Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 56 страниц)

11

В Великий пяток, сразу после целования плащаницы, к Артамону Сергеевичу подошли два казака.

   – Тебе, Малой России заступнику, неустанному доброхоту всего казацкого рода, кланяется в ножки нижайше Запорожская Сечь. Прими слёзное прошение круга нашего.

Подали грамоту в бархатном чехле, поклонились до земли и смиренно отступили в толпу.

Ёкнуло у Матвеева сердце. В своём приходе молился, в Столпах, в храме Николы. Вернулся домой. Положил казачье послание на стол, рядом с трубой подзорной. Ещё и поглядел в трубу. В стену. Вдруг так и встало в голове: «Тогда некто, именем Иосиф, не участвовавший в совете и в деле их...»

Развязал шёлковые тесёмки на чехле. Свиток скручен плотно, перевязан жгутом из золотых нитей, вместо печати огненный рубин с хорошего жука. Артамон Сергеевич перекрестился, развернул свиток. Сразу же пошли величания ему, а суть зиждилась в последних двух строках: «Смилуйся, умолчи о царевиче Симеоне, что пришёл искать у сечевиков краткого пристанища. Сам знаешь, молчание золото, возьми его у слуги твоего».

Тут в комнату вбежал Захарка-карла. В руках у него ларец чёрного дерева.

   – Передать велено в ясновельможные ручки!

Артамон Сергеевич показал на стол.

Карла ларец поставил и не уходил.

   – Чего тебе надо?

   – Не мне – тебе! – Захарка раскрыл ладонь: на ладони ключ. – Золотой.

   – Положи, и пошёл прочь!

Захарка обиделся, кинул ключик на стол, промахнулся. Ключ зазвенел, Захарка кинулся ползать по полу, нашёл, но всё егозил, кривлялся.

Артамон Сергеевич смотрел молча, равнодушно. Карла, озираясь на господина – не пнёт ли? – вложил ключ в замок. Артамон Сергеевич бровью не повёл.

   – Индюк! – взъярился карла. Убежал.

«В такой-то день! – Слёзы обиды кипели в груди Артамона Сергеевича. – За Иуду почитают».

Повернул ключ, крышка отскочила, заиграла музыка. Ларец до краёв был заполнен червонцами.

   – Не тридцать сребреников. Раз десять по тридцать.

Артамон Сергеевич хлопнул по крышке, замкнул ларец, но ключа не вынул.

Из мозжечка на спину, сковывая тело, стекал ледяными каплями ужас: Великого поста не хватило известить царя о самозванце. Что, ежели Хитрово пронюхает?

Артамон Сергеевич сел. Попал на самый край кресла.

До Светлого воскресенья ничего сделать нельзя. Завтра Крестный ход с плащаницей... Великая вечерня.

   – Господи, воскреси в Твой Пресветлый день!

Ничего не поделаешь, на Пасху придётся «обрадовать» Алексея Михайловича. К Наталье Кирилловне сначала кинуться? Нельзя! Нельзя свои немочи на царицу взваливать.

Христос умер, и Артамон Сергеевич ждал Пасхи, умерев для дел, для желаний.

Светлая пришлась на Иоанна Ветхопещерника, на 19 апреля, порадовала Москву солнцем, зеленью. Черёмуха цвела!

Алексей Михайлович в Грановитой палате христосовался с ближними боярами, приехал с золотым яичком новгородский митрополит Иоаким. Павел Коломенский болел, и великий государь позвал в Москву новгородского владыку вершить церковные дела.

Среди удостоенных целования царской руки были Симеон Полоцкий, Спафарий и даже магистр Яган Грегори. Алексей Михайлович в награду за комедии пожаловал магистру сто рублёв.

Когда церемония подошла к концу, из толпы государевых вельмож выступил Артамон Сергеевич, держа в руках ларец и казачье письмо. Встал на колени:

   – Великий государь! Грех в пресветлый день застить для твоего величества радость, светящую, яко солнце, всей Русской земле. Но страшно мне жить с этим.

