Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц)

Глава шестая

1

Судьба Паисия Лигарида, митрополита Газского, послужившего Алексею Михайловичу на Соборах, осудивших старообрядцев и Никона, была решена в считанные дни. Великий государь отпустил владыку домой, в Святую землю, без наград, без милостей. Великолепные хоромы Лигарида, с яблоневым садом, с цветниками, были отданы Спафарию. Милость сию выхлопотал Артамон Сергеевич в награду за государственную книгу «Корень великих государей царей и великих князей российских».

Лигарид не успел до Серпухова доехать, а Матвеев уже спохватился.

   – Нельзя Паисия выпускать из русских пределов, – говорил он государю с глазу на глаз. – Теперь доподлинно известно: владыка – тайный папёжник.

Алексей Михайлович ужаснулся про себя. Выходило, что все перемены в обрядах Православной церкви совершены с благословения Рима. Жестокими судами Лигарид разваливал исконное русское благочестие ради торжества папской курии.

   – Нельзя! – согласился Алексей Михайлович, из холода его кинуло в жар. – Чего на папу пенять! Лигарид моему собственному неистовству поддакивал. Каково будет, если по всему миру протрезвонит о самодурстве московского царя.

   – Владыку нужно в Киеве оставить, – сказал Артамон Сергеевич. – В Печерском монастыре.

Улыбнулся про себя. Без Лигарида Киев, может, и пришлось бы отдать полякам, но с Лигаридом – это дело уже совершенно немыслимое.

   – Тому и быть, – сказал Алексей Михайлович и вдруг вспылил: – Сколько раз я тебе про театр поминал! Воз и ныне на дворе!

   – Великий государь! – Артамон Сергеевич поклонился. – Место для театра мы с пастором Грегори присмотрели. Чердаки на дворе боярина Ильи Даниловича, к тебе по наследству перешедшему, зело подходят. Для посылки в Курляндию и в иные земли человека я подыскал верного. У меня даже указ заготовлен.

   – Неси! – Алексей Михайлович обронил слово почти виновато, но глаза глядели пронзительно: что, поймался на брехне?

Артамон Сергеевич поклонился, вышел и в считанные минуты вернулся с грамотой.

   – Читай! – строго приказал Алексей Михайлович, но было видно – доволен другом, слава Богу, не пустобрёх.

   – Указ полковнику Миколаю фон Стадену, – начал Матвеев. – Ехати ему в Великий Новгород и во Псков и к курляндскому Якубусу-князю и, будучи в Курляндской земле, приговаривать великого государя в службу рудознатных всяких самых добрых мастеров...

   – А театр?! – Алексей Михайлович даже побагровел: всё-таки надули.

   – Изволь дослушать грамоту, великий государь.

   – Дай мне... – выхватил лист, глаза вытаращил: – Где?!

   – Здесь вот, – показал пальцем Матвеев.

   – ...которые б руды всякие подлинно знали и плавить их умели, – читал Алексей Михайлович ворчливо и капризно, – да два человека трубачей, самых добрых и учёных, два человека, которые б умели всякие комедии строить. А буде он, Миколай, таких людей в Курляндии не добудет... Теперь сам.

Вернул лист Матвееву.

   – ...Таких людей в Курляндии не добудет, и ему ехати для того во владения Свейского и в Прусскую землю.

   – Спасибо, Артамон! – Алексей Михайлович смахнул слезу с глаз. – Утешил. Но двух человек для комедии мало. Пусть ищет человек с десять. И мастеров музыку строить, и столько же – комедию. О том на словах ему скажи. Да смотри, чтоб скудости в деньгах полковник не знал. А чердак для театра пойдём вместе поглядим.

Не поленился, осмотрел хоромы своего тестя Ильи Даниловича. Там же, на чердаке, горя нетерпением, повелел составить бумагу: «7180 г. майя в 10 день по указу дать из Галицкие чети на обивку стен и окон в чердаках, что на дворе боярина Ильи Даниловича Милославского, где быть комедии, 12 половинок осмь аршин сукон анбургских, зелёных и червчатых, да 9 аршин сукна английского, червчатого».

Выслушал написанное, одобрительно улыбнулся и шепнул Артамону Сергеевичу на ухо:

   – Как дитём разродится, порадую Наталью Кирилловну, – глянул на друга строго. – И тебя порадую. Молись!

