Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 56 страниц)

Глава седьмая

1

Приказ великого государя играть комедию в Преображенском 22 января отменили. Без печки в Комедийной хоромине как в погребе. Уже 23-го декорации перевезли на чердак над Аптекою.

Двадцать девятого января для потехи царского семейства явили опять «Есфирь», или Артаксерксово действо, а на Святки – «Товию».

Весьма порадовали государя и государыню музыканты, доставленные в Москву Николаем фон Стаденом. Возьмутся военное-то трубить, Алексей-то Михайлович даже привскакивал, как на коне, и рука-то у него дёргалась, будто сабелькой взмахивал.

Война в затылок дышала. В эти дни в Москве стало известно о мирном договоре турецкого султана Магомета IV и короля Речи Посполитой Михаила. Гордая Польша в очередной раз склонила высокую свою выю перед могуществом сильнейшего. Мир был подписан в Галиции под Бучачем. Король уступил султану Украину, Подолию и обязан был ежегодно выплачивать Порте двадцать две тысячи червонцев. Для королевской казны – тягло изнурительное.

Бучачский мир превращал христианскую Польшу из надёжных союзников в первостепенного врага. Летнее нашествие становилось неизбежным. Алексей Михайлович, однако, радостно предавался комедийной потехе. У кого ушки на макушке, пусть знают: Россия уверена в могуществе своих полков.

Во время представления «Товии», после сцены, когда дряхлый Товит поведал сыну о десяти таланах серебра, отданных взаймы родственнику Гаваилу, и заповедал ему получить долг, Артамон Сергеевич подошёл к государю и открыл своё сердце:

   – Прости меня, испытывающего твоё благородство и терпение. Давно хочу подступиться с одною просьбой, но всё не смею. Услышал вот про долг и пришёл!

   – Ну, чего ты так? – улыбнулся Алексей Михайлович. – Говори толком.

   – Сидит в Пустозерске один корабельщик. Ты ему, сказывают, некогда ефимок дал, в давние годы, когда ходил ты пеше к Троице.

   – Помню! – обрадовался государь. – Слепцы! Пели хорошо. А милостыню я дал поводырю. Подросточку. Показалось – на меня похож.

   – Сей человек служил тебе под Смоленском, пятидесятником был. Потом, не знаю уж как, корабль заимел. Доставлял восточных патриархов по Волге.

   – Отчего же он в Пустозерске? Раскольничает?

   – Бог избавил! Корабль забрали у него разинские воры, силой... А потом его вместе с ворами в дальний острог... Жена мыкалась, мыкалась, поехала к своему сидельцу.

   – Приготовь указ о помиловании, – сказал царь. – Полегчало?

   – Полегчало.

   – Вот и мне бы этак... Ладно, начинается. Сейчас ангел Рафаил явится Товии.

Спала гора с плеч Артамоновых.

Указ приготовил, но поднёс для утверждения уже в другой благоприятный день, когда Бог послал доставить великому государю большую радость.

В середине марта в Москву приехал нежинский протопоп Симеон Адамович; а с ним сыновья гетмана Самойловича Семён да Григорий, с учителем своим Павлом Ясилковским, с наставником Батуринского монастыря игуменом Исааком.

Сам же гетман бил великому государю челом, испрашивая приказания идти вкупе с князем Ромодановским в поход на Крым или к Чигирину на Дорошенко. Уповая на царскую милость, не денег желал для себя и для Войска, но лёгких полковых пушек, свинцу, пороха, ратных людей в малороссийские города.

В Киев государево войско, ведомое князем Юрием Трубецким, прибыло уже в середине февраля.

Готовились к походу и другие полки. Было собрано несколько тысяч саней, чтоб успеть по зимнему пути, но воевода Григорий Григорьевич Ромодановский прислал гонца с предупреждением: «Весна в Малороссии нынче зело ранняя. Такого водного располения старожилы не помнят. Реки растеклись морями. Поспешать нельзя». К этому «нельзя» князь Григорий Григорьевич прибавлял: «Ратных людей при мне нет никого».