Открыл ларец, полный золота, поставил его к ногам царя, подал казачью грамоту.

   – Читай! – приказал Алексей Михайлович.

   – Срамно сии слова вслух говорить.

   – Потерпим.

Матвеев вскинул глаза на Богдана Матвеевича Хитрово и громко, внятно отбубнил запорожские хвалы в свою честь.

   – Дай-ка мне золото! – сказал вдруг Алексей Михайлович.

Матвеев поднял с полу ларец. Предупредил:

   – Тяжёлый.

   – Тяжёлый! – согласился царь. – Измену, Артамон Сергеевич, ты явил не задумываясь, но отчего о самозванце так долго не извещал?

   – Доподлинно проведывали слух, ваше величество. Вор Стенька Разин третье лето на Болоте гниёт, но затея с самозванцем – его. В Астрахани при воре был детина лет тридцати от роду, царевичем Симеоном себя называл. А этого, что объявился, казак Миюска с Дона в Сечь привёз. Самозванцу лет пятнадцать, лицом пригож, смугловат. «Царские знаки» на теле казакам показывал. На плече у него будто бы венец, звезда с месяцем и двуглавый орёл... О себе сказывает глупую небылицу: ударил-де блюдом Илью Даниловича Милославского и за то был сослан на Соловки. Оттуда ушёл к Разину, потом по Хвалынскому морю с казаками гулял, теперь едет к польскому королю.

   – А короля-то и нет! – усмехнулся Алексей Михайлович. – Приедет брехун в Вавель, а там «родной» брат, Фёдор Алексеевич.

   – Твоему сотнику, великий государь, Василию Чадуеву послано уговаривать кошевого атамана Серко, чтоб немедля повязал самозванца и в Москву отправил.

Царь встал, протянул ларец:

   – Бери, Артамон Сергеевич, золото! Заслужил.

Матвеев отшатнулся:

   – Смилуйся, великий государь! Не был Иудой, и, Бог даст, минует меня, грешного, сия мерзкая язва...

   – Будь по-твоему! – Алексей Михайлович развеселился. – Пойдём к народу, пусть православные ведают, какие слуги служат моему государеву величеству!

Письмо казаков зачитали с Красного крыльца, показали золото.

Толпа набралась большая. Ждали, что будет. И была радость.

Алексей Михайлович подошёл к Матвееву, стоявшему одиноко, как на судилище, и сказал громко, чтоб вся площадь слышала:

   – Верность твоя, Артамон Сергеевич, победит измену!

Обнял и трижды поцеловал.

Пришла очередь синклиту – ждать, затая зависть: какую награду отхватит Матвеев.

И – ничего. Ни чинов, ни прибавки к окладу.

Пошли смешки:

   – Промахнулся Артамон... Променял золото на три чмока.

12

Пасхальный день сеятель Малах с внуком Малашеком встретил на поле. Впервой за многие годы поле было под паром, отдыхало.

Осенью Малах сжёг на стерне десять возов соломы. Пепел запахал. Зимой, не жалеючи, покрыл конским навозом. Весной опять вспахал.

Земля кругом Рыженькой на две трети – собственность его родных детей – Егора да Федота. О хлебе насущном можно не думать. Но поля своего Малах не хотел оставить.

Дед и внук сидели на бугорке, катали яйца. Малаху было радостно: на внучонке лапотки, и на нём, старике, лапотки. Сам плёл. Сапоги – барская затея. В сапоге нога преет, в лапоточке ей воля.

Малах поглядывал на румяные щёки Малашека, и на душе было весело.

Бог не оставил мальчонку сироткой. Приехали из ледовитой небыли и батька его, Савва-садова голова, и матушка – такая же блоха-попрыгунья. Живы-здравы, ещё и всякой всячины навезли. Сметливые люди.

