Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 56 страниц)

4

Стряпчий Кузьма Лопухин собрался уезжать, но подьячих оставлял – много чего накопали, следствию конца не было.

Напоследок Лопухин пришёл к Никону в келию просить себе благословения и наконец-то объявил о самом важном государевом деле, ради которого был прислан:

   – Святейший, напиши прошение великому самодержцу нашему.

Никон слушал стряпчего сидя, а тут поднялся. Был старик стариком – преобразился на глазах. Велик, строг, воистину патриарх, хотя и без белого клобука. Сказал так, что в душе, как в избе пустой, зазвенело:

   – Мы, подражая Учителю своему Христу, повторяем речённое Им в святом Евангелии: оставляйте и оставится вам. Сё – истина. Аз же ныне глаголю: Бог его простит, а на письме – не учиню. Нам бо он при жизни своей из заточения сего свободы не учинил.

   – Смилуйся! – Царёв слуга трижды согнул спину. – Начертай хотя бы единую строку.

   – Мир тебе! Отправляйся с Богом во стольный град, где меня боятся как самой смерти. – Никон благословил стряпчего. – Скажи пославшему тебя: нам с ним судиться в страшное пришествие Господне.

И, выказывая царскому посланцу доброе отношение, повёл в надворную церковь, отслужил со священником Варлаамом и с диаконом Мардарием напутственный молебен.

Кузьма Лопухин уехал, а Никон, растревоженный, весь день постился, даже воды не пил. Отстоял вечерню, а потом в келии своей клал поклоны и молился до петухов.

И был ему сон под утро.

Стол, все блюда на столе червонного золота, все кубки в изумрудах, в рубинах, чарочки – перлы. Сидит он за столом в белой рубахе, унизанной жемчугом, как его знаменитый саккос. Напротив Алексей Михайлович молоденький, глазами смотрит любящими. Лето. Окно распахнуто. За окном купола золотые, кресты сияют – Святая Русь.

Вдруг достаёт Михалыч из-за пазухи кирпич. Бац на стол! И другой достаёт, и третий.

«Где они помещаются у него, кирпичи?» – не может понять Никон, а на столе уже стена. У Михалыча одни глаза только видны. Кирпичи – бац, бац! И глаза уж нету. Стена выше, выше, с потолком сошлась.

Сидит Никон, печалуется. Что за напасть? Во рту сухо, хоть водицы бы испить. Нет никого, и взять негде.

Тут стена палаты всколебалась, будто не каменная, а как вода в пруду, и прошёл сквозь стену, встал перед Никоном старец. Лицом Павел Коломенский – убиенный. Белый, аки ангел, но без крыльев, однако. «Молитву Иисусову надо бы сотворить», – подумал Никон, а старец – вот он. Чаша у него в руках, тоже белая, из оникса.

   – Разумеешь, – спрашивает, – чего ради между тобой и царём стена? Чего ради патриаршество у тебя отнято? Монастыри, тобою построенные, отняты? Вот, прими чашу лекарственную. В утешение тебе дана. Лечи болящих.

Взял Никон чашу, посмотрел, что в ней. Вроде бы вода. На дне крестик золотой. Поднял глаза на старца, спросить хотел, много чего надо было спросить – а старец исчез.

Открыл глаза – солнце. Поднялся, позвал келейников.

   – Иван, Никита! Жена у Игнашки Башковского, слышал я, болеет?

   – Болеет, святейший.

   – Чего с ней?

   – В костях ломота. Трясуница.

   – Запрягите мерина, везите её ко мне, да чтоб тотчас!

   – Мерин тоже захворал, лежит, не встаёт.

   – Больного, что ли, подсунули?! – Никон знал, вторая его лошадь в извозе. – Ну, чего выпучились? Ступайте у келаря возьмите.

Строго шум пул.

Не прошло часа, привезли Игнашкину супругу. Ликом пригожая, круглозадая, но – неможется бабе, лоб в бисере пота.

   – Как тебя зовут? – спросил Никон.

