Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 56 страниц)

2

Тридцать первого января резидентов иноземных государств пригласили в Посольский приказ. Прошёл слух: сберегателем посольских дел назначен князь Волынский, человек ничтожный, рвущийся к высоким чинам, родня Милославских.

Высоких гостей заставили ждать. Наконец двери кабинета сберегателя открылись, и к резидентам вышел Артамон Сергеевич Матвеев.

Лицо румяное, карие глаза умные, глянул и увидел, кто ждал его падения. Ровным, бесстрастным голосом объявил:

   – Двадцать девятого января ко Господу отошёл самодержец всея России и многих царств и земель великий государь Алексей Михайлович.

И на тебе! Слёзы покатились из глаз неудержимые. Артамон Сергеевич, одолевая слабость, потянул в себя воздух, но воздух ожёг ему лёгкие – перехватило горло.

Но это был всё тот же Матвеев, держащий узду державного коня.

   – На престол взошёл великий государь Фёдор Алексеевич! – сказал звонко, радостно, упираясь взглядом в ненавидящие глаза датского посланника Монса Гея. Этого пьяницу перед Рождеством провезли по Москве в открытых санях ногами вверх – до бесчувствия напился. То был ему урок за вздорные донесения датскому королю о Московии, о боярах. К тому же пьянство Монса Гея было не только безобразным, но и опасным для жизни добрых людей. Томасу Кельдерману голову шандалом пробил, Петру Марселису в пьяном угаре разрезал рюмкой горло.

   – Кого же теперь назначат великих посольских дел сберегателем? – Моне Гей спросил громко, весело поглядывая на послов.

   – Назначили ближнего боярина Матвеева. Все соглашения прежние в силе, всё остаётся как было. Трудитесь, господа, во благо дружбы между нашими великими государями.

Артамон Сергеевич говорил уверенно, а у самого под ложечкой ныло.

Гром взрокотал уже на следующий день, 1 февраля. Анна Петровна Хитрово, крайчая Натальи Кирилловны, уж такая угодница, знавшая наперёд все желания царицы, лаяла свою повелительницу, как провинившуюся служанку:

   – Неча в теремах тебе рассиживаться! Имея совесть, сама бы съехала с царского двора прочь. Натерпелись от твоей дури сиротушки царевичи и царевны. Уж как только не глумилась над Фёдором-то Алексеевичем! Своего пучеглазого Петрушку на трон пыжилась усадить. Бог всё видит!

   – Анна Петровна! Анна Петровна! – Наталья Кирилловна собиралась с Петром выйти в сад, стояла, держа царевича за руку, а теперь и загораживала от нестерпимой лжи и ненависти.

   – Всё знаю! Сговорились со своим Артамошкой уходить Фёдора Алексеевича. Не вышло?

Подхватя Петра, Наталья Кирилловна кинулась в спальню. В шубе, в валенках – кровинушку свою на постель. Сама как наседка, а всей защиты – икона Богоматери, сняла со стены и загородилась, словно бы щитом. Но никто не шёл.

В сад выйти страшно, оставаться страшно. Слуг – ветром сдуло.

Пётр, сидевший мешком на постели, сказал:

   – Жарко. Пошли на горку.

   – Пошли! – решилась Наталья Кирилловна. – Что будет, то будет.

А было вот что. Артамона Сергеевича в тот день, когда люди приготовляют себя к Сретению, отставили от Аптекарского приказа. Приехал лекарство за государем допивать, а его в царские комнаты не пустили.

Фёдору было худо, вокруг болящего суетились царевны-сёстры, царевны-тётки. Верховодила государыня Ирина Михайловна. Заказала молебен патриарху. Святейший приехал, отслужил.

Кинулись искать праведников. Вспомнили о старце Иларионе, игумене Флорищевой Успенской пустыни, что во Владимирской земле. Алексей Михайлович несколько раз призывал к себе подвижника. Молитвы старца исцеляли тело и душу. В Москву игумен не поехал, но обещал молиться сорок дней и ночей.

Фёдор Алексеевич, видя возле себя истомлённые заботой лица, да все бабьи, – осерчал.

   – На ком царство? – спросил он, вперяя глаза в Ирину Михайловну. – Царство, спрашиваю, на ком?!

   – На князе Юрии Алексеевиче да на князе Никите Ивановиче, – ответила тётка.

   – А кто царь в России нынче, не слыхала? – И кликнул комнатных своих: – Языков! Лихачёв! Одеваться.