Обрадовал. Турецкие отряды не только в Каменце, но в Межибожье, в Баре, в Шванце, в Снятине... Церкви разграбили, колокола перелили в пушки. Отбирают детей, девок. Увидят свинью, говорят: казак.

Артамон Сергеевич, докладывая всё это великому государю, сиял глазами.

   – Вижу, вижу! Хорошее напоследок приберёг! Настращал, теперь утешь! – Алексей Михайлович знал своего слугу.

   – Государь! Мы турка в Москве пугнём!

   – Как? Чем?

   – Пушками! Наряд всё равно к походу пора готовить. Провезём пушки по всей Никольской через Красную площадь и в Спасские ворота. Иноземцев, какие в Москве обретаются, пригласим на смотрины.

   – Молодец, Артамон! – Царь шибко почесал в затылке. – Не забудь среди иноземцев своих людей поставить! Пусть всё слышанное запишут. Ты мне эти записки потом прочитай.

   – На пушки и гетманским сынишкам поглядеть будет полезно, – вёл Матвеев свою линию. – А главное – Ивану Серко.

   – Запорожцу? Давно его привезли?

   – Вчера, великий государь.

   – Ты ему веришь? – Спрашивая, царь опустил глаза.

   – Он – казак. Что у него в голове, на донышке, не знаю. Но поляки для Серко – враги до гробовой доски. Для турок, как изволил слышать, казаки свиньи. Некуда ему деваться.

   – Сам с ним поговори, душа в душу. К патриарху потом отправь, после патриарха ко мне... Вот что, Артамон! Коней наберите самых добрых – пушки-то везти. Пушки не осрамят, а вот клячи, сбруя в котяхах... Сам за всем присмотри.

Девятнадцатого марта Москва не торговала – глазела. Везли пушки. Кони парами, рослые, кормленые. Подобраны в масть. Бляхи на сбруе начищены. Пушки как белуги. Большие, изукрашенные. Лафеты тоже изрядные, для стрельбы удобные. Но поразительнее всего – пушек было не десяток, не сотня и даже не две сотни и не три...

Алексей Михайлович с Натальей Кирилловной, с царевнами-сёстрами, с царевнами-дочками смотрели на царский наряд с дворцовых переходов.

Государь плечи развернул, брюхо подобрал, глядел весело.

   – Ну?! – спрашивал он Наталью Кирилловну.

   – Ужас! – кивала царица. – Если они сразу-то все – бааа-бах! Одним громом пришибёт!

   – Чего порох тратить! – рассмеялся Алексей Михайлович. – Мы зраком, государыня, зраком недругов шибаем!

   – Батюшка! – подала голос царевна Софья. – А можно сделать большую пушку? Зело большую!

   – Да какую же?

   – С троянского коня.

   – С троянского, говоришь?! – изумился Алексей Михайлович. – Был бы мастер. Да только такую пушку с места не стронешь.

   – Прости, батюшка. Я не подумала.

Понравилась Алексею Михайловичу думающая дочка, и тотчас резануло по сердцу: такие пригожие, премудрые – и всем быть в вековухах.

«Господи, пошли женихов».

Царевич Фёдор Алексеевич на пушки глядел с Кремлёвской стены. Царевича опекали его дядьки, боярин князь Фёдор Фёдорович Куракин, думный дворянин Иван Богданович Хитрово да Богдан Матвеевич Хитрово с приятелем своим, с Иваном Милославским.

   – Пушки, должно быть, развезут по разным городам? – спросил царевич Куракина.

   – По городам, по полкам! – опережая медлительного Куракина, поддакнул Богдан Матвеевич.

   – А это жалко! – Личико у Фёдора было серьёзное, умное. – Если бы все эти пушки собрать в одно место да как выставить разом перед врагом, да как пальнуть едино! Тут и придёт конец войне.