   – Киликейка.

   – Нет такой святой! – Грозный лекарь брови насупил. – Кикилия – есть. Сколько дураков у нас в попах!.. Ну да ладно. Читай за мною «Отче наш».

Помолились. Никон помазал болящую святым маслом: лоб, глаза, губы, уши. Дал испить святой воды.

   – Будь здрава!

Женщину увезли, а Никон отправился на конюшню лечить мерина Москву. Глянул и расстроился: никуда не годная скотина. Приказал тотчас отогнать обратно, в Кириллов монастырь. Пусть пришлют доброго коня, а не то!.. Вскипел, но осадил себя. Что он мог – «не то!» – царю пожаловаться? Царь теперь опять обижен – не получил запечатлённого прощения.

Огорчённый, пошёл в новый сад. Сам выбрал место для посадок. Монастырские власти слова поперёк не сказали.

Вторую лошадь он послал в Кубенский монастырь, за саженцами. В Кубенском сады с Измайловскими, с царскими, могут поспорить.

Погода стояла тёплая, и, не желая упустить такой благодати, Никон распорядился сажать огород.

Все семеро работников, с их бабами, с ребятами трудились на грядках. Распоряжался здесь Игнатий. Подошёл под благословение:

   – Привозили мою бабу?

   – Привозили. Маслом её помазал. Бог даст – будет здрава.

   – Репы – десятину посадили. Гороху – полдесятины.

   – Мало. Распаши лужок. На своём горохе надо зимовать, никому не кланяясь. Навозу конского навозил, гляжу. Куда столько?

   – Святейший, по такой теплыни, по такому солнцу – грех не высадить дыни.

   – Не холодна ли сия страна для дынь?

   – Будут морозы – лапником прикроем. Надо потом завести рамы слюдяные.

   – Ну-ну! Старайся!.. Чеснок посадили?

   – Три дня тому назад. И лук, и чеснок... Огурцы сажаем. Видишь, какие гряды? Поднимать приходится. Земля серенькая, суглинок. Место низкое... Ничего! Я под гряды разного навозу велел постелить: поросячьего, лошадиного и пометцу птичьего.

   – Не забудь салат высадить. А хрен чтоб был – не хвостиками. Чтоб до слезы пробирал.

Пошли поглядеть ещё один огород. Этот Никон определил под лекарственные травы. Распорядился:

   – Половину земли мятой засадишь! Пироги с мятой с детства люблю. Возле тына высади жгучую крапиву, ту, что листьями остра. Девятисила дикого накопайте, пересадите, да и в Кириллов сгоняй, они разводят. Добрая трава.

   – Я семян зари достал да ещё солноворота. От чирьев.

   – Посади щавелю грядку. А возле здешних прудов – хмель. Старайся, Игнат. Коли войду в силу, не забуду тебя. Шалфея надо ещё посеять. Да побольше.

Воротясь в келию, Никон наконец покушал хлеба. Запивал взваром сладким, из пшена, сушёной земляники, приправленным перцем и шафраном. Поел ячневой каши с маковым сочком. Съел пирог с молоками да вязиги с крепким хреном. Всё это запил клюквенным киселём и чарой мёда на черешне.

Откушав, отправился на ближние пруды. Здесь у Никона было ещё два сада: один с малиной да с ежевикой, другой смородиновый, с красной, с чёрной, с белой. Эти сады он завёл на другой год своего изгнания. Малиновый сад – с полдесятины, смородиновый – с десятину. Пруды были невелики. Один – канавой, в сажень шириной, саженей двадцать в длину. Другой – подковой. Огибал берёзовый колок. Здесь у Никона были три пенька и три удочки.

Рыбную ловлю святейший почитал частью молитвы, богоделаньем.

Закинув все три удочки, стоял, прислонившись спиной к развилистой берёзе, смотрел на солнце. Солнце зашло за облако, и на него можно было смотреть. Ярь в нём чудилась умом неохватная. Синева между облаков тоже была жгучая, сердце обжигало. Весной.