   – Великий государь, смилуйся! – пала на колени Ирина Михайловна. – Поправься да и царствуй всем нам на радость.

   – Одеваться! – нахмурил чистый свой лобик Фёдор Алексеевич.

Его облачили. Прибежал Богдан Матвеевич Хитрово – Анна Петровна за ним служку сгоняла.

   – Великий государь, какие будут повеления?

   – Позовите князя Долгорукого да князя Одоевского... Где дьяки?

На царя-мальчика слуги поглядывали украдкой и с любопытством. Четырнадцать лет – птенец. Едва живой, а топорщит пёрышки.

Явились князья, с ними думный дьяк Дементий Минич Башмаков.

   – Заседает ли нынче Дума? – спросил царь.

   – Нет, государь, – ответил князь Никита Иванович.

   – Разве в царстве нашем дел убыло?

   – Дел, государь, не убыло.

   – Вот и напишите указ моего царского величества. Всем боярам, окольничим и думным дьякам приезжать к нам на Верх, в Думу и по всяким делам и в первом часу дня, а выезжали чтоб не как придётся – в шестом часу. Вечером приезд в первом часу ночи, отъезд в седьмом. Людям нужны управа и милость.

   – Великий государь! – поклонился огромный Башмаков. – Как быть с приказом Тайных дел?

Царевич вспыхнул: зарумянилось лицо, заалели кончики ушей. Фёдор знал: приказ Тайных дел хозяйственный, но в нём были тайные надсмотрщики за всеми другими приказами.

   – Упразднить.

Повисло молчание. Богдан Матвеевич первым спохватился:

   – Заготовим указ, ваше величество. Упраздним. А как быть с царицыной обслугой? Уж больно много народу при великой государыне Наталье Кирилловне. Приезжие боярыни, стольники, стряпчие.

   – Не убавлять ни единого человека! – Фёдор Алексеевич нагнул голову – бычок упрямый.

   – Будет исполнено, великий государь! – расцвёл Богдан Матвеевич, словно иного и не желал услышать.

   – Искал ли кто моей царской милости? – спросил вдруг Фёдор, обращаясь к Никите Ивановичу Одоевскому.

   – С Неглинной погорельцы челом били. По полтине на семейство дадено.

   – Сколько домов сгорело?

   – Три дотла. Ещё у двух – кровли.

   – Дома дотла, и – по полтине? Нищих, что ли, у нас мало?

   – Москва горит часто. Уж как-нибудь выкрутятся.

   – Поставить всем трём – каменные дома.

Бояре изумились, но никто царю не возразил.

Фёдор Алексеевич был доволен собой: помог людям в несчастье. Но здоровья доброе дело не прибавило. Отпустив бояр, снова лёг в постель. Всё казалось зыбким: стены, потолок, пол. Царевен, окруживших постель, словно бы перекашивало, вились, как водоросли в речке.

Доктора приносили лекарства, остатки допивали сами, но улучшения не было. К Фёдору подступилась Софья:

   – Ответчика нет за твоё здоровье, государь. Назначь в судьи Аптекарского приказа любезного тебе боярина.

   – Разве что Никиту Ивановича? – посоветовался Фёдор.

   – Вот и славно! Старейший боярин, нам родня. Артамон Сергеевич избаловал врачей. Иные в друзьях у него. Как им доверять? Пусть Никита Иванович сыщет наилучшего доктора! – И, нагнувшись, шепнула: – Змея Наталья Кирилловна порчу на тебя наслала. Она – больше некому!

В тот же день, 8 февраля, князь Одоевский получил в управление Аптекарский приказ.

Но лечение шло по-старому. Боярин приходил то с Яганом Костериусом, то с Лаврентием Блюментростом, приводил Стефана Фангуданова, Ягана фон Розенбурга, Даниила фон Гадена. Допивал за царём лекарства, а болящему становилось хуже, боли в ногах сна лишили.

Минуло ещё четыре дня. Фёдор Алексеевич лежал пластом. Подступили к Никите Ивановичу тётки государевы – Ирина, Анна, Татьяна, с ними сёстры – Софья, Марфа, Феодосия.

   – Спаси наше солнышко, Никита Иванович! – расплакалась царевна Софья. – Ежели нет среди докторов стоящего, скорее выписывай из-за моря умельца из умельцев. Сколько бы ни запросил – зови.