   – Ах, ваше высочество! Ах, как мудро размыслено! – расцвёл Богдан Матвеевич.

   – Перед такой силищей мало кто устоит! – согласился Милославский. – Но война, пресветлый царевич, не одна пальба да рубка. Наряд нужно за тысячу вёрст везти, а к наряду подавай свинец, порох.

   – Ну а если к городу приступать?! – Было видно, царевичу жалко расстаться со своей счастливой придумкой.

   – Если приступать к городу, чем больше пушек, тем лучше! – одобрил высочайшую мысль Богдан Матвеевич. – Иные воеводы города по полугоду осаждают. А если пушек много, можно сразу всё пожечь, стены до подошвы сравнять!

   – Счастлив тот царь, у кого пушкари в почёте, а пушки всегда наготове! – вставил словечко Куракин. – Государь Иван Васильевич Грозный Казань пушками смирил.

   – А почему мой батюшка не смог Ригу взять? – спросил царевич, и вопрос был столь нежданным, что бояре носами зашмурыгали. – Пушек было мало?

   – Должно быть, мало. – Ивану Богдановичу пришлось отвечать, самому молодому.

   – Измена подвела, – сказал правду князь Куракин. – Немецкие офицеры к осаждённым перебежали.

   – А мы их всё зовём и зовём.

   – Войско надо устраивать. Силой строя не переломишь, – вздохнул старик Хитрово.

   – Надо, чтоб один немец десятерых русских обучил, и пусть к себе убирается. – Фёдор говорил Богдану Матвеевичу, и тот, согласно кивая, сиял глазами, щеками: ай да царевич!

Матвеев смотрел парад вместе с Серко. Стояли на Спасской башне.

Серко был в цветном кунтуше, подбитом куницей. У локтей прорези. Руки в прорезях. Жупан бархатный, густого синего цвета. Сапоги простые, кожаные, пояс тоже кожаный, казацкий, на голове смушковая серая кучма.

Роста казацкий вождь был среднего. Подбородок брит, усы понурые, в глазах высокомерное равнодушие. Но Матвеев видел: каждую пушку Серко обласкал, прикидывая силу и дальность боя.

   – Неплохой наряд? – спросил Артамон Сергеевич, стараясь разговорить молчуна.

   – У султана под Каменцом больших пушек с полдюжины не было.

   – Всё это, – Матвеев показал руками на долгий ряд орудий, двоивший Красную площадь, – отправится, как дороги просохнут, в Малороссию. А Днепром, так и в Запорожье...

Серко кивнул, но промолчал. Артамон Сергеевич рассердился, уязвил казака:

   – Впрочем, не всякому кошевому пушки надобны... Некий Вдовиченко там у вас объявился. Слух пустил: в Писании-де сказано: сын вдовицы все земли усмирит. Обещал казакам разорить Крым и Царьград, Золотые ворота в Киев вернуть. Пошёл под Перекоп и был бит, ибо не захотел пушек с собою брать. Великий государь прислал пяток. Перекопский мурза хоть татарин, а умнее, ядрами да гранатами прогнал запорожцев.

   – Меня там не было, – сказал Серко. Говорил он по-русски, но глазами отчуждал от себя.

   – Турки взяли у короля дюжину городов, мальчикам делают обрезание, церкви обращают в мечети... Как пойдёт трава, надо ждать хана и визиря под Киевом, мимо Сечи тоже не пройдут.

   – У вас на то Самойлович! – Запорожец не мог простить, что Москва не его двинула в гетманы.

   – Сечевики били челом великому государю – вернуть им своего славного вождя Серко. Царь внял просьбе. Крымских мурз одно имя твоё приводит в трепет. Или тебя радует, что Сибирь далека от хана, от турок, от поляков?

Серко коршуном глянул на Артамона Сергеевича, но ни слова в ответ. А пушки всё катились, катились.

