Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 56 страниц)

5

За месяц пребывания в Духе Артамон Сергеевич открыл для себя удивительное: можно жить, радуясь каждому дню. Пробудившись, прочитав «Отче наш», шёл он в лес. Лес будто ждал его, и не было дня, чтобы не одарил пусть едва приметным, но открытием. С детства не видел лягушачьей икры, а теперь глядел на живой студень, как на чудо, и чудо было явлено: икринки на его глазах в разогретой солнцем воде росли и наконец обернулись головастиками.

Андрей по молодости спал долго, а Артамон Сергеевич давал сыну насладиться свободою.

Снег ещё и не сошёл как следует, а уже цвела мать-и-мачеха. Пахло тополями, пахло травой, водой и, должно быть, щуками. Щук Артамон Сергеевич видел в ямах. Половодье схлынуло, и рыбы попадали в западню.

Помня, из какой сам западни выскочил, Артамон Сергеевич приказал дворне переловить этих несчастных красавиц и отнести в реку.

Светлая неделя удалась воистину светлой: дни были солнечные, птицы в лесу из песен гнезда вили – уж такое неумолчное щебетание, свисты, оклики.

Сам себе удивляясь, Артамон Сергеевич боялся, что о нём вспомнят, призовут к царёвым делам. За месяц ни гонцов, ни писем – и слава Богу!

В тот день набрёл он в лесу на поляну со строчками. Грибы стояли как кудрявые деревца. От них веяло тайной. И должно быть, тайна сия была близко. Между грибами лежали, греясь, ужи – золотые короны.

– Вот оно, моё царство! – засмеялся Артамон Сергеевич и сел на сухой бугорок – побыть с лесом, с этими кудрявыми грибами, с ужами, коих бабы в молоко кладут, чтоб не скисло.

Вдруг почудилось – зовут. Прикрыл глаза, чтоб лучше было слышно: нет, ветер шалит в вершинах – Артамона Сергеевича кличут. Отозвался.

От царицы Натальи Кирилловны прискакал стольник Карп Сытин: царь Фёдор Алексеевич помер.

Слёзы так и покатились из глаз, а про что сей дождь, и сам себе не объяснил бы.

Закрывшись в спаленке – комнаты для дел у Матвеева в Лухе не было, – не молился, сидел на лавке возле окна, глядел на изумрудную букашку на раме. Нужно было думать, и скорёхонько, но в голове взгудывала пустота, будто ветер в опрастанной бочке.

Наитайнейшее дело – поставление в цари, когда нет прямого наследника, для государства – Божие испытание.

Царевич Иван – козырь Милославских, царевич Пётр – Нарышкиных. Патриарх встанет за Петра, Иван старший, но простота блаженная.

Считать, кто и почему ухватится за Петра, и сколько их, кому дурак на престоле надобен, у Артамона Сергеевича мочи не было. Ясно одно: возьмут верх Милославские Пустозерску обрадуешься. Мстительное племя. Андрея надо за рубеж отправить. В Польшу – нельзя, Матвеев – друг малороссов. В Вену бы...

Артамон Сергеевич угощал Карпа Сытина обедом, когда прискакал стольник Семён Алмазов, гонец великого государя царя и великого князя всея России Петра Алексеевича. Просияло солнце семейству Матвеевых.

Ах, не помчались Артамон Сергеевич с Андреем Артамоновичем в Москву вскачь! По-боярски шествовали. Только 11 мая, на равноапостольских Кирилла и Мефодия, на ночь глядя доехали до Бартошина. Заночевали, чтоб в Москве быть утром, чтоб все увидели и поняли: юный царь не былинка на ветру, но молодой побег, защищённый мудростью и славой царствия Тишайшего Алексея Михайловича.

Артамону Сергеевичу шёл пятьдесят седьмой год, но сердце билось у него молодо. Сошла лухская блажь – быть в стороне от великого царского делания.

В Москве приезд Матвеева стерегли. Самые проворные прискакали в Бартошино отдать поклон первыми. От этих быстрых узнал: в Кремле видят его «великим опекуном» юного Петра.

Совсем уже поздно предстал пред Артамоном Сергеевичем бывший управляющий его имениями, известие привёз горькое: умерла, не дождавшись своего великого мужа, боярыня Авдотья Григорьевна.