   – Никогда никому не рассказывал, а тебе скажу. – Дед погладил весёлые кудряшки внучонка. – Я ведь Бога видел.

   – Иисуса Христа?! – изумился Малашек.

   – Самого! Бога Отца.

Малашек нахмурил чистый лобик:

   – Бог Отец – невидимый.

   – Знаю, что невидимый... Годков мне было как тебе. У моего батюшки девок было дюжина, а ребят – один я. Батюшка рано меня к сохе поставил. Лошадку Мышкой звали. Серенькая, махонькая, но сильная была, а уж ласковая!.. Послал меня батюшка на Троицу попасти Мышку на лугу возле нашей пахоты.

   – Тута? – показал Малашек.

   – Тута. А я охотник был смотреть, как рожь на ветру течёт. Струи-то у ржи шёлковые: течёт. А пуще того любил с солнышком играть. Бежишь, а солнышко так и летит меж стеблями, а над колосьями – радуги... Вот лёг я на муравушку – теплынь, кукушки в лесу аукаются. Мышка травку пощиплет-пощиплет и на меня глядит: не заснул ли её сторож? А я на облака пялюсь. Облако на облако громоздится. На солнышко найдут – лучи россыпью. И ввысь, и во все-то стороны. Краешки у облаков – пламень белокипенный. А где густо – темно. И вижу – старец по облакам идёт. Белый, роста великого. Лошадка у него ну совсем как Мышка. Смотрю, старец-то облака пашет. Вспахал и пошёл по своему небесному полю... Сеет! Руку поднимет, в выси звёзд наберёт в горсть и мечет, и мечет. Веришь ли, Малашек, сморгнуть не успел, а над облаками нива золотая. Тут старец и поглядел на меня. Поглядел, ссыпал из колосков на ладонь себе зёрен и с небес-то мне кинул. Я ладони растопырил – все мимо! Но одно зёрнышко застряло меж мизинцем и безымянным, в ямочке.

Малах замолк, а Малашек затаился: великую дед тайну открыл. Сказал бы ещё, где у него спрятано зёрнышко, с неба упавшее.

   – Показал мне Бог, может, и ангел Его, что мне делать на земле. – Малах, задрав бороду, глядел на облака и улыбался, как блаженный. – Вот и поныне твой дед – сеятель.

   – А я? – спросил Малашек.

   – Бог даст, и ты будешь сеятелем.

   – Моему батюшке Бог не дал хлеб сеять.

   – Твой батюшка из сирот. Ни двора ни кола. Пропитание добывал как птица небесная. Где крошку, где мошку. Но Господь милостью Савву не оставил.

   – Я к батюшке ещё и не привык, а он опять уехал и матушку увёз.

   – Они ненадолго. Божье у них дело. Ты спать ложась, молись о батюшке с матушкой. Твоя молитва в ледовитой земле хранила Савву с Енафой. Дай Бог, и теперь сохранит.

Малах перекрестился. Малашек посмотрел на деда и тоже перекрестился.

Одна крестная сила и могла только поберечь Савву да Енафу. К Федосье Прокопьевне Морозовой с письмом да с «Житием» протопопа Аввакума отправились из Рыженькой в Боровск, в тюрьму.

Ехали ужасаясь: холода Пустозерска пятки жгли. Опальную боярыню стерегут стоглазо. Прошибёшься – пощады не будет.

Явились в Боровск хитрым обычаем, будто по торговому делу. Савва и впрямь собирался купить корабль и, воротясь на Волгу, ходить за товарами в Астрахань. Корабль было на что купить. В мурашкинских тайниках много спрятано. С боровскими купцами Савва уговаривался о поставке товаров персидских, бухарских, нижегородских. Иные купцы Савву знали по Макарьевской ярмарке. Разговоры с ним вели серьёзно, принимали с почтением, а Енафа тем временем в церквях молилась, в монастыри ездила. Делала вклады. Не ахти какие, но и не алтынные. А к целковому на Руси – ласковы.