«Господи! – думал Никон. – Жизнь прошла, а я, старый, больной, отвергнутый, не устал любить».

Он чувствовал, как устремляется его сердце к солнцу, к тайне сокровеннейшей, ибо Бог даёт жизнь земле солнцем, через свет, через тепло. С детства хотелось высмотреть на солнце знамение, скрытое от глаз нестерпимым сиянием. Верил – ему откроется, ибо он избран Богом. И было так: Господь вёл его на Соловки, на Анзеры[25]25
  Анзеры – название одного из островов Соловецкого архипелага. В Анзерском скиту начинал свои монашеские подвиги будущий патриарх Никон.


[Закрыть]. Не он к Москве, она к нему прилепилась. И возвёл Бог его, крестьянского сына, мордву, в патриархи великого царства. И низринул, и упрятал в дебри, в заточение. А он, грешный раб, как и во дни отрочества, верил – унижен и гоним ради испытания. Сё – ступень. Возвращение грядёт Великое, осиянное Высшей благодатью. Взмолился:

«Господи! Как просто было Аврааму, Моисею, Давиду... Спрашивали Тебя, и Ты говорил им».

   – Трудись! – приказал себе Никон и пошёл проверять удочки. Две были пусты, на третью попался серебряный карасик. Таких кошкам отдают.

Поменял червяков, взял удилище в руки. Поплавок нырнул, а улов – с мизинец. Не стал в сердцах снимать малявку с крючка. Пошёл на другие пеньки. На одном, на широком, сидел, творя Иисусову молитву, на другом, шершавом, кособоком, только успевал червяков менять. Закинул – клюнуло. Карасище, горбатый, с лопух. Закинул – опять тащи. Три дюжины натягал.

Пошёл поглядеть на первое удилище, а оно к воде уползло. Подхватил, потянул, подсек – щука! Аршинная.

Вернулся домой, неся удочки на плече.

   – Клёва не было? – Кривозуб состроил морду страдательную.

   – Ну отчего же? – повёл Никон бровью. – Сбегай на Подкову, в трёх садках рыба. Да скажи Нефеду, повару, чтоб карасей покрепче поджарил – плавничками похрустеть, а щуку – в уху.

После обеда святейший отдыхал. Пробудился, а к нему очередь. И первым – сияющий Игнат.

   – Жёнка моя, святейший, здрава! Соскочила хворь с неё как с гуся вода! Пришёл на обед, а она песни поёт. – Кинулся поклоны бить. – Излечил, единым помазаньем излечил! Воистину ты у нас святой врачеватель.

   – Не я, Бог! – строго сказал Никон, но Игнат не унимался, бил поклон за поклоном.

   – Смилуйся, однако!

   – Да что такое?

   – Блудлива на язык моя глупая Киликейка, хуже козы, хуже драной кошки! Разлалакала на всю слободу. Вон, лечиться к тебе пришли.

Никон постоял, подумал:

   – Много ли?

   – Мужик, баба с младенцем, баба без младенца да парень – щека во какая! Разнесло.

   – Ладно. Скажи им, в Крестовой келье буду принимать. По одному.

Игнат вышел, а Никон пал на колени пред образами:

   – Господи! Пошли мне дар исцеления.

В Крестовой келейники Иван да Никита поставили кресло, стол, лавку.

Первым вошёл мужик. Рубаха чистая, голова да борода гребнем чесаны.

   – Что у тебя? – спросил Никон.

   – Руку маленько распорол. Нынче ночью глаз не сомкнул... Нарыв с кулак.

   – Подвигай лавку к столу, садись.

   – Не смею, святейший!

   – Садись. Заголяй руку. Левая, слава Богу.

   – Левая.

Багровую красноту венчал пузырь со зловещей зелёной головкой.

   – Иван! Поди набери подорожнику! – распорядился Никон. – А ты, Никита, неси двойного вина да найди нож немецкий.

