Текст книги "Столп. Артамон Матвеев"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 56 страниц)

5

Ныло под ложечкой – решаться надобно. Жена – жизнь. Положиться бы на Бога, но Бог послал самому выбирать. Три бабы – три разных счастья. Спрятаться хотелось.

Пометавшись по комнате, сел было за стол дела Посольского приказа читать и, не дотронувшись до отписки Ордин-Нащокина, изнемог.

   – В Измайлово! – приказал стольникам. – Да без шуму. Скорым обычаем.

Скорым обычаем – без жильцов, без стрельцов, с полусотней рейтар – промчался Алексей Михайлович по вечерней Москве. Миновали заставу, и душевная суета пошла на убыль.

Сияли голубые насты. Огромные дубы отпечатывались на светлых небесах. Корнями держали землю, ветвями – небо. Проехали полем, где в прошлом году он завёл пшеницу с беловатым колосом. Мука из той пшеницы выходила белее обычной, хлебы получались удивительной пышности.

Бугорками лежал навоз. Алексей Михайлович посчитал – восемь. Землица тут ахти бедная, восемь возов для такого поля – крохи. Скотный двор нужно заводить. Надо быков держать! Бычий навоз не чета коровьему. От бычьего навоза растение так и прёт.

Мысли перетекли на хозяйственные дела... Всё-таки пятиполье выгодней трёхполья. Треть земли пустует или только пятая часть... А чтоб скудости в урожае не было – навозу не жалей. В Измайлове сеяли яровую пшеницу, рожь, овёс, горох, пятое поле – четыреста десятин под паром. После гороха хоть ячмень сажай, хоть пшеницу, гречу – земля родит благодарно, не хуже, чем после пара.

Не мог вспомнить, кто ему говорил, – в Суздале горох уж больно налитой да белый. Надо четей двести купить, на все восемь подмосковных сёл.

И вдруг перед глазами, заслоняя поле и мысли о поле, не домна Стефанида явилась, а милое лицо Натальи Кирилловны, а сам он себе представился с громадной кистью винограда: «Кушай, милая! Всяка ягодка – янтарь».

Виноград, слава Богу, прижился в Измайлове. Алексей Михайлович хотел теперь повести дело с размахом. Ещё осенью из Астрахани на судах привезли землю, сто пудов арбузной, сто пудов виноградной. Надо вот только мастера виноградного строения залучить. Искать такого мастера Алексей Михайлович решил в Малороссии, тоже ведь не больно тёплая сторона, снежная, а виноградники не вымерзают. Мастер нужен, первейший мастер!

Выбираясь из саней, государь схватился за поясницу: хрустнуло. Засиделся. Но домовой был добр к хозяину. Печка в опочивальне ждала протопленная и манящая. Алексей Михайлович разоблачился до исподнего и залёг выжарить из костей зимнюю немочь.

За версту от села их настигла метель, неистовый ветер на повороте накренил возок, да, слава Богу, не перевернулись. Оттого и радость домашнего уюта была сугубая.

Печь – крепость. От зимы, от снежного засилья. Как таракашечки в печурках, так люди по избам. Зима на то и послана православному человеку, чтоб Богу молился да сказки указывал.

Долгая зима – долгая молитва, крепкая жизнь. Жизнь среди милых чад, с милою женой... Алексей Михайлович силился додумать что-то важное, нужное, но дрёма накатила сладчайшая. И вдруг к изголовью подошла Мария Ильинична. Господи, уж такая молодая, как в первый месяц их жизни. Бровки вскинуты изумлённо, глаза ласковые, весёлые.

   – Ну, женишок, гадаешь, из какой братины винца пригубить?

Алексей Михайлович смутился.

Сон пропал. И впрямь – женишок. Однако ж Мария Ильинична всё-таки не права, он не гадал и даже не пытался сравнивать, какая невеста лучше. Авдотья – красота гордая, девичья. Домна Стефанида – не статуй, как говорит хитрец Богдашка, домна Стефанида – храм великолепия. Наталья Кирилловна – мила, приятна, охотница до наук. Три женщины, три пути.

Вошёл комнатный слуга.

   – Великий государь, с Белого моря птиц привезли.

