Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 56 страниц)

   – А ты кого осчастливил?

   – Дочь. В девках пересидела. А избёнка у меня была махонькая. Но я – лошадный, корову имел, овечек. А дочка – как зайчиха. Первый раз родила – двойня. Другой раз – опять двойня. Тесно стало. Оставил я им всё и ушёл.

   – Не горюешь теперь? – спросил царь.

   – Нет. Был аки камень, мхом обрастал. А теперь аз – как Божья птица. – Улыбнулся, поклонился. – Большие вы мне деньги пожаловали. В храм пойду, помолюсь. Церквей кругом вон сколько, а службу недосуг послушать, собираючи крохи. Благодарствую.

Ушёл.

   – Не знает, что я царь, – сказал Алексей Михайлович и вдруг спохватился: – Ступай, сыщи его. Если он готов землю пахать, дадим ему избу, всё, что надо.

Артамон Сергеевич пошёл вроде бы следом, в Успенский собор, но старика там не было. Кинулся в Духовскую церковь, в Троицкий храм, в Трапезный, в Сергиевскую церковь, в Михеевскую, заскочил в Надкладезную часовню – нет нигде! Упорствуя, обежал церкви Зосимы и Савватия, Смоленскую и опять по кругу – Успенский собор, Троицкий, Трапезную... Оглядел очередь за святой водой. Пропал старик.

Вернулся к царю Артамон Сергеевич виноватый. Развёл руками.

– Сразу надо было ему сказать, – вздохнул Алексей Михайлович. – Вот оно, знамение! Господь послал человека – твори доброе дело, торопись... Ефимком откупился.

10

Сладко пахло улицей, в горшке сёмушка варилась. Вчера привезли, вместе с письмом из Мезени. Грозный царь-государь явил милость свою неизречённую: вытянул горемык Настасью Марковну, Ивана с Прокопкой из ямы. А Прокоп, балбес, тотчас сам себе иную яму вырыл. Не для телес своих поганых – душу в землю закопал.

Работнице ребёнка сделал. Уж откуда она у них, из прежних ли домочадцев или местная какая сирота?

В письме была приписка: Прокопий божился – не виновен. Но девка отцом выблядка своего называет Прокопку. Двадцать пять годков мужику, самый пыл между ног.

Аввакум гнал из сердца семейное безобразие. Ради Христа, ради новомучеников, во спасение народа русского, ложью заляпанного, правду нужно было творить.

Денёчки приспели горячие. Савве, тюремному работнику, пришло помилование. Воеводская изба, как всегда, тянула – мзду подавай! – а Савва посмеивался:

– Мне служить протопопу, да попу, да диакону с иноком – душепользительно. Домой воротишься – грехи так и навалятся гурьбою, а здесь – душа белёхонькая.

Аввакум, однако, торопился. Савва должен был отвезти в Москву, пустить по белу свету «Житие», книгу «Бесед» и ещё письмо в Боровск – страдалицам Феодоре, Евдокии, Марии, Устинье. Им слово истины – дороже воли, пиршество душевное.

Писалось послание как псалом:

«Херувимы многоочития, серафими шестикрильнии, воеводы огнепальныя, воинство небесных сил, тричисленаня единица трисоставного божества, раби вернии: Феодора в Евдокее, Евдокее в Феодоре и Мария в Феодоре и Евдокее! Чюдный состав – по образу Святыя Троицы, яковселенствии учитилие: Василий и Георгий, Иоанн Златоустый! Феодора – огненный ум Афанасия Александрскаго. – Аввакум отложил перо, проверяя сравнение. Афанасий сорок семь лет управлял Церковью Александрии, но сколько гонений претерпел от ариан, от императора Юлиана Отступника, сколько раз его хотели умертвить. Бог того не попустил! Гибли те, кто желал святителю смерти. Аввакум тряхнул головой, соглашаясь с тем, что рука намахала. Пустился по волнам славословия, самого красного, в премудростях изощрённого, но с такой лёгкостью, будто все эти слова жили в нём и теперь он читал их наизусть. Против прежнего послания хвалы не токмо потяжелели – золото в слитках, но обрели сокровенную мощь молитвы. – Феодора – огненный ум Афанасия Александрскаго, православия насаждь учения, злословия терние иссекла еси, умножила семя веры одождением духа. Преподобная, по Троицы поборница великая, княгиня Евдокея Прокопьевна, – распалял и распалял себя яроречивый протопоп, – свет трисиянный, вселивыйся в душу твою, сосуд избран показа тя, треблаженная, светло проповеда Троицу Пресущную и Безначальную. Лоза преподобия и стебль страдания, цвет священия и плод богоданен, верным присноцветущая даровася, но яко мучеником сликовна, Мария Герасимовна, со страждущими с тобою взываше: «ты еси, Христе, мучеником светлое радование». Старец, раб вашего преподобия, поклоняюся главою грешною за посещение, яко простросте беседу довольную и напоили мя водою животекущею. Зело, зело углубили кладез учения своего о Господе, а ужа[29]29
  Ужа – веревка.


