Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 56 страниц)

10

Царское счастье у обывательского на посылках. Обыватель глаза к небу поднял – царь дело сделал. Но и то правда – иное обывательское несчастье государю даётся ради славы.

На Медовый Спас на ночь глядя заполыхала Москва. Фёдор Алексеевич с Ивана Великого смотрел на огненную бурю, о дожде молился, но воздух звенел от сухости и был горек.

Утром в Думе бояре доложили: сгорело шесть тысяч домов.

   – Да уж было – шесть тысяч! – вскричал Фёдор Алексеевич.

   – Прости, государь! Опять столько же! – повинился за всех князь Юрья Долгорукий. – До зимы, слава Богу, далеко. Отстроятся.

   – Всем, кто захочет ставить дома каменные, – от меня, великого государя, будет ссуда на десять лет! – объявил царь.

В тот же день, может быть, от огорчения, а скорее всего, продуло на колокольне – Фёдор Алексеевич слёг.

Пока болел, счастливо решилось посольское дело. Королевские комиссары согласились подписать договор о перемирии на тринадцать с половиной лет. Присягу назначили на 17 августа. Патриарх предлагал провести церемонию в храме святителя Николая, но послы были католики, в православный храм идти не захотели. Во дворце подписывали договор. А ещё через неделю великое коронное посольство проводили из Москвы. Граф Казимир Сапега просился ещё пожить при его царском величестве за свой счёт до окончательного утверждения договора, но ему было отказано.

Новолетие одарило краснопогодьем. И тут царевна Татьяна Михайловна ударила челом племяннику, просила позволения помолиться в Воскресенском Ново-Иерусалимском монастыре.

   – Но ведь Никонов монастырь – затея гордыни, – вырвалось у Фёдора Алексеевича.

   – Там благодатно, государь.

Сказано было просто и горько, и Фёдор Алексеевич виновато потупил глаза:

   – Прости, тётушка. С чужих слов молвилось. Я с тобой поеду.

До Нового Иерусалима от Москвы шестьдесят вёрст. Выехали рано утром: в полдень монахи встретили великого государя перед вратами обители с хоругвями.

Дорога утомила Фёдора Алексеевича, и настоятель монастыря архимандрит Варсонофий отвёл великого гостя в келии патриарха Никона. Так и сказано было: патриарха.

Фёдор Алексеевич не возразил. Постель оказалась удобная, воздух в келиях чистый, с едва уловимым запахом чего-то родного – сушёной рябины, что ли? Фёдор Алексеевич стал вспоминать это давнее, хорошее и заснул.

Во сне его короновали. Сам он словно бы стоял надо всеми и над самим собой. Родион Матвеевич Стрешнев держал венец, Юрий Петрович Трубецкой – скипетр. Яблоко[53]53
  Яблоко – символ царской власти.


[Закрыть] было у Камынина, казначея. Блюдо у Дементия Башмакова. Тяжеленная миса с золотыми деньгами у разрядного дьяка Фёдора Шакловитого, касимовский царевич горстями брал монеты и сыпал ему, великому государю, на голову, на плечи, на грудь... Всё как в яви, но дальше начиналось иное. Он видел себя стоящим в чертоге, с Никитой Ивановичем Одоевским, с Юрием Алексеевичем Долгоруким. Под руки его поддерживали дядьки Фёдор Фёдорович Куракин да Иван Богданович Хитрово. Но когда святейший Иоаким помазывал его миром, ему показался стоящий на воздухе, у столпа, огромный монах, и монах этот во время помазания отворачивал лицо от святого действа. Посыпались лепестки, и Фёдор узрел под куполом Богородицу. Лепестки низвергались с Её Покрова и сначала ложились на него. Вдруг сквозняк – и цветочный вихрь унесло в дальний конец собора, к входным дверям. А там толпой Нарышкины. Иван с Афанасием вскинули над собой Петра, и лепестки щедро осыпали младшего братца. А на него, на великого государя, упала слеза.