Алексей Михайлович так и привскочил:

   – В такой буран? Живы ли птицы-то? Одеваться! Одеваться!

Птиц привёз кречатий помытчик Нестерка Евдокимов. Нестерка, увидевши государя, просиял, и у Алексея Михайловича отлегло от сердца.

   – Ну, показывай, показывай!

Три дюжины кречетов и челигов были как одна дивная семья.

   – Ах, ты! Ах, ты! – восхищался царь. – Где такая красота водится?

   – На мурманском берегу, на скалах, великий государь.

   – С такими можно и на журавлей охотиться.

   – Зайцев бьют почём зря.

   – А белые-то, белые! Таких крупных у меня за всю жизнь не водилось, и сразу пять.

   – С Новой Земли, государь. По морю за ними ходили.

Алексей Михайлович глаз не мог оторвать от белых, воистину северных птиц.

   – Как у Трифона на иконе. – И приказал: – Помытчиков накормить-напоить с моего стола. Тебе, Нестерко, сто рублёв и шуба. Твоим товарищам по полсотни и всем по кафтану. Сколько вас?

   – Со мной – девять.

   – И каждому – по лошади... По мерину, из конюшен измайловских... У кого жёны – по атласу, на платье. У кого матери – по бархату.

Осчастливил помытчиков-добытчиков и сам вполне счастливый – соколы были для него совершенством Творения Божьего – пошёл ужинать и молиться на сон грядущий. Соколиная изба стояла отдельно, и, проходя двором, государь изумился тишине и ясности неба. Бури как не бывало. Глядел на небесное Утиное гнездо – на Стожары и задохнулся от слёз, вспомнив о своём гнездовье.

Налетел чёрный вихрь, ударил, унёс Алексея, Симона, Марию Ильиничну, крошечку Евдокию – и тишина, и даже радость – невесты, соколы...

Ему поставили дюжину блюд, но он съел белый груздок, закусил чёрным, выпил настоя из калины и пошёл в крестовую.

Пел пред иконою Спаса «Канон покаянный»: «Ныне преступих аз грешный и обременённый к Тебе, Владыце и Богу моему; не смею же взирать на небо, токмо молюся глаголя: даждь ми, Господи, ум, да плачуся дел моих горько».

Душу вкладывал в слово, но вот напасть, застилая молитву, пошли образы: храмы, монастыри, часовни, какие поставлены во дни его царствия. Сколько дивных чудотворных икон пришествовало в Русскую землю по его прошениям, сколько книг приискано в разных странах. А призвание добрых учителей!

   – Господи, коли я грешен, меня бы и наказывал за все мои неистовства, за всю мою ложь... Ан нет! Алексея взял, душу чистую, невинную, света светлого. Не царю окаянному наказание – России, Белому царству.

Перед глазами встал Никонов Новый Иерусалим.

   – Господи, сколько красоты Тебе!

Бесконечною чредой пошли иконы пред внутренними очами: строгановского письма, письма Оружейной палаты, Царицыной...

   – Всю Москву можно иконами покрыть...

Застонал, обрывая видение – мерзостный плод гордыни, снова пел канон: «О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь, покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слёзы, да плачуся дел моих горько».

В крестовую вошёл старец, божий человек, взятый в тепло на зиму.

   – Во славу первого и второго обретения главы Иоанна Предтечи ты, царь-батюшка, в московской своей церкви молился, а поминал ли нынче Еразма Печерского? Помнишь ли урок, данный Господом через своего угодника?

   – Преподобный Еразм... Болел, согрешив, а Господь помиловал: дал здравия, чтоб Еразм схиму принял.

   – А в чём прегрешение-то было?

   – Раздал имение, а потом пожалел. Так, что ли?

   – Так, царь-батюшка. Так. Преподобный Еразм все свои немалые средства употребил на украшение Печерской церкви, оковал серебром и золотом множество икон. Иконы эти алтарь украсили, но, ставши бедняком, испытал Еразм пренебрежение от властей монастыря и от братии. Великая обида поселилась тогда в душе его. О бесплодности дара своего стал задумываться. Перестал радеть Богу в молитвах, в трудах. Господь и навёл на него, усомнившегося, тяжкую болезнь. А братия пуще: «В лености жил, вот и награда. Мучается, а умереть не может. В больном теле и душа больная».