Поплакать бы – недосуг. Явились тайно семеро стрельцов, сообщили о заговоре в полках. Постельница царевны Софьи Фёдора Родимцева ездит по стрелецким слободам, дарит сговорчивых деньгами. Князь Иван Андреевич Хованский, таратуй, тоже бывал в полках, говорил: от Нарышкиных стрельцам добра ждать нечего. Стрелецкое войско разгонят, заменят немцами, а за старую веру будут головы рубить.

Артамон Сергеевич, въехав в Москву, направился в Столпы, в свой дом. На улице май, солнце, а в доме зияла стылая пустота. Пахло гнилой сыростью.

   – Без хозяев – дом сирота. Знать, зимами-то не топили!.. Люди, люди! – вырвалось у Матвеева.

Прошёл по комнатам. Всё было увезено. Одни картины остались.

   – Вот кто нас не предал! – обрадовался Артамон Сергеевич и дотронулся до парсуны покойного Ивана, сынишки своего, сказал Андрею: – Нас дождался, а матушку повидать Бог не судил.

Приказал протопить комнаты, переоделся и вместе с Андреем поспешил в Кремль.

Великий государь сидел в Думе. Большеглазый мальчик с испуганными глазами. Оказалось, всех дел – встреча Матвеевых. Отец и сын были допущены к царской руке. Когда Артамон Сергеевич склонился исполнить целование, Пётр тихонько сказал ему:

   – Я тебя помню.

   – Спасибо, самодержче! – шепнул в ответ боярин и улыбнулся, не скрывая смешинок в глазах: у царя рука была мальчишеская, в царапинах.

Впрочем, насчёт царского «помню» Артамон Сергеевич усомнился. Когда пришлось отправиться на воеводство в Верхотурье, Петру только-только исполнилось четыре года.

После целования царской руки думный дьяк Василий Семёнов объявил указ: боярину Артамону Сергеевичу велено вернуть вотчины, какие были розданы, и людей, отпущенных из дому кому куда придётся.

Андрея Артамоновича великий государь пожаловал в спальники, а вместе с ним чин спальников был сказан князю Борису Ивановичу Куракину да Михайле Григорьевичу Нарышкину.

Из Грановитой палаты Артамона Сергеевича повели на половину царицы.

Наталья Кирилловна, глядя на воспитателя своего, на благодетеля, разрыдалась.

   – Господи, спасены! Спасены!

Тяжкие годы Наталье Кирилловне только стати прибавили. Тело расцвело, да, слава Богу, не расплылось: не раздобреешь, коли живёшь не ради жизни, а для того только, чтобы сына не оставить сиротой. У глаз морщинки легли.

Царицын карла, существо круглое, мягонькое – оттого и прозван Хомяком, – приплясывая, принялся поливать себя из кувшина, загораживаясь ситом. Откуда только взял?

   – Уймись! – крикнула ему Наталья Кирилловна. – Весь пол залил.

   – Се – дождь из глаз твоих, а сё – солнышко души твоей.

Карла лил на себя воду и улыбался во всё кругленькое своё личико, смеющееся от озорства.

   – Ну тебя!

Царица всё-таки засмеялась. Утирая слёзы, показала платок Артамону Сергеевичу:

   – Хоть выжимай.

Артамон Сергеевич подал свой.

   – Зиму пережили. Теперь не плакать нужно, а думать. И главное, не плодить дуростей.

   – Артамон Сергеевич, на что сердишься-то? – встревожилась царица.

   – Ивана Кирилловича уйми! Пять дней в боярах, а успел уже нагрубить всему сороку сильнейших людей. Двадцать три года от роду – и боярин. Тише воды, ниже травы нужно бы сидеть...

   – Ох, Господи! – вырвалось у Натальи Кирилловны. – Ваня-то заступником нашим себя почитает. Всюду ему враги чудятся.

   – Они не чудятся, они есть. Оттого и голову надо иметь на плечах! Друзей надобно по крохам собирать. Ножки-то у трона Петра Алексеевича шатучие... Чего ради поспешили отставить от двора Языковых, Лихачёвых? У них столько друзей среди генералов, полковников...

   – Когда Петра Алексеевича избирали, Иван Максимович да Александр Тимофеевич как воды в рот набрали. Наше, мол, дело – сторона.

   – Им и нельзя было выпячиваться. Люди не родовитые. Держали бы нашу сторону, а теперь – враги Нарышкиных.

Наталья Кирилловна всплеснула руками, слёзы снова навернулись на чёрных её ресницах.

   – Артамон Сергеевич, ты уж постарайся! Не убыли мои страхи. Не убыли.

В комнату почти вбежал Афанасий, царицын брат, второй после Ивана.