Когда всё было готово, лекарь поднёс мужику ковш, налитый с краями.

   – Пей!

Мужик пошевелил бровями, примерился, хватил единым духом.

   – Теперь терпи.

Никон подержал нож в водке, полил водкой на больное место, резанул. Мужик дёрнулся, но не пикнул.

Не гнушался святейший, сам выдавил гной, порез залил опять-таки водкой, помазал святым маслом и, обложив больное место листьями подорожника, завязал белой тряпицей.

   – Жив?

   – Жив, – откликнулся мужик, отирая рукавом пот со лба.

   – Берёзовый сок по утрам пей, – назначил Никон лечение и поднёс ещё ковшик вина.

Вслед за мужиком предстала перед лекарем молодая баба. Сероглазая, губастенькая. Подошла под благословение.

   – Что у тебя? – спросил Никон ласково.

   – Молоко пропало.

   – А младенцу сколько?

   – Месяц.

Никон глянул на своих келейников:

   – Ступайте вон! – а бабе снова ласково: – Снимай верхнее. Титьки тебе помажу.

Титьки у несчастной матери были налитые, соски розовые.

Помазал, напоил из серебряной ложки святой водой и одарил алтыном.

   – Одевайся. Молока побольше пей да Богородице молись. Не я лекарь, Бог.

Расстроила Никона другая баба, с младенцем.

Еле живёхонек мальчонка. Помолился, помазал...

Парню с распухшей щекой дал шалфею – рот полоскать, велел натолочь семени льняного, отварить в молоке, кашицу держать на больном месте, а на ночь ставить на десну пчелиный клей.

Больные иссякли. Никон вымыл руки, позвал дьячка Сеньку, велел записать больных в столбец.

5

Спал в ту ночь святейший по-воробьиному, никак не мог утра дождаться. От нетерпежа, не умывшись, Богу не помолясь, послал, как солнце взошло, в слободу Ивана Кривозуба болящих проведать.

Иван принёс добрые вести: краснота на руке мужика прошла, хилый младенец – жив, у молодой бабы молока прибыло, а у парня щека хоть и лоснится, но опухоль спала.

Возрадовался Никон, перекопал сундук с книгами, нашёл «Травник»: Арсен Грек подарил. Сочинение лекарей Персиды. Книга была на греческом языке, но Арсен сделал переложение на русский.

Сел к свету, открыл на середине. Врач Тибби Юсуфи писал о верховой езде: полезна в умеренном темпе и непродолжительное время, рассасывает излишки в организме. Особенно хороша выздоравливающим: растворяются и выводятся вредные вещества.

В разделе «Сокровищница лекарств» прочитал статью про укроп. «Отвар из листьев, стеблей и семян (свежих или высушенных) пьют от болей в спине, почках, мочевом пузыре, для усиления мочеотделения, для успокоения рези в животе, для прекращения тошноты, происходящей от застоя пищи в желудке, от отрыжки по причине скопления лимфы в желудке. Доза разового употребления внутрь – до восьми дирхемов».

   – Знать бы, что это такое.

Прочитал про шиповник: «Вдыхание запаха цветов укрепляет сердце, мозг и органы чувств, горячит мозг, устраняет холодность нервов (то есть простудные заболевания нервов) и насморк. Лепестки цветов помогают при зубной боли, воспалении дёсен, миндалин и горла, при сердцебиении, врачуют желудок и печень, хорошо действуют при отрыжке, рвоте, при желтухе, при кулиндже. Доза приёма до одного укийи».

   – Что такое кулиндж, сколько это – укийя?

Никон сердито полистал книгу и нашёл. В конце прилагается словарь. Кулиндж – оказался запором. Дирхем[26]26
  Дирхем – 3,12 г; укийя – 25,5 г.


[Закрыть] был равен двум третям золотника, укийя, иначе унция – шесть золотников.

