Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 56 страниц)

2

Август подарил радость царству Московскому: царица Наталья Кирилловна принесла великому государю и всему народу – царевну. Нарекли новорождённую в честь святой мученицы Натальи, Наталья значит «природная». Всё здоровое, доброе унаследовала девочка от батюшки, от матушки.

Больших чинов для Царского друга у великого государя не осталось, а посему наградил Артамона Сергеевича ещё одним имением и сговорчивостью. Удалось выхлопотать для святейшего Никона жалованье. Не какую-нибудь сотенку-другую – 812 рублёв в год! Недоброжелателям в Москве, в Кириллове, в самом Ферапонтове – грозное предупреждение. Первым, до кого Артамон Сергеевич довёл царский указ, был святейший Иоаким.

Патриарх не стал упрямиться, прекратил следствие, все доносы на старца Никона пошли в выгребную яму.

Так сошлись дела, что вслед за ферапонтовской тяжбой пришлось заниматься судьбою Паисия Лигарида. Лигарид прислал Артамону Сергеевичу очередной извет на киевское духовенство, изветами силился угодить Москве.

«По Боге и царе в тебе имею заступника милостивейшего, – льстил Царскому другу некогда всесильный угодник государевых желаний. – Помоги мне некиим даром вместо милостыни, умоли, чтобы мне позволили служить по-архиерейски. Собирают тут много денег отовсюду, а кому и на что собирают – не знаю. Изволь об этом разыскать, о бодрейший Киева страж!»

Артамон Сергеевич только головой качал: не метит ли умненький Лигарид занять место киевского митрополита? Слепец Иосиф Тукальский Богу душу отдал. Теперь жди ходоков. Многие потянутся к осиротевшей митре, хотя в этой митре – вулкан кипящий. Любую голову разнести может не хуже гранаты. Служить надобно Москве, но угождать казакам, а у них – три гетмана, да Юрий Хмельницкий – запазушный человек султана, да униаты с католиками, да король с мешком посулов и обещаний.

«Разузнай, на что митрополичьи доходы обращаются, – советовал Лигарид. – Здесь носятся слухи, будто епископ Мефодий освобождён и киевским митрополитом поставлен. Стереги крепко и радей, чтобы этого не было, ибо великая будет смута между духовными и мирскими. До сих пор ещё жив раздор и измена, учинённая недавно и бывшая причиною столь великого побоища. Вопиет и св. София, на починку которой взял 14 000 рублей у царского величества, о других его своевольствах молчу».

Странная тревога не то чтобы сдавила грудь Артамону Сергеевичу, но закопошилась, заворочалась, бухая о рёбра, и выхода наружу ей не было. Из себя от себя как уйти? Лигарид, обласканный Никоном, изменил ему тотчас, как только увидел, что приходится выбирать между царём и патриархом. Порода такая! У русских иначе. Сам он, волею царя из Артамошки выросший в Артамонище, – нынче нет такого государя, который забыл бы одарить Друга благодарным словом и подарком, – не отступился от Никона. Государь это знает и, должно быть, ценит. Тот же Лигарид, столь прежде нужный со своими премудростями, отвергнут навсегда. Алексей-то Михайлович до сих пор самому себе не может простить падение великого владыки.

   – Кого же ставить в Киев? – спросил Матвеев вслух и поднял глаза на икону Спаса. Поспешно вышел из-за стола, опустился на колени. – Господи! Соверши! Не моим разумением, не царёвой самодержавной волей, но Промыслом Твоим.

Нужно было поспешать, Алексей Михайлович ждёт доклада. Поднял письма варшавского резидента Василия Михайловича Тяпкина. Тяпкин сообщал о своих тайных беседах с секретарём епископа Винницкого Антонием. Антоний имел привилегию на занятие Киевской митрополии от королей Яна Казимира и Михаила Корибута Вишневецкого. Тяпкин написал владыке не без тонкости: «Как господин епископ верно великому государю служит и его государскую милость помнит, такую может за свои заслуги и награду получить».