Явилась Енафа с милостыней и в тюрьму. А в тюрьме и стрельцы, и стрелецкий сотник. Задарены выше головы, посему покладисты. От боярыни да от её доброхотов вдесятеро получают против царского жалованья.

Привели Енафу на тюремный двор, а Федосья Прокопьевна с сестрицей Евдокией да с Марией Герасимовной сидят под рябиной на лавке. Кругом цветущие кусты боярышника, от поглядов укрывают.

   – Инокиня-боярыня! – ахнула Енафа: лицо у Федосьи Прокопьевны было как мох отживший на гнилом пне – не бело, не серо, не зелено, а все вместе.

Вот только света в глазах боярыни не убыло, ярче прежнего сияли. Глянула на Енафу остро и голову-то вверх, знать, не оборола в себе иноческим смирением боярской гордыни. Привычки – как лисий хвост, выставленный из норы собакам.

   – Я тебя знаю, – сказала Федосья Прокопьевна, но было видно, что вспомнить, кто такая, не могла.

   – На Арбате виделись, когда твою милость на цепи держали! – Енафа поклонилась.

   – Ты к батюшке Аввакуму слово моё горемычное отвозила!

Енафа поставила на землю торбу, на торбу положила посох, перекрестилась по-старому, сняла с шеи кипарисовый крест.

   – Прими, матушка, благословение старца Епифания. Ему пальцы пообрубали, а он корешочками мастерит, – показала тайничок. – Сие письмо батюшки Аввакума. А ещё «Житие» прислал.

Взяла посох, потянула за сучочек, достала плотно свёрнутые листы. Листы тотчас были разобраны на три части, каждая из сиделиц спрятала свою долю на себе.

   – Бережёного Бог бережёт, – сказал княгиня Урусова.

Енафа принялась вынимать из торбы угощение: кринку мёда, горшок с земляникой, три каравая, пирог с вязигой. Связку сушёных лещиков. Пук свечей. Лампадку, пузырь масла. Ларец с ладошку, а в ларце ладан и крохотная скляница мира.

   – Ах, утешила! Ах, утешила! – радовались сиделицы да и примолкли.

Появился стрелец.

   – Ничаво!.. – сказал добродушно. – Ещё к вам гостья.

Это была инокиня Меланья. Пошли поцелуи, потом и пение псалмов. Наконец Меланья объявила:

   – Принесла я вам, сёстры, весть великую и страшную. В Пошехонье, родные мои, случилась неслыханная, невиданная гарь. Некий отец Кирилл собрал в лесной деревеньке тыщи четыре душ, а говорят, все пять. Вошли в дома, затворились... И – Господи! Господи! Огонь до облаков вздымался. Сказывали, прибежала брюхатая баба. Ужаснулась и родила. А батька Кирилл крестил тотчас того младенца и в огонь кинул. Матка за ним. За маткой и Кириллушка.

У Енафы ноги подкосились. Опамятовалась – под рябиной сидит. Марья Герасимовна подолом её обмахивает.

   – Страшно? – спросила Феодора, губы сжаты, на лице кости проступают, глаза нехорошие.

   – Прости, матушка!

   – Страшно, спрашиваю?

   – Страшно.

   – А вот царю весело. Театром тешится. Театр ему нынче вместо церкви Божией.

   – Какая она Божия! – грозно прошипела Меланья. – Была на Руси церковь – сплыла! Была Русь белая – стала чёрная! Во всякой избе Христос жил, а ныне вместо Христа – обезьяна скачет. С крыши на крышу перелётывает, с трубы на трубу!

Поднялась Енафа на ноги, солнце прежнее, а в глазах пасмурно.

   – Пойду я.

Поклонилась боярыне, княгине, Марии Герасимовне, о Меланье забыла... Вложили ей посошок в руку. Пошла. Её не окликнули.

