Текст книги "Закат в крови (Роман)"

Автор книги: Георгий Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 58 страниц)

Глава девятнадцатая

Штабной поезд Автономова, состоящий из синего салон– вагона, двух желтых классных и нескольких товарных вагонов, был принят на первый путь и остановился как раз напротив ярко освещенного главного входа в здание вокзала.

На полутемном перроне толпилась группа вооруженных солдат, впереди которой краснела фуражка дежурного по станции.

– Екатеринодар! – объявил политкомиссар Гуменный и, поправив ремень от казачьей шашки, соскользнувший с правого плеча, направился к выходу из вагона. За ним зашагал Автономов в сопровождении адъютантов Сироткина и Гриненко, дюжих молодцов, одетых так же, как и политкомиссар, в темные черкески.

Носатый, широкоплечий Макс Шнейдер тронул Глашу за локоть:

– Пошли, барышня!

Только усатый буфетчик Федя остался в салоне, залитом ослепительно белым электрическим светом.

От группы встречавших отделился и, печатая шаг, подошел к главкому пожилой матрос в бушлате, из-под которого белела полосатая тельняшка, туго облегавшая широкую грудь.

– Товарищи, – сказал он хрипловатым голосом, – командующий Сорокин дожидается вас в гостинице «Большая Московская».

– А ты кто таков будешь? – спросил Автономов, поздоровавшись с матросом за руку.

– Комендант вокзала!

За день, проведенный в штабном поезде, Глаша успела достаточно приглядеться к Автономову.

По происхождению донской казак, во время войны дослужившийся до чина есаула, он и в офицерском кителе, в ремнях, с маузером в деревянной кобуре не походил на завзятого вояку или, тем более, лихого донского казака.

Маленького роста, блондин, с жидкими мягкими, коротко остриженными светлыми волосами, гладко зачесанными на косой пробор, он говорил ровным тоненьким тенорком, при этом с мягкого, круглого, по-юношески безусого лица почти не сходила женственная улыбка. Эта улыбка и стекла очков в золотой оправе как бы поминутно напоминали, что Автономов – сын педагога, учился на юридическом факультете и, не случись войны, был бы сугубо штатским человеком.

Утром, когда Глаша спросила у Гуменного, как стал Автономов главкомом красных сил Кубани, словоохотливый Павел Степанович, видимо очень любивший Автономова, не без гордости ответил, что сам товарищ Антонов-Овсеенко, приметив в хорунжем революционно настроенного молодого человека, способного честно служить делу рабочего класса, вручил ему мандат на организацию частей Красной гвардии на Северном Кавказе. И вот, организовав в Тихорецкой штаб и военно-революционный комитет из рабочих и служащих железнодорожного узла, Алексей Исидорович в конечном счете оправдал доверие Антонова-Овсеенко. Возглавив красногвардейские отряды, он довольно успешно повел наступательные операции на Батайск и Екатеринодар.

Как только Глаша вручила Автономову письмо от Екатеринодарского комитета партии и сказала, что его прибытие в город считают там крайне необходимым, он тотчас же отдал приказ об отправлении поезда.

Не проявляя никакой спешки, главком почти на всех попутных станциях принимал людей из станиц, подробно инструктировал командиров отрядов; при этом светло-зеленые глаза его умно, проницательно и зорко поблескивали из-за стекол очков.

Проводив из вагона посторонних, он говорил:

– Теперь подадимся дальше!

И поезд пришел в Екатеринодар, когда наступили поздние сумерки.

– Ну, екатеринодарка, проводи нас пешком, – предложил Автономов, – посмотрим, что делается в городе.

– А как же моя лошадь? – забеспокоилась Глаша.

– Завтра возьмете, а пока пусть постоит с нашими, – успокоил ее Гуменный.

Небольшая свита главкома гуськом прошла через пустой вокзал и вышла на безлюдную привокзальную площадь, полуосвещенную редкой цепочкой фонарей.

Считанные часы отсутствовала Глаша в городе, но оттого, что прошедшие сутки наполнены были событиями значительными, принесли массу сильных впечатлений, вчерашний день казался уже далеким.