[Закрыть] моя кратка, достигнути немощно, присенно и прикровенно во ином месте течения воды».

Перечитал, похвалил себя:

– Зело, батька!

И вдруг ему подумалось: «Нас четверо мужей в Пустозерске, а их четверо жён в Боровске».

И горько стало: между четырьмя – война!

Озадачась, вопросил Евдокию с Марией, нет ли между них какого ропота. Не стерпел, пожаловался на своего отщепенца:

«Увы мне, грешному! Ей, слезам достойно есть: у меня здесь диявол от десных ссору положил, – в догматах считалися, да и разбилися. Молодой щенок, Фёдор дьякон, сын духовный мне, учал блудить над старыми книгами и о Святой Троице предкнулся, и о Христове во ад сошествии, и о иных, догматствуя по-никониянски, нелепотно. В книге моей написано и послано к вам о Господе. Аз же, не утерпев безумию его, и слышати не мог хулы на Господа Бога моего, отрезал его от себя и положил под клятвою, не ради внешних досад к ним, – никако же! – но ради бесстудства его на Бога и хулы на старых книг. Буди он проклят, враг Божий!»

Отложил перо, пошёл снял с огня кипящий горшок. О Фёдоре и думать не хотелось. Его и поминать бы не следовало, но страшно – не случился бы грех мудрования и между страдалицами пресветлыми.

Быстро приписал:

«А у вас, светы мои, какое догматство между собою? Женский быт одно говори: «как в старопечатных книгах напечатано, так и держу и верую, с тем и умираю». Да молитву Исусову грызи, да и всё тут. А о пищи и питии, и о чести века сего что роптать? Бросили вы сие, плюньте уже на всё!»

Покаялся в грехе Прокопия. Не так было страшно, что девка выблядка в подоле принесла, беда, что Прокопий покаяться не хочет... С мукою в сердце исповедовался Аввакум страстотерпицам: «В ыную пору совесть рассвирепеет, хощу анафеме предать и молить владыку, да послет беса и умучит его, яко древле в Коринфах соблудившего с мачехою. И паки посужю, как бы самому в напасть не власть; ещё только не он, так горе мне будет тогда: мученика казни предам».

И возопил: сердце как яма выгребная, доверху нечистоты.

«Увы! Феодора Прокопьевна, мати моя! – плакал неутешно грозный батька. – Утеснися душа моя отвсюду грех ради моих. Молися, молися, крепко молися Господа ради о мне! А я уже и не знаю, как живу в горести ума моего. Не помню иное в печалях, как день, как нощь преходят меня. Ох, ох, ох души, отвсюду утеснившеся моей! Евдокея да Марья оханье прислали ко мне, а у меня и своего много!»

Отругал Феодору за её вопли по сыну, по Глебу Ивановичу, о предсмертном его причащении «по-новому», по обряду, заведённому Никоном.

Перо запнулось было, но Бог дал вспомнить к месту деяние Григория Двоеслова. Сей пастырь вымолил у Христа прощение императору Трояну, губителю христиан.

«А Иван не мучитель был, – наставлял Феодору протопоп, – сам, покойник, мучился и света не видел во дни живота своего. Да собаки опоганили при смерти, так у матушки и брюхо заболело: «охти мне, сына опоганили! Во ад угодил!» Не угодил, не суетися!»

Бранил и просил прощения за брань. Утешал княгиню Евдокию, исстрадавшуюся по детям. При живой матери – сироты. Царь-батюшка приналёг на владык, и те послушно развели княгиню с князем. Петру Семёновичу царёвы прихлебаи уж новую жену подыскали.