   – Великая государыня, кто тебя обидел?! – на Матвеева глянул пронзительно, лицо злое.

Наталья Кирилловна показала на лужу:

   – Се не мои слёзки – Хомяк лужу налил!

Афанасий ничего не понял, но шагнул к карле, схватил, раскачал и кинул, как куклу, вверх перед собой. Карлик ловко перекрутился в воздухе через голову, но лужа подвела. Ноги поехали, шмякнулся задом о мокрое место да ещё и трыкнул.

Афанасий захохотал, Наталья Кирилловна в кулачок прыснула.

   – Штаны лопнули! Штаны! – закричал карла рассерженно. Вскочил, показывая огромную прореху.

Тут уж и Артамон Сергеевич засмеялся, а перед глазами-то свой карла встал – Захарка. Насмешил аж до Пустозерска.

Артамон Сергеевич откланялся:

   – Великая государыня, поспешу к делам. Много чего неотложного.

   – Артамон Сергеевич! – Царица благодарно прикрыла глаза веками. И тотчас глянула на Афанасия. – Ты, Артамон Сергеевич, с ними построже будь, с братьями. К делу их приставь!

   – Государыня, моя наука стара как мир. Внуши братцам: боярство – не сладкий звук, не питие медов, но мёд великой службы.

Ещё раз откланялся, поспешил в Посольский приказ.

Подьячие при виде своего прежнего начальника уж так улыбались, будто по пяти рублей прибавки получили.

Артамон Сергеевич со всеми учинил троекратное целование, каждому, лаская, руку клал на плечо, а то и обнимал, но для дел пригласил одного Лариона Иванова, главного дьяка.

   – Кто подначивает стрельцов на бунт – не спрашиваю, но много ли ведомо о заговоре?

Думный дьяк развёл руками:

   – Народ в приказе тот же, что был при вас, да служить-то разленились, разучились.

   – Неужто и за Иваном Михайловичем Милославским пригляда нет?! – удивился Матвеев.

   – Иван Михайлович болеет, из дому ни на шаг, да, знать, здоровье по ночам к нему возвращается. Ездят к боярину стольники Толстые, братья Иван да Пётр Алексеевичи. Из стрельцов замечены подполковники Иван Цыклер, Иван Озеров, от простых стрельцов выборные – Абросим Петров, Борис Одинцов, Кузька Чермный.

   – Многих ли царевна Софья успела озолотить?

   – Её постельница Фёдора Семёновна во всех полках побывала.

   – А сколько теперь полков в Москве?

   – Девятнадцать.

   – Все против Нарышкиных?

Ларионов не выдержал взгляда Матвеева, опустил глаза:

   – Один полк Фёдору Родимицу погнал от себя. Сухаревский. Там полковником Бурмистров.

Артамон Сергеевич призадумался.

   – И что же, на избрании всё было спокойно?

   – Обошлось. – Ларион оправил волосы на голове. – Вот, обросли теперь все. Фёдор Алексеевич волосатых жаловал... А на избраньи-то дядька царевича Петра князь Борис Алексеевич Голицын и все Долгорукие под платье панцири поддевали.

Артамон Сергеевич взял писчее перо, потрогал пальцем отточенный кончик.

   – Верные люди в приказе есть?

   – Государю все готовы служить.

   – А Милославским?

   – Знаю троих.

Артамон Сергеевич подал перо Лариону.

   – От нас с тобой зависит, о каком царстве напишут Несторы, о великом али о подлом. – Придвинулся ближе. – Отчего Василий Голицын взял сторону Софьи? Откуда в ней прыть такая?

   – Князь Василий в любовниках у царевны, – просто сказал Ларион.

   – В любовниках?! – изумился Матвеев.

   – При Фёдоре Алексеевиче Терему была большая воля дана. У доброй половины царевен завелись любовники... Царевна Софья себе на уме. Когда царь Фёдор Алексеевич плох стал, днями и ночами при постели его сиживала. На похоронах голосила громче плакальщиц, а гроб-то стали закрывать – вскричала, аки раненая львица... из собора шла, кланялась народу, да с причитаниями: отравили-де брата моего враги зложелательные. Свели со света белого! Люди, братья и сёстры! Умилосердьтесь над нами, сиротами! Нет у нас ни батюшки, ни матушки. Брата старшего в цари не выбрали. Люди! Люди! Ежели мы перед вами виноваты али перед боярами, отпустите нас живых в чужие края, к королям христианским... И всё этак. Народ плакал.

