Текст книги "Закат в крови (Роман)"
Автор книги: Георгий Степанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 58 страниц)
«Почему ж не видно станицы? Или она в глубокой низине, или так густо валит снег?» – недоумевал Ивлев, упрямо шагая против ветра.
Чавкая ногами по мокрому снегу и грязи, конь с трудом поднимался по крутому косогору. Вдруг дорога потерялась, и Ивлев забрался в какие-то низкорослые, искривленные колючие кустарники… Недоставало еще заблудиться… И без этого силы на исходе!
А он и в самом деле заплутал в чащобе кустарника. Остановился. Шинель и бушлат, которые вчера получил в обмен на офицерскую одежду у одного марковского моряка, промокли от снега. Ветер пронизывал насквозь. От напряжения, холода, голода началась дрожь в ногах. Присесть бы на минуту! Но потом вряд ли поднимешься…
В какую же сторону идти? Вздрагивающей рукой извлек из кармана компас, поглядел на стрелку и зашагал прямо на запад. Снег летел гуще, встречный ветер усиливался. Закрывая руками лицо, Ивлев поворачивался к лошади. Бессловесная тварь покорно разделяла с ним горькую участь и глядела на него скорбными, сочувствующими глазами.
Почему и она должна в злой беде мыкаться вместе с гонимым отовсюду?.. Понимает ли, что весь ужас и бессилие не в том, что они сейчас затерялись в студеной метельной степи, где белесая бегущая мгла слепит глаза, а в том, что, если они здесь упадут, все расчеты Корнилова и Алексеева пойдут насмарку, кубанские добровольцы и измученные корниловцы не удержат Екатеринодар и, проделав страдный путь, придут к воротам уже занятой врагами крепости. И тогда конец всему!..
– Пойдем, пойдем, нам во что бы то ни стало надо добраться! – Ивлев положил ладонь на храп лошади. Как же нежны и мягки ее теплые, морщинистые губы, как бесконечно кротки и печальны глаза!.. Этому доброму четвероногому существу с незлобивым, мирным сердцем возить бы тележку с молоком для детей, а оно, поди, уже четвертый год под офицерскими седлами ходит. Вон, сколько седины в его гриве, какие ссадины на холке… – Ну, пошагали, милый!
Ивлев от тоски сжал зубы и потянул коня за повод.
Отчаянно захотелось светлой, теплой комнаты с легкой мебелью, свечами, книгами на этажерке и письменном столе, мольбертом у большого полукруглого окна, палитрой на широком подоконнике. Слышать из соседней гостиной голоса отца, матери, Инны… И так все это, вместе с Екатеринодаром, родным домом на тихой Штабной улице, недостижимо, и так где-то далеко, что никак нельзя поверить тому, что когда– нибудь можно будет попасть туда, в светлый и милый мир.
Ивлев сильней потянул коня за собой. От ветра, свистевшего в придорожных ивах, конь отворачивал голову, прижимал к голове уши, стремена взлетали и позвякивали.
Да где же эта станица? Куда она запропастилась? Ивлев опять остановился, и уставший, мокрый конь тоже остановился, уныло сгорбился, и седло на его спине как-то неуклюже сползло на ребра.
«Нет, негоже стоять!» – спохватился Ивлев и вновь принялся с трудом переставлять ноги, будто налившиеся свинцом. Уже ощущал Ивлев, как усталость отягчает даже веки. А надо шагать и шагать! Лучше надорваться, чем остановиться…
Вдруг впереди совершенно отчетливо обозначился свет. Не мираж ли это? Ивлев тряхнул головой, и снова сквозь космы снега еще замерцали обнадеживающие огни станичных хат и домов.
Зажав в одной руке мокрые, раскисшие ремни уздечки, в другой – браунинг, Ивлев направился к крайнему дому с тремя светившимися окнами.
От всепоглощающего переутомления он уж плохо ориентировался во времени и поэтому не понял, долго ли колотил подкованными сапогами в дощатый забор. Когда же из ворот показалась казачья темная борода, Ивлев каким-то не своим и почему-то виноватым голосом спросил:
– А вы случайно не знаете ли, где здесь живет Мария Сергеевна Ивлева?
– А вы кто ж ей приходитесь? – заинтересовался казак.
– Хороший знакомый.