Третья соузница Мария Герасимовна прислала Аввакуму плач по мужу, по Акинфу.

«Вели ему пострищися, – советовал протопоп, – да и ты постригися, да прямою дорогой ко Христу тому побредите неоглядкою, а затем – как вас Христос наставит».

Уже закончил было писание, но вспомнил Меланью, наставницу Феодорину. От Меланьи получил Аввакум малое писаньице и фунта три сушёной малины. Сказал о ней слово ласковое, но не без строгости: «Она доброй человек, да пускай не развешивает ушей, стадо то Христово крепко пасёт...»

Благословил, прощаясь, Устинью-старицу, сидящую в Боровске.

Письмо было кончено. Аввакум придвинул чурбан к стене, высунулся в продух:

   – Старче Епифаний!

   – Ау! – откликнулся инок.

   – Приходи ушицу есть. Жду!

Стрельцы тоже небось обедали.

Инок Епифаний выбрался из ямы, пооглядывался и припустил рысцой к Аввакумовой норе.

   – Письмо в Боровск намахал. Благослови страдалиц.

Старец начертал своё обычное: «Многогрешный инок Епифаний, пустынник честныя обители соловецкия, в темницы, яко во гробе, сидя, Бога моля, благословение приписал. О, светы мои, новые исповедницы Христовы! Потерпим мало, да великая восприимем».

   – Ну вот, готово! – сказал Аввакум, подсушивая дыханием чернила. – Ложку принёс?

   – Принёс.

   – Хлебай! Рыбку-то сразу бери. Густая нынче ушица.

   – Сёмушка вкусна, но я хлёбово люблю.

   – Ну и хлебай. Хлебца нет. Савва где-то запропастился.

   – Ничаво! – сказал Епифаний, подставляя ладонь под ложку. – Солёненькая.

   – Настасья Марковна расстаралась. Вон кошелька. Фунтов пять, а то и шесть.

   – Пишет-то чего?

   – Чего? Бестолковые! Одни поклоны. О Прокопии молчок.

   – Значит, не виновен.

Аввакум сложил листок, спрятал в щель сруба, подсел к горшку.

   – Письма письмами, а житие, смотри, не откладывай! Пиши, коли пишется, – учительски сказал Епифаний.

   – Пишу! Кирилку, Царство ему Небесное, вчера помянул... Ох, навалились на меня сочиненьица. О Мелхиседеке я раздумался, старче. Книжку «Бесед» тоже надо завершать. Хочу успеть к Саввиному отъезду. Пусть в Боровск отвезёт.

   – Мелхиседек – царь Салима, а Салим по-еврейски – мир. «Ведом во Иудеи Бог во Израили велие имя Его. И бысть в Салиме место Его и жилище Его в Сионе...» Фёдора бы нам, зело начитан.

   – Оставь! – Аввакум выгнул дугою бровь. – Он теперь, вражий сын, кропает свою ложь на Троицу. Сами с усами. Уж как-нибудь обойдёмся без премудростей дьяконовских... Я ведь чего о Мелхиседеке речь-то завёл... Он – царь правды, царь мира. Апостол Павел о самом Христе сказал, кликая евреев на путь истины: «Быв наречён от Бога Первосвященником по чину Мелхисдека». А о самом-то праотце поведано нам хоть и скупо на слова, да краснее красного: «священник Бога Всевышнего».

   – И Мелхиседек, царь Салимский, вынес хлеб и вино. И сказал: «Благословен Авраам от Бога Всевышняго, Владыки неба и земли. И благословен Бог Всевышний, который предал врагов твоих в руки твои».