   – Государю нужны верные люди. – Матвеев повёл речь о самом главном. – На Украине у нас нынче много друзей: ждут большого войска. Есаул Лизогуб обещает Канев сдать, просит царское величество слать полки за Днепр – уверяет, все города отложатся от Дорошенко, кроме Чигирина. И Сечь с Кодаком прямо-таки молит занять, чтоб туркам не достался.

   – Лизогуб – лиса, – сказал Серко.

   – Лизогубу я не верю, – отрубил Матвеев. – Я тебе верю, кошевой... Если раздрай между казаками кончится, турки в Малороссии недели не устоят. И татары за Перекоп не сунутся. Потому и обхаживаю тебя. Неужто таким воинам, как твоя милость, не жалко своего же народа? Каждый год гонят татары дивчинок, хлопчиков стадами. Всё в Гезлев, на продажу за море. Не хочу накаркать, но мальчиков в янычары определяют. Потом явятся ругаться над батьками, над сёстрами.

Серко медленно-медленно повернул голову к Матвееву:

   – Дай коня, саблю да волю.

   – Вот и гарно! – улыбнулся Артамон Сергеевич. – И конь у тебя будет, и пушек с тобой пошлём, чтоб о приходе своём мог возвестить Запорожью.

Недели не минуло – целовал Серко руку великому государю. Алексей Михайлович сам говорил казаку:

   – Отпускаю тебя ради заступничества гетмана Ивана Самойловича. Писал я к королю Михаилу, обещал отпустить тебя и запорожцам обещал. Езжай, служи.

Патриарх хворал, но тоже пожелал видеть Серко. Встретил сурово, поднёс образ Спаса:

   – Целуй! На верность православному государю Алексею Михайловичу. Да будет Христос тебе судья.

Серко икону поцеловал.

   – Изменишь или только помыслишь изменить, прельстясь Туретчиной или посулами королевскими, покарает тебя Бог ужасной карою. – Питирим сидел согнувшись, но, сказав страшное, распрямился, улыбнулся. – Рождён светлым – будь воином света. У тьмы соблазнов тьма, да уж очень дорогая плата за те соблазны. Вечная мука вместо вечной жизни.

Пожелал говорить с Серко и князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Могуществом великого Белого православного царства манил.

   – Потрудимся, ваша милость, плечом к плечу ради Христа, ради слёз матерей! – сказал боярин на прощанье и поднёс Серко ружьё в серебре, саблю в позлащённых ножнах, два пистолета, нарядных и убойных.

Артамон Сергеевич устроил проводы казаку, подарил коня, седло, саадак.

2

От земли, как от коровы, тепло исходило парное, доброе.

Старый Малах не мешкая собрался и засеял поле. Как всегда, в одну горсть, но рука-то у него была берущая помногу.

Малашеку дед оставил полосу на краю, возле ложбинки. Хорошую полосу, в два аршина. Малашек вышагивал по-дедовски, метал зерно в землю, взглядывая по-дедовски на небеса.

Малах работу внука одобрил:

– Нашего корня. Но ладошка у тебя ещё махонькая. Ты давай сей в две горсти. С того края прошёл, теперь с этого.

Посеяли, поборонили. Малах костерок запалил – сжечь сухой прошлогодний бурьян, коренья, прутья, всё, что весенние ручьи натащили в ложбинку. Сидели на мешках, отдыхали.

   – Господи! Как же я люблю твою травушку. – Малах повёл рукою, показывая на лужок. – Зелень с солнышком. Ах, молодо! Видишь? Потом цветы пойдут, трава загустеет, поднимется. Но сердечнее красоты, чем вешняя, уже не будет.

   – Дедушка? – спросил вдруг Малашек. – А мама хоть когда-нибудь приедет к нам?

Старик достал из костра светло пылающий татарник.

   – Семь голов, семь огней... Коли ждёшь, так дождёшься. Каждый день проси Бога – услышит.

   – Дедушка, скажи, бывает так? Вот зажмуришь глаза, а потом откроешь и – мама.