2

Икона Настасьи Узоразрешительницы, писанная Егором, стояла в изголовье великой государыни.

Срок близился, все вокруг были ласковы, улыбчивы, а у Натальи Кирилловны из сердца все чувства вытеснил страх.

Терпела, не плакала, но только потому, что знала: урони она хоть единую слезинку – удержу не будет.

Алексей Михайлович тоже места себе не находил, будто впервые предстояло изведать отцовство. На дню раза по три, по четыре прибегал на царицыну половину. То пряник принесёт диковинный, то гравюру немецкую – города, корабли среди морских волн, а то клетку с птицами. А на преподобного Никиту явился с ведром белой сирени и поднёс иконку Божией Матери, сказал:

   – Обретена в древние времена на пустынном берегу Галичского озера. Иноку Авраамию явилась. Авраамий-то пришёл в Северную страну по благословению преподобного Сергия Радонежского. Светоносный образ, целительный.

Риза на иконе была золотая, с изумрудиками.

Подняла Наталья Кирилловна дивные свои очи на супруга, а в них слёзы непроливающиеся.

   – Царь мой! Дороже золота мне чистота сердца твоего. Пожалей нас с дитём и старшеньких своих пожалей.

   – О чём ты, голубушка?! – встревожился Алексей Михайлович.

   – Нынче ведь казнь назначена. Я знаю – гетману да брату его. Помилуй их. Они на доверие твоё коварством ответили, изменой. А ты их – помилуй.

Алексей Михайлович улыбнулся:

   – Добрая ты моя! Да как бы я посмел омрачить дни рождения нашего дитяти? Я уж распорядился. Пусть всё будет строго. И плаха, и палач. А потом – гонец с милостью. Всем радость.

Так и сделалось. Казнь гетмана Демьяна Многогрешного и брата его Василия назначена была не на Красной площади, а на Болоте, там, где торчала на колу голова Стеньки Разина.

Подвели Демку и Ваську в белых рубахах к двум плахам. Дьяк зачитал вины их, в коих они сознались, а потом и челобитье казачьей старшины к великому государю – казнить братьев-изменников смертью, ибо гетман посылал к Дорошенко образ и письменную присягу – служить турецкому султану.

Демьяну и Василию дозволили проститься, перекреститься на святые церкви, а потом – на колени, головы – на плахи. Вот и палачи уж взялись за топоры, и тут гонец. Скачет, кричит:

   – Остановитесь! Великий государь по упрошенью детей своих пожаловал, вместо казни повелел отослать Демку и Ваську на вечное житье в дальние сибирские города.

На другой день – новые милости. Боярская дума приговорила отправить вместе с Демьяном да с Василием Многогрешным их жён и детей, а также полковников Гвинтовку да Грибовича. Демке дать пятнадцать рублей, Ваське – десять, Гвинтовке и Грибовичу по пяти.

С Демьяном Игнатовичем Многогрешным ехали в Тобольск супруга его Анастасия, сыновья Пётр да Иван, дочь Елена, племянник, две работницы.

Сопровождавшие ссыльных везли тобольскому воеводе указ: в городе гетмана с полковниками держать в оковах, за крепким караулом. Потом разослать по разным острогам в пешую казачью службу.

Увы! Судьба распорядилась иначе. Грибович умудрился сбежать, а потому «забывших страх Божий» велено было ставить в остроге, в оковах, в города, в службу – не посылать.

Но то было потом. Через день после помилования Многогрешных, 30 мая 7180 года от Сотворения мира, великая государыня царица Наталья Кирилловна разрешилась от бремени мальчиком.

Утром небо сияло безупречною чистотою, ни единого облака не было в океане Господнем, но когда мальчик родился и закричал, шёл дождь. По-осеннему сеяло. Казалось, ненастье пришло надолго, но ближе к ночи натянувшую с запада наволочь унесло сильным ветром. Поздние майские звёзды просияли с небес торжественно, и, должно быть, среди светил горела новая звезда. Вот только было ли кому в России углядеть её... Вещих звездочётов православные люди не жалуют.

О такой звезде спросил учителя своего Симеона Полоцкого царевич Фёдор, где она, звезда новорождённого братца. Учитель ответил строго:

– Сё – легенда. Звёзды у Бога вечные.