Добралась до дому, где остановились с Саввой. Сняла подушку с постели, легла на полу. На полу прохладно, доски добела скрёбаны. Речкой пахнут.

Пришёл Савва. Поглядел, что Енафе худо, долго не думая лошадь запряг и – в обратный путь. Ночью ехать прохладно, а спится в телеге, в свежем сене – слаще не бывает.

Глава девятая

1

Примчался, как на пожар, от литовского канцлера Христофора Паца некий Августин: торопись, Москва, если хочешь воссесть на троне Речи Посполитой! Коронный гетман Ян Собеский не жалеет золота. Радзивиллы и Сапеги уже куплены. Хлопочут о короне цесарь австрийский и папа римский – герцога лотарингского тащут на престол.

Матвеев, принявший Августина сначала тайно, до начала переговоров, задал всего два вопроса посланнику: «Кто в Варшаве и в Вильне желает избрания в короли московского царя? Какие выставлены условия?»

Августин смотрел на Артамона Сергеевича как невинное дитя, но ловушку в вопросах приметил.

   – Об избрании царевича Фёдора в короли Речи Посполитой, – со счастливым лицом говорил посланник, – хлопочут литовский гетман Михаил Пап, литовский канцлер Христофор Пац, литовская шляхта, а также польские воеводы и каштеляны. Например, Марциан Огинский.

   – А почему бы ясновельможным панам не ударить челом самому Алексею Михайловичу? – спросил Матвеев прямо. – Наш государь в расцвете сил. Он мудрый правитель великого царства, он знал многие военные победы.

   – Но это и есть ответ на второй вопрос. Польским королём может стать только католик. Великий государь великого православного царства на перемену веры согласия не даст. Второе наше условие тоже неприемлемо для государя, обременённого семьёй, но возможно для царевича. Он должен вступить в брак с королевой, вдовой короля Михаила.

   – Думаю, есть и ещё некоторые условия.

   – Разумеется! – согласился Августин. – Возвращение Киева и всех прочих завоеваний, соединение двух войск для войны с турецким султаном...

   – И денежное вознаграждение! – досказал Матвеев.

   – Вспоможение, – поправил Августин.

Ответ нужно было дать в Вильну самым скорейшим образом, и Матвеев тотчас отправился на доклад государю в Савво-Сторожевский монастырь.

Ехал покряхтывая. Приобретение польской короны для Московского царства – дело великое, но страшное. Сколько ни думай, всех последствий не углядишь. Приобретя Польшу, Россия становится соседом Европы. Распри и союзы Австрии, Франции, немецких курфюрстов, Голландских Штатов, Испании падут на русскую голову... Вот и хотят в короли царевича. Перекрестят и уведут от батюшки-государя, от матушки-России.

Артамон Сергеевич кряхтел, вздыхал. Государственные заботы – дело десятое. Как сказать Михалычу: не его зовут на царство, сынишку хилого, Фёдора. Артамон Сергеевич помнил царские слова, когда о самозванце Симеоне шла речь: «Приедет сей Симеон в Варшаву, а там «брат», Фёдор Алексеевич». Но ведь это была насмешка, к слову пришлось. На уме у царя иное.

Доложить о приезде гонца, а об условиях промолчать? Нельзя. Хитрость всплывёт, как только начнутся переговоры, а за старшего будет Юрий Алексеевич Долгорукий... Нет, господа! Всё тайное царь должен узнавать от Артамона Сергеевича. Правду доподлинную. Михалыч полуправду чует как кошка мышку.

И вдруг пришло на ум: ведь пора подумать о великом посольстве в Польшу. На последнем съезде с радными комиссарами[32]32
  Радные комиссары – государственные польские чиновники (от рада – совет).


[Закрыть] было назначено договариваться о вечном мире в июне 1674 года.

Нужно озадачить Михалыча вопросами, кто поедет великим послом, кто товарищем посла.

Прикатил Артамон Сергеевич к монастырским стенам, а здесь готовится к отбытию царский поезд.