   – Ох! – Малах даже за грудь схватился. – Головушка ты моя, выдумщица золотая... Мне, старику, глаза закрывать горестно. Закроешь – и вот она, молодость: детишки мои малые, бабушка твоя, матушки твоей моложе...

   – Я знаю, – сказал Малашек. – Глаза закрывать грех.

   – Как так – грех?

   – Упустишь Божеское. У Господа всякий миг внове.

   – Кто тебя научил-то?

   – Я сам. Дедушка! На облако погляди. Прямо как гусь. Ты смотри, смотри... А теперь ни гуся, ни облака. Одни космы.

   – Мудрец ты у нас. Молись. Детская молитва до небес скорей долетает.

   – Как стриж?

   – Какой тебе ещё стриж? Ты слушай. Молись, говорю. Енафа, матушка твоя, везучая... Ещё как вернётся, вместе со своим колодезником.

   – Мой батюшка корабельщик! – обиделся Малашек.

   – Когда дочку мою сватал, был он колодезником. Его колодцы поныне хвалят. Святой ключ в монастыре ему открылся.

Малах поднялся, кинул борону в телегу, запряг лошадь. Поехали. Малах с устатку вздрёмывал.

   – Дедушка! – всполошился внучок.

   – Уж не пожар ли?

Возле их двора толпой стояли люди. Завидев Малаха, мужики посдёргивали шапки. Кланялись.

   – Вы чего, ребята?! – изумился старик.

А перед конём ворота уж распахивают, коня ведут под уздцы. Лица у всех как на Масленицу.

   – Мужики, почтеннейшие! Чего стряслось?

Тут дверь в избе отворилась, вышли на крыльцо младшие сыновья, Егор да Федот. Сбежали с крыльца, подхватили Малаха под руки, а Малашек впереди скачет зайчиком.

На крыльце старик повернулся к сельчанам, поклонился:

   – Сынишкам моим порадовались? Спасибо!

Но тут вошёл батюшка, да со всем причтом. Поют, дьякон кадилом машет, да как взгремит:

   – Приветствуем и Бога молим за хозяев селения нашего.

Малах наклонился к Малашеку:

   – Я не сплю?

   – Не спишь, – сказал Егор. – Великий государь пожаловал нам с Федотом село Рыженькую да треть угодий. Пойма наша, лес, шестьдесят десятин пахоты.

   – А Морозовы? Господа великие наши?

   – Боярыня Морозова разорена великим государем. Иван Глебович помер, боярыня – в тюрьме затворена.

Малашек дёрнул деда за руку:

   – Ты ехал закрымши глаза, а теперь открыл.

   – Не могу в ум взять! – Малах сгорбился, обмяк. – Поехал в поле крестьянином, а воротился – на тебе!

В монастыре отслужили молебен во здравие новых хозяев.

Братья устроили угощение всему селу. А потом, учтивые, смиренные, взялись расписывать храм, не законченный Егором из-за разинского бунта.

Писали на стене ангелов, а повыше ангелов – архангелов, а ещё выше огнекрылых серафимов[23]23
  Архангелы, Ангелы, Серафимы, Престолы – иначе Силы Небесные, Небесное воинство Господа Бога.


[Закрыть].

Люди приходили, смотрели... И решила Рыженькая: Бог даёт семейству Малаха ради дивного иконного писания его сынишек. Божии работники.

Счастью дивились, завидовали, но никто не примерял на себя кафтан удачи.

Егор напоследок написал для монастырского храма Спаса. Златовласого, с очами тёмного червонного золота, с рукою благословляющей. От руки сей шёл свет. Федот оправил икону в ризу – из серебра позлащённого. Была та риза сонмом шестикрылых Престолов[24]24
  Престолы – силы небесные.


[Закрыть], с ликами, с очами. Бог смотрел, Престолы смотрели, и пошла молва об иконе: имеешь чёрное за душой – не являйся пред очи Истины, поразит насмерть.