3

Фёдор видел, как убыло в дворцовых людях любви к нему. Раньше глядели как на солнышко, лучась улыбками. Теперь всем стало недосуг. Взгляды словно бы отвердели, любовь льдом заттянуло. К отцу бы прислониться, а он то молится, то на царицыной половине новорождённого тетёшкает, царицу радует.

Фёдор собрал своих стольников, поехал в Преображенское, из луков стрелять. Птиц влёт били. Попасть в малую птаху – нужно руку иметь твёрдую, мазали. Сам Фёдор не сплоховал, показал себя. Жаворонка с неба снял. Князь Василий Васильевич Голицын, самый старший из стольников, ему шёл двадцать первый год, поскакал, отыскал добычу, привёз.

Ворох перьев в крови, закрытые плёнкой глаза.

   – Слышишь? – спросил царевич Василия.

   – Не слышу, Фёдор Алексеевич! – виновато улыбнулся князь.

   – Вот и я не слышу. Жаворонки-то в траву сели, попрятались... Выходит, я песню убил. Птицы Бога славят...

Повернул коня – и к городу. Конь у царевича летучий, не видно, как землю копытами трогает. Стражи, стольники – все отстали.

Но у Голицына тоже был славный конь, хоть и не мог догнать, а далеко всё же не отпустил. Фёдор наконец попридержал скакуна.

   – Не огорчайся, – сказал Голицын, подъезжая. – Зверей, птиц, рыб – Бог человеку дал в полную волю.

   – Утешитель! – горько сказал царевич. – Плохое ведь дело. Ладно бы охота, добыча – прихоть! Из пушек хочу пострелять. Поставить копен, столбы врыть. И чтоб не близко было – через реку...

   – Хорошие пушкари всегда надобны, – поддакнул Голицын.

   – Турецкий султан на Речь Посполитую войной идёт. Дунай перешёл. У него – триста тысяч. – Фёдор окинул взглядом поле. – Это ведь лес людей.

   – Число страшно видом, а делом так и не всегда, – сказал князь. – Против тьмы с дубьём с лихвой хватит рейтарского полка.

   – То с дубьём. У султана – янычары, пушки. Султан Магомет пришёл наказать Речь Посполитую. Коронный гетман Собеский в прошлом году побил Дорошенко, города занял. Султан эти города своими считает... Вот вырубит польские хоругви и в нашу сторону станет смотреть.

   – Надо Крым у султана отнять, тогда турки успокоятся.

   – Бог даст, буду в царях, пошлю тебя на Крым, ты и возьмёшь его! – глянул на князя и снова пустил коня в галоп.

Дома сел за орган. Извлекал звуки суровые, глухие, поверх басов пускал трубу тонкую, звук рвущийся.

   – «Ко Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня. Господи! Избави душу мою от уст неправедных и от языка льстивого. Что даст тебе и что прибавит тебе язык лукавый?..»

Хотелось плакать, да так, чтоб Боженька пожалел.

А дни стояли радостные.

Всякий лужок – золотой. Высыпало одуванчиков видимо-невидимо. Яблони цвели, соловьи будто со всего света в Москву слетелись.

Всюду – послабления, царские милости.

Народ повеселел. А вот Дума попритихла, посуровела – ждали царских наград.

Алексей Михайлович, лаская свою умницу жену, подарившую сына, признался:

   – У меня указы уж заготовлены. Окрестим младенца – объявлю награды: батюшке твоему – ненаглядную радость мою родил, Артамону Сергеевичу – невестой одарил, но сама ты чего хочешь? Что тебе пожаловать?

   – Театр, – сказала Наталья Кирилловна.

   – Будет тебе театр! – обнял супругу державный хозяин Русской земли.

Артамон Сергеевич на своём дворе в приходе Николы в Столпах поднят был по солнышку, а солнышко-то в июне ахти какое раннее. Примчался в Кремль – царь по комнате туда-сюда ходит, терпение потерял, дожидаясь.

   – Езжай к своим немцам. Пусть комедию ставят, да чтоб тотчас. От Стадена твоего ни слуху ни духу...

Упрёк был несправедливый. Стаден полмесяца как уехал. Курляндия, чай, не в Преображенском.

   – Государь... – Артамон Сергеевич мялся.

   – Говори! Говори!

   – Комедию-то какую играть?.. Где взять её?

   – В Библии. Я всю ночь нынче читал. Книгу Товит пусть разыграют. А про Есфирь так ещё лучше.

Артамон Сергеевич поклонился:

   – Скажу, чтоб «Есфирь» ставили.