   – Вспомнил! – просиял Алексей Михайлович. – Еразм воспрял от немочи и сказал: «Мне явились ныне преподобные отцы Антоний и Феодосий. По их молитвам Господь дал мне время для покаяния».

   – Еразму-то и Богородица являлась. Благословила: «Ты украсил Церковь Мою иконами, и Я украшу тебя в Царстве Сына Моего! Встань, покайся, облекись в ангельский образ, а в третий день возьму Я тебя к Себе как возлюбившего благолепие дома Моего!»

   – Ах, старче! – воскликнул Алексей Михайлович изумлённо. – Тебя сам Господь прислал ко мне. Я, грешник окаянный, Бога укорил в мыслях. С Творцом Вселенной и всего сущего взялся мериться: он, Свет, не видит-де моих церквей, моих монастырей! Подавай мне за оные награду. Ты пришёл и вразумил... Промельком, но пробралась-таки в башку сатанинская мысль. Всю душу вычернила. Возгордился на единый миг, а вот отмолить соблазн – года будет мало.

Поклонился старику в ноги. Совершил перед Спасом тысячу метаний и, утомя тело, спал сном детским, лёгким, счастливым.

6

К Артамону Сергеевичу в тот самый день, когда царь смотрел домну Стефаниду, приехали двое украинцев, монах и казак, привезли письмо от черниговского архиепископа Лазаря Барановича. Владыка Лазарь мечтал сесть на престол Киевской митрополии, потому и радел Москве и государю. Но судья Малороссийского и Посольского приказов Ордин-Нащокин интриг не терпел и дела вёл с действующим митрополитом, с Иосифом Тукальским, тайным противником России.

Владыка Лазарь доносил: Иосиф заодно с гетманом Дорошенко. Это они упросили Юрко Хмельницкого снять монашескую рясу, взять гетманскую булаву. Смута на Украине как половодье, которому ни конца ни края. Лазарь слёзно просил оказать военную помощь гетману Демьяну Многогрешному. «Государь указал князю Григорью Григорьевичу Ромодановскому стоять в Севске, – писал владыка, – но от этого гетману и Украине какая помощь?» И рисовал картину самую печальную: Крымская орда, запорожцы Суховея, казаки Ханенко, верные польскому королю, Юрко Хмельницкий – пустошат Украину. «Если бы сначала, вскоре после статей Глуховских, как я твоему благородию советовал и к царскому величеству писал, силы государевы наступили, то давно бы уже Украина успокоилась. И теперь ещё не так трудно это сделать, если скорая помощь к гетману придёт, потому что гетман – человек рыцарский, знает, как дело сделать, только было бы с чем».

К письму прилагалась книга Лазаря «Трубы», владыка желал, чтобы её напечатали в Москве, дабы вострубили истину.

Артамон Сергеевич задал в честь дорогих гостей обед, поселил у себя в доме. И устроил так, что говорил с глазу на глаз сначала с монахом, потом с казаком. Монах уверял: владыка Лазарь служит православию и великому государю сердцем, несчастья Украины его собственное несчастье. Боится, как бы государь не отдал полякам Киева. Того же опасался и казак. Клял Дорошенко: султану служит, ради спасения собственной головы уведёт православную матерь Украину под басурманов. От Юрко Хмельницкого казаки добра не ждут – полякам в рот глядит, от великого отца своего отпал безнадёжно.

С письмом, с книгою «Трубы» Артамон Сергеевич поехал в Кремль, а государя нет – в Измайлове. Стал искать Симеона Полоцкого, передать ему «Трубы» для прочтения, для свидетельства. Сказали – у царевича Фёдора.

Царевича Артамон Сергеевич застал в разгаре потехи. Фёдор, неистово раскачивая деревянного коня, пускал стрелы из лука. На дюжине саженных столбов – чучела птиц.

   – Попал! – закричал Фёдор, доставая из колчана очередную стрелу. – В сороку попал! Теперь – в воробья.

Мотнулся, мотнулся, тетива тренькнула – стрела вонзилась в столб. Вторая – мимо, выше, третья – опять в столб.

Царевичу было девять лет – отрок, но скакать на деревянном коне – затянувшееся младенчество.