Прочитал статью о репе – улучшает зрение, смягчает грудь и кишечник, устраняет кашель. Попался на глаза ревень – хорошо при похмелье, очищает кровь, лечит геморрой, корь, понос, желтуху, лихорадку, но может причинить кулиндж.

Никон взвесил книгу на руке и отложил: всего не упомнишь сразу. Открыл окно, а на лужайке – бакланы.

   – Ах, мерзавцы! Нажрались моей рыбы и блаженствуют! – кинулся в чулан, где стояло ружьё, всегда заряженное – мало ли? – Положил на подоконник, прицелился, бахнул. Бакланы с визгами кинулись прочь, но один остался.

Звенело в ушах, пахло порохом, отшибло плечо здоровой руки.

В келию вбежали келейники, стрельцы.

   – Бакланы! – показал Никон в окошко.

Побежали на луг, разглядывали, как невидаль, убитую птицу. Заявился сотник Андрей Есипов.

   – Святейший! Мы сами бакланов постреляем. Ты уж не изволь тревожиться.

Сотник за дверь, в дверь архимандрит Афанасий. Напуганный, глазки моргают. К руке подошёл, поцеловал.

   – И тебе баклан нужен? – усмехнулся святейший.

   – Избави Бог! Нынче, сам знаешь, день равноапостольных Мефодия и Кирилла. Да ещё память митрополита Астраханского Иосифа, замученного разбойником Усом.

   – Знаю, – сказал Никон.

   – Молебен отслужил бы.

   – По Иосифу? Он с меня на Соборе панагию прямо-таки содрал. И крест святительский, и клобук... – поднял глаза к потолку. – Получил своё от Бога. Меня уничтожил по-разбойничьи и пострадал от разбойников. Нет, не могу служить.

Глазки у Афанасия совсем овечками стали.

   – Не могу я служить! – сердито повторил Никон. – Ружьё в руки брал, баклана застрелил. Хоть птичья, а всё равно – кровь. Аз грешный пролил.

Архимандрит ушёл. А к новоявленному лекарю уже очередь выстроилась. Никон объявил, что примет первых трёх.

Старик жаловался на ломоту в спине, дал ему склянку скипидара. Елеем помазал. Старика сменила осипшая баба. Напоил святой водой, помазал горло сверху медвежьим салом, велел завязать получше.

   – Капусту ешь. Капуста голос чистит.

   – Какая теперь капуста! – просипела баба. – У кадушки донышко выскребли.

   – Тогда яйца сырые глотай, молоко с мёдом да с солью пей.

Следующая – на больную уж никак не походила. Вплыла лебедью, грудь высокая, бедра калачами.

   – На что жалуешься?

   – Я-то?

   – Ну а кто же ещё-то?

   – Нисколечко не жалуюсь.

Никон поднял голову – и утонул в невероятной синеве несказанно ласковых глаз.

   – Не жалуешься? – смутился владыка.

   – Я – Дорофея, – назвала себя молодуха. – Ты приходить велел, полы мыть.

   – Дорофея! – обрадовался Никон. – Ты на прудах хороводилась.

   – Хороводилась. – Дорофея поднесла ко рту платок с каймой из речных жемчужин, тронула уголки губ. – Мне бы ведро да тряпиц.

   – Садись, вином угощу... Полы нынче мыты.

Не пожалел, налил кубок рейнского.

   – Пей, милая!

   – А закусить? – спросила смелая Дорофея.

   – Будет и закуска.

Дорофея выпила, закрыла глаза, а ресницы – стрелы!

   – Сладко!

   – Вот тебе яблочко!

Никон распорядился, келейники принесли питие, пироги, рыжиков, икру. Выпил чару с Дорофеей. Закусил рыжиком.

   – Ох! – сказала баба. – В грудях уж так весело.

   – Вот и походи по светёлке моей, покажи свою красу.

Дорофея послушно поднялась, проплыла по кругу, взмахивая платком.

   – Ещё выпей! – приказал ей Никон.

   – Ты хочешь, чтоб я запьянела?

   – Чтоб весёлая была. Икрой закуси, не охмелеешь.

