Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 56 страниц)

2

Утром, до солнца, привезли Савве с Волги в Мурашкино два воза стерлядей и воз осётров. Савва собирался на мельницу, проведать Иову. Парню исполнилось шестнадцать, и Савва дал ему мельницу. Хозяином без хозяйства не станешь. Хозяйствовать – всё равно что плавать: на мели, хватаясь руками за дно, не поплывёшь, нужно глубину под собой прочувствовать.

Втайне Савва надеялся вырвать сына из таинственного лесного братства. По себе знал: ремесло в человеке – вторая душа. А перенять мельничные секреты было у кого. Среди мукомолов Нижегородчины мордвин Кельдюшка равных себе не знал. Купила его Енафа, когда устраивалась в Мурашкине, вместе с мельницей. Избу ему построила, в долю взяла.

   – Осётры мерные, прямо к царскому столу! – радовалась Енафа улову.

Савва усмехнулся:

   – Ублажим Давыдку, любит обжираться задарма!

Давыда Племянникова, мурашкинского воеводу, презирали за жадность к еде, к девкам, к дармовщине. Зато и пользовались воеводскими слабостями: власть без слабостей в России – худшее из бедствий.

   – Ты приготовь двух осётров! – распорядился Савва. – Один для стола, другой Давыдкиным домочадцам. Стерлядей для ухи выбери самых лучших... Остальное в лавку. Стерляди нынче много. Осетров – на ледник. Если Упокой заявится, дай ему за дичь сколько попросит. Давыдка без дичи и за стол, пожалуй, не сядет. Двух поросят зажарьте, а то и трёх! Трёх, Енафа, трёх!

   – Господи! Да куда же столько?

   – Для еды много, для почёта в самый раз. Давыдка, видя к себе таковское почтение, любое прошение подмахнёт. Пожрали и забыли, а дворянство на века. Мне за прежние службы положено... Мало – пятидесятник, островом управлял.

Енафа помалкивала: мужские затеи не женского ума дело. Блажь блажью, а зарабатывал Савва торговлишкой хорошо. Он теперь скупил у мурашкинских скорняков овчины, тулупы, кожухи, конскую упряжь и собирался на «Пестуне» сходить на Оку. Своё продать, а привезти, что у них там, на Оке, дёшево и что будет иметь спрос в Нижнем, в Макарьеве, в Курмыше ну и в Мурашкине! Куда ж без Мурашкина?

Симеон Столпник миновал, но погода стояла краше июньской. Ехал Савва и радовался.

Стерня мёдом пахла. По стерне цветы. Пчёлы промелькивают. Благодать. А всё же осень. Солнце жарило, но ветерки – сквозняками, будто где-то поблизости огромный ледник разбросали.

На мельнице хозяина встретил старик Кельдюшка. Рыжий, как подсолнух. Поклонился в пояс.

   – Я вам осётра привёз да стерлядок корзину, – сказал Савва.

   – А Иова окуньков пошёл наловить!

Мельница стояла.

   – Воскресенье, – объяснил Кельдюшка. – По деревням где престол, где свадьба.

   – У Иовы-то что-нибудь получается?

   – Глазастый, сметливый... Без году неделя при жерновах, а уже в треть меня.

   – Как это – в треть?

   – Из пшеницы, изо ржи сортов по десять намелет.

   – А ты все тридцать?

   – Все тридцать.

   – Ну а сверх?

   – Сверх-то... Не-ет. Разве уж в доску разбиться.

   – Хитрый ты, Кельдюшка.

   – Куда мне до твоего сына!

Савва быстро глянул на старика.

   – Я всю жизнь на воду глядел, ничего не выглядел. А твой старший посмотрит: завтра дождь. И дождь. Завтра туман – и туман... Как скажет, так и будет.

   – Вари ушицу, старче. Пойду к рыбаку.

Иова пристроился за бугорком, напротив ветлы на другом берегу. Сидел замерев, но глядел куда-то далеко, плечами тянулся. Паренёк и паренёк в полинявшем кафтанишке. Шея длинная, мальчишеская, в золотом пушке... А Савва заробел. Что он видит? Не судьбу ли? Всё их состояние – оба корабля, мельница, дом, хозяйство – обретено на сыновьи неведомые богатства... Как в голову такое взять? Твой сынишка – лесной царь, прозорливец. Вся его жизнь – сокровенная тайна.