   – Ай да Софья! – Матвеев подошёл к Лариону, обнял. – Вот что, друг мой сердечный. Поезжай тотчас к Ивану Михайловичу Милославскому, передай ему нижайшую просьбу мою: хочу видеть его, поклониться ему. Я Ивану Михайловичу из Пустозерска челобитье писал, ответное-то письмо, должно быть, затерялось – край дальний, а спасибо всё равно есть за что сказать – недолго я в Пустозерске жил, в Мезень перевели, в Лух...

Артамон Сергеевич остался ждать думного дьяка в приказе. Ожидая, беседовал с подьячими. И всё с глазу на глаз.

Картина стрелецких беспорядков нарисовалась самая ужасная. Войско было в разброде, вместо сотен сбивалось в разбойные шайки. Над своими ближними начальниками, пятидесятниками, десятниками, стрельцы, мстя за давние обиды, за воинские строгости, прямо-таки глумились. Одних ставили к стене и побивали камнями, кого-то лупили палками, кого-то пороли батогами. Смелых, пытавшихся обуздать своеволие, затаскивали на каланчи, на колокольни и сбрасывали под радостные клики:

   – Любо! Любо!

Тут и вспомнилось Артамону Сергеевичу! Сам Алексею Михайловичу присоветовал, как поскорее разинщину искоренить. Астраханских стрельцов, сподвижников Степана Тимофеевича, не на колы попересажали, но перевели на службу в русские города, и многих – в Москву.

Скалит зубы череп Разина!

Ларион Иванов вернулся от Милославского быстро: даже во двор не пустили – боярин болен.

   – Далеко дело зашло! – Артамон Сергеевич тотчас поехал к начальнику Стрелецкого приказа, к боярину князю Юрию Алексеевичу Долгорукому.

Юрий Алексеевич Матвееву обрадовался:

   – Слава Богу, ты в Москве! Власть, будто шкуру неубитого медведя, делят. Боюсь, Артамон, как бы сей медведь на дыбы не встал. Начнёт лапами махать – посшибает головушки. Я-то, видишь, каков? – показал трясущиеся руки. – Восемьдесят стукнуло!

   – Время ли о старом говорить? – Артамон Сергеевич даже привскочил. – Для стрельцов воевода Юрья Алексеевич – орёл!

   – Орел, влачащий крылья по земле... Гляди-ка, чего нам с тобой уготовано. – Князь открыл ларец для бумаг, достал замызганный лист.

Это был список имён. Первым в списке стоял Юрий Алексеевич Долгорукий. За ним князь Григорий Григорьевич Ромодановский, сын Юрия Алексеевича Михаил – товарищ по управлению Стрелецким приказом, Кирилла Полуэктович Нарышкин, далее Артамон Сергеевич Матвеев, Иван Максимович Языков, оружейничий Иван Кириллович Нарышкин, постельничий Алексей Тимофеевич Лихачёв, брат его, казначей Михаил, чашник Семён Иванович Языков, думные дьяки Ларион Иванов, Данила Полянский, Григорий Богданов, Алексей Кириллов, спальники царя Афанасий, Лев, Мартемьян, Фёдор, Василий, Пётр Нарышкины.

   – На каком ты месте? – спросил Юрий Алексеевич.

   – На пятом.

   – Занесены мы в сей список не ради служб наших великим государям... Убить нас хотят.

   – Князь Михаил Юрьевич Долгорукий своих людей в полки посылал?

   – И поит и кормит всю эту сволочь.

   – Пусть патриарх в стрелецкие слободы едет, в стрелецких церквях служит.

   – Они его в бочку с дёгтем закатают. Гнездо раскола в стрелецких слободах. Там они, приверженцы Аввакума, а пустозерских сидельцев Фёдор Алексеевич к сожалению приговорил.

   – Остаётся одно: выпроводить стрельцов из Москвы. Да поскорее. Я в дела-то ещё не вошёл. Что в Малороссии-то у нас?

   – В Малороссии, слава Богу, затишье. Башкирцы бунтуют.

   – Вот! – обрадовался Артамон Сергеевич. – Всех буянов в Казань, а полки иноземного строя, малыми отрядами, – в Кремль.

   – За иноземцами следят неотступно. Если стрельцы увидят, что Кремль к осаде приготовляют, в набат ударят.

Уехал Артамон Сергеевич от Долгоруких в большой тревоге: заговорщики даром время не проводят, а вот начальнику Стрелецкого приказа от беды даже защититься страшно.