Хватил и сам ещё одну чару. Дорофея кушала икру, пирог с изюмом, а он закусил опять рыжиком.

   – У тебя ничего не болит?

   – Да слава Богу! Вон, смотри!

   – Может, где чирушек завёлся?

   – Чирушек-то? – Глазки у Дорофеи стали умными. – А ведь есть!

   – Излечу! Тотчас излечу. Помажу – и будешь здрава.

   – Ах! – зарделась Дорофея, скидывая платье. – Место, где чирушек, совсем не гожее.

   – Много ты понимаешь! Нет в человеке негожего! Человек – подобие Творца.

Никон взял спицу, окунул в скляницу с освящённым маслом, изобразил крест там, где Дорофея указала. Посмотрел бабе в глаза.

   – Не улыбайся. Сё – не грешно. Где не помазано, крестом не заграждено – бес вселится. А теперь – ни-ни! – откинул спицу. – Ишь ты какая! Нежная, белёхонькая.

   – Лучше меня в слободе нету! – сказала Дорофея и единым движением облеклась в нижнюю рубаху, а потом и в платье.

   – Приходи. Приходи пораньше, помоешь полы... Возьми-ка вот! – дал ей четверть ефимка.

Явился Мардарий, пора было обедню служить.

   – Я вот что решил, – сказал Никон диакону. – Хозяйство у нас помаленьку разрастается. Хочу учинить приказ. Ты судьёй будешь, в подьячие возьми Фомку-бельца, монастырского ключаря. Я с ним говорил, когда под огороды землю брал. Грамоту знает, на смётку быстрый. Писцом будет Сенька-дьячок. Тебе жалованья – десять рублей, Фомке – пять, Сеньке – три. А теперь нужно составить запрос на лекарства, на травы, на снадобья. Думай, кого пошлём к Артамону Сергеевичу.

Сам сел писать роспись, испрашивая у Аптекарского приказа деревянное масло, росный ладан, скипидар, траву чучуй, зверобой, целибоху, нашатырь, квасцы, купорос, камфару...

Мардарий предложил послать в Москву Игнатия Башковского.

– Корыстный он человек, – сказал Никон.

Подумали-подумали – остановились на старце Кузьме. Неприметный, вина не пьёт, ласковый, тихий. Таких не обижают.

Сказано – сделано. Уже наутро отправил Никон покладистого монашека в дальнюю дорогу, снабдив письмами и деньгами.

6

Весна перетекала в лето, а лето выдалось красное. Солнце жарило, вода в озёрах и реках согрелась недели на две раньше обычного, но выпадали дожди, короткие, обильные, с грозами. Дышалось легко, о хворях люди позабыли, но у Никона объявилась новая добрая работа.

Привезли саженцы из Кубенского монастыря. Никон вместе с иноком Ахиллием, некогда служившим царю Алексею Михайловичу, теперь устраивали сады, цветы разводили. Но объявился в Ферапонтовской обители ещё один цветник благоуханный.

Повадились к Никону девицы юные хаживать, за благословением. И бабы туда же. Бабы получали от святейшего по денежке, девицы, особо угодившие, по двадцати алтын. Боясь сплетен, из сих девиц Мардарий устроил хор. В надвратной церкви пели. Лето, цветники, девичья краса! Никон посветлел лицом, убыл в телесах, в глазах вместо неискоренимой обиды проступила благожелательность.

И на тебе!

Послал Мардарий, судья Никонова приказа, подводу за осётрами в Кириллов монастырь. Поехали двое слуг, Вукол да Горазд. Привезли дань. Поглядеть на осётров вышел сам.

И на дыбы! В зверя обратился:

– Где осётры, виноградари вы негодные? Сё пескари аршинные! – схватил здоровой рукой Вукола за грудки. – Мне подавай осётров в два аршина с четью[27]27
  Четь – иначе четверть. В старину мера длины, веса, земельных наделов, но это и административная единица; округ, область (Новгородская четь, Устюжская четь и т.д.).