   – Авраам же дал ему десятую часть из всего, что добыл у царя Кедорлаомера и других царей Ховы, Дана, Дамаска. – Аввакум улыбнулся. – А ты говоришь, Фёдор! Читывали книги не хуже умника. Я в притче веду рассказ по «Слову Афанасия, архиепископа Александрьского о Мелхоседеце». Тут ведь что дорого! Мелхиседек назван сыном царя Мелхила, а мати его Салима, брат тоже Мелхил. Сей был любим отцом, и восхоте царь принести жертву великую богам истуканам. Покривил-таки сердцем, не самое дорогое оторвал от себя – Мелхиседека избрал в агнцы. Мелхиседек был дорог матери, уговаривала она царя бросить жребий, и пал жребий на Мелхила. Язычникам кровь проливать – сатанинское наслаждение. Кровь, старче, – жизнь! Оттого-то диавал и лакает её во всяком месте, где по-его живут. Эх, не будем говорить о нашей Россиюшке!.. Ну, царь Мелхил ради жертвы сына собрал пир на весь мир. Язычникам мало одного зарезать. Мелхил решил отправить на тот свет вместе с возлюбленным чадом и других своих сыновей от многих наложниц, и слуг, чтоб им служили за гробом, и воинов – было бы кого на войну водить. Скота без счету. Мелхиседек, светлая душа, с пиршества зверя ушёл никем не замеченный. Забрался на гору, в дебрю. И воззвал к Богу Небесному, и просил: да пожрёт земля отца его, и матерь его, и брата, и всех – жертву творящих истуканам. Господь услышал молитву, разверзлась твердь, и ухнули пирующие, и грады их, и само царство Мелхилово. Остался Мелхиседек един на той горе, не имеющий ни отца, ни матери, ни рода. И сё было уподобление Сыну Божьему. Господь наш Исус миленький воссиял на земле от Девы, не имея отца на земле, а на небеси без матери. Прежде век вечных от отца родился, не имея начала дням ни конца животу, по чину Мелхиседекову царь и священник.

   – Была в Соловецкой пустыне книга! – вспомнил Епифаний. – Енох, взятый Господом на небо без смерти, глаголил о Мелхиседеке. Мати его была преклонная годами, жена Нира, брата Ноя. Зачала она, как Дева Мария, не плотски. Нир же назвал её блудницей, и она от горя умерла. Нир и Ной положили её во гроб, а сами пошли копать могилу. Воротились, а возле гроба младенец с печатями священства на теле и возраста как бы трёх лет. Ной и Нир дали ему имя Мелхиседек – «царь мой – праведность» – и облачили в священнические одежды. Через сорок дней архангел Гавриил унёс дитя в Эдем – переждать Потоп и быть на очищенной от греха земле священником вовеки.

   – Ты держи в голове, что апостолом Павлом сказано: «Получающие священство из сынов Левитиных имеют заповедь – брать по закону десятину с народа, то есть со своих братьев». А праотец Авраам дал десятину иноплеменному Мелхиседеку из лучших добыч своих. Чуешь, старче? Священство от Аарона – священство смертных, священство от Мелхиседека – не знает конца жизни. По закону Моисееву грехи искупляют кровию козлию да телячею – они же все смертны! А нас кровию Своею освятил Христос, Себя принесе в жертву Отцу своему, жертвою сотворив сынов света. Мы, старче, наследники Царства Небесного. Мы даём десятину нашему священству по чину Мелхиседекову. А вот никонияне – детишки дьяволовы, понеже не любят Исуса, божественного Его Креста. – Аввакум спохватился: – Старче, уха совсем простынет!

Хлебали молча. Мелхиседек уводил думы в саму вечность, а вечность в голове держать – всё равно что Вселенную пылинке – гору. Аввакум пожевал рыбки, облизал ложку, отложил.

   – Эх, старче! Прочту тебе, как я Илариона шмякнул оземь. Так бы и расшиб их всех!

   – Погоди! – сказал Епифаний. – Погляжу, нет ли сторожей наших.

   – Пусть тоже слушают! – достал листки из тайника.

Епифаний всё-таки взобрался на пенёк.

   – Никого!