Сносились с Тяпкиным и другие искатели киевского места: епископ Львовский, епископ Перемышльский. И у тех, кто поближе, ушки на макушке. Напомнили о себе черниговский архиепископ Лазарь Баранович, архимандрит Киево-Печерский Иннокентий Гизель. Опальный Мефодий ищет ходы к патриарху Иоакиму: всей-де вины его – с Брюховецким породнился.

Матвеев усмехнулся. Лепиться к нынешним гетманам – всё равно что к ветру. Умён был Брюховецкий, но стоило ему возомнить себя ровней царю – жизнь потерял. В Мефодии имелась нужда, когда был глазами Москвы. А в Москве – надоедливая обуза.

Мысли вернулись к Лигариду. Змеиной породы! Его интриги под стать ясновельможным польским яствам: в быке кабан, в кабане лебедь, в лебеде бекас, в бекасе ягодка. Ради ягодки крутят вертел.

   – В Москве его надо держать! – решил Матвеев, с тем и поехал к государю, но на первое – радость.

Закончил переговоры с цесарским послом Аннибалом Франциском де Боттони. Договорились по многим статьям, но главное – получено согласие впредь вместо титула «пресветлейшество» император будет именовать русского царя «величеством». «Пресветлейшество» лепилось к московским государям со времён Бориса Годунова. Отныне вся процедура отношений меняется в корне. Ради нового титула цесари Священной Римской империи грамоты будут давать послам из своих рук.

Ни Ордин-Нащокин сих почестей не смог достать государю, ни Борис Иванович Морозов. А ведь какова честь царю, такова и царству. Ликовал хранитель государевой печати.

Явился во дворец, а великий государь с наследником нищих кормят. Нищих собрали с папертей кремлёвских соборов и с паперти храма Василия Блаженного.

Всю братию, убогую, увечную, царь посадил за драгоценные скатерти Столовой палаты. Стольники носили блюда, пироги, калачи. Алексей Михайлович и царевич Фёдор брали яства у слуг, ставили перед едоками, приговаривая:

   – Прости меня, грешного!

Царёв духовник протопоп Андрей Савинов заместо монашека читал за аналоем жития святых отцов.

   – Помогай! – пригласил царь Матвеева.

Фёдор же вскинул сердитые глаза на Царского друга. Артамон Сергеевич ощутил сей коготок, давняя невнятная тревога обрела имя и образ: Фёдор. Неужто Алексей Михайлович не видит сыновней неприязни к ближайшему слуге? Может, и не видит. Радостно возбуждён, разрумянился. В телесах отменных, взоры ласковые, весёлые, в лице вечная его грустинка. Добрый совестливый человек. Доброго Бог здоровьем награждает. Коли совесть спокойна, сердце бьётся ровнёхонько.

Перевёл дух Артамон Сергеевич, а в голове гвоздь: как отвадить Фёдора от Милославских, от Куракина – ненавистников Натальи Кирилловны, стало быть, и его. Пропади он пропадом – титул Царского друга! Сей титул как крапива по боярским пяткам. Для боярина почёт собрата – унижение. И на тебе – протопоп Андрей начал вдруг читать житие священномученика Артемона. Глаза Фёдора по-кошачьи вперились в Матвеева, пирог так и выпал из рук – убогому отроку подносил. Сжалось сердце в комок от медвежьей услуги протопопа, но – слава Тебе, Господи! – нищие, слушая житие, закрестились, иные поднялись, поклонились иконам, а другой поклон отдали Артамону Сергеевичу. Царь возрадовался:

   – Любит тебя московский люд, Артамон Сергеевич! – и спросил старца, которого потчевал: – Чем угодил тебе мой добрый друг?

   – Лекарствиц даёт болящим. Захвораешь зимой – ступай к Матвееву, в его доме и накормят, и подлечат.

Другой нищий сказал:

   – Ах, царь-государь, да как же не быть благодарным Артамону Сергеевичу? Прищемил хвосты барышникам. Они с ухищрениями, а Артамон Сергеевич с твоей царёвой правдой. Нынче мера для хлеба и для прочих припасов на всей Руси великой одинаковая. А то ведь что ни безмен, то владыка.

Артамон Сергеевич приметил: Фёдор слушал нищих – глаза в пол.

Царский духовник читал уже о том, как прибежавший в Кесарию олень облизал стопы преподобного отца и человеческим голосом предрёк мучителю Патрикию смерть в кипящей смоле.