Иова поднялся, обернулся, поклонился:

   – Здравствуй, батюшка!

   – Бог тебе в помощь. Много ли поймал?

Иова показал на удочку в траве:

   – Я, батюшка, задумался... Рыбку для нас в Волге поймали.

«Всё-то он знает», – затосковал Савва. Сам себе не признался бы, но ехал выспросить – удачный ли будет торг на Оке, удастся ли от воеводы получить нужное...

   – Чай, не старик думы думать, – сказал Савва наставительно, по-отцовски.

   – Да я так, – смутился Иова. – Сидел, глядел... Небо синее, вода синяя. Покойно.

   – Женить тебя надо, – оказал Савва. – На хорошей девке. Без дуростей, без тайностей.

Иова опустил голову: невесту ему искали, и уж наверняка с тайностями.

Савва размотал удочку, насадил червя на крючок. Закинул:

   – Нут-ко!

Клюнуло тотчас. Подсек, дёрнул. Краснопёрая плотва затрепетала над разбившимся зеркалом запруды.

   – Вот как по-нашему! – обрадовался Савва, поймал рукою рыбу, снял с крючка. – Я завтра отплываю. Товар собрал. Думаю по Оке пройти. Обернуться бы до шуги. – И поглядел на сына, спрашивая глазами: обернусь, что ли?

Иова смотрел на отцовские сапоги: далеко им шагать. Сердце вещало: перемены в жизни грядут самые скорые, недобрые. Возможность плавания по Оке была, но истончилась до паутинки.

   – Сегодня бы ты отплыл, – сказал Иова неопределённо.

   – Сегодня воеводу потчую... Воевода, слава Богу, берёт что ему дают, не кобенится, запросами не разоряет.

Иова стоял, сжимая губы. Савва даже и обрадовался, что ничего ему сын не сказал.

   – Я за мукой приехал. Пять мешков возьму. Три ржаной, два пшеничной... Твоего помола. – Савва наконец улыбнулся, приобнял парня. – Пошли, поможешь в телегу закинуть.

Длинною ложкой Кельдюшка сдавливал с ушицы пушинки пепла, у костра сидел Гость, стрелецкий десятник, охотник Упокой. В траве лежали огромный красавец лебедь, три гуся и ворох бекасов.

   – Еле допёр, – признался охотник.

   – А Енафа тебя дома ждёт.

   – На бочажины ходил. Там птица садится.

   – Сколько тебе? – спросил Савва.

   – На двух осётров меняю, – сказал охотник.

   – У Енафы возьмёшь. Я ещё скажу, чтоб в придачу стерлядок тебе положила.

Иова, не подходя близко, смотрел на убитых птиц.

   – Царская еда, – сказал он батюшке.

   – Я, пожалуй, два мешка только возьму. Поспешать надо. Птицу быстро не приготовишь.

Трижды поцеловал Иову, простился с Кельдюшкой, с Упокоем. Садясь в телегу, спросил стрельца:

   – А что слыхать о бабе-атаманше? Не поймали?

   – Как бы она нас не поймала, – усмехнулся десятник. – У неё народу с тыщу, а то и поболе.

   – Вот и не ждите, пока из тыщи станет три! – Савва досадливо шлёпнул лошадь вожжой.

Весело поехал.

3

Савва расставлять яства никому не доверял. Неприступные крепости за столами гордые свои шапки ломают.

Енафа на летней кухне пот проливала вместе со стряпухой. Прислуги в доме не водилось. Был, правда, сторож, престарелый кормщик, учивший Савву корабль водить, за скотиной приглядывали соседки, им за помощь и деньжат перепадало, и кормились, да в отдельной светёлке жила Керкира, отставная стряпуха Анны Ильиничны, царицыной сестры. Керкира и была у печи главной, указывала, что принести, когда в котёл положить.

Особых блюд под осётров в доме не было, но Савва купил в Астрахани саженный круглый поднос, посеребрённый, с арабскими письменами, с узорами.

Осетров Савва разместил по краям подноса, а в середину поставил лебедя. Для гусей и для поросят судки были. Все серебряные. Три гуся, три поросёнка. И ещё три судка для бекасов.

Дубовый стол – во всю горницу, человек на двадцать. Савва заставил его двумя дюжинами судков с соусами, тарелями с груздями, с копченьями, с икрой, с молоками, с персидскими смоквами. На четырёх концах стола водрузил пироги: с голубикой, с ревенём и по одному со всякою всячиной.