Никита Иванович и сам был в тревоге. Приглашал к себе докторов, аптекарей, спрашивал, какая немочь грызёт великого государя.

Доктора говорили уклончиво, но все сходились на одном: надобно осмотреть болящего подробно – без такого осмотра истину установить невозможно.

Собралась Боярская дума, записали: смотреть докторам великого государя Фёдора Алексеевича в присутствии патриарха Иоакима и бояр.

Осмотр назначили на 14 февраля, но доктора сказали: для пользы дела и назавтра следует повторить консилиум.

Два дня царский Дворец жил тише воды, ниже травы.

Пятнадцатого, после повторного осмотра царя, доктора и аптекари сошлись в Столовой палате и в присутствии патриарха и бояр говорили о болезни и как её лечить. Но прежде им пришлось ответить на вопрос: не от порчи ли напущенной занемог великий государь?

   – Не от порчи, – твёрдо, по-русски сказал Яган Костериус, – от природной цинги.

А дальше перешёл на латынь. Переводил его слова Левонтий Гроц.

   – Зимой лекарства давать и принимать пристойно лёгкие. А как Бог даст вешнее время, способней лекарства принимать зело, потому что травы из земли проникают и корни прозябают и лучшую мочь имеют. Ножки великому государю – мазать мазью, накладывать пластырь. Вода тонка и противного знака не имеет.

Доктор Лаврентий Блюментрост, друг Матвеева, сказал коротко:

   – Великий государь Фёдор Алексеевич болен цингой. Лечить болезнь надобно исподволь, а не скорым временем.

Стефан Фангуданов, тоже домашний человек Матвеева, о болезни говорил обстоятельнее других:

   – Царю Фёдору Алексеевичу для здоровья следует сидеть в сухой ванне. Утроба у великого государя здорова. В почках болезни нет, желчь имеется в доброй свободе. В жилах бессилье от циножной крови с соляной мокротою, от той соли болезнь летит в суставы и сушит жилы. Та соль чинит воскишение крови и до зубов восходит. Лечить болезнь нужно постоянно, но не скоро, чтобы великий государь не обессилел.

Аптекарь Яган Гуттер Менсх советовал лечить цингу. Не признаки её, а откуда произошла: печень, стомах, селезёнку.

Доктора и аптекари фон Розенбург, фон Аден, Грамон, Михаил Цвинга, Симон Зомер, Крестьян Эглер – распознали в болезни всё ту же цингу и были согласны: лечение необходимо длительное.

Фёдор Алексеевич, ожидая врачебного приговора, личико делал строгое, но в сердце у него была тоска. Палата разрисована травами, цветы так и тянутся, и у царя-отрока дрожали губы. Ему казалось, он уже в могиле и цветы и буйные травы на его кладбищенском холмике.

Допустили к болящему старца Симеона Полоцкого. Учитель принёс свёрнутую в колесо берёзовую ленту.

   – Знаешь, государь, что это такое?

   – Не знаю.

   – Пастуший рожок. – Симеон вытянул ленту в трубу, а в узкое место вставил дудочку из бузины. – Подуй.

Фёдор Алексеевич подул, и по спальне прокатился счастливый голосок рожка.

   – Шёл базаром – вот и купил, – сказал Симеон.

Царь ещё разок гуднул и покосился на травы с цветами: без него весной рожки загудут.

   – Я после себя брата Петра в царях оставлю. – Поглядел на учителя строго, гневно: не возражай!

   – Я только что встретил доктора Блюментроста. Сказал, что твоя болезнь, нудящая тело, не смертельная. – Глаза у Симеона были честные. – Великий государь, дозволь слово молвить.

   – Говори. – У Фёдора от затаённой радости глаза щипало.

   – Ты, великий государь, нужен людям. Кинулись в ноги мне несколько человек на Ивановской площади: умоли-де самодержца суд судить.

   – Какой суд? – не понял Фёдор Алексеевич.

   – В том-то и беда. Людей без суда под замком держат, у кого – отца семейства, у кого – жену, иные в безвестности по полугоду сидят, иные по году.

   – Так всех же выпустили! Батюшка Алексей Михайлович пожаловал.

   – Этих не выпустили. Суда над ними не было.

Фёдор приложился к дудочке, гуднул, гуднул и выгудел Богдана Матвеевича Хитрово – аж взмок, как бежал.

   – Свет наш несравненный, что стряслось?

   – Гужу.