   – Сей сказ всем вельможам урок! – воскликнул Алексей Михайлович. – Готовишь злую смерть с усердием, ужаснись – не для себя ли?

Артамон Сергеевич решил, что пора ходить с козыря; кратко сообщил о сговорчивости австрийского посла – показал Фёдору: Матвеев место занимает не зря.

   – Привози Боттони в Коломенское, – раздобрился Алексей Михайлович. – Пусть на дворец подивится.

   – Господин посол с супругой прибыл, с дочерью...

   – Со всем семейством зови! – обрадовался государь. – Наталья Кирилловна будет рада иноземных дам о житье их поспрашивать.

Кормление нищих закончилось общей молитвой. Настроение у царя было лёгкое, и Артамон Сергеевич улучил время покончить ещё с одним тонким делом.

   – Великий государь, Лигарид взялся советовать твоему величеству, кого в митрополиты ставить.

   – И что ты думаешь?

   – В Москве ему надо жить.

   – Опасный человек, – согласился царь. – Прикажи доставить его сюда, но чтоб без утеснения...

В сенях Артамона Сергеевича догнал протопоп Андрей:

   – Приеду к тебе!

3

Воротясь со службы, Матвеев прежде всего позвал к себе Ивана Подборского: как у сына учёба идёт?

   – Андрей Артамонович в свои отроческие лета о самой Вселенной печётся. История для него не скучный урок о неведомых людях, но материя живая, простирающая руки к нашим душам.

Подборский был человеком восторженным, но сообразительным.

   – Тебе ведома метода Симеона Полоцкого? – прямо спросил Артамон Сергеевич.

   – Ведома.

   – В чём суть её?

   – Польская премудрость.

   – Не иезуит ли тайный Симеон-то?

   – Смилуйся, господин! – Подборский даже побледнел. – Мы с отцом Симеоном – белорусы. А у белоруса сердце лепится к России.

Артамон Сергеевич усадил учителя возле себя – человек он шляхетского рода.

   – Я интриг не плету – паучье ремесло не по мне... Иное хочу знать – много ли проку от Симеоновых искусов?

   – Отец Симеон на анекдотцах царевича воспитывает. На исторических анекдотцах, на изречениях древних... Всё это полезно, наука легче даётся, – улыбнулся. – Беда в его пристрастии облекать науку в вирши. Вирши-то Симеоновы тяжелей вериг.

 
Како гражданство преблаго бывает,
Гражданствующим знати подобает.
Разная седми мудрых суть мнения,
Но вся виновна граждан спасения...
 

И дальше про греческих философов. Громоздко, невразумительно.

   – Заказывай, друг мой, любые книги! Нужно пригласить кого из Немецкой слободы – говори прямо. Ты будь водителем Андрею. Учи сам, но указывай для познания наук и более сведущих, чем ты. Человек всего объять не может в полном совершенстве. Виршеслагателя не грех бы превзойти! – Артамон Сергеевич глянул на Подборского тяжёлым, но честным поглядом: доверился. – Ближние к царю люди ради пользы государственной знать обязаны во много раз больше своего повелителя. Коли поводыри бестолковы, и жизнь в царстве пойдёт бестолковая, а слепой поводырь, тот и вовсе – и в дебрь заведёт, и в пропасть вместе с ведомым ухнет. Когда царю приходится искать спасения, народ впадает в разврат, на одного сеятеля в сии горестные времена приходится по дюжине разбойников. Смута в России была давно, но до сих пор памятна.

Матвеев замолчал. Прошёл к ларцу, достал кошелёк с деньгами.

   – Это тебе за труды, на жизнь, – достал ещё один кошелёк, – это для найма нужных учителей и на книги. Будет мало – скажешь. Обучение Андрея должно стать более превосходным, нежели учение Фёдора. И упаси Боже, чтобы кто-то заподозрил нас в столь праведном умысле.

В комнату вошёл Андрей, в руках книга. Поклонился батюшке. Артамон Сергеевич поднялся, поцеловал сына в голову, поглядел, что за фолиант.

   – Геродот.