   – Ну и ладно. Внимай, старче! «Сей Мелхиседек, живый в чащи леса того, в горе сей Фаворской, седмь лет ядый вершие древес, а вместо пития росу лизаше, прямой был священник, не искал ренских, и романей, и водок, и вин процеженных, и пива с кордомоном, и медов малиновых, и вишнёвых, и белых розных крепких. Друг мой Иларион, архиепископ Рязанской. Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не тешился, ездя! Да ещё был царские породы. А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попёнок! В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы-ворухи унеятки любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать! Недостоин суть век твой весь Макарьевского монастыря единыя нощи... Явно ослепил тебя диявол! Где ты ум-то дел? Столько добра и трудов погубил! На Павла митрополита что глядишь? Тот не живал духовно, – блинами всё торговал, да оладьями, да как учинился попёнком, так по боярским дворам блюдолизить научился: не видал и не знает духовнаго тово жития. А ты, мила голова, нарочит бывал и бесов молитвою прогонял. Помнишь, камением тем в тебя бросали на Лыскове том у мужика того, как я к тебе приезжал! А ныне уж содружился ты с бесами теми, мирно живёшь, в карете с тобою же ездят и в Соборную церковь и в Верх к царю под руки тебя водят, любим бо еси им. Как им тебя не любить? Столько христиан прижёг и пригубил злым царю наговором, ещё же и учением своим льстивым и пагубным многих неискусных во ад сведе!.. Мне сие гораздо любо: русская освятилася земля кровию мученическою. Не ленитеся, бедные, подвизайтеся гораздо, яко Махмет, подклоняйте под меч непокряющихся в веру свою...» Ну и прочая.

Аввакум отёр пот со лба, в глазах у него всё ещё пылал огонь, но лицо погасло, посерело.

   – Старче, неужто Господь не остановит Михалыча? Помолиться бы, как Мелхиседеку, дано было! Чтоб и царь, и царица его молодая с царевичами, Иларион, Павел Крутицкий, митрополит Иоаким со всем священством, отступившим от Бога, с бояры, с городами – всё бы ухнуло в яму, в тьму кромешную, в небыль!

   – Неужто Руси тебе не жалко? – покачал головою Епифаний. – Господь Бог ради десяти праведников пощадил бы Содом и Гоморру, в России светлых людей поболе будет, нежели десять. Умерь свою ярость, батюшка. И ещё раз умерь себя – с Мелхиседеком-то не равняйся.

Аввакум взял Епифания за плечи, в глаза ему глядел.

   – Мелхиседек священство не от человека обрёл – от Бога. А скажи, старче, от кого будем ставить в священство мы, исповедующие истинную веру? От кого? Среди нас нет святителей. Ни единого! Вот о чём моя тоска, старче.

И опять примолкли.

   – Да будет так! – Аввакум даже на ноги вскочил. – Царёво священство – того же Ааронова корня, их жертвы – кровь козлиная. Наше священство по чину Мелхиседека. Мы от Троицы... Илариону бы в башку всё это втолковать.

Не знал Аввакум: Илларион уже с небес слушал его.

Епифаний же сидел, сжавшись в комочек. Страшно ему было с Аввакумом, когда тот, пуская во врагов своих стрелы и громы, ненавидел само царство русское, саму землю – Творенье Божее, отпущенные им...

Сказал со смирением:

– Нашему Первосвященнику не надобно приносить жертвы сначала за свои грехи, а потом уж за грехи народа. Наш Первосвященник вовеки Совершенный.

11

Енафа и жена попа Лазаря Домника, забредши в лодке на безымянную речку, поставили перемёт, а сами сидели у костра, гнали дымом гнус. По временам быть бы ночи, но стоял день. Стоял, как стоят нищие, не смея переступить порога избы. Утомление было в том свету.

   – Диво, – сказала Домника Михайловна.

   – Где? – завертела головой Енафа.

   – Всё в этом краю – диво. Ночь без дня, день без ночи... Мы уж с дочкой совсем собрались, могли бы недели две тому на корабле мезенских промышленников пойти... Духу не хватило. Навеки с батькой – расставанье... Их отсюда на Русь не отпустят. Аввакум-то всё пишет, пишет... Прочитаешь его писаньице – мороз по коже.

   – Хорошо хоть один есть смелый – правду сказать.

   – Да мой-то тоже царю писал! – Домника Михайловна даже поднялась и рукой взмахнула. – «Царю благородный, имееши власть Божию, суди яко Бог... Повели, государь, дать мне очную ставку с властьми... А сверх, государь, очныя ставки, да повелит твоя божественная царская власть идти нам на общую правду, на Божию судьбу, предо всем царством самовластно взыти на огнь во извещение истины». Вот как написано было батькой Лазарем! На огнь хотел взойти, с царём судясь. Увы! У нашего царя кишка тонка, чтобы перед царством да перед Богом суд иметь.

Енафа тоже поднялась. Тундра полыхала красным полымем ягоды. Даже дым не мог забить зовущего запаха северной ягоды.

   – Нам с Саввой тоже ведь путь-дорога в ноги легла.