[Закрыть]! Что подсунули, то и взял?! Так-то ты радеешь о господине!

Треснул мужика наотмашь, с ног сшиб. Ногой пнул, да в голову. Горазд обнял святейшего сзади да немножко оттащил, чтоб неладного не случилось. А Никон на него, на слуг озирается, сам рычит медведем:

   – Что стоите?! Он напал на меня! Валите, бейте!

Повалили, да кулаками, кулаками.

   – На навозную кучу его!

Потащили на скотный двор, нашли кучу возле бузины, тут и кинули. Увы! Злобы в отставном владыке не убыло. Взял Вукола на допрос: кто такую рыбу всучил?

   – Монастырский вкладчик, Сашка Борков!

   – Борков! – вскипел Никон. – Да он же еретик, в скиту у старца Капитона жил. Я их всех сгною!

Позвал дьячка Сеньку, продиктовал донос и уж поутих было, но тут пожаловал монастырский келарь Макарий. В ноги святейшему повалился:

   – Спаси, владыка святый! Царские подьячие хуже цепных псов. Подачки сглатывают, а копают всё хватче да хватче. Патриарх Питирим – добрая душа – переселился в вечный покой, а царь нас в цепях сгноит.

Никон так и подскочил:

   – Питирим, говоришь, помре? Когда? Почему не знаю?

   – Нынче письмо прислано. Великий господин святейший патриарх преставился в последний день Антипасхи, девятнадцатого апреля.

Никон встал, перекрестился:

   – Ещё одного супротивника моего Господь Бог прибрал.

   – Святейший, с подьячими, скажи, что делать? Поумерил бы ты их пыл. Тебя послушают... – вздыхал, кряхтел. – Всяко было, досаждали тебе, свету нашему, да ведь пообжились. Иных поставят на наше место – тоже норов-то будут показывать.

   – Норов! – усмехнулся Никон. – Знавал я норовистых. Одни в тюрьмах гниют, другие в могилах сгнили... Мало, знать, даёте царским собакам.

Келарь ушёл, а на порог новый гость, да не гость – особа. Вся в чёрном, но чёрное чёрному рознь: шелка, цветы проступают, на перстах перстеньки весёлые, вошвы на камчатом опашне шиты золотом, по вороту тоже золотая нить, повойник – алмазиками искрит.

Подошла под благословение, а потом уж и назвала себя:

   – Супруга майора Валутина раба Божия Настасья.

Глянул Никон: волнушка крепенькая, розовая.

   – Спаси меня, великий пастырь! – Глазки закатила, между розовых губ – зубки ровные, белёхонькие.

   – Грехи, говоришь, обуяли? – спросил Никон, перебирая чётки.

   – Сон на меня напал. Бык снится. Башка ужасная, глаза кровяные. Глядит на меня – и ревёт.

   – Молишься?

   – Молюсь.

   – Давно ли исповедовалась?

   – Великим постом. Трижды.

   – А Евангелие читаешь?

   – Читывала.

   – Читывала! – Никон взял книгу. Показал на скамейку возле себя. – Садись и слушай. «Да не смущается сердце ваше; веруйте в Бога и в Меня веруйте. В доме Отца Моего обителей много; а если бы не так, Я сказал бы вам: «Я иду приготовлять место вам». И когда пойду и приготовлю дам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтоб и вы были, где Я. А куда Я иду, вы знаете и путь знаете».

Поднял глаза на женщину, внимала искренне, вся бабья дурь вроде бы сошла с неё.

   – Аз, грешный, читаю сию книгу, как только грамоту познал, – назидательно сказал Никон. – Годков мне было восемь, а то и меньше... Выходит, шестьдесят лет читаю и начитаться не могу. Слушай. Далее сама суть. – Закрыл глаза и говорил слова чуть распевая и, видимо, изумлённый откровением, запечатлённым простым слогом, и слог этот голос Бога. – Фома сказал Ему: «Господи! не знаем, куда идёшь; и как можем знать путь?» Иисус сказал ему: «Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меря. Если бы вы знали Меня, то знали бы и Отца Моего; и отныне знаете Его и видели Его».