– Хороший знакомец? – с некоторой иронией протянул казак. – А чего ж не знаете, где вона? Чего не попытали о ней в центре станицы?
– А я только что добрался до Кущевки, – откровенно сознался Ивлев. – Ну скажите: где ее дом?
– Казать це на ночь глядючи як-то не зовсим способно, – молвил казак.
– Разве что случилось? – встревожился Ивлев.
– Невже ж ничого не чуяли?
– Нет, не чуял, – уже с раздражением проговорил Ивлев. – Мне нужно продать ей коня.
– Мудрена штука – коня продать вашей-то знакомой. Отшибаевала она свое, царство ей небесное!
– Как это – царство небесное? – вскрикнул Ивлев.
– Та вже бильше мисяца, як цю самую Марию Сергеевну с двумя нашими станичницами в таку самую пору вечера якись неизвестны злодеи прикончили. Прямо-таки зверски топором порубили. В другое время, может, и найшли б убивцев, а зараз в станице ни атамана, ни пристава, ни полиции…
Ивлев стоял будто оглушенный. Куда идти? Шагать прямо на станцию, коня бросить… А там красногвардейцы пристанут: откуда да куда, почему весь до нитки промок, в грязи? Ведь красногвардейцы знают о продвижении корниловцев на Кубань и потому настроены опасливо. И все-таки надо идти, чтобы не свалиться среди ночи на темной улице враждебной станицы.
Глава восьмая
На парадном крыльце звенели один за другим нетерпеливые звонки. Глаша поспешила туда и распахнула двери. На крыльце стояла запыхавшаяся Инна Ивлева в короткой каракулевой шубке, слегка запорошенной инеем.
– Слава аллаху, ты дома! Я бежала как угорелая.
– Ты всегда так бегаешь, – заметила Глаша, пропуская Инну в прихожую.
– Но столько событий!.. – начала рассказывать Инна. – Маша Разумовская и Алла Синицына записались в добровольческий отряд старшины Галаева. И, представляешь, будут в одной роте со знаменитой Татьяной Бархаш! Я говорю: «Девочки, вы с ума сошли?!» А они: «Мы пришли за тобой. Идем с нами!» Я им: «Хорошо, но только позвольте за Глашей забежать». – «Беги. Мы тебя будем ждать в гостинице «Лондон». Там штаб первого Кубанского добровольческого батальона». Вот я и прибежала за тобой. Одевайся! Где твое пальто? – Инна оглядела вешалку и потянулась рукой к легкому серому пальто Глаши. – Почти все наши записались к Галаеву.
– Кто наши?
– Прошлогодние выпускницы Первой женской гимназии. Катя Рукавишникова, Миля Морецкая, Паша Дымова. Кто – санитарками, кто – бойцами. Маша Разумовская уже в белой косынке с красным крестиком… Ее, как дочь врача-хирурга, прямо зачислили в отрядные сестры милосердия! Она-то знакома с перевязками и прочими медицинскими процедурами. Представляешь, как Машке к лицу белый платочек!.. А у Алки на поясе револьвер, настоящий кольт… Она выкрала его у своего отца! Я попросила выстрелить из кольта в мою пуховую подушку. Думала, пуля застрянет в пуху. Ничего подобного! Прошла насквозь! – Инна рассмеялась. – Проиграла коробку конфет. А где ее взять? Даже сахар давно исчез.
Глаша не перебивала: знала, что в первые минуты подругу прервать трудно.
– Надо идти защищать город, – быстро продолжала Инна. – Посмотри на Татьяну Бархаш! Сам войсковой атаман Филимонов на заседании рады ставил ее в пример всем екатеринодарским девушкам. Назвал нашей кубанской Жанной д’Арк. В газете портрет ее. Пять минут назад на Красной я ее видела. Белая папаха, черкеска из тонкого серого сукна, мягкие сапоги с низкими каблуками… Шла в окружении поручиков. Просто неотразимых! А у нее брови черные, лицо бледное. Очень хороша! – Инна поднесла к ярким, четко очерченным губам пальцы и, целуя их кончики, звонко чмокнула… – Еще новость!.. Вчера в мужских и женских гимназиях, в коммерческом и реальном училищах города выступали члены рады. Призывали старшеклассников в отряд Галаева. Сейчас мальчишки уже с винтовками шагали по Красной. Фронт, говорят, под Энемом. Этот полустанок всего в трех-четырех верстах от железнодорожного моста через Кубань. Значит, мы будем одновременно и на фронте, и дома. Пошли!