   – Диво ты наше дивное! Я ведь с радостью – твоя болезнь не страшная. Скорым обычаем её не вылечишь, но весною будешь как маков цвет.

И тут в государеву опочивальню вошёл князь Никита Иванович Одоевский, а за ним Яган фон Розенбург, Лаврентий Блюментрост, аптекарь Крестьян Эглер, а далее толпой бояре.

   – Великий государь, – глаза у Никиты Ивановича светились ласково, – всё слава Богу. Потерпеть придётся, но молитвами Пресвятой Богородицы забудешь о немочах. Доктора мазь составили, пластырь у них тоже готов, а покуда лекарство прими.

Лечился Фёдор Алексеевич с удовольствием. Когда врачи отошли от постели, сказал:

   – Покуда вы, бояре, на глазах у меня, хочу дать указ. Дума не разъехалась по домам?

   – Все на местах, великий государь! – радостно объявил Хитрово. – Все семьдесят.

   – Вот пусть и дадут тотчас ход моему царскому слову. Повелеваю ныне и впредь решать дела всех, подвергнутых предварительному заключению в Разбойном приказе, без промедления. Колодников, на ком нет вины, а коли есть, так невеликая, не страшная, освобождать без всякого задержания. Если же судьи быстро дела решить затрудняются – докладывать о том мне, великому государю.

Богдан Матвеевич, слушая запальчивый указ юного царя, покряхтывал: всю чиновную братию против себя настроит. Скорые суды лишат подьячих и дьяков лакомого куска – на взятках ведь терема строятся.

   – Отпускаю вас, господа, к делам, – сказал Фёдор и, уловив в лице Богдана Матвеевича скрытую улыбочку, сдвинул брови. – А ко мне тотчас пришлите великих посольских дел оберегателя боярина Артамона Сергеевича.

Как было не подложить свинью Царскому другу! Сообщили, что царь зовёт, но часа через два.

   – Я приказывал быть тотчас! – крикнул Фёдор Алексеевич.

Он сидел в постели, опираясь спиной на высокие розовые подушки. В руках держал большой серебряный глобус.

Артамон Сергеевич трижды поклонился, касаясь рукой пола.

   – Великий государь, мне твоё повеление передали полчаса тому назад... Сокрушаюсь, что огорчил твоё царское величество. Нынешний день нам всем в радость – наслышаны, хвори вашего величества ослабли и отступают.

   – А как твоё здравие, Артамон Сергеевич?

Такой вопрос награда, затрепетала надежда в сердце.

   – Здоровья Бог даёт. Тружусь во славу царствия вашего величества.

   – Какие же у нас посольские вести?

Ещё две недели тому назад он, Матвеев, был самым нужным человеком Верху! Посмотрел на стоящих возле постели князя Василия Васильевича Голицына, на Языкова с Лихачёвым, на Родиона Матвеевича Стрешнева. Вот кто нынче нужные люди. Сказал:

   – По указу покойного государя Алексея Михайловича, Царствие ему Небесное, веду переговоры с голландским посланником Кроном Кланком. Он прибыл за десять дней до преставления великого государя.

   – Голландское государство, помню, как-то длинно зовётся? – Лицо у Фёдора Алексеевича было покойное, доброжелательное.

   – Длинно, ваше царское величество: Их Высокомочные Господа Штаты Генерал славных единовладетельствующих вольных Соединённых Нидерландов.

   – Посол Кланк, мне доносили, строптивость выказал?

   – Не хотел въезжать: господину Кланку показалось, что ему почести меньшие, нежели прежнему послу Борелю. Всё обошлось, великий государь. Прислали Кланку царскую карету. В карете дали первое место – спиной к лошадям. Стрельцов нагнали десять тысяч со знамёнами, с пушками, музыка играла. Ублажили.

   – А какие посол подарки явил? Я ведь болел.

   – Девять лошадей серой масти. Карету с шестью лошадьми. Двадцать четыре фляги рейвейну, сукна двадцать кусков, двадцать четыре серебряные тарелки, шесть блюд, солонку серебряную. Хрустальную посуду, семь сундуков с благовониями. У них же корабли по всему белому свету плавают.

   – Хорошие подарки, – одобрил царь. – Встану, погляжу лошадей. Серые-то, должно быть, арабские... А нищих не забывают кормить?

Вопрос был нежданный, взгляд цепкий.