Три сотни жильцов[33]33
  Жильцы – уездные дворяне, временно жившие при государе.


[Закрыть] уже на конях, по три в ряд. Все в цветном платье. За жильцами три сотни стрельцов, по пять в ряд, за стрельцами пять сотен рейтар, за рейтарами – дюжина стрелков с дальнобойными пищалями.

Матвеев вышел из кареты. Куда это отправляется государь? Сразу за солдатами люди Конюшенного приказа, сорок лучших государевых лошадей. Должно быть, на охоту наладился.

Перед царской каретой верхом Богдан Матвеевич Хитрово.

У Артамона Сергеевича даже в сердце кольнуло.

Хитрово увидел своего недруга и отвернулся, не приметил-де, а глазом-то косил. Артамон Сергеевич поклонился боярину и разогнуть спину не спешил.

   – Артамон Сергеевич! – воскликнул наконец Хитрово, скаля рыбьи свои зубы.

   – Будь здрав, боярин!

   – И тебе здравия, окольничий! – «Окольничего» как в яд обмакнул.

У правой дверцы царской кареты в том походе службу нёс князь Василий Семёнович Волынский. Он тоже был окольничий и посмотрел на Хитрово не понимая язвительности.

   – Здравствуй, князь! – поклонился Матвеев. – На охоту?

   – В Соколово.

   – Стало быть, на лебедей... А где государь?

   – С игумном прощается.

Последнее время Алексей Михайлович полюбил английскую карету. Просторная, света много, ход покойный. На ухабах не трясёт, из стороны в сторону не кидает. Не карета – корабль.

Матвееву хотелось спросить, кто поедет с государем в карете, но сдержался. Пошёл поклониться царевичу.

Фёдор Алексеевич стоял возле своей «избушки». Каретка и впрямь как теремок, а запряжена шестёркой.

С царевичем оба его дядьки, боярин князь Фёдор Фёдорович Куракин и окольничий Иван Богданыч Хитрово.

Матвеев отдал поклоны. Фёдор смотрел на него пристально, нелюбезно.

«Опять что-то наговорили! – Артамон Сергеевич улыбался: злоба Хитрово, Милославских, Куракиных бессильна, покуда возле царя Наталья Кирилловна. – Во мне они Петра ненавидят».

Царицына карета-каптан, огромная, сундук с завитушками, была запряжена в двенадцать лошадей. Артамон Сергеевич знал: глядят на него со всех сторон. Занавески на окнах кареты были закрыты. Поклонился, пошёл далее, гнул спину перед каптанами царевен-сестёр, царевен-дочерей. Где-то здесь и царевич Иван.

Прибавил шагу, надеясь встретиться с царём в келии игумена, но Алексей Михайлович уже выходил из ворот, за ним четверо: бояре Пронский, Хованский, Трубецкой, крайчий Урусов. Царь сказал Артамону Сергеевичу:

   – Пошли в карету, по дороге всё расскажешь.

   – Государь, речь об избрании польского короля. Литовские начальные люди зовут на царство твоего сына.

   – Что ж, поговорим с глазу на глаз. – И попросил бояр: – Пока дело решается, в другие кареты сядьте.

«Ох! – подумал про себя Артамон Сергеевич. – Ещё четверых завистников нажил».

Карета царя и впрямь была дивная, движение чувствовалось разве что в крови. Алексей Михайлович слушал условия литовских сторонников Москвы и морщился, как от клюквы.

   – Старые песни! Зачем Фёдору польская корона? От меня он унаследует и Россию, и Польшу. Пусть ясновельможные паны мне челом бьют!

   – У них испокон века на царстве католики.