Невыразимое горькое счастье пронзило ему сердце, и он уже не спал. С парсуны, в шитом жемчугом саккосе, смотрел на него, должно быть, Никон, монах из его сна.

   – Одеваться!

Прибежали постельники.

Оказалось, спал он всего четверть часа, но чувствовал себя здоровым, свежим.

Явилась мысль обойти монастырь по стене, тётушке Татьяне Михайловне затея пришлась по сердцу. Показывал монастырь настоятель Варсонофий. В летах он был преклонных, но никому не уступил своего хозяйского права.

Сначала посетили Гефсиманскую башню и церковь во имя Входа в Иерусалим.

Варсонофий показал на пальмовые ветви на росписях:

   – Сё вайю привезли из Святой земли и списывали с живой доподлинно. А вот и сама вайя.

И подвёл к трём кадкам, в которых росли пальмы.

Из церкви снова через Гефсиманскую башню прошли в Сионскую, из неё в угловую, названную святейшим Никоном «Давидов дом».

Отсюда смотрели на Воскресенский собор, вместивший в себя жизнь Иисуса Христа и Пресвятой Матери Его, на церковку Трёх Святителей, на аллею кипарисов, столь удивительных на Московской земле.

С западной стены открывались зелёные дали: луга, огороды, нивы.

   – Поток Кедрон! – Отец Варсонофий показал на широкий ручей.

   – «Я отвергну всё племя Израилево за всё то, что они делали. Вот наступают дни, говорит Господь, когда город устроен будет во славу Господа... И вся долина трупов и пепла, и всё поле до потока Кедрона, до угла конских ворот к востоку, будет святынею Господа; не разрушится и не распадётся вовеки». – Прикрыв глаза веками, опушёнными длинными стрельчатыми ресницами, государь медленно выговаривал слова пророчества Иеремии. – Отче, неужто сие сказано об этой вот земле, об обители вашей?

   – Нам ли, словесным овнам, гадать о божественных сокровениях?! – Варсонофий воздел руки к долине. – Мы, великий государь, живы нынешним днём. А всё, что перед глазами твоими, самодержче, земля и твердыня святая, земля нашего Никона, – стали нам иконою. Вон деревенька – сё Капернаум. Видишь, мельница руками машет? Звалась деревенька Зиновьево, а сказал святейший – Капернаум, стала Капернаум, нам на радость. А пойдём теперь к Елизаветинской башне. Она у нас надвратная, с каменной лестницей. Отсюда Фавор хорошо виден.

Фёдор Алексеевич, волнуясь, всматривался вдаль, словно там, в лугах, где сверкала Истра, ставшая Иорданом, – истинная долина Ездрилонская, истинный Фавор.

   – Но как же... – Фёдор Алексеевич не осмелился договорить.

   – Слушаю тебя, государь.

   – Не умею сказать... По дерзости ли сие? Или же по откровению?

   – Отче Никон в молитве великий подвижник. – Варсонофий перекрестился на видневшийся вдали Никонов скит. – Без воли Божией волос с головы не падает.

Перешли в Иноплеменную башню, в угловую. Архимандрит показал гостям Силаамскую купель.

   – Здесь самая сладкая вода. А вон и скит отца нашего. Сколько слёз там пролито.

   – Я была у святейшего. – Молчавшая всё время Татьяна Михайловна сказала как выдохнула. – Исповедалась... За скитом, кущами – Гефсиманский сад.

   – Гефсиманский сад, – подтвердил Варсонофий.

Из башни Баруха глядели на Иосафатову долину.

   – Иудеи да мусульмане чают, в сей долине будет Страшный Суд, – вспомнил Фёдор Алексеевич. – В Палестине, разумею. В Палестине же ведь, отче Варсонофий!