На следующий день Дума решила послать в Казань против башкирцев окольничего князя Данилу Афанасьевича Борятинского. Назначили сбор полков для похода.

Остальную часть дня Артамон Сергеевич принимал у себя дома иноземных послов. Дом без Авдотьи Григорьевны был сирота, но жизнь боярину скрашивал сын Андрей: беседы с иноземцами вёл по-учёному.

Послы дарил книги, офорты, картины. Датский резидент привёз часы, установленные на фарфоровом корабле, цесарский посланник – зеркало в бронзовой оправе, со знаками зодиака. Комнаты принимали свой прежний заморский вид.

Четырнадцатого мая Артамон Сергеевич с Андреем Артамоновичем отстояли обедню и панихиду по царю Фёдору Алексеевичу. У гроба великого государя в тот день сидели[59]59
  Почётный караул в Архангельском соборе над могилой царя высшие люди государства несли сорок дней.


[Закрыть] Михаил Григорьевич Ромодановский, думный дворянин Лев Голохвастов да диак Михаил Воинов.

В Думе пришлось заниматься бунташным делом. В Коломенском, в царской вотчине, – мужики заковали своего приказчика в цепи и посадили в тюрьму. За приказчика вступился думный дворянин Фёдор Нарбеков, но мужики кинулись на солдат с вилами, пришлось ноги уносить.

Мужицкий бунт позволил Артамону Сергеевичу побывать в полках иноземного строя. Боярин знакомился с новыми командирами, ласкал похвалами прежних, с коими бывал в походах. Ради бунташных замашек мужиков – о стрельцах не поминал – просил изготовиться к отпору.

Пятнадцатого мая – день памяти благоверного царевича Димитрия Угличского и Московского.

Думские дела были самые обыденные, бояре скучали, и Артамон Сергеевич, уже в самом конце заседания, сказал с досадою:

   – Мы сидим с таким благодушием, будто Москва живёт как встарь: благочинно, покойно. Но ведь это не так! Стрельцы остались без начальников. Одни убиты, другие едва живы от побоев. Я долгие годы был стрелецким головой – знаю сей народ. Безнаказанное попустительство, – а узда совершенно отпущена, – может привести к большой беде. Не видя над собой строгих командиров, стрельцы, подстрекаемые недоброжелателями властей, могут дойти, и очень скоро, до крайнего бесчинства. А ведь у них в руках – оружие.

Бояре слушали и молчали. Артамон Сергеевич заговорил горячей:

   – Нельзя нам предаваться спокойствию – бунт удержу не знает!.. Уже со вчерашнего дня пущен слух, будто боярин Иван Кириллович облачился в Большой царский наряд, сел на трон и примеривал шапку Мономаха. И будто бы царица Марфа Матвеевна да царевна Софья стали укорять Ивана Кирилловича за бесстыдство, а он им в ответ: мне сия шапка к лицу. – Артамон Сергеевич обвёл взглядом боярские лица. – Слышали ведь сии бредни. Но коли молчите, я доскажу басню. Будто бы царевич Иван кинулся отнимать венец, а Иван Кириллович стал душить государя и задушил бы, да караульные отбили... Каково?

Бояре молчали. Артамон Сергеевич усмехнулся:

   – Время обеденное... Что ж, отложим сей вопрос на вечер. После обеда, когда все мы приляжем отдохнуть, не грех бы обдумать, как быть с людьми, кои распускают подобные слухи. Такие слухи – всё равно что факел, коим поджигают бочки с порохом.

6

«Нужно Андрея отправить из Москвы, хоть в тот же Лух», – думал Артамон Сергеевич, спускаясь с Красного крыльца.

Навстречу поднимался князь Фёдор Семёнович Урусов. Поликовались.

   – Прямо беда с этими стрельцами, – сказал князь. – Ладно бы со знамёнами да с барабанами, с пушками сюда идут.

   – Как?! – ахнул Артамон Сергеевич. – Сколько их? Далеко ли?

   – Я их в Белом городе уже обогнал. Полков пять-шесть.

Матвеев бегом кинулся назад во Дворец, к Наталье Кирилловне.

Послали за патриархом. Юный Фёдор Салтыков поскакал с приказом караульному Стремянному полку закрыть кремлёвские ворота. И еле ноги унёс. Доложил Матвееву:

   – В Спасских воротах пальба.

Пальбу и в Тереме было слышно. Насадив упрямых караульных на копья, ревущая, как зверь, толпа покатилась к высокому Красному крыльцу.