Андрей протянул книгу учителю:

   – Не могу слово перевести. Вот здесь.

   – Предопределённого... Предопределённого Роком. Почитай, Андрей Артамонович, батюшке, – попросил учитель.

   – «Предопределённого Роком не может избежать даже бог».

   – Бог?! – удивился Артамон Сергеевич.

   – Греческий бог, идол... – объяснил отцу Андрей. – Вот слушай. «Крез ведь искупил преступление предка в пятом колене. Этот предок, будучи телохранителем Гераклидов, соблазнённый женским коварством, умертвил своего господина и завладел царским саном, вовсе ему не подобающим. Локсий же хотел, чтобы падение Сард случилось по крайней мере не при жизни самого Креза, а при его потомках. Но бог не мог отвратить Рока... Аполлон сделал и оказал услугу Крезу: бог ведь на три года отложил завоевание Сард...»

Артамон Сергеевич прослезился:

   – Как это у тебя просто! Господи! Учись, Андрей! Учись! Матвеевы должны быть умом богаты... Законы римские нужно пройти! Вот где мудрость!

   – Я учу, – сказал Андрей.

   – А ну!

Сын раскатил латинские трели, как орешки.

   – Я процитировал два закона. Один по Цицерону. Он предлагал казнить смертью за песню, которая содержит клевету или кого-то позорит. А второй Помкония: «Если дерево склонилось от ветра или по другой причине на твой участок, можешь предъявить иск о снятии с него урожая».

Артамон Сергеевич рассмеялся:

   – Дотошны были римские подьячие. Ишь ты! Яблочко к тебе свесилось – значит твоё.

Ученик с учителем ушли продолжать занятия. Вполне довольный и счастливый Артамон Сергеевич позвал ненаглядную свою повариху Керкиру и попросил накрыть стол: царский духовник любитель отменных кушаний. Впрочем, простого нрава человек.

В прошлом году протопопа постигла беда: прогневил патриарха Иоакима. В приятственные для государя дни, когда тот тешился театром в Преображенском, Иоаким посадил протопопа на цепь. Алексей Михайлович прямо-таки струсил: гроза, а не патриарх. На разбор дела пригласил Юрия Алексеевича Долгорукого, старшего Хитрово, ну и Матвеева, разумеется.

Святейший при столь великих свидетелях говорил со смирением, но огорчённо:

   – Внемли, великий государь, внемлите, верные хранители царского престола! Что я мог поделать, если протопоп Андрей – ему бы как духовнику царскому быть красою священства – мало того что мздоимец, он ещё и мерзавец! К нему идут с ходатайствами, а он для многих усугубил беды, иных до казни довёл. Пригожих женщин, умолявших за мужей, пользуясь их немощью, доводил до прелюбодеяния. Пьянствует, песни распевает буйные, зазорные! От живого мужа взял жену, понуждением отдал другому мужу, приказал священнику обвенчать их, а потом и у второго мужа отнял. Сам с ней живёт, творя мерзость беззакония.

   – Небось наговаривают, – осторожно сказал Алексей Михайлович.

   – Я принёс показания несчастной жёнки. – Патриарх развернул перед государем предлинный столбец.

Деваться было некуда. Пришлось просить Иоакима о снисхождении. Тот согласился отпустить духовника из тюрьмы, но сказал твёрдо:

   – Протопоп меня бесчестил всячески, но я ему – не враг. Он сам себе враг. Оставляю Андрея Савинова, духовника твоего, великий государь, под запрещением до Собора. Пусть переменит жизнь свою, пусть одумается.

Гроза отгремела – человек тотчас и забыл о громах.

Не умел протопоп Андрей унывать. Приехал к Артамону Сергеевичу вполне довольный жизнью, хотя Собор-то близится, а гнева патриаршего ещё и прибыло. Царь, держа сторону своего человека – духовник ведь, Господи! – перестал бывать в Успенском соборе, а коли бывал, так под патриаршее благословение не шёл. Возвращались Никоновы времена.

   – Как я нынче ввернул! – радостно похохатывал протопоп, имея в виду читанное им житие священномученика Артамона.

О таком помалкивают, но Савинов был прямодушен. За прямодушие и ценил его Алексей Михайлович.