   – А чего ж рыбу ловишь? Я ради Лазаря стараюсь. Пусть хоть в этом годе не голодно ему будет.

   – Сёмушки с собой не худо взять... Два бочонка насолила, каждый по полтора пуда, да ещё бы два, ну и ладно... А остальную рыбу батюшкам Аввакуму, Епифанию, Фёдору.

   – Фёдор-то к никониянам подался!

   – Не знаю, куда он подался – в яме сидит, такой же страстотерпец. А мудрования ихние Господь пусть рассудит.

Домника Михайловна подумала-подумала и вздохнула. Кинула в огонь мху, повалил дым.

   – Ну что, проверим нашу снасть? На кованцах, видишь, вода-то шевелится, понасаждалась рыбёшка.

   – На кованцах, говоришь?

   – На крючках, что к поводку привязаны. Рыба трётся да и садится на крючки, боком садится.

Вошли в лодку. Принялись выбирать перемёт. Рыбы и в ячеях было много, и на крючках.

   – Бог даёт нам ради батек! – сказала Домника Михайловна, отирая рукавом слёзы. – Дымно, вот и плачу.

Воротилась Енафа домой с богатым уловом. Саввы не было. В эту самую пору стоял он перед воеводой стольником Леонтием Романовичем Неплюевым и перед товарищем его Иваном Яковлевичем тоже из рода Неплюевых.

   – Ты Артамону Сергеевичу не родственник ли? – спросил воевода, подавая грамоту на свободный проезд до Москвы.

   – Все мы от Адама, – ответил Савва и озадачил Неплюевых.

   – Собирайся, получай корм на дорогу – и с Богом! В воскресенье три ладьи пойдут в Мезень... С нынешнего дня ты свободный человек.

Пришёл Савва домой, а Енафа в чешуе, с рыбой управляется.

Сел Савва на лавку, а потом лёг, руки скрестил, глаза зажмурил.

   – Ты что?! – испугалась Енафа.

   – Умер тюремный сиделец Савва! – вскочил на ноги. – Воскрес Савва, странник Господа Бога, твой грешный муж.

Обнял Енафу, подхватил на руки, над собой поднял, понёс.

   – Ой! Ой! – вскрикивала тихохонько Енафа. – Силища-то в тебе какая.

Положил на постель, поцеловал в сахарные уста.

   – Послезавтра на корабль – и пропади он пропадом, Пустозерск!

   – Послезавтра! Батюшки! – испугалась Енафа. – Ничего не собрано. Отнеси Аввакуму да соузникам его рыбки свежей. Завтра я им приготовлю и солёную, и сушёную. Нам всего не увезти.

   – Домой, Енафа! Домой! У меня на рыбу глаза уж не глядят! – но проворно отобрал сигов, сёмги, мешок на плечо. – Пойду к батькам, а то ведь пускать перестанут, коли я теперь человек вольный.

Подходил к тюрьме с бьющимся сердцем. Разглядел вдруг – тын обветшалый, иные колья мерзлотой выперло – выпали, иные покорёжило.

Савва сразу же пошёл в дальний конец, к яме батьки Аввакума.

Аввакум писал, положа лист на подтопок.

   – Бог помочь! – окликнул батьку Савва.

Протопоп вздрогнул, поднял глаза, улыбнулся:

   – Напугал ты меня.

   – Без опаски пишешь.

   – Илларион-сотник ко мне на исповедь ходит, десятник Семён святое масло принёс, свечей сотню. Да и стрельцы добры, и Антипка, и Митька, и Исачко.

Сотник Илларион Ярцев со товарищи стерегли тюрьму уж четвёртый год! Нахолодались, наголодались не хуже горемык, сидящих в яме.

   – Держи, батька! – Савва вытряхнул половину мешка в яму. – Отборная рыбка! Увы, уж больше мне не служить тебе. Слышь, батька! В воскресенье нам с Енафой велено на корабль взойти.

   – Мать честная! – ахнул Аввакум. – Тебе радость, а мне переполох! Радуюсь, радуюсь, Господи... Это уж так! Не успел я ни «Жития» дописать, ни «Бесед». Забирай что есть. И ещё словцо к страстотерпицам в Боровск. Ты, Савва, туда сам сходи. Отпишешь мне, как они, горемыки, плен терпят антихристов... Епифаний тебе крестов своих даст и посошок. В посошке и «Житие» поместится, и «Беседы». А письмо – в крест.