Дворцовая стража высыпала на ступени, но заслон был жидковат перед тысячами яростных людей.

К Артамону Сергеевичу подошёл подьячий.

   – Я, боярин, от Лариона Иванова к тебе послан. Стрельцов возмутили стольник Александр Иванович Милославский да стольник Пётр Андреевич Толстой. Ездили по стрелецким слободам, кричали: «Нарышкины царевича Ивана задушили! В Кремль! В Кремль!»

   – Где ты был час тому назад? – махнул рукою Артамон Сергеевич.

Поспешил к патриарху, пришедшему с монахами, с крестами, с образами.

   – Бог милостив! Бог милостив! – говорил патриарх скороговоркой. – Кого к бунтовщикам послали?

   – Князя Михаила Алегуковича Черкасского да благовещенского протопопа Никиту, – благословясь, сказал Матвеев.

   – Князя любят, у Никиты голос как труба, – одобрил патриарх. – Бог милостив...

Но стрельцы встретили князя и протопопа неистовой словесной грозою.

   – Скажите, что вам надо?! – Батька Никита покрыл рёв толпы великим своим басом.

Смолкли. Заводилы крикнули:

   – Подайте нам губителя царя Ивана! Подайте нам Нарышкиных! А первым так Ивана Кирилловича! Он, сатана, задушил блаженного государя!

   – Царевич Иван Алексеевич жив-здоров! – сказал толпе князь.

   – Коли жив, пусть выйдет к нам!

Артамон Сергеевич на решения был скор:

   – На Ивана лучший кафтан. Наталья Кирилловна, бери Петра. Все выходим к стрельцам. Все! Все!

Тут-то и совершил промашку мудрый Матвеев. Встал на Красном крыльце, держа за руку не Ивана, но Петра. Рядом с царевичем Иваном стал князь Черкасский.

   – Вот он, его высочество Иван Алексеевич! – возгласил князь.

Стрельцы смутились. Бунтовщики при Алексее-то Михайловиче ноздри рвали, а шум-то пустой.

   – Да так ли, Иван?! – крикнули люди Милославских.

   – Аз – Иван Алексеевич! – закивал головою блаженный. – Аз – жив, здрав.

   – Кто изводит тебя? – не сдавались заговорщики.

   – Упаси Бог! – всплеснул руками блаженный. – Меня все любят. И я всех люблю. И вас люблю!

Иван Алексеевич прослезился. Стрельцам стало совсем невмоготу – круглые дураки.

С крыльца сошли к бунтарям бояре: князь Михаил Алегукович Черкасский, князь Иван Андреевич Хованский, Пётр Васильевич Шереметев Большой, князь Василий Васильевич Голицын. Стали уговаривать стрельцов разойтись по дворам. Да только двое из четверых, Хованский с Голицыным, были с заговорщиками заодно. Люди Милославских снова закричали, пытаясь озлить притихшую толпу.

   – Пусть Пётр отдаст венец Ивану! Царица Наталья, в монастырь ступай!

   – Нарышкиных нам выдайте! Нарышкиных! – кричали неистовые. – Изменников под корень истребим!

Крики становились злее, и Артамон Сергеевич, оставя царя Петра, тоже сошёл к стрельцам.

   – Неужто забыли, как я с вами ходил в Конотопской битве князя Трубецкого выручать? Не с вами ли, впрягшись в лямку, тянул пушки, брошенные воеводой Бутурлиным? Может, это не вы брали города в Рижском походе? А где я был тогда? За спинами вашими али всё-таки впереди? – озирался улыбчивый, добродушный. – Рожи-то все родные. Вся царская слава – ваш труд. Вру или не вру?

   – Твоя правда, боярин! – отвечали стрельцы, опуская глаза.

   – Вам ли бунтовать, стене государевой? Не иноземные полки – вы спасали царя в разинскую войну, в Медный бунт, в Соляной. Тишина царства – на ваших бердышах. Так ли?

   – Так, боярин! Так! – отвечали стрельцы, веселея. – Ты уж заступись за нас перед Петром Алексеевичем, перед царицей Натальей Кирилловной.

   – Заступлюсь. Царица наша милостива – золотое сердце.

Князь Хованский, ужасаясь стрелецкому успокоению, делал знаки своим – в копья Артамона! Но стрельцы помнили – Матвеев свой человек. Таких стрелецких голов, заботливых, как Артамон Сергеевич, нынче нету.

Весёлым вернулся боярин к царице.

   – Спасибо тебе, благодетель! – У Натальи Кирилловны слёзы сверкали на глазах.