– Я тебя выслушала, а теперь снимай шубу и идем к моему отцу, – сказала Глаша, взяв из рук Инны и повесив на место свое пальто.
– Некогда! Нас ждут подруги! – пыталась протестовать Инна, однако по давнишней привычке во всем подчиняться Глаше покорно повесила шубку на оленьи рога и пошла вслед за подругой в комнату Леонида Ивановича.
– A-а, Инночка! Щебетунья! – радостно приветствовал Леонид Иванович подругу дочери.
– Папа, послушай, какие новости принесла Инна, – сказала Глаша и в минуту повторила все рассказанное ей.
– Да-а! – раздумчиво протянул Леонид Иванович. – Дожили, значит, кубанские правители до худых времен. Казаки и офицеры не пошли защищать их, так они адресовались к детворе. Да, да! К мальчишкам-гимназистам.
– С большевиками и мальчишки справятся! – бросила Инна.
– Ой ли? – усмехнулся Леонид Иванович. – Большевики. Знаете ли вы, что это? Знаете ли, что большевики – это значительная сила, хорошо организованная партия. Она уже прошла немалый боевой путь. У нее есть вожди, есть опыт борьбы. Есть хорошо продуманная программа. И это она установила власть Советов во всех городах России. И у нас на Кубани Советы уже в Армавире, Майкопе, Ейске, Новороссийске.
– Значит, наш Екатеринодар – героический город, если не отдается в руки большевиков! – заявила Инна.
– Город самый обыкновенный, только Кубанское правительство необыкновенно контрреволюционно!
– Большевики отнимут у нас все! Убьют интеллигенцию. Войдут в город – начнется сплошной погром…
– Поешь, Инна, с чужого голоса, – заметила Глаша.
– Все равно – лучше будет, если мы большевиков не пустим.
– Не пустить их нельзя, – сказал Леонид Иванович. – Без Кубани и России Екатеринодар не сможет долго жить этаким удельным княжеством…
Инна недовольно сдвинула круто изогнутые темные брови.
– Ты ни разу почему-то не подумала: где и с кем твой брат Алексей? – вдруг сказала Глаша. – Может статься, что он давно с большевиками и идет на Екатеринодар!
– Он, как человек интеллигентный, не может быть с большевиками.
– Юнкер Яковлев очень интеллигентный человек, но возглавляет большой отряд красных, – вставил Леонид Иванович. – А почему бы поручику Ивлеву не быть во главе какого-нибудь другого революционного отряда?
– Нет, нет, – не сдавалась Инна. – А что я скажу Синицыной и Разумовской?
– Скажи, что затея Кубанской рады и Филимонова совершенно безнадежна, – посоветовала Глаша.
– Но я обещала и тебя завербовать в отряд Галаева!
– Обещанного три года ждут.
– Ты все шутишь, а они с этого дня сочтут нас за жалких трусих!..
– Храбрость достойна славы, когда она проявляется уместно, – сказал Леонид Иванович. – Хорошо сражаться за великие цели. А какой смысл подставлять свою грудь под пули за то, что, по сути дела, перестало уже существовать, за умершее? Нет, Инна, ставьте на карту жизнь за то, что имеет будущее!
– А разве у большевиков имеется что-либо прекрасное? Мой папа говорит, что большевики только способствуют анархии.
– Сергей Сергеевич в архитектуре большой специалист и умный творец, но в вопросах революции страшно далек от истины. Он не представляет, какую силу таят в себе большевики, чего они хотят.
– Так, значит, вы против того, чтобы я записалась в отряд галаевцев? – вдруг смутилась Инна.
– Инночка, я вас люблю так же, как Глашу, – ответил Леонид Иванович, – и мне будет убийственно горько увидеть вас в рядах обреченных.
– Но что же делать? Что?..
– Подождать прихода большевиков, – сказала Глаша.
– Сколько же ждать?
– Не больше недели.
– Ох, боюсь я их, боюсь.
– Пусть большевиков боятся враги революции, а тебе-то чего бояться?