   – Погоди! – остановил государь. – Больно ты быстрый. В чердаках-то Ильи Даниловича летом душно будет. Хороминку для театра начинай строить. Да тоже тотчас. Место присмотри в Преображенском. Сегодня туда и поезжай. Грегори своего возьми, мастеров. Чтоб к завтрему знать доподлинно, сколько нужно денег, брёвен, досок.

   – Холст небось потребуется, краски.

   – Всего будет сколько надобно. Поспешай только Бога ради!

Пастор Яган Готфрид Грегори, выслушав от Артамона Сергеевича царский указ – учинить комедию, а на комедии действовати из Библии – книгу «Есфирь», – пришёл в ужас.

   – Герр Артамон Сергеевич! У меня есть шестьдесят детей. Поют, танцуют – ты сам и слышал, и видел. Но комедию-то сочинить надобно. Пошить костюмы, нарисовать декорации... Музыкантов подготовить.

Артамон Сергеевич рассмеялся:

   – Яган! Хоромину комедийную строить указано тотчас, а ещё место не выбрано. Ты, главное, торопись, и чтоб все торопились, а сделается когда сделается.

Слова – всего лишь слова, даже царские, но Артамон Сергеевич вручил изумлённому пастору тяжелёхонький кошелёк – сто рублей серебром.

Промчались в Преображенское, определили место для комедийной хоромины, посчитали, сколько нужно леса, сколько денег.

Перед вечерней Артамон Сергеевич был у великого государя, представил ему смету. На строительство хоромины требовалось 605 брёвен сосновых. На это – 275 рублёв. 500 досок – 225 рублёв. Магистру Ягану Грегори – 100 рублёв. На краски и мастерам – 10 рублёв...

Царь обнял расторопного слугу:

   – Артамон, друг! Ты как я. Таких, как мы, хоть бы с дюжину. Сколько бы всего понастроили.

Радость распирала, не удержался – достал указ: ради государского своего превеликого счастья рождения царевича дать чин окольничего отцу царственной роженицы Кирилле Полуэктовичу Нарышкину да думному дворянину Артамону Сергеевичу Матвееву. Сверх того Матвееву ведать Аптекарским приказом – здоровьем дома Романовых.

Артамон Сергеевич опустился на колени, поцеловал край платья великого государя. Алексей Михайлович поднял друга:

   – Вижу – рад. Но знал бы ты, Артамошка, как моё-то сердце ликует! Теперь ты у меня синклит! Родовитые хоть и надуются, да ведь сами знают – Матвеев достоин чинов. Жалко, нельзя тебе через окольничего перескочить. Не беда. Трудись – и будет твой род боярским... Эх, давать бы чины по уму, по делам. Ведь местничаются, других и нет забот у царя, как разбирать, кто кого старше.

На крыльях прилетел Артамон Сергеевич домой. Подхватил Авдотью Григорьевну на руки, закружил. Удивлённого сына подбросил к потолку и на стол поставил.

   – Андрей Артамонович! Отныне ты сын окольничего. Синклит!.. Нет, милые мои, ум да смекалка имеют цену в нашем царстве. Ценителей маловато: один царь. Так ведь царь! Ордин-Нащокина, дворянчика с блоху, боярством наградил. Меня чином окольничего... Приучает родовитую братию – уважать ум... Верьте, придёт такое время: родовитым останется их древность, молью побитая, а светлые разумом будут хозяевами нынешнего дня, стало быть, и завтрашнего.

Распогодилось и вокруг Фёдора Алексеевича. Развеяло ревнивые обиды. Батюшка, великий государь, восприемником новорождённому братцу просил быть старшего сына – завещал заботиться о младшеньком, о его матери. Восприемницей младенца, названного Петром, а сие имя – Камень, стала царевна Ирина Михайловна, матрона Терема.

Крестили Петра в Чудовом монастыре. В воду царственного младенца окунал архимандрит Иоаким, а сослужил ему царский духовник протопоп Андрей.

В мамки царевичу определили княгиню Ульяну Ивановну, вдову князя Ивана Васильевича Голицына.

После званого стола Алексей Михайлович говорил с Артамоном Сергеевичем о будущем патриархе.