   – Спасибо за добрую память, за твои молитвы о нас, грешных.

   – Я ведь чего приехал, – говорил протопоп, поглядывая на кушанья, какие носили карлы Захарка с Иваном да слуга-малоросс, некогда служивший Иеремии Вишневецкому.

Стол хорошел на глазах, и протопоп, засмотревшись, забыл договорить начатое.

   – Я слышал, – осторожно сказал Артамон Сергеевич, – святейший Иоаким новую гору на тебя воздвиг.

   – Со свету белого сживает! Я храм Божий в деревеньке у себя поставил. Загляденье. За десять вёрст виден. Вот за эту святую красоту и клянёт почём зря. Почему это я не испросил его патриаршего благословения. Ты, мол, под запрещеньем... А храм сей я, отнимая у семьи последнее, десять лет строил. И насчёт благословения неправда. Я писал о храме святейшему Никону в его заточение, он меня подкреплял и словом, и молитвой... – Протопоп положил руку на плечо Артамону Сергеевичу, шепнул: – Вернуть бы нашего святителя! Великий пастырь и человек великий!

Артамон Сергеевич промолчал.

Сели за стол, выпили. Винцо понравилось протопопу.

   – У царя такого нет.

   – У царя лучше! – твёрдо сказал Артамон Сергеевич. – А скажи, беседы о горемычном нашем пастыре у тебя бывали с государем?

   – Бывали! – Андрей Саввич потянулся через стол. – Плачет! И не раз те слёзы пролиты. Я брякнул: «Чего убиваться? Вороти – и делу конец!»

Протопоп ухватил за крылышко бекасика, хрустел умело зажаренными косточками.

   – Так что же? – спросил Артамон Сергеевич.

   – Духа у него не хватает.

   – Вернуть святейшего – смуты не оберёшься. А впрочем, русский народ отходчив. Ещё и порадуются...

   – Только не в Боровске.

   – Боровск! – Артамон Сергеевич отодвинул тарелку, опёрся локтем о стол. – Что у них там?

   – У них-то? Смерть, вот что! – Царский духовник отёр уголки рта, вздохнул и взял ещё одного бекаса.

   – Смерть? Их что же... к пытке берут?..

   – Зачем?! Гладом ищут послушания. Иоаким суровость свою выставляет. Да и бабы-то! Чего упрямиться, коли мужики дураки? Перекрестись как надо, и все утихомирятся.

   – И все утихомирятся, – согласился Артамон Сергеевич.

   – Господи! – Протопоп сложил персты щепотью, перекрестился. – И – всё! Жизнь! Кареты, слуги...

   – Просто, – снова согласился Артамон Сергеевич.

Расстались – душевными приятелями.

   – Зачем он приезжал? – спросила мужа Авдотья Григорьевна.

   – Опоры проверяет, крепки ли? С патриархом дело затевается нешуточное. Царь Иоакима присмотрел за покладистость и – промахнулся.

4

   – Последнее летнее тепло русский человек принимает как желанный, но нечаянный подарок.

   – В канун Сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, заслонившей Москву от хромоногого Тимура, 25 августа небо над Коломенским теремом было как цветок весенний.

   – Бабы и девки на высоких горах над Москвой-рекой водили хороводы, Наталья Кирилловна непременно поиграла бы с ними, но приходилось занимать иноземных дам: супругу цесарского посла Франциско де Боттони и её дочь, девочку лет двенадцати-тринадцати.

У Натальи Кирилловны под мышками было мокро: потчевать просвещённых дам незатейливой своей беседой – со стыда сгореть. И до обеда далеко. За столом о кушаньях прилично говорить, рецептами наливок делиться. А тут – о здоровье спросила, пригласила сесть, а дальше заело. Они молчат, и ей сказать нечего. В горле ком, мысли мечутся. И переводчик, дурак, онемел. Приезжие боярыни хуже олухов – глазами хлопают, слышно, как ресницы-то шелестят.

«Да ведь кто царица тут!» – взяла себя в шоры Наталья Кирилловна. Приметила: девочка украдкой стены разглядывает.

   – Это жар-птицы! – со своего царского места поднялась, рукой по стене провела. – Сказки.