Бунтари мирные, тихие, кланялись великому государю и ей, царице-матери.

И тут со стороны сеней Грановитой палаты на Красное крыльцо попёрли стрельцы полка Кравкова, купленные царевной Софьей. Орали всё то же:

   – Нарышкины изменщики! Дайте нам Ивана Кирилловича! Дайте нам Кириллу Полуэктовича!

В толпе опять пошло движение, и тогда к мятежникам поспешил патриарх Иоаким. Благословлял, просил:

   – Да будет мир в сердцах ваших. На Господа уповах, како речёте души моей: превитай по горам, яко птица? Яко сё грешницы налякоша лук, уготоваша стрелы в туле, состреляти во мраце правыя сердцем.

   – Не требуем совета твоего! – закричали патриарху озорники, все бывшие астраханцы. – Ты с людьми и говорить-то не умеешь, всё с Богом!

   – Пришло время нам самим разобрать, кто нам надобен! – взъярились староверы. – Ты ступай кушать куры рафлёные со своими турками да с блядьми патриархами восточными – с предателями благоверия.

Аввакумовыми словесами ругались, не зная, что батька их стал пламенем, в Серафимовых крыльях пёрышком.

Замахивались на святейшего, говорить не дали. Патриарху пришлось отступить.

Князь Михаил Юрьевич Долгорукий, защищая святейшего, вспомнил наконец, что он начальник над стрелецкими полками, ногами затопал:

   – Как вы смеете?! Вон из Кремля! Чтоб духу вашего здесь не было. Не то велю всех – на колы! Всю стену Кремлёвскую колами вашими утыкаю.

Стало тихо. И не как в грозу: сначала молния, а потом гром. Сначала рёв, а просверк бердышей уж потом. Стрельцы, прорвавшиеся со стороны сеней Грановитой палаты, расшвыряв стражу и бояр, кинулись к ненавистному князю Михаилу, схватили, раскачали, кинули с крыльца. Стрельцы, стоявшие внизу, в едином порыве подняли бердыши и приняли на копья глупого своего начальника.

   – Любо! – Кровь дождём кропила толпу. – Любо! Любо!

   – Матвеева! – Это был уже не крик – визг поросячий.

Стрельцы кинулись к Артамону Сергеевичу. Он отшатнулся, взял царя Петра за руку, но ручка-то была детская.

Боярина потащили, сшибли с ног. Князь Черкасский кинулся на Артамона Сергеевича сверху. Стрельцы драли князя, как волки. Летели лоскуты кафтана, шапка в одну сторону, сапог в другую.

«Господи, зачем Ты меня не оставил в Лухе? – успел подумать Артамон Сергеевич. – Господи! Защити Андрея».

Тело боярина пронзили две дюжины копий. Кровь хлестала, как хлещет вино из бурдюка.

   – Любо! – слышал Артамон Сергеевич последнее в своей жизни. Стенька Разин склонился над ним, заслоняя белый свет, кровавый, огромный.

Артамона Сергеевича кололи копьями, секли саблями.

Наталья Кирилловна, видя смерть воспитателя своего, кинулась бежать, увлекая за собою Петра.

   – В церковь! В церковь! – кричала она то ли самой себе, то ли сыну.

Стрельцы, как муравьи, облепили крыльцо, обгоняли царя и царицу, изрубили вставших в дверях стрелецких полковников Юреньева и Горюшкина.

Царица и Пётр забежали в церковь Воскресения на Сенях. Рядом с государыней оказался её брат Афанасий.

   – Господи! Прячься!

Афанасий потерянно озирался:

   – Куда?

К нему подскочил карла Хомяк, потянул за собой в алтарь, показал под престол:

   – Полезай!

И уже в следующее мгновение в церковь ввалилась толпа стрельцов.

   – Царица, куда братьев подевала?!

Стольник Фёдор Салтыков загородил великую государыню.

   – Да это же Афанасий! – обрадовались убийцы.

   – Это Салтыков! – завопил Хомяк. – Это Фёдор!

Но копья уже вонзились в несчастного.

   – Салтыков? – Убийцы склонились над бездыханным.

Кто-то сказал:

   – Надо отослать тело к батюшке его, прощения у него попросить. Боярин Пётр Михайлович добрый человек.

Тело подняли, понесли, но другие убийцы набросились на Хомяка. Загнали в угол, принялись покалывать копьями:

   – Где Афанасий?

Хомяк терпел, но беднягу подняли, содрали сапоги и держали над горящими свечами. Карла взвыл – указал на престол.