   – Душа моя лепится к Иоакиму. Как он за столом-то сидел. Осанка львиная, все перед ним – мышата. Лёгкий, светлый... Ах, был бы владыкой!.. – Алексей Михайлович глянул Артамону в глаза и засмеялся. – Знаю, о чём ты подумал. Четверть века Михалыч на царстве, сколько раз обжигался, а всё не чает души в своих любимцах.

   – От твоего царского ока ничего не утаишь, – польстил государю Артамон Сергеевич. – Да отчего ж не любить архимандрита? Твои указы исправляет со страхом, со рвением. Боярыню Морозову в бараний рог скрутил.

   – Сие в нём дорого! – простодушно признался Алексей Михайлович. – В Новгород его посылаю, митрополитом, на место Питирима. Я глядел книги. Не мужик, как Никон. Из рода Савеловых. Его пращур Свейской земли человек, в Новгороде осел. Род Савеловых от Ивана Кузьмича – от новгородского посадника. Государь Иоанн III, когда Новгород присоединил, в Москву его сослал. Имения у Савеловых в Можайске, в Ростове Великом. Постригся в Киеве, в Межигорском монастыре, спасался в Иверском, в Андреевском, в Ново-Спасском. Жена у него тоже инокиня, в Можайском монастыре, матушка там же спасалась.

   – Патриархом Питирим будет?

   – Ну а как ты его обойдёшь? И чего ради? Семнадцатый год в митрополитах. Сколько ему пришлось от Никона вытерпеть. Девять лет, пусть не именуясь, но был патриаршим местоблюстителем. Стар, но разум у него ясный. Пусть начальствует, пока Иоаким набирается святительской благодати.

Артамон Сергеевич уж, кажется, привык, что царь с ним обговаривает втайне самые важные государские дела, а всё-таки в душе погордился, когда Питирима в патриархи возводили. Свершилось сие в день прославления Влахернской иконы Божией Матери 7 июля 7180 года от Сотворения мира.

4

Артамону Сергеевичу приснились пчёлы. Будто стоит он у себя в саду, воздух благоуханный: Авдотья Григорьевна цветов насажала, взятых в Немецкой слободе, роз из государевых садов в Измайлове. Потянулся, руки раскинул, и на каждую его ладонь село по пчелиному рою. Испугался, но пчёлы не жалили. И тут он увидел – ручей по саду бежит. Медовый.

Пчёл видеть – к богатству, к славе.

Пробудился Артамон Сергеевич, поглядел на ладони, а в них всё ещё тяжесть от роёв – тотчас и поднялся. Дела предстояли важные, но он не позволил себе озадачиться раньше времени.

В лёгкой ферязи из камки, нежно-розовой, утренней, вышел в сад. Из дальнего угла, где черёмуха потонула в ежевике, и всё это оплетено было хмелем – куда ручей-то медовый устремлялся, – ему спела нарядную песенку, должно быть, малиновка. Артамон Сергеевич возвёл очи к небесам, благодаря бессловесно Господа за щедрости, каких никогда не чаял себе. Всё в нём уже спешило, но он обуздал рабскую свою торопливость. Вернулся домой, вышагивая, как журавль, нога за ногу. В моленной прочитал «Отче наш», поцеловал образ Богородицы и, наконец, явился к столу, где его ожидала Керкира.

На завтрак был подан творог с черничным вареньем, два яйца всмятку, пирог с изюмом, чаша земляники, сливки и каравай хлеба, пышный, с золотой корочкой.

Авдотья Григорьевна уехала в Терем спозаранок: царица собиралась в паломничество по женским окрестным монастырям.

Керкира мешкала уходить, и Артамон Сергеевич догадался: хочет просить о чём-то важном для неё.

– Всё у тебя так вкусно, – сказал он. – А хлеб – у царя такого не пекут... Ну, что за печаль?

   – Печаль, – согласилась Керкира и трижды быстро поклонилась до земли. – О благодетелях моих хочу напомнить. Енафа была у тебя, та, что к мужу поехала, в Пустозерск.

   – Ах ты, Господи! – Артамон Сергеевич по лбу себя щёлкнул. – Раньше бы напомнила, когда царь на радостях ко всякому доброму делу сердце распахнул!.. Обещаю не забыть. Как, говоришь, её звали?

   – Енафа!

   – Да, да – Енафа. А мужа?

   – Савва.

   – Енафа и Савва... Ты вот что, напиши-ка мне их имена. Я в пояс положу.

Керкира принесла и подала писульку.