   – Мы – икона! – По лицу Варсонофия катились слёзы. – Икона, государь. А что до Страшного Суда, пророк Иоаиль о том же говорит: «Пусть воспрянут народы и низойдут в долину Иосафата; ибо там Я возсяду, чтобы судить все народы отовсюду».

Из башни Баруха по пути к Ефремовой глядели на Самаринский источник, на огромный пруд, откуда брал начало поток Кедрон. Закончили осмотр монастыря и окрестностей с Дамасской башни. Полюбовались на пруды с белыми и с чёрными лебедями, на гору Елеонскую.

   – О, государь! – Архимандрит поклонился до земли царю. – Мы не самозванцы, присвоившие воровски славу Святой земли. Для нас, насельников здешних, обитель наша – икона Иерусалима, а всё, что окрест, – образ Святой земли. – Образ! Такая икона одной Русской земле явлена.

И Варсонофий, улыбаясь, отёр ладонями мокрое лицо.

У Татьяны Михайловны в глазах тоже сверкало и дрожало.

   – Как бы порадовался старец Никон детищу своему! Сады поднялись, кипарисы! А собор не достроен, Господи!

   – Увы! Не в силах мы, грешные, без святейшего завершить столь великое созидание, – поник головой архимандрит. – Слава Богу, кончили церковь Гефсиманскую в северном приделе, да в подземном храме церковь Поругания – Тернового венца. Адамову палатку начали расписывать, а в прицеле Лонгина-сотника ради скудости средств пришлось остановить работы... – И замахал руками: – Грех! Грех роптать! Всё у нас делается потихоньку... На трапезу, великий государь, не изволишь ли, в моей келии стол приготовлен.

   – Благослови, отче, преломить хлеб с братией! – смиренно испросил разрешения царь.

Варсонофий ахнул про себя – иноческая пища груба, проста, но и возрадовался мудрости его государского величества.

За обедом читали житие преподобной Феодоры Александрииской, смиреннейшей из жён у Бога. Искупляя грех прелюбодеяния, Феодора прожила иноческую жизнь в мужском монастыре Её оклеветала беспутная женщина, вручив своего выблядка мона стырю. Монастырь же наградил преподобную младенцем и выгнал прочь. Только через семь лет «инока Фёдора» и якобы «его» дитя простили и приняли в обитель. Правда же открылась только после смерти преподобной.

«А что, если правда святейшего Никона замкнута на замки от глаз слепорождённых его современников?»

Фёдор Алексеевич даже хлебушек выронил из руки от нечаянной мысли. Хлеб упал под стол, но царь тотчас наклонился, поднял, перекрестил и положил в рот.

Полюбили иноки самодержца, а на вечерне ещё и удивились несказанно. Царь встал на клирос перед службой. Поглядел у регента певческие листы и возрадовался:

   – У вас и лица тайно замкненны, фиты разводные, узлы, мудрые строки! А здесь как ладно! Начало путного знамени! Ключ путный. Разводец строчки и фиты троицки... Дробно-тонкое знамя!

Послушал пение, умилился. Испросил у Варсонофия благословения и всю полунощницу регентовал, изумивши не только братию, привычную к духовному ангельскому сладкогласию, но и клирошан. Уж такие дались им узлы под водительством Фёдора Алексеевича, такую обрели вдруг меру, силу, тайносокровенные тонкости и всякую дробь исполнили без натужности...

В ту ночь Фёдору Алексеевичу приснилась великая церковь. Слепящие белизной стены уходили за облака, и сначала показалось, у храма-то вместо купола – солнце, но солнце сдвинулось, и он увидел пять куполов, и от куполов этих исходили лучи, достигая самых окраинных стран и земель.

Поднялся государь до света вместе с братией, пожелал молиться в Никоновом скиту. Позже в скит пришла царевна Татьяна Михайловна, поставила свечи, приложилась к иконам.

Здесь они позавтракали просфорой и святой водой.