И только это подумалось, Фёдор вспыхнул, соскочил с коня и, протягивая лук Артамону Сергеевичу, потребовал:

   – Попади! Стоя, не качаясь...

Артамон Сергеевич поклонился, но лук не брал.

   – Нет! Ты стреляй! – Глаза, как пули, тяжёлые.

Лук был детский, но тугой. Артамон Сергеевич пустил стрелу и попал... в потолок.

Фёдор закатился довольным смехом.

   – Ладно! Первая – с непривычки! Вот ещё стрела.

Пришлось выцеливать старательнее, но, отпуская тетиву, Артамон Сергеевич дёрнул левой рукой, и стрела ушла от воробышка на сажень в сторону, попала в дверь. Царевич опять рассмеялся. Подал ещё одну стрелу. И эта мимо, не задев столба.

   – Ты очень плохой воин, – сказал Фёдор, глаза-пули стали ещё тяжелее.

   – Ваше высочество, я на войне другими делами занимался.

   – Какими?

   – Призывал в подданство украинского гетмана Хмельницкого, разменивал пленных. Спас для великого государя пятьдесят девять пушек. Воевода Бутурлин бросил, а я с немногими людьми, с немногими лошадьми тащил их по грязям не одну сотню вёрст.

   – А какой был конь у гетмана Богдана? – вдруг спросил царевич, и лицо у него стало совсем детское.

   – Валашских кровей. Золотой масти.

   – Валашские кони хорошие, но мне бы туркменского, серебристого.

В палату вошёл Симеон Полоцкий.

   – Учитель! – обрадовался Артамон Сергеевич. – Владыка Черниговский Лазарь прислал свою книгу. Прочитайте. Я еду к великому государю в Измайлово доложить о «Трубах».

   – В Измайлове у батюшки десять английских жеребцов. Вот красота! – Фёдор решительно протянул руку и взял фолиант.

   – Это по-польски, – сказал Артамон Сергеевич.

   – По-польски так по-польски. – Фёдор положил книгу на лавку, открыл и принялся читать вслух, почти скороговоркой, но ударяя на важные по смыслу слова.

Артамон Сергеевич откланялся, но царевич даже головы не поднял, увлёкся.

«Этот царственный отрок обиду за версту учует», – думал Артамон Сергеевич, усаживаясь в возок.

Тревога шевельнулась в сердце, но тотчас и отошла: нужно было приготовиться к встрече с государем, а главное – придумать, как заманить царственного жениха в свой дом.

Государь приезду Артамона обрадовался:

   – Вот уж удивлю тебя! Глаза вытаращишь.

   – Моисей Терентьев новую машину устроил?

   – Моисей молодец, да только Ивашка Вязьма переплюнул немца. А чудо – иное.

И повёл друга детства в стекольный амбар.

   – Ну, ребята, выставляйте! – приказал Алексей Михайлович стекольщикам.

Сел на лавку перед столом, указал Артамону Сергеевичу место подле себя.

На стеклянном подносе величиной с копеечку управляющий завода венециец Ловис Моет подал гостям шесть рюмок-мурашей.

   – На бисерную росинку! – сказал Алексей Михайлович, радуясь удивлению Артамона Сергеевича. – А погляди-ка на эти, с гранями. Как алмаз блещут.

Мастер Христофор Хункель подал кубки.

   – На детскую слезу! – определил царь.

Индрика Лерин – братины.

   – На дождинку! – включился в игру Артамон Сергеевич.

   – Право слово! Ну не чудо?

   – Чудо!

   – Чудо впереди! – сиял Алексей Михайлович.

Мастера выставляли рюмки, кубки, стаканы, сулейки, скляницы, и каждое изделие было выше, объёмистее. Стекло тоже разное: белое, жемчужное, зелёное с нежностью и ярое, как изумруд. Стаканы и кубки чешуйчатые, витые, с обручиками, полосатые, кубки с кровлями и без кровель, рюмки гранёные, пускающие радуги. Появились кружки в четверть ведра, стакан в ведро, кубок трёхвёдерный, и наконец русские мастера Бориска Иванов да Гришка Васильев внесли и поставили рюмку. Высотой – косая сажень. Вся в узорах.