Глядя на свой стол, Савва ликовал: царя не стыдно пригласить.

А ещё готовилась стерляжья уха под шафраном, окрошка с белугой да большой сладкий пирог, начиненный вишнями в мёду, медовыми яблоками, голубикой, малиной, смородиной, крыжовником – всё это полито вином, приправлено мятой, чабрецом, хмелем.

На Саввины труды пришли поглядеть Енафа с Керкирой.

   – Тебе бы в дворецкие! – одобрила стол боярская стряпуха.

У Саввы гудели ноги – напрыгался. Он сел на лавку, млея от блаженного удовольствия.

   – Ещё чего-то не надо бы?

   – Главное забыл. Братины с мёдом, вино в сулеях! – засмеялась Керкира. – Царь Соломон таким столом бы не побрезговал.

   – Возьми серебряный кувшин да цветы в него поставь! – предложила Енафа. – Ты берись за питье, а я за цветами сбегаю.

Принесла охапку кипрея.

   – Да что это за сноп такой! – рассердился Савва, но тотчас и примолк, увидев, что стол ожил: розовое пламя отразилось на серебре, в винах, в мёду.

   – Еле набрала, – сказала Енафа, – уж все почти распушились.

   – За банькой? – улыбнулся Савва, снова садясь на лавку. Села и Енафа. – Ну что, голубушка? Вот до чего дожили... Иове такую бы свадьбу сыграть. Столы бы на площади поставить, чтоб всё Мурашкино гуляло.

   – Дожди скоро пойдут, – сказала Енафа и положила голову на Саввино плечо.

Тут дверь уж так дёрнули – о стену хлопнула. В темноте проёма появилось ружьё, и только потом усатый, с бритыми щеками детина, весь в шелках, в перстнях, пистолеты за красным кушаком, как забор.

   – Гей! – сказал казак, вытаращив глаза на невиданной красоты стол. Ткнул перстом в потолок: – Вы его ожидаете?

   – Его! – сказал Савва, хотя в горле у него пискнуло.

   – Так я стражу поставлю. Сожрут ведь всё! – И закричал, поворотясь к сеням: – Протас! Гребень! Станьте у дверей, и чтоб нихто сюда не лез! Здесь палаты царевича Нечая.

Сполошно зазвонил колокол. Огромный казак сказал Савве:

   – Бери супругу, ступай на площадь. Там и позовёте его царское величество на хлеб-соль.

По Большому Мурашкину ездили туда-сюда верховые казаки. Все жители тоже были на улице, тянулись, сбиваясь в толпы, к площади.

   – Откуда взялась напасть? – озирался Савва. – Куда стрельцы подевались? Ни пушки не палили, ни ружья не стреляли.

   – Это разинцы? – тихонько спросила Енафа соседок.

   – Царевич какой-то приехал.

   – А воевода где?

На площади стучали топоры. Мурашкинские мужики сколачивали помост. Среди работников суетились мурашкинские стрельцы и мурашкинские казаки.

Помост ещё доделывали, а уже тащили ковры.

   – Воеводские, – узнал Савва.

Коврами выстлали помост и дорогу к помосту. Пришлые казаки, все с ружьями, с саблями, привезли золотой стул.

Вдруг толпа задвигалась, раздалась, и под пронзительные свисты через толпу провели воеводу, воеводиху, трёх воеводских сыновей – старшему двадцать, младшему пятнадцатый, затем голову Кружечной избы Фрументия, без семейства, двух подьячих, писаря, сотника, двух полусотников...

Среди чужих казаков крутилось четверо бобылей и пьянюги Гришка с Маруськой. Лавочку когда-то имели, валенками торговали, козьим пухом, всяким вязаньем, рукодельем. На беду себе к винцу пристрастились. Пошло их достояние прахом. Муравьи в муравейник тащат, а эти – из дому. Потом и дом пропили. В сгнившей, в ничейной баньке кукуют.

Упокой вдруг появился. Стал выхватывать из толпы зажиточных людей. Один яму дегтярную держал, поташный заводик, другой – лавку скобяную. Выдернул двух крестьян, торговых людей, владельцев стругов, имевших с полдюжины крепостных, хотя сами-то тоже были в крепости. Вздёргивая того и другого, кидал Упокой взгляды на Савву, на Енафу. Самому тащить совести не хватило, указал казакам. Поставили Савву с Енафой перед помостом, но детина казак, тот, что праздничному столу изумился, цыкнул на Упокоя, отвёл супругов обратно в толпу:

– Как выйдет царевич Нечай, так сразу и бейте ему челом. Зовите откушать.