   – В чумный год святейший отец Никон всё наше семейство и матушку твою, царицу Марию Ильиничну, Царствие ей Небесное, от смерти спас, – сказала Татьяна Михайловна. – Батюшка государь в походе был, а святейший не долго думая подхватил нас и умчал прочь от смерти. Москва в тот мор на две трети небось вымерла.

   – Я о старце Никоне да о батюшке много раз думал, – признался Фёдор. – Горестно, когда люди любят друг друга, а враг возьмёт да и разведёт их. Ах, тётушка, я не слепой. Не было в Московском царстве строителя, равного патриарху Никону.

Татьяна Михайловна быстро поклонилась и поцеловала руку Фёдору.

   – Тётушка! Зачем же так! Мы, чай, ровня.

   – Радуюсь сердцу твоему! Ах, государь, прости дерзость мою. Мольба надрывает горло, когда ей воли не даёшь. Не оставь святейшего без милости твоей... Старец ведь жив, молится за нас.

   – А прощения покойному батюшке не дал.

   – Неистов. Господи, Господи! – Слёзы катились по лицу царевны, но она их не замечала, улыбалась. – Не по злобе неистовство – тут любовь и обида. У них всё было без меры, у самодержца драгоценного нашего и у их святейшества. Любовь без меры, обида без меры. Великие они – у Господа Бога. Вот тут что.

Беседа вышла откровенная, пронзительная, да не пришлось договорить: приехал старец Симеон Полоцкий, привёз с собою палестинского иеромонаха Тимофея, родом грека.

   – Послушай, великий государь, что на Востоке-то делается, на Святой земле! – Сокрушение звенело в голосе учителя.

Тимофей знал русский язык, а когда затруднялся, говорил по-гречески, и старец Симеон переводил.

Картина из рассказа получалась горестная. Турки попирают свои же законы и установления: поборы с патриаршеств, с храмов, с общин – безмерные, а если запрашиваемого нет – обвиняют в непослушании, казнят смертью.

Фёдор Алексеевич вздохнул, перекрестился.

   – Завещано апостолом: «Помыслите о претерпевшем такое над Собою поругание от грешников, чтобы вам не изнемочь и не ослабеть душами вашими...» Беда восточных церквей – от визиря Кара-Мустафы. Мудрый Кёпрелю умер, а сей новоявленный Аттила затевает походы великие и страшные. В Чигирине мы в прошлом году побили османские полчища – опять пожаловали. Кара-Мустафа на поживу надеется, но Украина вся пограблена. От войны вместо прибыли – разорение. Вот визирь и безумствует. Мне сказывали: этот Чёрный Мустафа запросил с града Дубровника год тому назад семьсот мешков золота. Хотел много – ничего не получил, а гордыня распирает. Взвинтил дань до двух миллионов дукатов, ихнею мерой – это больше четырёх тысяч мешков[54]54
  Как раз в сентябре 1678 года Кара-Мустафа, после своих диких запросом согласился взять 12 тысяч дукатов для себя и 60 тысяч для казны, с рассрочкой на два года.


[Закрыть].

Повздыхали о басурманской напасти, и разговор перешёл с худого на хорошее. Тимофей рассказал государю о своём пребывании в Синайской обители.

   – Более тихого пристанища для кающихся я не видывал! – Любовь была в словах иеромонаха. – Сё – вместилище строжайшего подвижничества и святой простоты. Здесь спасались преподобный Нил, составивший «Книгу христианина», Анастасии Синаит, Иоанн Лествичник, но не богословской наукою славен Синай – постом, молитвой, богоделаньем.

С восторгом Тимофей рассказал о мозаике Преображения Господня в Соборном храме, построенном ещё при императоре Юстиниане I.

   – Мозаика в алтаре. Стена вогнутая и сплошь унизана золотистыми камешками – искры! искры!