Афанасия вытащили, выволокли на крыльцо.

   – Нарышкин! Любо ли?

   – Любо! Любо! – кричали снизу.

Приняли Афанасия Кирилловича на копья, тело четвертовали.

Дворец, Терем – перевернули вверх доном: искали Ивана Кирилловича.

Убитых, растерзанных, кровавя кремлёвскую землю, весело волокли через Спасские ворота, на Лобное место. Встречным объявляли:

   – Сё боярин Долгорукий едет!

   – Сё боярин Артамон Сергеевич!

   – Сё куски Афоньки Нарышкина!

Свечерело, а поиск продолжался. Все палаты, все чуланы обшарили у патриарха. Забрались в алтарь Успенского собора. Наконец попалась рыбка. Возле Чудова монастыря схватили князей Григория Григорьевича Ромодановского и сына его Андрея. Собирались из Кремля уйти.

   – Изменник! Изменник! – кричали стрельцы бывшему своему воеводе. – Чигирин туркам ради сына сдал. Помнишь, как голодом нас морил под Чигирином-то? А как турки сказали тебе: не отдашь Чигирина – голову сыночка своего получишь, так и послушным сделался. Басурманов слуга – вот ты кто!

Закололи обоих, отца и сына. И туда же, на Лобное.

Лариона Иванова стрельцы вытянули из печи, в дымоход забрался.

Ларион одно время заведовал Стрелецким приказом, был строг к провинившимся.

   – Ты нас вешал, не жалел. И мы тебя не пожалеем.

Исполосовали саблями, дом разграбили. Нашли засушенную каракатицу.

   – Вот она, змея! Сей змеёй сатана Ларион отравил царя Фёдора Алексеевича! Расступись! Расступись! – кричали кровавые весельчаки, волоча тело к Лобному месту. – Сё думный едет! Вон какое чело!

Отряды стрельцов рыскали по городу. Стольника Ивана Фомича Нарышкина схватили за Москвой-рекой, у соседа прятался. На бердыши подняли. Отнесли на Красную площадь, оповещая об удачной охоте:

   – Ещё одним Нарышкиным меньше.

Кому-то взбрело в голову идти к князю Юрию Алексеевичу Долгорукому, передать тело сына, заодно покаяться: погорячились.

Старик не дрогнул перед осатанелым воинством. Сошёл с крыльца, поцеловал залитый кровью лоб чада милóго. Соединил рассечённый надвое подбородок. И долго потом смотрел на руку, на шматок запёкшейся крови. Сказал стрельцам, показывая ладонь:

   – Липко...

Стрельцы стояли кругом, будто волки – кинуться не кинуться? Князь отёр руку о полу кафтана.

   – Горе мне горькое... За грехи. Господь дал, Господь взял, – поклонился стрельцам. – Спасибо, что не больно-то уж ругались над боярином.

Братва, стоявшая впереди, опустилась на колени:

   – Прости нас, Бога ради, Юрья Алексеевич.

Князь повернулся к слугам:

   – Несите покойного в дом! – Стрельцам сказал: – Вас Бог помилует. Помяните Михаила Юрьевича... Приказчик! Василий! Отопри погреб с вином. Ничего не жалей.

Стрельцы, гогоча, кинулись толпою к питию. Бочонки с драгоценным рейнским, с вишнёвкой, с медами, с наливками, с пивом выкатывали наружу, вышибали крышки, черпали шапками, хлебали прямо из бочонков.

Стрелец, заводила мятежа Кузьма Чермный подскочил к Юрию Алексеевичу, всё ещё стоявшему на крыльце:

   – Князь! Коли ты вправду простил нам грех, выпей с нами!

Тыкал под нос Долгорукому деревянную колодезную бадью, полную вина.

Юрий Алексеевич снял шапку, перекрестился, сказал Кузьме:

   – Ты бадью-то сам держи. Уроню.

Наклонился, выпил сколько мог.

   – Ты – молодец, князь! – похвалил Чермный и крикнул стрельцам: – Старик не лукавит!

Одни уже повалились замертво наземь, другие горланили песни. Двор пустел.

Князь вошёл в светлицу.

Покойный лежал уже в гробу, горели свечи, рыдала вдова.

Юрий Алексеевич подошёл к невестке, взял за плечи, поцеловал в затылок.

   – Не плачь! Не бабься, княгиня! Щуку они съели, но зубы щучьи остались. Висеть им всем на зубцах Белого да и Земляного города!