Братья собирались уезжать, но настоятель монастыря, совсем ещё молодой, избранный братией за сметливый ум и ради бескорыстия, пришёл в дом Малаха и просил:

   – В трапезной стена пустует. Написали бы вы, братья, для радости и назидания насельникам обители и всем, притекающим к нам, лики святейших российских патриархов.

Не отказали Егор да Федот игумену: привалило им счастье от Бога, и всею душой желали не растерять в себе Духа Святого. Написали лики святейших Иова, Ермогена, Филарета, двух Иоасафов, Иосифа, Питирима.

Игумен благодарил братьев, а потом поклонился им до земли:

   – Ныне Никон, низвергнутый с патриаршего престола, в дальней пустыни Бога молит. Но ведь он тоже был главою нашей Церкви. Напишите и Никона.

Страшно было Егору: царь дал, царь и заберёт, коли прогневаешь, но Господь тоже смотрит.

Написал некое дерево густолистое, листы из золота, Мировое Древо, Никона в тени поставил.

Игумен остался доволен, подарил братьям по кресту с частицами мощей да икону Богородицы, написанную по преданию святым иноком Алипием, насельником Киево-Печерской лавры.

Сказал, благословляя:

   – Всем сердцем верю, святейшего Никона ещё призовут к высокому служению.

3

В жизни опального патриарха и впрямь пошли добрые перемены. Ему служили теперь: священник, диакон, старец, нищий, двое келейников, два повара да ещё семеро работников.

На Пасху в Ферапонтов монастырь к Никону царь прислал стряпчего Кузьму Лопухина. Государев посланец вручил от Алексея Михайловича заупокойную милостыню по царевичу Алексею – двести рублёв, и от Натальи Кирилловны – двести рублёв, да дерево сахарное, да коврижку, хлебцы: «для рождения государевых чад».

На словах Лопухин передал:

   – Великий государь всякому враждотворению печалуется, во всём примирения с любовью желает и сам прощения просит.

   – Бог простит! – ответил Никон.

   – Велено спросить тебя: чего ты желаешь? Не теснят ли тебя монастырские власти, не делают ли тебе обид?

   – О тесноте, об обидах я писал великому государю. – Никон повздыхал сокрушённо. – А желаю его царской милости. Своего прежнего сана я не взыскиваю, но пожалел бы меня великий государь, велел бы жить в Воскресенском монастыре или в другом каком моего строения... Лучше в Иверском. Лета мои немалые, презреть в здешнем краю меня стало некому. Ах, Господи! Что обо мне! Пожаловал бы государь, простил бы всех, кого наказал из-за меня.

   – Сказанное тобою передам, – обещал стряпчий. – А вздохи твои ненужные. Государь внял писаниям, приехали со мною подьячие, расследуют неправды игумена и прочих здешних властей.

   – Знать, помнит меня великий государь. Слава Богу!

В тот же день подьячие допросили игумена Афанасия, строителя Иова, келаря Макария. Дело закрутилось, Никон воспрял. И воспрял по-своему, по-никоновски.

Отправил в Кириллов монастырь письмо – пусть лошадь пришлют, да чтобы «добрую, с ходью ступистой, не шарахой, не спотытчивой, да седла сафьянового, с прибором властил и некого, доброго, на чём мне самому ездить». Для старцев же своих просил подводу и ещё одну лошадь.

В Кириллове знали: ферапонтовского игумена царский стряпчий допрашивает с яростью, старцы Иова и Макарий трясутся: все трое уличены в хищениях, в жестокостях к братии. Стало понятно: не угодишь нынче Никону, завтра к тебе приедут с допросом.

Прислали Щёголя, серого мерина, статного красавца. Шея высокая, морду держит кверху.

Никон вышел, поглядел и рукой повёл:

   – Цветна.

До Кириллова монастыря недалеко. В тот же день другую лошадь привели. Тоже мерина, вороного с карей искрой, кличка ему Москва. Седло вишнёвого цвета, расшито серебром, уздечка с сердоликами.