Фёдору Алексеевичу казалось: сияние алтарной стены отражается в огромных чёрных глазах иеромонаха. А тот лепил картину – словами, руками:

   – Господь стоит на воздухе. На Него свет тремя струями. Лицо неземной красоты. Одеяние бело, но пылает, Илия да Моисей тоже парят, а у пречистых ног Его ниц Иаков с Иоанном, а Пётр – он же камень, твердыня – смотрит, заслонясь рукою. Ниже в поперечной раме все двенадцать апостолов, а над их головами опрокинутые красные чаши – излияние презрительной благодати Духа Святого. По сторонам рамы, в кружках, головы строителей собора – императора Юстиниана да супруги его Феодоры.

Рассказал Тимофей и о гонениях на монастырь. Лет десять тому назад янычары собирались храмы разорить, иноков зарезать. За 313 500 пиастров синаиты выкупили свои жизни и спасли обитель. Продали корону Божией Матери, драгоценную водосвятную чашу, оклады с икон, с книг.

Архимандрит Варсонофий, поддерживая разговор, вспомнил: посланцы Синайской обители не раз приезжали в Москву. Мудрый Симеон Полоцкий, потрудившийся разыскать старые разрядные книги, уточнил:

   – Жалованная грамота Синайскому монастырю приезжать за милостыней каждый четвёртый год была дана великим государем Михаилом Фёдоровичем и святейшим патриархом Филаретом ещё в 1630 году. А в царствие Алексея Михайловича одна грамота присылать иноков синайских за милостыней раз в шесть лет была дана в 1649 году, а в 1654-м – другая, подтверждающая.

   – Ныне Господь послал Синайскому монастырю архимандрита Иоанникия, – сообщил Тимофей. – Обитель благоухает благочестием, и всякая её ветвь в цвету. Архимандрит возобновил обитель Козьмы и Дамиана возле Раббийских скал, в Соборном храме отделал трапезную перламутровой костью индийской черепахи. Дивная красота! Блаженнейшая! Но многое – увы! – остаётся в безобразных развалинах, наследие арапских набегов.

   – Пусть синайские иноки приезжают к нам, – пригласил Фёдор Алексеевич. – Будет им и привет наш, и милостыня, и грамота жалованная.

   – Великий государь! – Симеон Полоцкий решил, что пора ему сказать наставническое слово. – Отец Тимофей представил нам картины печальнейшие. Восточное благочестие в порабощении, богословские науки живы одним только подвижничеством, а сами подвижники гонимы в Святой земле, и ладно бы басурманами, но – католиками. Дозволь мне, свет наш, предложить на твоё государское рассмотрение давнюю мысль мою. Святейший Иоаким меня не жалует, и, боясь загубить дело, не решаюсь обратиться к нему. А ведь для спасения всего восточного богословия, пусть не при соборе, не при епархии, а в твоей, государь, типографии, учредить бы нам греческое училище. Иеромонах Тимофей человек великой учёности, он бы и надзирал за школой.

   – Добрая мысль! – обрадовался Фёдор Алексеевич. – Тут и твоя учёность пригодилась бы, старче.

   – О, государь! Я готов послужить славе Господней, но имени моего лучше бы вовсе не поминать.

Старец Симеон в царствие Алексея Михайловича открыл было Спасскую школу для подьячих, для молодых, для желающих просвещения, но как только патриархом стал Иоаким – школу закрыли. Святейший не доверял Симеону Полоцкому – западного ума человек, скрытый латинянин.

Слава Богу, дело со школой вновь принимало счастливый оборот. Старец Симеон нарадоваться не мог на своего ученика. Тотчас умчался в Москву хлопотать над гнёздышком учёности.

Фёдор же Алексеевич задержался в Новом Иерусалиме ещё на день. Ему показался значительным устав Воскресенского монастыря. Устав Никона. Хотел вникнуть во все его правила.

Москва, впрочем, уже возревновала о царе. Приехал канцлер Дементий Башмаков с делами.