Снова затрезвонили колокола, будто Пасха на дворе, открылись двери соборного храма, и на площадь вышла толпа знатных людей. Впереди «царевич» в золотой шубе, в золотых сапогах, в золотом шлеме – великан. Даже казак-детина, знакомый Саввы и Енафы, был ему по плечо. За «царевичем» следовало шестеро «бояр», все в шубах из чёрных лис, в высоких собольих шапках, в красных сафьяновых сапогах, расшитых лалами и жемчугом. Казаки, сопровождавшие государева сына и вельмож, были все в шелках, пуговицы на кафтанах – самоцветы, рукояти сабель, пистолетов – в золоте, серебре, перламутре.

«Царевич» ступил на ковёр.

   – Савва! – прошептала Енафа. – Пора!

И пошла первая, и Савва, как во сне, кинулся за нею. Упали в ноги «царевичу».

   – Зови! Зови! – Енафа даже толкнула Савву.

   – Ваше высочество! – крикнул Савва. – На хлеб-соль пожалуйте. Осётры заждались, гуси-лебеди!

И умер от страха: воевода бы не уличил в обмане. Обошлось.

Подскочил казак-детина:

   – Царевич Нечай! Твоё высочество в сём городе ждали, радовались. Царский стол во всей красе у этого человека.

   – Ты кто? – спросил Нечай.

   – Савва-корабельщик. Я в прошлом годе у Степана Тимофеевича был на пиру.

   – Приду, – сказал Нечай и прошествовал по коврам на помост.

Среди казаков знали: «царевич» – природный казак Максим Осипов. В царевичи определён на тайном сговоре самим Степаном Тимофеевичем. За добрый нрав, за чистое лицо, за глаза-соколики. Ясно взглядывал, словно бы одаривал. И уж очень хорошо улыбался. Изъяны у Нечая тоже были: громовой голос и годы. Царевич Алексей помер шестнадцати лет от роду, а Максиму к тридцати подкатывало.

Народ глазел на царского сына не сомневаясь. «Бояре» тоже как бояре, в шубах, в шапках.

Нечай сел на золотой стул, и суд начался.

Казак в парчовой ферязи подходил к «царевичу», подставлял к его устам ухо, а потом шёл на край помоста и сообщал народу повеление его царского высочества.

   – Злодеи, прислужники изменников-бояр, – кричал казак что мочи, – самовластвовали в здешнем краю без совести, пили вашу кровь как воду, а посему Нечай-царевич отдаёт их всех на суд вашего круга. Что приговорите, то и будет. Отныне вы, старые и молодые, сами себе господа. Имя ваше – казаки.

Воевода Давыд Племянников лихоимствовал в Мурашкине по обычаю, не лютее воевод Лыскова, Княгинина, Макарьева, но обиженных было много.

   – Сей дракон! ни одной девицы не пропустил. На кол его! – закричали обесчещенные отцы семейств.

   – Четвертовать! В мелкие куски посечь!

   – Повесить!

   – Башку долой! – веселились молодые парни.

Казак, исполнявший роль глашатая, подошёл к «царевичу», выслушал и объявил:

   – Мы не царёвы палачи – четвертовать, не турки – на кол сажать. Повесить так повесить. Ставьте виселицу, а коли голову рубить – тащите плаху.

Гробовой тишиной придавило Мурашкино. Кто-то из мужиков сказал:

   – Виселицу ставить – столбов таких нет, в лес ехать далеко.

   – Да вы его на пеньке. Курям-то головы рубите! – засмеялся казак, посматривая, впрочем, в сторону «царевича».

Чурбан прикатили с поповского двора. И снова безмолвие.

   – Ну чего же? – грозно закричал казак. – Али вы – судить, а мы – казнить? Нет уж, сами управляйтесь. Коли топоры тупые, саблю дадим.

Смутился народ. Понурился. Злое веселье ушло в землю под лаптями, под чёботами, под сапожишками.

   – Жалко воеводу? – спросил казак, недобро сверкая глазами. – А он вас больно жалел, когда ноздри рвал, уши резал, ноги-руки сёк? А кому-то небось – и голову долой... Было? Или, может, не было?