   – Будешь царю челом бить – скажи: их величество знает Савву. Ефимком его одарил, когда шёл к Троице, пеши, в первый год царствия. А потом Савва в пятидесятниках под стенами Смоленска воевал. На острове Кие монастырь строил. Восточных патриархов на своём корабле вёз.

   – За такого просить можно с надеждой. – Артамон Сергеевич одарил Керкиру улыбкой и, забыв про сановитость, поглотал завтрак, велел подавать лошадей. Но тут привезли письмо от полковника фон Стадена.

Писал из Курляндии: «Для потехи царского величества приговорил экомедиантов магистра Фелтона да Чарлуса с товарищи, двенадцать человек. Жить в Москве согласны без жалованья, но чтоб за каждую комедию давать им по пятьдесят рублей и вольно б играть за деньги перед людьми. Трубачей не нашёл, хотя давал по тысячи ефимков на год. Есть два, которые обучились недавно. Умеют мусикийские песни трубить. Просят по шесть рублей на месяц, а также играть где похотят. Нашёл медного плавильщика и рудного знатца, доктора. Просят по двенадцати рублей в месяц и на подъем сто рублей».

   – Доброе известие! – обрадовался Артамон Сергеевич.

В приказ ехать велел быстро. Его ждал гонец из Малороссии – дело наитайнейшее, но позвал к себе сначала переводчика Андрея Виниуса, тот занимался делами комедии.

Андрей родился в Москве. С виду совсем русский человек, но всякое дело строил точно и прочно, по-немецки.

Доложил: на декорации куплено семьсот аршин холста. Костюмы взялся кроить Христиан Мейсон. Дадено ему анбургского вишнёвого сукна – пятнадцать аршин и стамеду[20]20
  Стамед – шерстяная ткань.


[Закрыть] разных цветов. Пятьдесят аршин – тёмно-зелёного, двадцать четыре – лазоревого, сорок – чёрного.

   – Холсты расписывать нашёл мастера?

   – Нашёл, Артамон Сергеевич. Яган Вандер взялся. Я ему и артель живописцев подобрал. Андрей Абакумов, Леонтий Иванов, Елисей Алексеев, Осип Иванов – все умельцы, согласны за четыре алтына в день красками писать... Золото ещё нужно. Для золочения трав, одежд.

Артамон Сергеевич покопался в бумагах на столе.

   – Вот тебе грамота. Шестьсот листов будет довольно? В Оружейной палате получишь... А комедию, «Есфирь»-то эту, пишут?

   – Написана. Юрий Гивнер вчера читал пастору Ягану.

   – По-немецки?

   – По-немецки.

Артамон Сергеевич покряхтел, но ничего не сказал.

   – На заглавные роли герр Грегори просит нижайше Фридриха Госена позвать. Без Фридриха не обойтись, но тот бьёт челом, чтоб в службу его записали.

   – Попрошу государя – прапорщиком пожаловать.

   – Фридрих будет доволен... Но Гивнеру тоже оклад надобен. Без него и комедии нет.

Артамон Сергеевич взял перо, написал грамоту, приложил печать.

   – Вот ему на пропитание: шесть четвертей ржи, шесть четвертей овса, пуд соли. Деньгами – три рубля.

Андрей Виниус ушёл довольный.

Артамон Сергеевич подошёл к образам, перекрестился: предстояло заняться делами Малороссии.

Позвал подьячего.

   – Кто приехал?

   – Вернулся Григорий Синявин, который объявлял казакам о царской радости, о даровании Богом великому государю сына Петра Алексеевича. С ним ссылка от протопопа Симеона Адамовича.

   – А что слышно о полковнике Иване Серко? Не сбежал с дороги?

   – До Верхотурья довезли. Теперь уж за Камнем.

   – Протопоп Симеон монаха прислал или казака?

   – Трёх казаков.

   – Приготовь стол добрый. Когда позвоню – зови.

Прошёл в чулан, быстро снял верхнее платье. Вместо рубашки с янтарной запоною надел украинскую свитку – подарок полковника Солонины. Пристегнул к ферязи ворот-ожерелье, сплошь усыпанный рубинами, изумрудами, алмазами. Казаки свитку разглядят, конечно, не сразу, но разглядят.

Казаки при виде благодетеля Малороссии пали на колени. Григорий Синявин поглядел-поглядел, отдал земной поклон.