Первое – печальное. В Чигирине гранатой, пущенной из пушки, убило воеводу Ивана Ивановича Ржевского. Турки сделали три подкопа под стены нижнего города, взрывы унесли многие жизни, но генерал-майор Патрик Гордон засел с защитниками в верхней крепости и дважды выбивал турок за город. Ночью князь Григорий Григорьевич Ромодановский прислал ему приказ уходить к Днепру. Гордон приказ выполнил, но, когда турки заняли покинутый Чигирин, были взорваны пороховые погреба. В пожаре и от взрывов погибло четыре тысячи янычар.

   – Почему князь Григорий Григорьевич ушёл? – спросил царь.

   – Войско жалел, – мрачно отвечал Башмаков. – Он и Чигирину-то помогал мало, казаков всё посылал. Отговорка у князя прежняя: ушёл-де за Днепр ради бескормицы. Сын у него в плену. Визирь смертью грозил, если Чигирин возьмёт. А над турками промышлять ходил другой его сын, князь Семён. В городах – в Ржищеве, в Корсуни, в Черкасах, в Коневе – народ из-под султанской воли тотчас вышел, присягнул Твоему государскому величеству, но князь Семён все города, все местечки пожёг, чтоб туркам кормиться было нечем, народ за Днепр увёл. Да только в Немирове теперь Юрко Хмельницкий сидит, и он уже наведался на восточную сторону.

   – Что посоветуешь, Дементий Минич? – спросил царь, сглотнув слюнку огорчения.

   – В таких делах, прости меня, самодержче, я подмога никудышная. Князь Юрья Алексеевич Долгорукий тебе присоветует, князь Иван Михайлович Милославский, дядька твой – Иван Богданыч.

   – Ну а ты-то что думаешь?

   – В Москве пора пожить Ромодановскому. Бывало, никак его не уймёшь, сам искал неприятеля, а нынче вон как. Турок на порог, а Григорий Григорьевич за Днепр, как за дверь. Не трогай меня, и я тебя не трону.

   – Надобно князя Василия Васильевича Голицына поставить на место Ромодановского. Григорий Григорьевич давно ведь на покой просится.

   – Князь Василий Васильевич ухватистый и, как я погляжу, счастлив во всякой службе.

   – Науки – его везение, – сказал царь и будто жирную точку поставил.

Вторая новость была не ахти какой важности, а всё же не из приятных.

   – Посылал ты, великий государь, к Петру Дорошенко дьяка Бобинина. Дорошенко бил тебе, самодержцу, челом, жаловался на скудость в кормах, в питье, на скудость конского корму, и ты всемилостивейше указал ему быть воеводой в Великом Устюге. Дорошенко же вместо радости спрашивал Бобинина: «Далеко ли Устюг от Москвы и что за город?» Ответ был дан ему честный: город многолюдный, богатый, от Москвы вёрст в шестьсот. И сказал Дорошенко: «У меня на Украине три брата. Как услышат, что я на воеводстве в дальнем городе, подумают – сослали. Боюсь, смута поднимется. А беды на Украине и без меня много. Полковник Яненко изменил государю, перебежал к Юрко Хмельницкому – а они оба мне родственники. Я не таюсь, объявляю о том великому государю... Принять же воеводство мне никак нельзя: узнают Хмель с Яненко, что я на службе у государя, – вчистую ограбят Сосницу, а там из моего имения и теперь много чего пропало». – Башмаков усмехнулся. – Ещё говорил: братья ему пишут редко, а в далёкий город письма и вовсе не дойдут. Гордыня всё это, великий государь.

   – Вот и дорого приручить этакого! – Фёдор Алексеевич глянул канцлеру в глаза: увидел затаённое одобрение, повеселел. – Напомни мне, Дементий Минич, через полгода о Дорошенко, а лучше – через год. Предложу ему Вятку.