   – Было, – ответили из толпы.

   – Вот и посчитайтесь с ним за свои обиды. Страшно убить доброго человека, а кровопийца – всё равно что волк.

   – А нет ли охоты исполнить приговор у подсудных? – вдруг грянул «царевич», да таким басом, что многие вздрогнули.

   – Я! Я! – закричал Фрументий, голова Кружечной избы.

   – Экий ты мерзавец! – изумился воевода.

«Царевич» махнул рукой.

Казаки собирались тащить Племянникова, но тот дёрнул плечами, подошёл сам к чурбану, громко, твёрдо спросил:

   – Где же поп, чтоб грехи отпустил?

   – А ты, когда калечил людей, попа звал? – спросил воеводу Фрументий.

Племянников засмеялся:

   – Вот перевёртыш! Нашёл-таки господ по себе! – возвёл глаза к небу. – Помилуй, Боже, дураков!

Опустился на колени, положил голову.

Казаки дали Фрументию саблю, тот помахал ею, взвешивая, приноравливаясь.

Давыд Племянников приподнялся вдруг, закричал семейству:

   – Прощайте, милые! – и, страшно выворачивая глаз, искал Савву и нашёл: – Осетровый хрящ тебе в глотку!

Фрументий пнул воеводу в загривок и с бабьим визгом рубанул. Голова стукнулась темечком о землю, Фрументия обдало фонтаном крови. Отскочил, кинул саблю на труп. Казаки тотчас скрутили ему руки, подвели к толпе.

   – Теперь его судите! – приказал с помоста глашатай.

Мураши омертвели: кровавое дело, знать, не кончилось на воеводе.

Вдруг крикнула женщина:

   – Фрументий половину села по миру пустил! Мою Маньку, крошечку, засёк до смерти! Двадцать алтын выбивал. А у нас их не было. Не найдётся мужика, сама голову отсеку ироду.

Фрументий боком-боком побежал к помосту.

   – Я – ваш! – кричал он «царевичу». – Любую службу сослужу! Смилуйся!

   – Ты – ихний, – сказал казак-глашатай, посматривая на «царевича», но указывая на толпу.

Казаки столкнули с чурбана тело воеводы, подтащили Фрументия. Несчастный выл, корчился.

   – Тятенька! Тятенька! – крикнула девочка, выскакивая из толпы.

Казаки торопливо ткнули бывшего подьячего Тайного приказа лицом в воеводскую кровь, тотчас и сабля свистнула. А девочка-пятилеточка уже вот она, схватила голову тятеньки и кинулась в толпу, к матери, к братьям, к сёстрам. Мураши в ужасе рассыпались, побежали.

Пришлось казакам девочку догонять, голову отнимать, кровью вымазываться.

Площадь опустела, но подсудные остались.

   – Куда их? – спросил глашатай «царевича».

   – Этих – в капусту, – указал на воеводскую семью. – Остальных на все четыре стороны.

Казаки тотчас и зарубили воеводиху и трёх её сыновей.

   – А бумаги?! – вспомнил глашатай. – Может, согнать народ?

   – Сей народ отныне – казаки! – гаркнул Нечай. – Баранов будешь сгонять. Когда заведёшь.

Бумаги заставили поджечь самих подьячих.

4

Обедать «царевич» Нечай пожаловал-таки к Савве с Енафой. С «царевичем» было шестеро «бояр» и шестеро старшин.

Кровавые казни казакам голода не убавили.

Савву «царевич» тоже посадил за стол – отведывальщиком еды и питья.

Енафа подала на первое стерляжью, золотом полыхнувшую уху и окрошку с белужьим боком, с укропом, с пёрышками лука, с листиками свёклы.

Кубки и чары против каждого стояли серебряные, братина с мёдом позлащённая. От разбойников всё бы попрятали, а перед царским сыном – лучшее напоказ. Нечай был доволен.

Выпили за здоровье великого государя Алексея Михайловича, не закусывая – за святейшего Никона, третью – за «царевича». И только потянулись к рыжикам, к груздочкам – явился ещё один гость. Высокий, статный, глазами сер, взглядом твёрд, а губы да бровки – бабьи.

Поклонившись «царевичу» до земли, гость, не ожидая приглашения, сел рядом с Саввой.