Говорил он первым. Нашёл-де войсковую старшину и боярина Григория Григорьевича Ромодановского не в Конотопе, а на реке Красене в Казачьей Дуброве. Старшина слушала объявление о рождении Петра Алексеевича стоя, поздравили князя и сами возрадовались. Рада была в обозе при государевом шатре. В обоз 17 июня приехал архиепископ Черниговский Лазарь Баранович, говорил молитву перед образом Спаса.

   – Великих кликов или шума какого совсем не было, – рассказывал Синявин, косясь на казаков. – Ивана Самойлова, генерального судью, назвали тихо. Полковники киевский да переяславский Солонина с Райчей поставили Ивана на стол, обозный Забела поднёс булаву. Тут гетмана укрыли знамёнами, бунчуком осенили. Сказал Иван коротенько: «Великому государю служить буду верно, не изменю, как Брюховецкий, как Многогрешный».

   – Хорош ли для вас Иван Самойлович? – спросил казаков Матвеев.

   – Новый гетман человек ласковый, – ответили казаки. – Умный, учёный... Рода, правда сказать, не казацкого. Из поповичей. В Колядине был сотенным писарем, потом сотником в Веприке, наказным черниговским полковником.

   – Всё Божьим Промыслом делается! – радостно сказал Артамон Сергеевич. – А что просил передать друг наш протопоп Симеон Адамович?

Казаки подали письмо. Подьячий прочитал:

   – «Бога ради, заступай нас у царского пресветлого величества. Не плошась, прибавляйте сил в Киев, Переяславль, Нежин и Чернигов. Ведаешь непостоянство наших людей – лучше держаться будут, как государских сил прибавится. Присылайте воеводою в Нежин доброго человека: Степан Иванович Хрущов не по Нежину воевода. Дайте нам такого, как Иван Иванович Ржевский».

   – Что на словах передать велено? – спросил Матвеев.

Казаки покосились на Синявина, но принялись говорить каждый своё, в очередь.

Первый сказал:

   – Крымский царевич Нуреддин побил при Батоге каштеляна подлянского пана Лужецкого, а с ним гетмана Ханенко. У татар было сорок тысяч, у Ханенко вместе с польскими хоругвями – шесть. Сначала казаки взяли верх. Лужецкий распалился, погнался за татарами через Буг. Ханенко же не пошёл, обозом огородился. Поляков татары побили, Лужецкий прибежал с уцелевшими в табор. Табором и дошли до Ладыжина. В осаде теперь сидят.

Другой казак сообщил о положении Каменец-Подольского.

   – У султана Магомета да у хана Селима войско великое, то ли двести, то ли триста тысяч, а в Каменце всего полторы. Долго крепость не продержится. Пушек на стенах много. Был слух – четыре сотни. Но пушкарей – нет. Стреляют люди неумелые, только порох переводят.

Третий казак сообщил дворцовые новости. Коронный гетман Ян Собеский короля Михаила почитает за пустое место. Ищет способа рассеять конфедерацию[21]21
  Конфедерация – временный политический союз шляхты в Польше.


[Закрыть] и посадить на престол герцога де Лонгвиля, чтобы Франция помогла отбиться от турок.

   – А где Дорошенко? – спросил Артамон Сергеевич.

   – У султана, под Каменцом... Пока мы ехали, Каменец, должно быть, уж покорился.

Матвеев молча прочитал письмо протопопа.

   – Не хотели поляки мира, теперь пожинают плоды гордыни... Благодарю всех за службу. Ступайте отобедайте, получите кормовые, – встал, поклонился казакам. – Доброго вам здоровья, отдыхайте с дороги.

Оставшись один, сидел, смотрел на икону Спаса. В голове было пусто. Спохватился: «Думай! Что государю скажешь?»

Но мысли проносились коротенькие. Каменец пал... Или вот-вот падёт... Султан устремится ко Львову... Нужно спешить. Послать рати в Киев, в другие города Малороссии, тогда и султану придётся дробить войско. Да ведь и зима не за горами.

Ухватился за зиму: «Не успеют ни турки, ни татары на Москву хлынуть. Не завязнут в Польше, в Малороссии осенняя грязь застопорит их конницу. За Днепр в этом году не перейдут».

Вспомнил о Спафарии. Вот кого надо поспрашивать. Он и у французского короля бывал, и в Вавеле[22]22
  Вавель – королевский дворец в Кракове.