Положил Евангелие на стол. Глянул как проглотил:

   – Поняла?

   – Ах! – сказала Майорова жена. – Припадаю к ножкам твоим, за милость твою, за урок, осветивший душу мою. О, господин великий, не отринь мой малый дар. Супруг ездил в Киев. Вот крест с частицами мощей киевских угодников, а для кухни твоей – прими мешок чернослива.

   – Благодарю, – сказал Никон ласково. – Мощи киевских угодников – сокровище. И чернослив мы любим. – Встал, снял икону с иконостаса. – Прими и ты сей дар. Вот соловецкие мои заступники – Савватий и Зосима. Да хранят твой очаг.

Майорша просияла.

И тут совсем не ко времени пришли от архимандрита Афанасия трое иноков, принесли большую икону Рождества Пресвятой Богородицы. На полях с двух сторон – святые. Приземистые, с задранными круглыми бородами.

   – Кто это?! Кто?! – закричал Никон, тыча пальцем в преподобных отцов.

Иноки, вострепетав, указали надписи:

   – Се отче Ферапонт, а сё – Мартиниан. Великие наши игумены!

   – Игумены? А я зрю – мужики! Сё – мужики!.. Ай да подарочек! Соскрести мужиков! Богородица – доброе письмо, а мужиков – соскрести!

Отправил от себя дарильщиков, и с ними тихохонько ускользнула Майорова жёнка Настасья.

Ночью Никон метался, жара давила. А ругать некого – сам приказал печь истопить. Ночи стали холодные, мглистые.

Охая, дотащился до печи, потрогал. Кирпичи теплёхонькие, не более того. Пил квас, мокрым полотенцем отирал шею, грудь. Сидел возле окошка, положа голову на подоконник. И вдруг сказал:

   – Домой хочу!

И перепугался. Уж не смерть ли кликнул?

В глазах пошло мельтешение палат, келий, чуланов. Не дал ему Бог дома.

Истомившись, лёг. Тотчас и сон приснился. Глядят на него без зазрения совести розовые соски Дорофеи, а ему хочется, чтоб она повернулась да чтоб полы мыла, заголясь. Сердце молотом стучит, в душе ужас.

Прочь отогнал соблазн. Поднялся, пошёл к божнице, положил дюжину поклонов, святой воды выпил глоток.

Лёг на спину, постанывая от немочи. И опять забылся. Увидел царя. Алексей Михайлович шёл, догоняя, а он, окаянный, шагу ни на мало не убавил... Повёл глазами – Коломенское. Между дубками тропинка к Москве-реке... А Михалыч уж вот он. Улыбается... Вскипели в груди обиды да просохли, так пот разом высыхает на солнышке, так слёзы испаряются... Повернулся к другу собинному, и поглядели они глаза в глаза, а Михалыч нашёл его руку, стиснул, с болью, со сладостью... Пошли они рядом. И оба знали – вся старая дурь развеялась. И уж так было хорошо!

   – Царицу-то... я ведь не видел, – сказал Никон.

   – Увидишь, – улыбнулся царь. – И младенца увидишь, Петрушу. Здоровенький, весёлый. Мария-то Ильинична мальчиков хилых мне нарожала.

   – А я ведь и Фёдора твоего не видел.

   – Нескладица! – кивнул царь. – Добрый отрок. По-польски говорит как мы по-русски. А возьмётся по-латыни, так и по-латыни. Звонкая, скажу тебе, речь.

   – В патриархи кого будешь ставить? – спросил самое больное, чего бы не надо было.

Алексей Михайлович глянул приятельски. Душа так и оборвалась.

   – Меня желает.

Сказал вслух и услышал себя.

Лежал не открывая глаз: ночь ли, утро... Сердце стучало.

   – Господи! – сказал Никон. – Господи!