* * *
…Инна привычно сидела за роялем. Играла «Времена года» Чайковского.
Глаша, взяв томик Пушкина, уютно примостилась с ногами в углу широкого турецкого дивана, неподалеку от рояля.
Уже не впервые Глаша с Инной так коротали предвечернее время, которое в доме Ивлевых называли «часом волка и собаки».
Сегодня студеные сизые сумерки от жестокого мороза быстро синели. И может быть, оттого сейчас в гостиной, с ее жарко натопленной печью, каждую минуту делалось уютней и милей…
Инна по памяти играла многое из Чайковского, потом Глаша наизусть читала Пушкина. Если раздавалась «Осенняя песнь», то тут же следовали стихи из написанных в болдинскую осень; звучала зимняя мелодия, и Глаша декламировала:
Мороз и солнце, день чудесный…
Вдруг Сергей Сергеевич Ивлев в собольей шапке, в шубе – очевидно, прямо с улицы – вошел в гостиную.
– Вы ничего не слышите? Недалеко от города бухают пушки.
– Ну-у! – Глаша вскочила с дивана.
– Говорят, идет бой под Энемом.
Инна оборвала игру. Тотчас же сквозь внезапно воцарившуюся тишину явственно проступили удары, похожие на раскаты отдаленного грома. В зимней раме окна вздрагивало и ныло стекло.
– Пойдем на крыльцо! – Инна поднялась из-за рояля.
– Оденьтесь, – сказал Сергей Сергеевич. – На улице мороз.
Не слушаясь его, девушки выбежали из комнаты.
На крыльце канонада различалась куда отчетливей. Впервые в жизни слышала ее Глаша. И говорило ей это о многом: прежде всего о новой, небывалой эре, наступившей в России, о гражданской войне и революции, о том, о чем мечтали целые поколения русских революционеров, чего всю жизнь добивались ее отец и мать. Вот победные волны с далеких берегов Невы прихлынули к берегам Кубани! Если бы не погибла мать, как она радовалась бы этой канонаде… Может статься, что революционные войска, матросы, новороссийские рабочие уже нынешней ночью сметут отряды Галаева и войдут в город…
– Как сильно бьют пушки! – Глаша взволнованно обняла за плечи Инну. – Мне эта канонада кажется значительней всякой музыки!
Инна молчала. Плечи ее дрожали. Глаша тоже притихла.
Нет, ни Чайковский, ни Лист, ни Бетховен не создали ничего равного этой канонаде! В ее громовых ударах, в отдаленных раскатах – нечто совсем особенное.
Глаша схватила Инну за локоть:
– Побежим на берег Кубани!..
* * *
Хрустя ботинками по мерзлому снегу и тесно прижимаясь друг к другу, Глаша и Инна, обогнув дровяные склады, прибежали к реке и остановились.
Еще не замерзшая Кубань масляно чернела мутными водами.
Бой шел в юго-западной стороне, верстах в четырех-пяти от города. Короткие вспышки выстрелов, напряженные и быстрые, освещали белесыми зарницами мглистое небо. Холодный ночной сумрак вздрагивал от орудийных выстрелов… Инна кутала плечи серой шалью.
– Придут большевики и отнимут у нас все.
– Нет, – ответила подруге Глаша. – С большевиками придет новая жизнь. Вот об этом говорят эти громы…
* * *
Следующим утром, часов в одиннадцать, к Глаше снова прибежала Инна и разом выпалила:
– Большевики под Энемом разбиты. Надо бежать в войсковую больницу. Туда привезли убитых. Убит командир батальона войсковой старшина Галаев. Убита и Татьяна Бархаш. В начале боя она была ранена в руку, но не оставила своего пулемета. Пойдем посмотрим.
Глаша, хмурясь, отказала.
– Но там и наши! – взволнованно продолжала Инна. – Встретила Катю Ровную всю в слезах: брат ее Володя, ученик шестого класса коммерческого училища, привезен в больничный морг. Там Катя нашла и Милю Морецкую. И моего знакомого прапорщика Ваню Моисеенко. Завтра будут всех хоронить.
– На похороны я пойду, а в морг – нет! – ответила Глаша.
* * *
На другой день, 26 января, Глаша и Инна пошли в белый войсковой собор на отпевание убитых гимназистов.