Теперь город походил на улей, в который влетел густой, шумный, ликующий рой. Это сходство усиливалось и посвистом, и гиком, и песнями, и музыкой шедших по его улицам красногвардейских отрядов.

Большинство солдат шагало шумными ватагами по тротуарам, неся винтовки кто под мышками, кто за спинами прикладами вверх.

Глаша обостренно зорко приглядывалась ко всему и чувствовала себя даже каким-то организующим началом, от которого будет зависеть общий строй новой жизни. Ей хотелось знать: куда и зачем бешеным галопом проскакали конные моряки с развевающимися по ветру ленточками бескозырок, почему на площади перед цирком братьев Ефимовых расположилась рота китайцев, одетых в стеганые ватные куртки, откуда взялся батальон латышей, идущий вверх по Екатерининской?

Компания подвыпивших солдат ловко выкатила из двора пивоваренного завода Ирзы громадную, сорокаведерную, бочку, поставила ее на попа и, выбив прикладами винтовок дно, принялась черпать котелками и пить бурно пенившееся пиво.

– Что будет, когда они перепьются? – Глаша подбежала к Автономову. – Нельзя ли прекратить разгром завода?

– Ну, пиво, куда ни шло, – сказал Гуменный, – а вот на Котляревской улице – водочный завод, и некоторые красногвардейцы устремляются туда, – обеспокоенно добавил он.

– Ладно, – решил Автономов, – прикажу Сорокину направить сюда бойцов. Пусть спустят пиво и водку в кюветы!

Приотставшую Глашу догнал долговязый Макс Шнейдер:

– Вы слышали, что он сказал? Как можно веселое зелье – и в ямы?

– Революционный порядок должен быть превыше всего! – не поддержала его Глаша.

– Ерунда! – отрезал Макс. – Бояться пьяной муры – это значит не видеть в полном развороте народно-революционной гулянки. Я, как международный коммунист из Америки, стою за кагал в большом масштабе. Без вальпургиевых и варфоломеевских ночек с музычкой и чечеткой на сто колен не развернешь революцию на всю катушку.

– Вы это всерьез? – Глаша остановилась. И, внимательно оглядев верзилу, подумала: «И это ближайший сподвижник Автономова?!»

– Чем веселее трам-тарарам, тем сподручнее трясти буржуазию! – объяснил Макс Шнейдер и тоже оглядел Глашу с ног до головы. – А у вас, елки-палки, фигурка нотная и глазки занозистые. Хотите, я вас сделаю козырной пупочкой и сегодня же для вашей красоты достану кое-что шикарное, пошитое по парижской моде?

– Послушайте! – возмутилась Глаша. – Я сейчас же скажу Алексею Исидоровичу, что вы не революционер, а, скорее, одесский апаш.

«Надо об этом типе рассказать отцу!» – решила она.

Красногвардейцы, шедшие по улице, были одеты по-разному – кто в серых шинелях и шапках, кто в полушубках, кто в длиннополых штатских пальто. Но почти все были опоясаны крест-накрест пулеметными лентами. У многих на поясах болтались ручные гранаты.

Среди красногвардейцев шныряло уже немало городских парней в кепках, кургузых пиджаках, с револьверами, засунутыми за пояса.

Все магазины были наглухо закрыты. Лица рабочих, балагуривших у ворот домов, были озорно-веселы.

На углу Бурсаковской, прямо на тротуаре, за киоском лежал труп бородатого толстяка в жилетке, расстегнувшейся на высоком косом брюхе.

– Буржуй! – на ходу определил Макс Шнейдер.

– Почем знать? – не поверил Гриненко, адъютант Автономова, рослый поджарый парень, с густым вьющимся чубом, свисавшим из-под шапки на белесые, слегка сросшиеся брови.

– А не видишь по комплекции?

– Кто ж его скосил?

– А надо бы на каждом углу положить по такой туше, – ерничал Шнейдер. – Тогда екатеринодарская публичка будет посговорчивей при изъятии ценностей.

На углу Красной, у широкой зеркальной двери гостиницы «Большая Московская», стояло несколько солдат, увешанных ручными гранатами. Видимо, они были предупреждены, так как при виде Автономова тотчас же почтительно расступились.