   – Будто мороз на окне! – воскликнул Алексей Михайлович. – Ну, Артамон, говори – мастера?

   – Мастера, великий государь... Рюмкой полк допьяна напоишь.

   – Ты на узоры-то, на узоры погляди. Ведь – снежинки! Живые снежинки. Так и сыплют искрами. Мороз, а сотворено в огне.

   – Чудо, Алексей Михайлович.

   – А работа, друг ты мой, русская. Учителям спасибо. Тебе в первую очередь, Иван Мартынович.

Мастер-немец поклонился царю:

   – Науку мою Борис да Григорий ещё на духанинском заводе переняли. Стекло варят доброе. А узорам мне у них надобно учиться.

   – Вот и выпьем вишнёвочки! – весело сказал государь.

Слуги принялись наполнять стаканы и кубки. Алексей Михайлович сам поднёс вино мастерам.

Из стеклянного амбара пошли к часовнику Моисею Терентьеву. Моисей сделал малую молотилку, с аршин. Молотила пучки ржи билами, била приводились в движение колёсами и гирями.

Стрелец Ивашка Вязьма, поглядев на немецкие хитрости, устроил большой станок, молотил сразу по три снопа. Тут надо было ручку крутить. Одному тяжко, а вдвоём – так и ничего.

   – В этом году виноградный сад будем машиной поливать, – сказал Алексей Михайлович. – Мастер Моисей придумал, как при весть воду из пруда.

   – У меня всё готово, великий государь! – подтвердил мастер. – Снег сойдёт, сразу буду устраивать.

   – Новое дело затеваю, – признался Алексей Михайлович. – Приказал с утра снег сгрести, кострами землю отогреть, а как отволгнет, копать ямы и сруб ставить.

   – А что затеял? – удивился Артамон Сергеевич.

   – Скотный двор для быков. Навоз нужен. Земля в Измайлове – нищенка. Её кормить и кормить... Просо придётся переводить из подмосковных сел... В прошлом году в Скопине сеяли, в Романове. Лучше идёт. Нынче думаю в Лыскове, в Мурашкине завести просо да в Гридине.

Пошли смотреть место строительных работ. Костры ещё полыхали, а возчики уже подвозили брёвна разобранного сруба, звонкие, просушенные.

   – Три дня – и будет готово. За быками я уже послал: в Сасово и к тюрешевской мордве. У них быки как дубы.

   – Всё у тебя, государь, скорёхонько.

   – Эх, дружочек! Будь у меня хотя бы дюжина людей таких, как ты! – подтолкнул Артамона плечом. – Сослужи службу.

   – Я вот он, государь! Приказывай.

   – Какие тут приказы... Сафьяновый завод на бечевенном дворе совсем захирел. Нового мастера я сыскал. Мартына Мардьясова, армянина. Но двор совсем запоганили. Хочу в селе Чашникове завод строить. Мартын мастер знатный. Ты пригляди, чтоб помехи ему не было да чтобы делалось всё самым скорым обычаем.

«Сафьяновый завод? – осенило Артамона Сергеевича, и увидел тотчас Наталью Кирилловну в сафьяновых сапожках. – Из-под земли надобно достать лучшие из лучших... Пусть приедет, поглядит, какие сафьяны бывают».

   – Как от тебя, государь, в Москву вернусь, сразу и поеду в Чашниково.

   – Вот хорошо-то! – обрадовался Алексей Михайлович: любил, когда его слушались.

На морозе разрумянился: стать, богатырское дородство, но от царской радости кошки пуще душу скребли.

«Что же ты про домну Стефаниду помалкиваешь? – думал Артамон Сергеевич. – Посмотрел и забыл? Или вся эта радость от соблазнительных предвкушений?»

Пошли в комнаты, Артамон Сергеевич прочитал письмо Лазаря Барановича, поговорили о «Трубах», о Киеве.

   – Афанасий Лаврентьевич твердит: Киев не стоит крови, которую придётся пролить за его удержание. Казаки – народ непостоянный, измена для них не позор – выгодное дельце. Его послушать: судьба Российского царства на Варяжском море, в свояки Европе тянет. Для него юг – басурмане, тьма невежества.