Гостьи с кресел повскакали, заулыбались. Разговор пошёл быстрый.

   – Загородный дворец вашего величества – дивное кружево. О, эти несказанные запахи дерева, эти пламенные птицы на стенах! – Госпожа де Боттони глазки закатила.

   – А те, другие, с женскими ликами, – кто они? – спросила девочка-фея.

   – Птицы сирин! – объяснила Наталья Кирилловна. – Райские певуньи.

   – Здесь сами краски поют! – воскликнула госпожа Боттони. – В такой палате понимаешь, какая великая тайна для мира – царство вашего величества.

А дочка её, смотревшая в окно, повернула сияющее личико и сделала быстрое своё приседание.

   – Ваше величество! Кто они? Что они делают?

   – Крестьянки! – махнула ручкой Наталья Кирилловна. – Хлеб убрали, вот и тешатся, хороводы водят. Теплу радуются.

   – А можно посмотреть поближе?

   – Отчего же! – обрадовалась Наталья Кирилловна, но коготок царапнул по сердцу: небось девки в лаптях, в чумазых сарафанах. Поспешила подстраховаться. – Это – народ. Деревенщина.

А вышли на горку – совестно стало. Сарафаны на бабах, на девках – один другого краше. Кокошники и сороки расшиты жемчугом речным, рубахи – в рукоделье. Чёботы, правда, редко на ком. Большинство молодиц в лапоточках, в новеньких, скрипучих.

Плыли девы и бабы по-лебединому.

У дочери посла ножки сами собой затанцевали. Наталья Кирилловна, счастливая да лёгкая после родов, рассмеялась и, забывши о всём государском величии, взяла девочку-фею за руку, а та успела матушку за собой повлечь, матушка своих дам, и стали они все – хороводом.

Крестьянки привыкли к царице, не стеснялись. Пели певуче, ходили змейками, кольцами, земли пятками не касаясь.

   – Летим! – крикнула девочка-фея царице по-своему, переводчик не сплоховал, перевёл.

   – Плывём! – откликнулась Наталья Кирилловна, прикрывая веками глаза и видя себя в родной деревеньке. Даже вспомнился медвяный запах свежей соломы. Открыла глаза, потянула ноздрями воздух – от девки, которую за руку держит, юностью пахнет.

Алексей Михайлович в это самое время показывал гостям соколов. В Коломенском сокольничий терем был невелик, но держали здесь птиц отменных. С Франциском де Боттони были товарищ его по посольству Яган Карл Терлингерен де Гусман и доктор Лаврентий Рингубер. С Рингубером Артамон Сергеевич имел тайную встречу, предлагал ему место доктора при царевиче Фёдоре. Лаврентий Рингубер прежде служил в Москве, но потом ездил переводчиком в посольстве Менезиуса к цесарю и к папе римскому. Остался в Вене.

Лаврентий предложения не принял. Сказал прямо:

   – У наследника нездоровая кровь. Это не жилец на белом свете.

А в Коломенском встреча удалась. Послы много восторгались.

Соколы – чудо! Дворец – чудо! Обед восхитил: уха из сорока рыбьих пород, великое разнообразие дичи, русские меды, квасы, русские ягоды.

Единственное тёмное пятнышко оставила просьба послов: разрешить построить в Немецкой слободе протестантскую церковь.

Договорившись об отпуске посольства 13 октября, вдень Иверской иконы Божией Матери, царь проводил гостей до их кареты. Артамон Сергеевич почёта ради должен был ехать с Франциском де Боттони. Царь шепнул ему:

   – Артамон! Какой же ты у меня умница! Жду тебя на Новолетие!

До Новолетия оставались считанные дни, и Матвеев, сидя в такой роскошной, в такой удобной карете цесарского посла, вдруг понял, что надо подарить на Новый год царю, наследнику, царевичу Петру – стало быть, царице. Кареты! Всем троим – кареты!

Не долго думая принялся расхваливать венских каретников, и Боттони в конце концов назвал цену.

   – Домой на нашей доедешь! – радовался Матвеев. – Наши кареты не больно казисты с виду, но прочностью – слоны. Столкнуться с нашей каретой – всё равно что со стеной.