В большом ресторанном зале гремел духовой оркестр и шло шумное веселье. Меж раздвинутых столов, посредине зала под хлопанье ладошей лихо носился сам Сорокин. Он плясал «Наурскую», скрещивая то над головой, то перед собой, то меж ног кинжалы. Полы его черной черкески развевались, серебряные газыри сверкали, темный чуб густых волос то взлетал, то рассыпался по лбу, закрывая брови и глаза. От кинжалов, ударяемых один о другой, отскакивали искры.

В такт бешеным звукам музыки Сорокин ходил на носках остроносых легких кавказских сапог, отчаянно звеня кинжалами. Но, увидя Автономова и Гуменного, оборвал пляс, с маху воткнул кинжал в пол.

– Главкому ур-ра-а! – Он обернулся к оркестру. – Туш!

Все повскакали с мест, подняли над головами стаканы.

– Ура-а!

Оркестр грянул туш.

Глашу подхватил под руку гололобый Невзоров и усадил за главный стол, находившийся в самом центре зала.

– Решили отпраздновать взятие Екатеринодара, – сказал он, усевшись рядом. – Золотарев – напротив, в «Европейской гостинице», а мы – тут. Наш Иван Лукич повздорил с ним. Золотарев, представьте себе, – нагло стал утверждать, будто он первым вошел в город. А мы на целый час опередили золотаревских хлопцев. Но Золотарев успел захватить атаманский дворец и объявить себя начальником гарнизона города. Нам под свой штаб пришлось занять здание на углу Рашпилевской и Штабной, а под квартиру Сорокина – особняк Никифораки, тоже на Штабной. Отличный особняк в восточно-бухарском стиле. Обстановка в нем – шик-модерн! Одни ковры на стенах чего стоят! Все персидские да текинские.

– А что представляет собой товарищ Золотарев? – поинтересовалась Глаша.

– Федя Золотарев, я вам скажу, фартовый парень, – сказал Невзоров. – Он командовал отрядом из хлопцев, собранных на станции Кавказской. В отряд попало немало черноморских моряков, лихих и отчаянных. С ними он живет душа в душу. Золотарев на кавказском направлении крепко трепал полковника Лисевицкого. Но Иван Лукич терпеть не может наглости Золотарева. Хорошо, что вы с Автономовым пожаловали к нам, а не к нему. Дайте я налью вам бокал кахетинского. Иван Лукич так прижал содержателя ресторана, что у того нашлись и грузинские вина, и балыки, и коробки с паюсной икрой. Мы, конечно, за все щедро расплатимся. Банк армавирский и банк майкопский целиком достались штабу нашего отряда. Пейте, товарищ Первоцвет! Потом вас препроводим домой в сопровождении вооруженного эскорта. Вот закусите зернистой икоркой!

Глаша немного отпила из высокого хрустального бокала и принялась за икру. Невзоров тоже выпил и пьяно заблестел глазами.

– Иван Лукич – натура удалая. Любит широко, от всего сердца, повеселиться. И хотя по образованию всего-навсего военный фельдшер, но в нем живет драгоценный дар врожденного народного вожака.

Глаша внимательно слушала Невзорова и, пожалуй, с тревогой приглядывалась к буйно-веселому обществу, в которое попала.

В конце концов лица, раскрасневшиеся от вина и водки, речи пирующих, пляска, крики стали казаться чем-то давно знакомым и даже как будто привычным.

Она вспомнила об Ивлеве и подумала: «Ну разве сможет он противостоять всем этим озорным, удалым русским богатырям, от пляса которых пол ходит ходуном и люстры дрожат хрустальными подвесками?»

– Иван Лукич, – восторженно продолжал Невзоров, – может верховодить. Бывало, на станции Тихорецкой бойцы поднимут бузу, замитингуют и уж готовы проткнуть штыками всех командиров, а выйдет на перрон Иван Лукич, свистнет, гикнет, и браточки, глядь, и присмирели, все с ним. Правда, на руку он скор. Может вмиг изрубить… Вот к экзотическим девкам слабость имеет. Однако мы недавно окрутили его с младшей сестрой Автономова – Катюшей…

Глаше было интересно слушать откровенный рассказ подвыпившего Невзорова, узнать как можно больше о командирах отрядов, вошедших в Екатеринодар.