   – Собирайтесь, – сказал старцам Никон. – Поедем на пруды. Рыбка что-то мелковата на моём столе.

Пожалуй, сам не помнил, когда в последний раз верхом ездил. Разве в Кожеозерском монастыре вокруг Коже-озера?.. И тотчас встал перед внутренним взором Новый Иерусалим. В Воскресенском монастыре на коня садился, подумывал бежать. По конюшенному двору кружок сделал.

   – Ну, Москва, растряси мои телеса. Не брюхо, а перина.

Мерин узде был послушен, шёл ровно, скакать не рвался.

Никон пообвык высоко сидеть, стал поглядывать на дали. Лес только-только опушался зеленью. И так хорошо, так молодо пахло травой – слёзы к горлу подступали.

Пыхнуло зарницей в памяти: он совсем мальчишечка, всё вот так же зелено, сердце бьётся, к Богу лепится – прибрал Всевышний зиму, на воле можно бегать. Должно быть, первый раз из дому на тепло-то вышел. И вот крапива у сарая – кустом. Знал: жгучая, мачеха до волдырей стегала. Но протянул руку и взял. Будто кипятком обожгло, а он терпел, не разжимал кулачка, не хотел Бога прогневить: у Бога ведь всё хорошо.

Всё хорошо. Жив, на коне, верхом, куда ни погляди – весна.

«Хочешь до перемен в жизни дотерпеть – перестань стариться», – сказал он себе и, взяв к обочине, попридержал коня.

   – Игнатий, слышь?! – спросил он служку. – Лодка на прудах есть?

   – Четыре пруда – четыре лодки.

   – Не текут?

   – По два раза смолили.

Никон тронул повод, и мерин пошёл приятной иноходью, затягивая выброску ног. Между дивных великих сосен, каждая как шатёр, просияли пруды: четыре драгоценных капли. Для прудов он выбрал древнюю пересохшую старицу. Первый пруд в десять саженей, четвёртый – в сорок.

Келейники Ивашка с Никиткой да с ними охотник рыбачить стрелецкий сотник Андрей Есипов копошились на берегу четвёртого пруда, самого большого.

   – Святейший! Маловато нынче рыбки. – Сотник показывал на карпов, уже лежащих на траве.

   – Разве это карпы! – хмыкнул Ивашка. – Самые крупные – в пару ладоней. Караси и те вырастают помясистей, поразлапистей. У нас в Торопце на Соломином озере карпы – с лодку.

   – Кривозуб! – шлёпнул его по башке Никитка. – У тебя зубы-то от брехни скособочились.

   – Вот тебе крест! – Ивашка осенил себя Христовым знамением. – Святейший! Меня самого такой карп полдня вместе с лодкой таскал. Взвесили – два пуда пять фунтов!

   – Отчего они у вас такие вырастают?

   – Бог даёт! У нас в Троице святой князь Александр Невский венчался.

Подъехала подвода. Дьячок Сенька со служкой Игнатием принялись собирать рыбу в мешок.

Никон сошёл с коня. Спина побаливала, ноги маленько раскорячило. И вдруг увидел – бакланы сели на воду. Стаей, в стае добрая дюжина.

   – Вот кто мою рыбу жрёт! – Никон, забыв о пояснице, о ломоте в ногах, резво пошёл к воде. Обернулся. – Сотник! Андрей! Ружьё взял?

   – Взял, ваше святейшество!

   – Чего глядишь? Пали!

Сотник побежал к телеге за ружьём. Принёс, забил снаряд, насыпал пороху на полку. Бахнуло, птицы, хлопоча крыльями, помчались по воде, оторвались, прошли низко, в сторону озёр.

   – Промазал! – рассерчал Никон.

   – Далеко. Я пули взял, а по птице дробом нужно, – оправдывался сотник.