Морозный ветер перехватывал дыхание, слепил кружившимися в воздухе миллионами мелких хлопьев снега и сверкающими крестиками инея.
Несмотря на то что собор был переполнен людьми, верхние окна промерзли, и стекла в них холодно играли разноцветными огоньками ледяного хрусталя.
В прозрачном сумраке сотни свечей, тонких и толстых, пылали уныло и тревожно.
Свежий запах стужи проникал внутрь громадного храма.
– Ох, господи, сколько перебили молодежи! – вздыхала плотно сбитая баба в новеньком романовском полушубке. – Страсть-то какая!
На полу рядами стояли белые длинные гробы.
– Ох, божья матушка! – продолжала охать баба. – И все-то мерзлые.
У Глаши при виде синеватых, темных от ожогов лиц, закрытых кисеей, пробежал по голове нервный холодок, и она робко остановилась.
Люди, старые и молодые, военные и штатские, точно придавленные непоправимостью свершившегося, покорно стояли в соборе.
Инна в поисках гроба Мили Морецкой протиснулась вперед.
Лики святых, грозные и отчужденные от мирской суеты, на огромном иконостасе, снизу освещенном желтоватым пламенем свечей, как будто приобрели выражение беспредельной скорби.
Погибла Морецкая! А за что? Правда, Миля из дворян, но семья ее настолько обеднела, что девушка обходилась одним лишь форменным гимназическим платьем и самодельными вязаными шапочками.
Тонкая, стройная, откинув назад голову в каштановых волосах, отливавших золотой рыжинкой, с блестящими фиалковыми глазами, бегала она по коридорам, залам и классам гимназии… Словно по ветру развевались ее вьющиеся волосы… А как ладно сидели – то одна, то совсем другая – эти ее вязаные шапочки на задорной головке!
И вдруг она здесь, в каком-то некрашеном неподвижном гробу.
Инна протиснулась сквозь толпу к тому длинному белому, что теперь означало бывшую гимназическую подругу, оглянулась на Глашу: здесь, мол, Миля!
Да, теперь там было то, что прежде звалось Милей. И, пожалуй, если бы четыре дня назад не удалось отговорить Инну от вступления в отряд Галаева, то могло бы статься, что и она оказалась бы здесь.
Как же непоправимо все, что быстро свершается!
Миля Морецкая всего лишь неделю назад встретилась с Инной на Красной. Как никогда оживленная, с пылающими от румянца щеками, она весело говорила, что только сейчас отказала в руке молодому греку Накарциди, сыну екатеринодарского богача.
– Я, – блестя глазами, говорила Миля, – поеду в Харьков держать экзамен в университет на медицинский факультет. А этот пиндос (она имела в виду неудачливого жениха) хотел, чтобы я украсила его гостиную и нарожала ему наследников.
Но вот вместо Харьковского университета – пуля под Энемом!
Стоя рядом с Инной, о своем думала Глаша. Какая же это бессмысленная авантюра – защищать город от большевиков, уже установивших власть Советов по всей России! Утопающие хватаются за соломинку. А молодая жизнь погибла, ничего не отвратив, ничем не укрепив атамана Филимонова. Все равно Екатеринодар как последний бастион контрреволюции уже дышит на ладан. Не нынче завтра над атаманским дворцом водрузится красное знамя.
Еще позавчера вечером, слушая канонаду, Глаша всей душой страстно жаждала, чтобы галаевцы были уничтожены, а сейчас не в силах была отделаться от невольного скорбного чувства, думая о Морецкой. Жаль ей было и других. Бессмысленные, напрасные жертвы…
Меж гробами ходил священник, торопливо бормоча осипшим голосом слова молитв, которых не понимала и не старалась понять Глаша. Кадило в руке белобородого священника, взлетая, звякало медью крышек и цепочек. Все сильней к запаху воска примешивался запах ладана, обычно сопутствующий смерти и похоронам.
Серый дымок еловых углей, пахнущий лучиной, медленно расползался в воздухе над белыми неуклюжими гробами из нового теса.
За священником медленно, важно шествовал громадный кудлатый, со всклокоченными усами и бородой, протодьякон и то и дело могуче рявкал октавой:
– Со святыми упоко-ой!
Казалось, он радовался за молодых людей, безвременно отошедших в лоно вечного покоя.