   – Великий государь, как ты указал, бедным людям на поминовение души твоего царственного батюшки Алексея Михайловича роздано двенадцать тысяч талеров, в пересчёте – двадцать четыре тысячи рублей. Нищих кормят и будут кормить шесть недель.

   – Мне говорили, ты слуга добрый. От твоих стараний большая прибыль казне.

   – Денежный двор, великий государь, стоял заброшенный со времён Медного бунта. По моему челобитью твой батюшка великий государь Алексей Михайлович указал завести заново денежное дело. Всякую ходячую монету собирали, перечеканивали, и нынче от той перечеканки в казне сто восемьдесят тысяч рублей. И дозволь, великий государь, известить тебя о серебряных дел мастере Ножевникове. Ранее была ему дана привилегия искать золотую, серебряную и медную руду в северных дальних краях. Искал пять лет – не нашёл, и великий государь Алексей Михайлович пожаловал его и дозволил искать руду на Волге, на Каме, на Оке. Подтвердишь ли ты, ваше величество, старую привилегию Ножевникова? Приезжал он ко мне в приказ, челом бил.

   – В руках-то великая надобность! – Фёдор Алексеевич глянул на Стрешнева. – Мы, царское величество, дозволяем Ножевникову искать руды... Я доволен твоей службой, Артамон Сергеевич! – Поднял глобус. – Тут вся земля. Посланник датского короля подарил. Был у меня.

«Наговорил небось с три короба», – подумал Матвеев, но вслух сказал:

   – Господин Моне Гей – человек вздорный, пьяница и вор. Учинил драку с Петром Марселисом; добрый твой слуга, великий государь, умер от раны. Мы ожидаем скорейшего отзыва Монса Гея.

Фёдор Алексеевич согласно кивал.

«Кто же за меня доброе слово замолвил?» – думал Матвеев, кланяясь государю. И увидел: Иван Максимович Языков улыбнулся.

3

На огненных рябинах пировали румяные снегири.

Зима удалась пышная. Морозы стояли умеренные, и старец Никон, прогуливаясь по монастырской стене, чувствовал себя бодро.

Последняя присылка от Алексея Михайловича, от царицы, от царевичей была щедрая. Бог даст, кто-нибудь надоумит Алексеюшку перевести страдальца в Воскресенский монастырь.

Любуясь снегирями, Никон краем глаза видел спешивших к нему людей. Знать, из Москвы, коли так суетятся. Повернулся и увидел Илариона Лопухина.

Иларион поклонился в пояс:

   – Святейший, горе! Самодержец российский великий государь царь Алексей Михайлович на Игнатия Богоносца, двадцать девятого января, мирно почил, отошла светлая душа его в Царствие Небесное.

Никон оглох на единый миг. На него смотрели, ему что-то говорили, а он видел лишь губ шевеление.

Перекрестился, пошёл по стене, смотрел, как снегири роняют в снег алые ягоды.

Поспешил в келию, но забыл зачем. Сидел, подперев голову рукой, глядя в стол.

Иларион Лопухин вместе с игуменом, с Мардарием снова подступились к старцу.

   – Великий государь Алексей Михайлович перед кончиной просил твоё святейшество дать ему, царю и самодержцу, письменное прощение.

Никон шевельнулся, поглядел в глаза Илариону, встал:

   – Воля Господня да будет! Ежели государь здесь, на земле, перед смертию не успел получить прощения с нами, то мы будем судиться с ним во второе Страшное Пришествие Господне. – Сказал и сел.

В глазах Илариона пыхнул ужас.

Никон снова поднялся, поглаживая ладонью спину.

   – По заповеди Христовой я его прощаю, и Бог его простит. А на письме прощения не дам, ибо при жизни своей он не освободил нас из заключения.

Все стояли, не зная, как и быть. Никон вдруг потянулся рукою к шкафчику, открыл, достал стопку и сулею с вином. Налил, выпил. Отёр пальцем усы.

Иларион, игумен, Мардарий пошли из келии. На пороге остановились поклониться. Никон наливал другую стопку. И вдруг заорал, тараща глаза:

   – Прощения он захотел! – Хватил стопку до дна.

В Москве царь Фёдор Алексеевич выслушал гордый ответ Никона смиренно. Однако 29 марта в Ферапонтов монастырь на смену князю Шайсупову приехал пристав Иван Ододуров.

Запретил Никону и его старцам свободно покидать келии. Запретил и к ним в келии ходить.

Возобновилось следствие по старым делам. Пошли изветы. Тогда и Никон подал извет. На слугу своего Игнатия Башковского да на дворовую женщину Киликейку.