Со вздохами прочитал Башмаков Фёдору Алексеевичу два челобитья. Одно от Спафария, другое от Артамона Сергеевича Матвеева.

В начале 1678 года Спафарий вернулся из Китая. Поход совершил не без пользы: разведал и описал все известные торговые пути в Поднебесную, дал краткое описание неведомой страны Кореи: «Страна сия во всём прехвальная есть». Указал на великий остров против устья Амура (чуть ли не первое упоминание в России о Сахалине). Но переговоры в Пекине получились скандальные. Правда, богдыхан устроил приём в честь посла московского царя, но, не исполнив унизительный для великого посольства церемониал, Спафарий был назван упрямцем. Ему отказали в ответной грамоте и объявили, что не станут принимать русских послов, гонцов, торговых людей, покуда богдыхану не будет выдан эвенкийский тайон Гантимур, перешедший со своим народом под руку московского царя. И ещё два условия поставили: послы должны быть разумные, не противящиеся китайским придворным обычаям, а люди царя, живущие в порубежных городах, обязаны вести себя смирно, по-соседски.

Спафарий привёз из Китая не только дневник похода по Сибири, статейный список переговоров, книгу с описанием обычаев китайцев, их земли, но ещё и карту. И всё-таки он был изгнан из Посольского приказа. За дружбу с Матвеевым, за чтение чёрной книги в доме Артамона Сергеевича.

   – Есть ли правда в доносе переводчика Безобразова о худой службе Спафария? – Память у Фёдора Алексеевича была преудивительная, помнил дело своего посла в Китае.

   – Все нарекания Безобразова пустые. Доносчик не знал секретных пунктов наказа. Спафарий посольское дело исполнил строго, претерпевши ради государевой чести многие козни от маньчжуров. – Дементий Минич развёл руками. – Святейший не снимает запрета. За чернокнижие.

   – Что пишет Артамон Сергеевич? Читай без пропусков.

Челобитная из Пустозерска была пространная. Матвеев рассказывал о своих бедах, о неправдах обвинений, поминал свои службы. Службы были многотрудные, военные. Артамон Сергеевич сподобился остаться живым в самых жестоких сражениях, в Конотопской битве спас князя Трубецкого, во Львовском походе подобрал и привёз в Белую Церковь брошенные Бутурлиным пушки. Посольские дела справлял труднейшие. Был при восточных патриархах, ездил с царским словом к Никону.

   – Он что же, противник... старца? – спросил Фёдор Алексеевич.

   – Матвеев-то? – усмехнулся Башмаков. – Первейший тайный заступник.

Глаза государя потеплели, вздохнул:

   – Не можем мы нынче ни Спафарию явить нашу милость, ни Матвееву, ни святейшему Никону. Время не пришло.

Удивил многоопытного служаку Башмакова: зелёный юнец, а наперёд рассчитывает, задолго.

Сам же Фёдор Алексеевич, исповедуясь в тот день духовнику своему, протоиерею Благовещенской церкви Никите Васильевичу, жаловался горчайше:

– Все на меня одного! Воеводу Ржевского гранатой разорвало, а ведь это я его посылал на войну. Святейший Никон томится в неволе – я его держу под надзором. Спафария – великого мужа – кто без хлеба оставил? Аз, самодержец. Батюшкиного друга Артамона Сергеевича – вон куда загнал, в Пустозерск, уравнял с неистовым Аввакумом... Одни жаждут, чтоб я всем Нарышкиным головы поотрубал. Спят и видят, как самодержец-то подсылает к Петруше, к братцу невинному, злодеев с отравой, а то и с ножом. Всем подавай имения, крестьян. А крестьяне молят: царь, дай хлеба досыта есть! – Выговаривал всё это и плакал, как дитя плакал. – Отпусти ужасные грехи мои, отче. Мне бы регентом! Мне бы Господа славить, а я – царь.