милославских, Хованских, от шатучего боярства, – перебралась с Петром Алексеевичем в Коломенское.

Царевне Софье пришлось стрелецкие запросы принимать и, затая вздохи, соглашаться со всем, чего бы ни пожелала слободская Москва.

Двадцатого мая стрельцы указали Кремлю отправить в ссылку в дальние города постельничего Алексея Тимофеевича Лихачёва, брата его, казначея Михайлу, окольничего Павла Языкова, чашника Семёна Языкова – сына убитого Ивана Максимовича, думного дворянина Никиту Акинфиева, двух думных дьяков, всех Нарышкиных, сына Артамона Матвеева – Андрея, стольников Лопухина, Бухвостова, Лутохина и всех бывших стрелецких полковников.

Приказано – исполняй.

На царстве сидел десятилетний Пётр, делами царства управляли царевны, но так, как вздумается Софье, а Софья указы получала от стрельцов. Вернее сказать, от стрельца Воробина полка Алёшки Юдина. Алёшка речей не говорил, не высовывался, но все челобитья сочинял он. Крестился Алёшка двумя перстами, почитал писаньица батьки Аввакума за истинную, за Божью правду.

Алёшка рассуждал просто: царь Пётр – сынок Натальи Кирилловны, Наталья Кирилловна – воспитанница Артамона Матвеева, Артамон – друг Алексея Михайловича и друг Никона, а Никон есть смута церковная. Бог не попустил, а то бы ведь водрузилась мордва над Русью православным папою, – а на челе-то у сего папы число «666».

Выходило: Ивана нужно на царство сажать. Дурак – не беда. Блаженных Господь любит. Посадить Ивана на царство – покончить с новыми обрядами, со всею никониянской прелестью.

Недолго размышлял Алёшка Юдин. Уже 23 мая стрельцы прислали выборных к царевне Софье: войско единодушно желает видеть на престоле Московского царства обоих царевичей, Ивана и Петра.

Двадцать пятого мая патриарх Иоаким послушно созвал Собор. И вот уже раскатывал над Кремлем медные звоны большой колокол Успенского собора. Отныне многие лета возглашать в церквях надлежало царям Иоанну и Петру.

Стрельцы потребовали уточнения, указали патриарху, царевнам и боярам: первым царём именовать Ивана, Петра – вторым.

На радостях Софья Алексеевна пожаловала «надворную пехоту»: в Кремле ежедневно кормили по два полка, подавая блюда с царского стола.

Благодарные едоки уже 29 мая ударили челом Боярской думе: по малолетству великих государей правительницей при них быть бы царевне Софье Алексеевне.

Дума, кое-как собранная, не перечила.

Так и сталось: в царях Иван-дурак да Пётр-несмышлёныш, но над ними сама Мудрость – Софья. Успокоением повеяло, а оно-то и было страшным для стрельцов.

Тихоня Алёшка Юдин, однако ж, не прошляпил, накатал ещё одну бумагу: «Бьют челом стрельцы московских приказов, солдаты всех полков, пушкари, затинщики, гости и разных сотен торговые люди, всех слобод посадские люди и ямщики. 15 мая, изволением всемогущего Бога и пречистые Богоматери, в Московском государстве случилось побитье, за дом пречистые Богородицы и за вас, великих государей, за мирное порабощение и неистовство к вам, и от великих к нам налог, обид и неправды боярам князь Юрье и князь Михайле Долгоруким, за многие их неправды и за похвальные слова: без указу многих нашу братью били кнутом, ссылали в дальние города, да князь же Юрий Долгорукий учинил нам денежную и хлебную недодачу. Думного дьяка Лариона Иванова убили за то, что он к ним же, Долгоруким, приличен; да он же похвалялся, хотел нами безвинно обвесить весь Земляной город, да у него же взяты гадины змеиным подобием. Князя Григория Ромодановского убили за его измену и нерадение, что Чигирин турским и крымским людям отдал и с ними письмами ссылался. А Ивана Языкова убили за то, что он, стакавшись с нашими полковниками, налоги нам великие чинил и взятки брал. Боярина Матвеева и доктора Данилу убили за то, что они на ваше царское величество отравное зелье составляли, и с пытки Данила в том винился. Ивана и Афанасья Нарышкиных побили за то, что они применяли к себе вашу царскую порфиру и мыслили всякое зло на государя царя Иоанна Алексеевича, да и прежде они мыслили всякое зло на государя царя Феодора Алексеевича и были за то сосланы. И мы, побив их, ныне просим милости – учинить на Красной площади столп и написать на нём имена всех этих злодеев и вины их, за что побиты; и дать нам во все стрелецкие приказы, в солдатские полки и посадским людям во все слободы жалованные грамоты за красными печатями, чтоб нас нигде бояре, окольничие, думные люди и весь наш синклит и никто никакими поносными словами, бунтовщиками и изменниками не называл, никого бы в ссылки напрасно не ссылали, не били и не казнили, потому что мы служим вам со всякою верностию...»

Правительница Софья опять-таки поклонилась стрельцам: хотите столп – будет столп. Можно бы и золотой, да золота нет. Половиком стлалась царевна-правительница стрельцам в ножки, но Фёдор Леонтьевич Шакловитый, взявшийся служить царевне верой и правдой, уже собирал по её тайному приказанию дворянское ополчение. Уже вам будет – надворная пехота! Ужо!

Ставить столп вызвались полковник Ивам Елисеевич Цыклер да подполковник Иван Озеров.

И воздвигли на Красной площади высокий каменный столб. С четырёх сторон прикрутили к столбу четыре железных листа. На тех листах были вырезаны имена государевых людей, убитых за три майских дня: 15-го, 16-го, 17-го. Под именами сказаны вины убиенных.

На этих же листах золотою чеканкою прописана была царская похвала надворной пехоте за верную службу, а также права воинских людей и все их льготы.

То был первый русский памятник на Русской земле. И судьба его была как у всех русских памятников.

Больно жарко любим, ненавидим – до стона в жилах.

Тот немудрёный стрелецкий памятник был, однако ж, неповторимым. Славил убийц, но он же пригвождал к камню тех, кто грабил народ, кто поливал Русскую землю русской крестьянской кровью, не зная меры. (О князе Долгоруком речь).

Где нам такой-то памятник поставить. А надо бы, пусть на невечные времена, с именами разорителей великой России, с именами убийц прошлых и нынешних. Сто раз повторено: история никого ничему не научила, но память – она ведь лава кипящая! Вулкан молчит, дремлет, но уж ахнет – так огонь и дым до звёзд.