Было видно, на другом берегу всполошились девицы, все в цветных сарафанах, в корунах на головах. Прибежали к воде, поглядели на рыбаков и, видно, успокоились, ушли с песнями.

   – Хороводы водят, – сказал Кривозуб. – Мы уж их тут наслушались.

Никон подошёл к воде.

   – Да, мы своих карликов не скоро взрастим, чтоб лодку таскали, – усмехнулся Никон.

   – Хлебом надо рыбку подкармливать! – предложил диакон Мардарий.

Никон посмотрел на старца Кузьму. Старец улыбался, как младенец. Головку держал высоко, подставляя белое, прозрачное личико теплу.

   – Хлебушек и птичкам нужен, и рыбкам, – сказал Кузьма, соглашаясь с Мардарием.

Никон призадумался и решил:

   – В меньшом пруду будем кормить карликов – толокном, в другом пруду – ячменной кашей, в третьем – хлебом, а в большом – Игнатий, слышишь? – мясом. Купишь овечек дюжины две, пожалуй что и три. И чтоб каждый день была кормёжка. Ловить здесь уж не станем, подождём расплода.

Распорядился и вошёл в лодку:

   – Мардарий! Старче Кузьма! Поехали, поглядим, как хороводы водят.

Дюжие келейники сели на вёсла, перевезли.

Девицы на лужку, взмахивая руками, ходили по кругу, припевая:

 
Как по морю, морю синему
Плыла лебедь с лебедятами.
Плывши, лебедь окуналася,
Окунувшись, встрепенулася.
 

Девицы тоже словно бы отряхивались от воды, кружились на одном месте. Запрокидывая головы, глядели в небо, а песня шла своим чередом. Из хоровода выплыла на середину круга мужняя жена. В высоком голубом кокошнике, низанном речным жемчугом. Сарафан голубой, бусы на шее из сине-зелёной глазури – всё к глазкам, только сафьяновые сапожки алые.

Лебёдушки поплыли в одну сторону, а вышедшая в круг в другую – против движения. Она время от времени наклонялась и подбирала с земли невидимые пёрышки.

Тут ворвался в хоровод парень в рубахе с петухами на груди, голова кучерявая, золотая.

   – Чекмарь, – сказал Никону Мардарий. – А баба – жена его.

Чекмарь старался попасться на глаза супруге, но она ловко отворачивалась и не видела его. Чекмарь пел вместе с хороводом:

 
Божья помочь, красна девица душа,
Спесивая, горделивая моя,
Несклончива, непреклончивая!
Молчи, девка, воспокаешься!
Зашлю свата, высватаю за себя.
Станешь, девка, у кроватушки стоять,
Ещё станешь горючи слёзы ронять,
Ещё станешь резвы ноженьки знобить.
 

Тут молодица наконец увидела Чекмаря, пошла следом за ним по кругу, приговаривала вместе с хороводом:

 
Я думала: не ты, милой, идёшь,
Не ты идёшь, не ты кланяешься.
 

Отвесила добру молодцу земной поклон, а хоровод запел:

 
Склонилася, поклонилася,
Поклонилася, поздоровалася.
 

Тут Чекмарь и супруга его поцеловались – и обмерли: монахи на них глядят, сам Никон.

Но святейший улыбнулся.

   – Всех лебедей прошу мёду откушать, – показал рукой на другой берег. Сам с келейниками, со старцами вошёл в лодку.

Жбан мёда привезли рыбарей потчевать, но сгодился для иного. Чару подносил сам Никон. Девицы, прежде чем выпить, целовали ему руку.

   – Как тебя зовут? – спросил святейший жену Чекмаря.

   – Дорофея, Микиткина жена.

   – Приходи полы мыть в келиях. Мой келарь платит по-божески... И ты приходи. – Никон повёл бровью в сторону Чекмаря. – Скоро будем строить новый братский корпус, твои руки нам пригодятся.

Девицы разрумянились, провожая святейшего, махали ветками с молодыми листиками. Весёлым воротился государев затворник в келию.