К столу подошел Макс Шнейдер, держа в обеих ручищах по бокалу шипучего.

– Ну, цыпочка, рванем с тобой шампанеи!

– Ты что, хочешь, чтоб я кликнул сюда Ивана Лукича? – тихо спросил Невзоров, намереваясь подняться из-за стола.

– Пардон, Александр Павлович! – Шнейдер попятился. – Откуда я знал, что ты абонировал себе мадмазель?

– Сядь на место! – презрительно бросил Невзоров и отвернулся.

– Не понимаю, – сказала Глаша, – зачем Автономов держит возле себя этого типа?

– Своеобразное чудачество. – Невзоров ухмыльнулся. – Автономову, должно быть, нравится необычность Макса.

К Невзорову быстро подошел Гуменный:

– Александр Павлович, надо пойти в «Европейскую гостиницу» и договориться о делах с Золотаревым.

Невзоров поднялся:

– Пошли.

– Разрешите, и я с вами! – обратилась Глаша к Гуменному.

– Вы, я вижу, весьма дотошный товарищ! – лукаво заметил Гуменный. – Ладно, пойдемте…

В просторном зале ресторана «Европейской гостиницы» было еще шумнее, чем в «Большой Московской». Здесь тоже играли два оркестра и шел безудержный пляс. На столах, сдвинутых вместе, торчали батареи винных бутылок. Среди веселящихся было уже немало таких, которые едва держались на ногах.

Золотарев – высокий, стройный брюнет, обтянутый плотным сукном малиновой черкески, с большим алым шелковым бантом, пышно завязанным на груди, – стоял среди ближайших сподвижников и, размахивая руками, дирижировал:

 
Вниз по матушке, по Вол-ге!..
 

Увидя Гуменного и Невзорова, Золотарев, перекрывая шум и гам, царившие вокруг, велел освободить для них место подле себя. И вскоре за центральным столом образовался достаточный простор для того, чтобы Гуменный, Невзоров и Глаша сели.

– Дюжину «Абрау-Дюрсо»! – Золотарев захлопал в ладоши.

– Товарищ Первоцвет, привыкайте. То ли еще будет! Народ у нас удалой! – Невзоров, ухмыльнувшись, брезгливо отодвинул на середину стола грязную посуду.

– Но тут уж совсем дикая пьянка! – вырвалось у Глаши.

Невзоров только улыбнулся.

– Федя, сядь! – пригласил Гуменный Золотарева. – Дело до тебя есть.

– Сегодня главное дело – пей и веселись!

– Просьба к тебе – как начальнику гарнизона – от командующего, – сказал Гуменный.

– А чего он сам сюда не пришел?

– Занят он, Федя!

– Мне известно, чем занят, – фыркнул Золотарев и вдруг ударил себя в грудь. – Я первым вошел в Екатеринодар! Значит, меня надо перво-наперво уважить визитом, а не Сорокина. Ну, ляд с ним! Мы и сами с усами. Ты, Павлуша, приходи завтра ко мне в атаманский дворец. Там я расположился со штабом гарнизона.

– Ну, товарищ начальник гарнизона, – перебил Гуменный, – отправь немедля надежных стрелков на водочный и пивной заводы. Есть приказ выпустить в кюветы водку и спирт.

Золотарев дико округлил черные, как у цыгана, глаза.

– Это чтоб я собственными руками народное веселие, весь наш кураж прикончил?!

– Но нельзя допустить в городе пьяной вакханалии…

Не слушая Гуменного, Золотарев мотал головой.

– Да разве мы этим угодим нашим революционным браточкам?! Разве они позволят сничтожить варварским путем самое что ни на есть дорогое наше достояние?..

– Товарищ Золотарев, не впадай в демагогию, а безоговорочно выполни приказ! – решительно потребовал Гуменный.

– И не говори! – Золотарев вскочил с места. – Пущай лучше снимут голову, ежели я такое выполню. Да шо мы будем сами делать в Екатеринодаре без куражу? А революционный народ шо мне скажет? Почитай, почти всю зиму на позициях дрогли на ветру, по грязи кубанских степей животами елозили, окопных вшей вскармливали. Нет, пущай за все эти труды мои бойцы хоть гульнут всласть!