[Закрыть].

Тотчас собрался, но вспомнил ещё об одном деле. От Спафария придётся ехать к царю: Алексей Михайлович в Измайлове... А дело наитайнейшее.

Утонувшее в непроходимых лесах Заволжье не давало Алексею Михайловичу покоя. Сердце не успело отойти от разинского бунта – на тебе! Новая беда.

Весною в Закудемском стану, на Аввакумовой родине, сожгли себя в церквях, в ригах, в избах две тысячи душ. Радетели старого обряда.

«Нынче у нас тихо, – писал тайный соглядатай. – Пожары случаются, но горят избы, люди, слава Богу, огня боятся».

С тем и отправился Артамон Сергеевич к Спафарию.

Бывший дом Лигарида выглядел разорённым.

   – Владыка всё вывез, что мог, – улыбнулся Спафарий.

Провёл Артамона Сергеевича в кабинет. В кабинетах, даже у царя, тесно, а у Спафария – простор.

На стене свежеструганые полки. На полках стоймя – фолианты. На полу ковёр. Узоры в глаза не кидаются. Цвета тёмного, а потом вдруг и разглядишь – красным пышет. Потаённо, благородно.

Стол придвинут к окну. Креслице лёгонькое, деревянное. Резьба на нём скупая. На столе каламарь, перо, лист бумаги. Всего украшения – светильники по сторонам стола. Чёрного дерева, фигурные. Арапы держат на голове бронзовые триеры, а в тех триерах по пяти толстых белых свечей.

Икона Троицы справа от окна, слева – Богородицы. Непривычная. Иисус Христос в длинной кружевной рубашечке, руку на голову себе положил. Лик у Богородицы юный, нимб как солнце.

   – Молдавская икона, – сказал Спафарий.

   – А что домна Стефанида? – вспомнил вдруг Матвеев.

   – Плащаницу вышивает.

   – Нет ли каких просьб?

   – К ней добры. – И поклонился. – Не отобедаете ли со мною, Артамон Сергеевич?

   – Отобедаю. Я отсюда – в Измайлово.

Скатерть была серебряная, узоры словно иней. Ложки в позолоте, тарелки – китайского фарфора, светоносные. А вот еда – проще некуда. Квас с хреном, с лепестком осетрины, на второе гречневая каша с грибной подливою. На питье – мёд. На базаре куплен. Незатейливый.

Артамон Сергеевич удивился столь немудрёной пище, но скоро забыл о бренном. Заговорили о Франции, о Польше, о Турции. Спафарий сказал:

   – Это сегодня Ян Собеский сторонник французской партии. Я знаю его семейство. Союз с Францией не может быть долговечным, если польские дела станет вершить пан коронный гетман.

   – Не понимаю, – признался Артамон Сергеевич.

   – Собеский женат на маркизе де Аркиен. Интрига в том, что король Людовик XIV терпеть не может отца маркизы. Обида нанесена де Аркиену жестокая и, пожалуй, неисправимая. Король закрыл честолюбцу дорогу в пэры Франции. «Марусенька» – так зовут маркизу за глаза – будет мстить Людовику и тайно, и явно.

   – А кто такой герцог де Лонгвиль?

   – Я с герцогом не виделся.

   – Бог с ними, с французами. Чего нам ждать от султана? – вырвалось у Артамона Сергеевича.

   – Пока что побед. Короля Михаила, от которого все отшатнулись, Магомет IV одолеет без особых для себя испытаний. Боюсь, Ян Собеский такое поражение допустит, но себя побить туркам он не позволит. Султан навряд ли понимает: с королём воевать – одно, с Речью Посполитой – иное.

   – До чего они дожили, эти полячишки... У нас такое творилось разве что при Батые.

Артамон Сергеевич поглядывал на Спафария вопросительно – обед вроде бы закончен... Но тут слуга принёс блюдо с плодами.

   – Да будет Россия смоквою плодоносящею! – сказал Спафарий. – Страна, принявшая меня, непостижима судьбой. Можно угадать, что станется с Великой Портой и что ожидает Речь Посполитую, но Россия? На России – образ Всевышнего.

   – А что станет с Речью Посполитой?

   – Шляхта растерзает свою родину по-шакальи.

   – А Турция?

   – Полая вода! – Спафарий принёс листок из кабинета. – Сегодня я закончил книгу о мусах и художествах. Стихами закончил.