   – Вот и напиши для Юрия Алексеевича, чтоб говорил послам: великий государь Московский и ради обретения всего белого света в католики не кинется! И Тяпкину в Варшаву пошли: если Речь Посполитая хочет иметь государя премудрого, в ратных делах искусного, многонародного... – оборвал, усмехнулся. – У нас не то что в Польше: языков как в Вавилоне. Не стыдно им перед Алексеем Михайловичем чубы-то свои преклонить. Чего мудрить! Изъясняйте просто: государь содержит своим бодроопасным разумом неисчислимые народы в покое, в благоденствии... Ну, ты сам знаешь, что сказать, было бы складно да страшно.

У Матвеева отлегло от сердца: не прогневил царя, но приготовленный вопрос о том, кого посылать на подтверждение Андрусовских статей, был кстати.

   – Великий государь, на прошлых переговорах постановили: съезд послов для подписания вечного мира назначить на июнь нынешнего года. Кто сию службу тебе сослужит?

   – А кто у нас старейший да первейший? – беззаботно откликнулся царь. – Князь Никита Иванович Одоевский?

Артамон Сергеевич потёр ладонью лоб:

   – Государь, Никита Иванович, спору нет, и разумом велик, и заслугами, но все переговоры, какие он вёл, завершались худо.

   – Надменностью послов против себя настраивал, – легко согласился Алексей Михайлович. – Князь Никита умаления России, своего государя на дух не терпит. Где бы дать иноземной спеси выказать себя, он свою спесь кажет. Такой уж уродился.

   – Кого же посылать?

   – Никиту Ивановича, – твёрдо сказал царь. Придвинулся к Матвееву. – У меня к тебе, Артамон, просьба: подружись с Никитой. Тебе среди бояр опору надо иметь.

   – Чем же я могу князю угодить?

Царь хитро прищурился:

   – Долгорукие отец с сыном посольство в Москве правят, а ты езжай и объяви Никите Ивановичу, чтоб ему ехать в Андрусово с внуком!

   – Это с каким же?

   – С ближним стольником Юрием Михайловичем. Молод, но умом в деда. Я им весьма доволен.

Артамон Сергеевич поклонился, но тотчас голову набычил – дело бы не страдало.

   – Чаадаева к Одоевским надо, а из дьяков – Лукьяна Голосова.

   – Сё мастера посольские дела править, – согласился государь. – Готовь статейный указ, Артамон.

Беседа иссякла, и Алексей Михайлович, откинувшись на золочёные подушки, смотрел в окно.

   – Хорошие нынче хлеба.

   – Тепло раннее.

Матвееву хотелось говорить о важном, мыслью истечь вольной, чтоб и Михалыча в мечты потянуло, но царя сморила дремота.

«Пузо-то у него прёт!» – посокрушался про себя Артамон Сергеевич.

Царь открыл глаза, улыбнулся, рот рукою отёр.

   – К китайскому богдыхану надо бы посольство отправить, – сказал Артамон Сергеевич. – Мы ведь в Даурах по реке Амур соседи.

   – Господи! Сколько царств у Бога! – Удивление было в голосе Алексея Михайловича, поглядел на Матвеева с любопытством. – Имя-то богдыхана ведомо?

   – Ведомо, великий государь: Кан Си.

   – Кан Си! – повторил Алексей Михайлович. – А нашего имени в Китае небось и не слыхали.

   – Имена великих государей – достояние всего мира.

   – Китай весь белый свет шелками выстилает, а по сю пору – полубыль-полунебыль. – В глазах царя заиграло простодушное любопытство. – Я уж сколько лет тщусь завести шёлковое ремесло, да вот беда, тутовник плохо растёт. Китайских надо бы саженцев.

Теперь уже удивлялся Матвеев: ну и смётка у государя. Ему о воздушных замках, а он эту самую полунебыль уже к делу приспосабливает.

Царь поглядел на Матвеева страдальчески:

   – Послать-то небось некого. За тридевять земель ведь надо ехать.

   – Есть у меня на примете охотник до стран незнаемых.

   – Кто таков?

   – Спафарий.

   – Муж достойный, – одобрил выбор Алексей Михайлович и, выходило, одобрил и посольство.