– Постой, постой! – Гуменный дергал за рукав Золотарева, впавшего в пьяно-бредовый экстаз. – Довольно выкобениваться!

– Это я выкобениваюсь?! – Золотарев дико сверкнул цыганскими очами и ринулся к оркестру. – Ша-а! Друзья-товарищи– корешки! – закричал он и, выхватив из рук барабанщика его колотилки, отчаянно застучал по медным литаврам.

Мало-помалу все в зале затихло.

– Я начальник гарнизона города Екатеринодара. – Золотарев ткнул себя пальцем в грудь. – Я спрашиваю вас, мои верные дружки, можно ли водку и вино в канализацию? Как это русскому человеку лишиться веселящих сердце напитков? – Он сделал паузу, победно оглядел зал и завопил – Не-ет! Нынче слухов нету-ти! Дураки поженились. Товарищи-корешки, отдаю приказ: открыть в городе все питейные заведения, и пущай бойцы пьют, сколько им душа позволит. Пущай три дня веселье идет во всем гарнизонном масштабе! Будем пить и будем международную гидру капитализма за жабры брать!.. – Золотарев так ударил в подвернувшийся барабан, что кожа на том с треском лопнула.

– Федя-а! Федя-а! – заревели дружки Золотарева, подняли его на руки и принялись дружно подбрасывать к лепному потолку.

– Пойдемте отсюда! – Невзоров поднялся и взял Глашу под руку.

Встал и Гуменный.

* * *

Красная улица в десятом часу вечера оказалась полной народу. Двигались в ту и в другую сторону пешие и конные войска, грохотали колеса пушек и телег, походных кухонь и санитарных колымаг. Множество горожан толпилось на тротуарах, а женщины ходили под руку с солдатами и моряками. Всюду раздавались веселые вспышки девичьего смеха.

– Сходим в атаманский дворец? – предложил Гуменный. – Посмотрим, что там? Как устроился Золотарев – начальник гарнизона?

– Успеем, Павлуша! Идем еще повеселимся в нашей компании. – Невзоров взял Гуменного за широкий рукав черкески.

– Нет, схожу, – твердо решил Гуменный. – Говорят, Золотарев набил подвал арестованными буржуями. Надо взглянуть хоть на списки. Может, кто из Кубанской рады попался?

– Я с вами пойду! – заявила Глаша.

– Ну, вам туда не стоило бы. Впрочем, ежели хотите иметь полное представление о Золотареве, то идемте.

– Да! – подтвердила Глаша и, простившись с Невзоровым, пошла за Гуменным, к которому присоединился Гриненко.

За Екатерининским сквером ярко светились все окна атаманского дворца, а в самом сквере было темно, у памятника Екатерине две девицы звонкими голосами вызывающе-задорно выводили:

 
Все гово-рят, что ветрена быва-аю…
Что не могу надолго я лю-бить!
Так от-чего ж других я за-бы-ва-аю,
Но не могу, я не могу те-бя забыть?!
 

В другом конце сквера кто-то весело наяривал на гармони.

На скамье при входе в сквер Глаша разглядела прислугу Ивлевых Ефросинью. В белом пушистом платке, съехавшем на затылок, Ефросинья отбивалась от лапаний усатого матроса, приговаривая, явно довольная:

– Ух и охальники вы, флотские! Спасу нету!

Списка арестованных у коменданта дворца не оказалось, и Гуменный приказал проводить его в подвал.

Скуластый красногвардеец в серой, заломленной назад солдатской шапке, держа над головой фонарь «летучая мышь», повел Гуменного, Гриненко и Глашу в подвальное помещение по щербатым цементным ступенькам узкой сырой лестницы.

В углу первого отсека подвала едва мерцала керосиновая коптилка, прикрепленная к кирпичной стене, выбеленной известью.

Арестованные сидели на пустых ящиках, каких-то старых скамьях и просто на корточках.

Щуря глаза от яркого фонаря, они поднимались с мест, а несуразные черные тени торопливо передвигались по кирпичным стенам, прыгали и пугливо съеживались.

– Ну, господа капиталисты! – Комендант взмахнул фонарем и, видимо для вящей убедительности, звонко цыкнул сквозь зубы. – Жи-во стройся!