Москва долго терпит, да решает быстро.

В Духов день, 15 мая, церковный Собор в присутствии воспрявшего от болезней царя Фёдора Алексеевича сначала осудил протопопа Андрея Савинова – духовника Алексея Михайловича, а потом и Никона. Протопопа за многие неправды лишили сана, сослали на исправление в северный Кожеозерский монастырь.

Бывший патриарх Никон уличён был письменными доносами и доносчиками явными в непристойной монаху гордыне, в злых выходках против святейшего Иоакима.

Царь Фёдор Алексеевич с постановлениями Собора согласился, и в Ферапонтов монастырь думный дворянин Иван Афанасьевич Желябужский да архимандрит Павел повезли государев указ.

Указ гласил: перевести старца Никона из Ферапонтовой обители в Кирилло-Белозерский монастырь, в церкви ему стоять с молчанием, кресты его снять, надпись срезать, лишить чернил и бумаги. Все лекарства сжечь. Попа Варлаама и дьякона Мардария отвезти в Крестный монастырь на остров Кий.

Слушал Никон Желябужского со вздохами, отвечал спокойно. Все наветы отвёл, напраслину разоблачил. Одно признал: Иоакима в молитвах не поминает.

   – Вологодский архиепископ Симон писал в монастырь, чтоб Бога за него молили, за владыку, ибо от патриарха учинилось много зла. Я своим попам молить Бога за Иоакима не запрещаю, а сам не молюсь, вижу, как он гонит меня в пустыне моей, губит немилосердно.

Постановления Собора и царский указ Никону зачитывали в храме в присутствии монастырской братии.

Желябужский и архимандрит Павел смиренно просили старца, чтобы он, покорясь Собору, молил Бога за святейшего патриарха Иоакима, увещевали непристойных слов не испускать.

Никон всё это стерпел, но как пошёл из храма, так и возгремел во всеуслышание:

   – Стану Бога молить за великого государя, за вселенских патриархов, а за московского – шиш! Да и патриархом-то его, хоть клещами из меня рвите, – не назову.

Бешеным изюбрем реви – дела не поправишь: привольное житье в Ферапонтове кончилось. В который раз низвергли низвергнутого.

Всего на трёх подводах везли старца в Кириллов. С Никоном ехали трое служек, повар, келейник.

Первую пещерку на берегу Сиверского озера бывший архимандрит московского Симонова монастыря старец Кирилл выкопал в 1397 году.

Никону предоставили не пещерку, а две келии. Между келиями тёплые сени, в сенях четыре чулана с чердаками. Позади сеней ещё одни – холодные, в них ещё два чулана да две тёплые вышки. В холодных сенях шесть окон. В келиях – восемь.

Привезли Никона в Кириллов монастырь 4 июня. Ветер дул ледяной, после обеда снег повалил. Пришлось затопить печь, а она угарная.

Никон перебрался в каморку на вышке, печь приказал разломать и переложить.

Здесь, на вышке, навестил его архимандрит Павел. Пришёл за благословением на дорогу, а заодно попытать счастья: уговорить, чтоб оставил вражду к патриарху.

Лицо у Никона было измождённое, плечи опущены, в голосе невыплаканные слёзы.

– Когда мне допрос учинили, зачем я в Воскресенский монастырь отошёл самовольством, государь Алексей Михайлович говорил, что за смирение в патриархах можно быть – Иоакиму. Был бы святейший Иоаким и вправду смиренным, явил бы милость ко мне, не велел бы меня напрасной смерти предать. Здесь, в Кириллове, вижу, теснотой хотят свести Никона в могилу. А я за него Бога молить обещаюсь. И патриархом называть обещаюсь. – Слёзы так и покатились по щекам прежде такого грозного, такого великого старца. – Бью челом святейшему Иоакиму и государю пресветлому, пусть не забирают у меня попа Варлаама да диакона Мардария. Большего не прошу.

Кончилась шумная жизнь. Не стало забот о строительстве, о хозяйстве. Оставалось молиться да перебирать в памяти пережитое.

Поверил наконец – будущего для него у Бога нет. Даже челобитной теперь не напишешь: ни чернил, ни бумаги. И чтобы не изводить себя напрасным гневом – его и обрушить не на кого, взялся мастерить кресло, а на спинке, по верхней кайме, – резные письмена, те же, что на крестах писал.