   – Император Константин с императрицей Еленой – тьма? Византия? – Артамон Сергеевич говорил твёрдо, жестоко. – Киев – матерь русских городов. Оставить мать за порогом дома – бесчестие. У иудеев двенадцать колен, а народ единый. У нас, слава Богу, всего три колена – Русь Белая, Малая, Великая. Без единства – худо. Султан, глядя на казацкие распри, разохотился Украиной владеть... Не прав Афанасий Лаврентьевич.

   – Я Киев не отдам, – сказал царь.

7

Артамон Сергеевич с головой ушёл в сафьяновое дело. Уже через неделю сносно разбирался в качестве козлиных шкур, из которых делали сафьян, знал снасть – скобели, скребницы для удаления шерсти, клевцы – доски, которыми мяли шкуры, добиваясь нежной мягкости. Красильное производство было похитрее: чернильные орешки, купорос, квасцы, поташ, зола, соль, цветные индийские сандалы, святогорский лист...

Козлиные шкуры тысячами штук покупали во Владимире, в Торжке, но привоз был помалу и из других городов – из Каширы, Калуги, из Рязани, Шуи, Твери, Переяславля...

Не хуже царя искал Артамон Сергеевич мастеров: одного, чтоб изготовил чудо-сафьян, другого – чтоб мог пошить сапожки прелести несказанной. Мастеров искать – всё равно что золото. Что блестит – обманка. Истинные золотые руки могли быть у такой голи перекатной, у такой пьяной, битой рожи, что только перекреститься да заплакать от обиды.

Суета суетой, а на Русскую землю накатывала жданная, но бедовая весна. Вспухали реки, безудержное половодье затапливало деревни и даже города. Плавали на воротах, коров поднимали на крыши и сами сидели рядком – воробушки бескрылые. Беда, но весёлая!

Зайцы, а то и лисы прибегали на взгорья, ждали, когда вода спадёт, вместе с людьми, с собаками. Гуси-лебеди, пролетая, садились бесстрашно на скотные дворы, подкармливались.

Алексей Михайлович весну встретил как молодой. Надежды взыгрывали в нём безымянные, но лёгкие, счастливые. И – на тебе! Напасть.

День был добрый, память Феодора Сикеота – подвижника, возлюбленного Господом Богом и Богородицей, ангела-хранителя царевича Фёдора. В отрочестве будущий святитель исцелён был двумя каплями росы, павшими с лика Спасителя из-под купола храма. Во епископах превозмог смертельную отраву – получил от Богородицы три зерна. И это он, Сикеот, истолковал патриарху Фоме ужасное знамение, когда во время Крестного хода в Константинополе кресты сами собой стали колебаться и раскалываться: «Грядёт ересь иконоборчества».

В день памяти преподобного 22 апреля Алексей Михайлович молился в домовой церкви, и только кончилась служба, явился Богдан Матвеевич Хитрово. Отбил две дюжины поклонов и два письма подаёт.

   – Подмётные, великий Государь. Истопник нашёл в Царицыной палате. Под дверь сунули.

   – Читал?

   – Читал! В одном навет на Авдотью Ивановну, в другом похвала Наталье Кирилловне.

   – А ну, давай! – государь выхватил письма и стремительно прошёл в кабинет.

Грамотки бросил на стол, сидел, не дотрагиваясь до них. Кипел: «Дожили. Заговорщики по Терему ходят, смотрят, пишут. Кто?!»

Войти к государю не смели.

«Сыск нужен. Строжайший сыск».

Превозмог себя, взял одну из писулек и сразу понял – змеиное сочиненьице. Наталья-де Кирилловна хоть и хаживала в лаптях, но нрава кроткого. Косолапа маленько, так оттого, что в деревне вырастала, никто за ней не смотрел. Коли приставить доброго учителя, походка может и исправиться. Господа Бога девица любит, боится, а то, что в иноземные бесстыдные наряды нынче рядится, да иноземные скоромные кушанья в посты отведывает, да органы слушает, да бесовские пляски пляшет, так то по молодости... Нагляделась на житье Немецкой слободы...

Хулений на Авдотью Ивановну Алексей Михайлович читать не захотел... Изумился подписи: «Артемошка». Так бы Артамон Сергеевич и кинулся писать про Немецкую слободу под своей крышей.

   – Кто?! – во весь голос грянул.