Глаша пристально всматривалась в лица арестованных.

Вот они, именитые отцы города, купцы первой гильдии, важные чиновники – воротилы прежней жизни!

Под арестом они всего лишь несколько часов, а физиономии уже осунулись, двойные подбородки обросли щетиной.

Сейчас, когда они, строясь в шеренгу, толкались, испуганно втягивали голову в плечи и, точно желая уменьшиться в росте, сутулились, трудно было представить их надменно восседающими в креслах городской думы, в театральных ложах и в автомобилях заграничных марок.

Куда вдруг делись гордая осанка, высокомерие и привычка держаться с апломбом?

Революционеров держали годами за тюремными решетками, но в их лицах, часто совсем белых, даже позеленевших, в глубоко запавших глазах почти всегда было столько внутренней гордости и высокого человеческого достоинства! И не они, а жандармы и тюремщики трепетали перед ними…

А эти толстосумы, превратившись в ничтожные тени вчерашнего дня, не сводя глаз с Гуменного, дрожат как в лихорадке.

Как жаль, что, защищая покой таких вот, погибла Миля Морецкая! Как досадно и больно, что Ивлев, сам того не понимая, будет сражаться за них же!

Не зная, кто такой Гуменный, какими полномочиями он облечен, арестованные, перебивая друг дружку, говорили:

– Бога ради, красный комиссар, не погубите!.. Будьте милостивы, отпустите!..

– Клянусь всем святым, никакой вины не ведаю за собой!..

– Я тоже взят неизвестно за что!

– У меня дома и детишки малолетние, и жена хворает…

– Я никогда не занимался никакой политикой! Я всего– навсего владелец паровой мельницы!..

– Пожалуйста, не все разом! – пытался урезонить их Гуменный. – Говорите по очереди.

Но они не слушали:

– У меня ревматизм! Одна ночь в подвале погубит!..

– Я страдаю туберкулезом… – тянул толстяк.

– Разберитесь, за что посадили меня!..

– Ладно, ладно, разберемся, – отмахивался Гуменный от наседавших. – Потерпите немного!

Глаша не испытывала по отношению к арестованным ничего, кроме чувства гадливого презрения.

Ведь ее мать была женщиной, была матерью, но, как рассказывают, даже закованная в цепи, увозимая на каторгу, на ходу поезда, мчащегося по Сибири, через безлюдную тайгу, будучи смертельно раненной в грудь, не молила о пощаде… А эти! Скажи: целуйте Гуменному сапоги, и они без стеснения начнут лизать их… Как же дорога аршинникам, самоварникам собственная шкура… Пусть же Золотарев даст им жару!

– А вы, Постолов, почему попали сюда? – Гуменный вдруг остановился перед человеком в пенсне и в форменной учительской тужурке, поблескивавшей двумя рядами медных пуговиц.

– Я, Павел Степанович, за то, что, будучи директором Пашковской гимназии, не удержал старшеклассников от вступления в отряды Покровского, – вразумительно ответил Постолов.

– Значит, вы плохо воспитывали молодежь, – укоризненно заметил Гуменный.

– По-видимому, – сокрушенно согласился директор гимназии.

– Ну, ладно, если другой вины нет, я освобожу вас как своего бывшего педагога.

– Спасибо! Спасибо! – сказал Постолов.

– Сын мой! – обратился к Гуменному рыжебородый, кудлатый священник. – А за что меня, представителя православной церкви, опустили в подвал?

– А, отец Петр! – вмиг опознал Гуменный священника Троицкой церкви Рудкевича. – А вас, должно быть, за то, что вы слишком хорошо воспитали двух своих сыновей для «Союза русского народа». Отличные получились черносотенцы.

– Они заблудшие овцы, и не меня за них казнить. Их самих перст божий наказует.

– На следствии, батюшка, расскажете, где они, эти ваши черносотенные чада, – бросил Гуменный.

– Я юрист Асеев, – представился господин в круглом котелке. – И как юрист не вижу никаких оснований для содержания меня под арестом. Являясь адвокатом, я не раз защищал на суде революционеров.

– Филимонов тоже защищал, однако это не помешало ему стать во главе кубанской контрреволюции, – ответил Гуменный и направился к выходу.