Большой хор певчих в праздничных кафтанах, по окончании панихиды спустившись с балкона, двинулся за факельщиками в белых ливреях, провожая протяжным пением гробы, которые начали вереницей выносить из собора и ставить на траурные катафалки, украшенные лентами и зажженными фонарями, перевитыми флером.
На всех покойников не хватало нарядных катафалков, запряженных рослыми вороными лошадьми в белых длинных попонах, с султанами из перьев между ушами. К паперти начали подкатывать извозчичьи двухрессорные линейки и ломовые дроги.
Глаша вышла из собора и, дожидаясь Инну, стояла в стороне от толпы, машинально считая гробы. Наконец, когда вынесли семьдесят второй гроб, она увидела Инну, Машу Разумовскую, Аллу Синицыну и знакомых молодых прапорщиков, помогавших им нести длинный сосновый ящик с Милей Морецкой.
Глаша подошла к подругам. Вместе поставили гроб Морецкой на очередную повозку.
Низкорослый мужик в высокой шапке, в валенках, подшитых кожей, сердито дернул вожжами воронежского битюга с густой гривой, слегка запорошенной снегом.
Впереди уже двигалось множество линеек, дрог. Вместе с катафалками они составляли внушительное зрелище, никогда не виданное в Екатеринодаре.
На Красной останавливались трамваи. Пешеходы стеной выстраивались по обеим сторонам улицы.
Шествие за гробами павших в бою под Энемом гимназистов и гимназисток было мрачным. Бессмысленность жертв усугубляла эту мрачность.
Мать Мили Морецкой, бедно одетая, простоволосая, судорожно цеплялась руками за гроб. Едва поспевая за дрогами, она спотыкалась, всхлипывала, задыхалась. Никто не пытался ее ни удержать, ни утешить. Всем было ясно: эта худенькая женщина теперь навеки осталась одна-одинешенька на всем белом свете.
Вдоль длинной кладбищенской аллеи по обеим сторонам дорожки зияли узкими щелями могильные ямы, а возле лежал тяжелый чернозем, прослоенный снегом. У каждой могилы в рыданиях бились матери убитых.
Когда Милю поднесли к могиле, Глаша заглянула в гроб. Пышные каштановые волосы, бойкие локоны еще вились над смуглым выпуклым лбом, но уже приобрели неживой, линялый вид. Особенно же поразили Глашу полузакрытые глаза. В них не осталось и следа от прежнего блеска и задора. Померкшие, неподвижные, они были так холодны, что тонкий остистый иней, осев на изогнутых волосиках черных ресниц, не таял и сверкал первозданной белизной. Обтянутая шелком белой блузки высокая девичья грудь, приподнятая последним вздохом, точно закаменела.
Прощаясь с Милей, Глаша взяла ее руку и, ощутив ледяную тяжесть этой руки, испуганно выпустила ее из пальцев. И мертвая рука с каменным стуком упала на дно гроба.
Прапорщики поднесли крышку. Предвечернее солнце выглянуло из-за облаков и вдруг желтым прощальным лучом еще раз раззолотило каштановые волосы с рыжеватым отливом. И они еще на одно, уже последнее мгновение ожили, чтобы тут же навеки скрыться под гробовой крышкой.
Рядом, у соседних могил, рыдали матери. От их исступленных воплей кладбищенские галки всполошенно взлетали, сбивая крыльями с тополей снежную пыль.
Наконец гроб с Милей опустили и начали забрасывать землей. Глаша, кусая от тоски губы, пошла в глубь кладбища, в лес крестов, памятников, часовен и оград. Шла она по неистоптанному бархатистому снегу, оставляя в нем глубокие следы.
Холодный круг солнца, выглядывая из-за быстро несущихся облаков, ослеплял скорбным и острым блеском.
Долго, долго ходила Глаша, а когда морозный воздух стал резок и ледяное небо зазеленело в просветах, вся с головы до йог обсыпанная снегом, вернулась в аллею.
Там уже не было ни души.
Дубовые и сосновые кресты торчали над длинными высокими земляными буграми. И казались они живыми распятиями, все видящими и все осуждающими. Стоят, глубоко врытые в могилы, и слушают, как по-зимнему холодно, бесприютно гудит в тополях, осинах и акациях вьюжный ветер.