В дверях тотчас появился стольник.

   – Ступай! Ступай! – махнул ему рукою Алексей Михайлович. – В сердцах сказалось. Нет, погоди! Пусть придёт ко мне Дементий Башмаков... Стой, говорят тебе! Ты его найди, скажи, чтоб пришёл, да не тотчас, а погодя...

Оставшись один, сокрушал сердце худыми мыслями: «Отравят, сатанаилы. Коли письма свободно бросают на царицыной половине, и царицу молодую отравят. Трёх зёрен у меня нету!»

Мысли бежали вприскочку: «В клетках да в веригах я не сиживал, яко Феодор Сикеот, в пещерах себя не закапывал... Ничего духовными очами не вижу, духовными ушами не слышу. Все молитвы – не слава Тебе, Господи, а подай... Подай войско – недругов одолеть. Подай денежек – казна обнищала. Подай здоровья, подай жизни!.. Подай, подай... Феодор полководцу Маврикию предсказал, что станет императором. И стал. Двадцать лет страной правил».

«А кто мне предречёт? Крепок ли корень дома моего? Алексея Бог взял... Боже мой! Боже мой! Такого света!.. Фёдор – дитя. Когда ещё в возраст-то войдёт».

   – Господи! – Пал перед иконами, возглашая: – Слава Тебе, Владыка владеющих, Судне живых и мёртвых, Надеждо ненадёжных, Утешение плачущих, Слава нищих. О, Иисусе, Сокровище Ты наше нетленное, Богатство неистощимое, Пище крепкая, Питие неисчерпаемое...

Душа после молитвы охолодала, обволоклась смирением. Тут и явился Дементий Башмаков.

Дементия Алексей Михайлович любил. Дело вершит круто, но всегда честно. Мзды не терпит. Хитрость пред ним хвостом по-собачьи виляет.

Лицо у Дементия пожалуй что и простоватое, но глаза! Алексей Михайлович под взглядом дьяка Тайного приказа чувствовал, как все грешки всплывают со дна души. Какого цвета глаза у Дементия, Алексей Михайлович, пожалуй, и не знал, зрачки поражали, чёрные, как дула ружей.

   – Прочитай. – Царь показал дьяку на письма.

Дементий прочитал.

   – Ну, что думаешь? Кто затейник?

   – А кто письма принёс?

Вопрос как вопрос, но словно зубами ухватил. Намертво.

   – Богдан Матвеевич. Ты что это уж! Письма истопник нашёл.

Дементий вздохнул:

   – Как же ему было не найти?.. Ишь какие кошачьи хитрости. Порочат Авдотью Ивановну как хвалят: встаёт до зари, песни поёт, растратчица – подавать нищим любит, простое платье носит, пшённая каша для неё – самая вкусная еда, а хвалят Наталью Кирилловну как порочат... Враги Артамона Сергеевича писали.

   – Ты не гадай, найди. Догадками злодея не припрёшь... Тоска берёт, Дементий, от такого воровства. Ищи самым скорейшим обычаем.

   – За Иваном Шихиревым я уже послал.

   – Спрашивай с него строго, а всё-таки не обижай. – Ресницы у государя вздрогнули, но поглядеть на Дементия не решился. – Я тебя о том прошу...

   – Я не злодей, великий государь. – Дьяк поклонился в пояс, пошёл, но в дверях остановился, ожидая, не будет ли ещё какого приказа.

   – Дементий! – сказал государь. – Я в Измайлове был. Уж очень куры плохо несут... Ты мне давал писанье Аввакумово, протопопа нашего, бедного расстриги. У него курочка, пишет, в Сибири была, несла по два яйца каждый день... Найди смышлёного подьячего, пусть кур купит... Индийских хорошо бы, немецких и русских, самых лучших, чтобы и неслись хорошо, и чтоб дородством радовали... Я поглядел – иные куры как цыплята. Яйца от таких небось не больше голубиного. Ни пера, ни мяса!

   – Полянскому скажу, Даниле Леонтьевичу.

   – Вот хорошо! – обрадовался царь. – Данила Леонтьевич человек дельный. Ну да поможет тебе Господь Бог! Я, Дементий, в большом гневе из-за сих подмётных писаний.