Достал из тайников листы, передал Савве. Смотрел на него, улыбался, а по щекам слёзы катились.

   – На Нижегородчину свою пойдёте?

   – Сначала в Рыженьку. У нас там сын у деда. А потом – в Мурашкино. Кораблей уж не воротишь. Был бы дом цел, мельница...

   – В Григброво сходи... Пруды там у нас, на прудах вязы. Уж такие Голиафы! Где-нибудь на бережку, под вязом-то, ляжь на землю, прижмись щекой и ладонями-то тоже. Положи ладони на земельку, как за мамкину титьку хватался. Положи, ощути... Через тебя и до меня дойдёт! – махнул рукой. – Ладно, Саввушка, добрая душа! К Епифанию ступай.

   – Я завтра к тебе приду, – пообещал Савва, а сердце аж выло в груди. Покидать людей, к которым душой прилепился – будто с самой жизнью расставание.

Епифаний простосердечно всплакнул счастливыми слезами, благословил Савву и дорогу его. С потайным же делом управился скоро. Разъял посошок надвое, уложил «Житие» и «Книгу бесед», письмо в Боровск – в крест. И ещё три креста дал с напутствием:

   – Один себе возьми, другой отнеси и положи на раку преподобному Сергию, а ещё один – на раку святителю мученику Филиппу. Наш он, соловецкий.

Савва оставил старцу трёх сигов, остальную рыбу отнёс Фёдору-диакону. Тот поклонился:

   – Не оставляешь меня.

   – Ох, оставляю, отче! Вернул мне царь вину, уезжаю.

   – Слава Богу! – возрадовался Фёдор, но глаза у него стали печальные. – Будешь в Москве, в Благовещенскую церковь сходи, в Кремлёвскую. Я там служил. Помолись... В Москве у меня сын. Максимушка. Благословение моё передай ему... О нашей жизни плохо не говори. Плохо весной бывает, когда в яме сыро... А так ведь ничего?! Живём, Бога молим.

Осенил Савву крестным знамением.

И тут в тюрьме появились люди. Десятник Семён, стрельцы Исачко да Антипка вели монаха.

   – Я рыбы горемыкам принёс, – доложил Савва десятнику.

   – Ещё-то не осталось? Вот, привезли из Сумского острога. Соловецкий сиделец. Покормить бы его.

   – Меня в море поймали, – сказал инок. – Рыбу ловили с братом Ильёй, Царство ему Небесное. Илья не хотел даться, так его пикой прободили. Помре.

   – Отче! – вырвалось у Саввы. – А нет ли в обители вашей двух немтырей? Братьев? Языки у них резаны?

   – Прошлым летом были живы и здравы.

У Саввы из рук и посох упал, и кресты Епифаниевы. Люди, которые приютили его в отрочестве, спасли ему жену и были как родные, сидели в соловецкой осаде.

Савва побежал к яме Аввакума:

   – Батюшка! Инока привезли соловецкого. Дай пару рыбин ему на ушицу.

   – В яму батьки Никифора сажают? Сбегаю к нему сегодня же.

Савва принёс рыбу, потом дров, хотел печь растопить, но Семён-десятник сказал ему:

   – Ступай, Савва, домой. Ты – человек теперь вольный. Сами управимся.

Вернулся к Енафе Савва как на крыльях.

   – Чудо, милая! Братья твои и мои, немтыри наши горемычные, живы-здоровы, на Соловцах в осаде сидят.

Енафа тотчас принялась одеваться.

   – Пошли в церковь, возблагодарим Господа – освободил нас из плена и о братьях твоих подал весть.

В церкви встретили старца Андрея Самойлова, опального человека, бывшего сторожа Благовещенской царёвой церкви. Со старцем Савва явной дружбы не водил, воеводских соглядатаев опасаясь, но списки с Аввакумовых бесед и прочих писаний ему передавал на хранение. Попрощались.

Субботний день пролетел как час единый. Отдавали долги, прощали должникам. Кое-что продали из утвари, остальное раздали. Погрузились на корабль, чтоб воскресенье на воде встретить, не дай Бог, без них уйдёт. Место им было дадено в чулане. Легли прикорнуть, а пробудились уж далеко от Пустозерска.