   – Я – Алёна. У вас – праздники, а у меня – сражения. Второй день Желтоводский монастырь промышляю. Народу имею тысячи полторы да в Лыскове столько же, а городоимцев нет, ратное дело один Боляев знает, мордвин, в Москве служил, в стрельцах. Помогайте.

   – Коли ты, Алёна, атаман, ешь и пей с нами, – предложил Нечай и глянул на Янку Микитинского. – Помощника тебе найду. Однако ж промысел нужно чинить обдумавши. Ты – человек здешний, вот и расскажи, что тут да как.

   – Я за столом помалкивать привыкла, – сказала Алёна.

   – Царский пир – всё равно что Дума ближних людей. Не монашенка, чай. Чувствуй себя вольно.

   – Пальцем в небо попал, – усмехнулась атаманша. – Под мужским платьем на мне риза черным-черна. Ну а коли ты меня, бабу, пожаловал, вели за столом хозяйке дома сидеть. Мне без неё будет скучно с вами.

   – Ты с царским сыном повежливей! – крикнул один из бояр.

   – Ладно тебе, – сказал Нечай. – Хозяин, зови свою половину.

Енафа отнекиваться не стала, села рядом с Алёной.

   – Видишь, – сказала та, – приходила к тебе смиренной побирушкой, а Бог меня – в атаманы. Бестолковее меня нет, вот и выкликнули.

Казаки выпили за здравие Степана Тимофеевича, налегли на вкусную, на царскую еду. Похваливали хозяйку, и Енафа улыбалась.

«Господи! – думал с ужасом Савва. – За один этот пир нас коли не повесят, так засекут до смерти».

   – В малых городах воеводы присланные, а стрельцы местные, – говорила Алёна. – За воевод стоять не будут, да ведь и мало стрельцов. Где сотня, где полсотни, а где десяток-другой.

   – Что ж ты под Макарьевым толчёшься? – ухмыльнулся Янка Микитинский.

   – В Макарьеве есть кому биться и есть за что. Все окрестные сундуки свезены в монастырь.

   – За сундуки-то мы не прочь повоевать! – засмеялись казаки.

   – Ты сундук вместо горба, что ли, повесишь? – рявкнул «царевич». – Мы за правду пришли постоять!

   – Святое слово! Нынче за правду война! – согласилась Алёна. – Я монастырь мучаю не ради сундуков. Сё – крепость, её надо взять, чтоб за спиной чужих не было, когда пойдём к Нижнему.

   – Верно! – хлопнул по столу огромной лапой «царевич» Нечай. – Янка, забирай полусотню наших донцов да тыщи две приставших и гони в Макарьев.

   – Макарьев на другом берегу! – возразил Янка.

   – Нам хозяева помогут. – Алёна подтолкнула Енафу. – Дашь корабль?

   – Я, чай, мужняя жена, – ответила Енафа.

Казаки упёрлись глазами в Савву.

   – На моём корабле восточные патриархи плавали, – сказал тот, храня достоинство. – Осчастливь и ты, ваше высочество.

   – Я? – призадумался Нечай. – Нет, я в другой раз. Нужно край показачить...

   – Прежде всего пусть Василь тебе присягнёт, – сказала Алёна. – Как бы из Казани войско не прозевать... Да ещё Козьмодемьянск.

   – Ай да черница! Истинный атаман! – радостно закричал Янка, наливая Алёне полную чару.

   – Кровь лью, а вина не пью, – отвела его руку атаманша.

   – Укажи-ка ты нам попа доброго, у какого мог бы я исповедаться, – тяжко вздохнул Нечай. – Сюда шли через Алатырь. Там на воеводстве сидел Акинф Бутурлин. Запёрся со всем семейством, с дворянами, с дворянками в церкви. На грех церковь была деревянная. Наши хотели их выкурить, а те заупрямились, не открыли дверей... Погорели.

   – Никогда не выбирай, на кого грехи сваливать. Не поп хорош, Бог милостив. Кого послал тебе, тот и есть лучший.

   – С твоим умом – тебе бы в игуменьи, – смеялись казаки.

Алёна поднялась.

   – Меня в Макарьеве ждут. Хозяевам спасибо за хлеб-соль, а тебе, царевич, за милость. – И глянула на Яцку: – Пошли, казак.

   – Да я недопил.

   – Волги тебе будет довольно – жажду утолить?

Казаки смеялись, нравилась им атаман Алёна.

Пришлось и Савве собираться в дорогу, перевозить войско бунтарей на левый берег.